Иберийский фронт: взятие Лиссабона

Иберийский фронт: взятие Лиссабона

[132]

Город Лиссабон во времена нашего прибытия состоял из шестидесяти тысяч семейств, уплачивающих налоги, – эта цифра включает ближайшие окрестности, кроме свободных поселений, которые никому не платят налогов. Круглая стена окружает вершину холма, а слева и справа городские стены спускаются до берегов реки Тахо. Пригороды внизу, за пределами городской стены, врезаются в берег реки таким образом, что каждый имеет превосходно укрепленную цитадель. Это место окружено ловушками. Город был многолюден сверх всякой меры, поскольку, как мы узнали от его алькада, или губернатора, после взятия города, в нем насчитывалось сто пятьдесят четыре тысяч человек, не считая женщин и детей, но включая население Сантарема[133], которое в этом году было изгнано из своей крепости и проживало в Лиссабоне в качестве гостей и эмигрантов. Сюда также входили некоторые граждане Синтры, Альмады и Пальмелы, а также много купцов со всех концов Испании и Африки. Хотя жителей было много, в городе имелось только 15 тысяч копий и щитов, которыми их можно было вооружить. Поэтому они выходили в бой «сменами», обмениваясь друг с другом оружием, как велел их князь.

Городские постройки были настолько скученны, что в городе вряд ли было возможно, разве что в купеческих кварталах, найти улицу шириной больше восьми футов. Причиной такой густоты населения было то, что здесь не было официальной религии[134]. Каждый человек был законом самому себе. В результате здесь собрался самый низкий сброд со всего мира, как трюмные воды судна. Здесь был истинный рассадник всякого рода похоти и грязи.

В канун праздника святого Петра[135] мы прибыли туда в час вечерней трапезы. После еды некоторые наши люди высадились на берег рядом с городом. Мавры пытались организовать сопротивление их высадке, но не смогли противостоять нашим силам и были отброшены, не без потерь, к пригородам. Сахера из Аршеля, однако, разозлили происки врага. Он отозвал наших людей из атаки и возблагодарил Бога за то, что, в отличие от тех, кто раньше пытался выполнить эту задачу, мы обладаем другим опытом с самого начала. Он собрал тех, кто были там, и приказал поставить палатки на вершине холма, с которого хорошо виден город, раскинувшийся на расстоянии броска палки. Он сказал, что будет позором отступить после первой стычки с врагом, как бы ни было трудно. Все присутствующие одобрили его позицию. Но к ночи было поставлено только две палатки – Херви из Гленвиля и Сахера из Аршеля, – потому что остальные наши люди вернулись на суда. Нас было мало – всего 39 человек, – мы несли дежурства – хотя и не без страха – всю ночь и отметили праздник святого Петра, не снимая кольчуг. Утром все поставили свои палатки так быстро, как только могли, как будто они раньше не знали о нашем положении. Как было прежде договорено, епископы, которые были с нами, пошли к королю, чтобы он вышел нас встречать. Они вернулись с ним очень скоро, поскольку, как выяснилось, он уже восемь дней ожидал нашего прибытия. Он слышал о нашем приближении от людей, которые отделились от нашей экспедиции и прибыли на пяти судах после пятидневного плавания из Дартмута. Эта группа прибыла на восемь дней раньше нас. Мы все, богатые и бедные, вышли встретить короля, как принято. Король спросил, кто из нас главный, или чей совет имеет для нас наибольший вес, или кому мы доверили отвечать за всю армию. Ему сказали, что лидеров у нас несколько, что их советы и действия имеют наибольший вес, но они еще не решили, кто станет их главой. <…>

Из наших лидеров были выбраны представители, вместе с людьми из Кельна и Фландрии, так что они могли общаться от нашего имени с королем и достигнуть соглашения между ним и нами. Позднее представители вместе с королем, архиепископом, епископами и клиром и мирянами составили следующий протокол.

«Пусть условия соглашения, достигнутого между мной и франками, узнают все сыны церкви, и присутствующие, и те, которые придут. Я, Альфонс, португальский король, с полного согласия моих людей, так что это должны помнить будущие поколения, подтверждаю этим протоколом следующее. Франки, которые останутся со мной для осады города Лиссабона, смогут получить в свое безраздельное пользование все вещи и другую собственность врага, и доли моей и моих людей в этой добыче не будет. Франки могут свободно получать выкуп за вражеских пленных, захваченных живыми, которые хотят выкупить свою жизнь. Других пленных они отдадут мне. Если они возьмут город, они получат его и останутся там до тех пор, пока он не будет обыскан и очищен и от пленных, предназначенных для выкупа, и от всей прочей добычи. Затем, когда все их дела будут окончены, они передадут город мне. Впоследствии город и завоеванная территория будут разделены под моим руководством между франками в соответствии с чинами, которые известны мне лучше всего, и там будут установлены обычаи и свободы в лучших традициях франков. Над ними для меня будет сохранена только власть адвоката[136]. Более того, я освобождаю корабли и грузы тех людей, которые будут участвовать со мной в осаде Лиссабона, а также их наследников от всех торговых налогов и сборов, обычно называемых pedatica, отныне и навсегда по всей моей земле. <…>»

Двадцать надежных заложников, епископов и мирян, были даны под ручательство короля для соблюдения этого соглашения. Более того, король поклялся, что будет соблюдать упомянутое выше соглашение. Он также сказал, что не покинет нас, если только не потерпит поражения или его земли не будут заняты врагом. <…> Мы тоже обязались соблюдать соглашение, дали клятву и отправили двадцать заложников.

Когда настало утро[137], лидеры нашей стороны снова отправились к королевскому двору примерно в девятом часу, чтобы передать заложников и позаботиться о многих вещах, необходимых для осады. Те из наших парней, которые несли пращи, тем временем спровоцировали врага на выход в поле. В результате противник, раздраженный сыпавшимися на его головы камнями, начал атаку. Пока наши люди постепенно вооружались, противник обосновался в пригороде. Враги бросали камни с крыш домов, которые были окружены парапетами, а значит, нашим людям было сложно туда попасть. Наши люди, постоянно искавшие какую-нибудь лазейку, если таковая вообще была, оттеснили врагов в середину пригорода. Там они стали отчаянно нам сопротивляться. Число наших людей постепенно увеличивалось, и они усиливали натиск. Многие, однако, были поражены стрелами и метательными снарядами баллист и пали, потому что град камней не позволял двигаться дальше. Так прошла большая часть дня. Наконец наши люди сумели пройти по узким тропинкам, едва проходимым даже для человека без доспехов, и после крупного столкновения заняли большую часть холма. <…>

А мавры тем временем совершали частые вылазки против нас при свете дня. Они располагали для этого тремя воротами. Двое ворот были со стороны города, и одни – со стороны моря. Маврам было нетрудно входить и выходить. А нашим людям, с другой стороны, было сложно организоваться. Вылазки мавров приводили к потерям обеих сторон, но их потери всегда были больше наших. Пока мы несли дежурства под их стенами днем и ночью, они осыпали нас насмешками и оскорблениями. Они считали нас достойными тысячи смертей, думали, что мы отвергаем свои вещи как мерзкие и гоняемся за вещами других, считая их драгоценными. Мы не причиняли вреда, правда, иногда, если у них было что-то лучшего качества, чем у нас, мы могли посчитать их недостойными иметь это, а себя – более достойными. Они дразнили нас, говоря, сколько детей родится у нас дома, пока мы отсутствуем. Они утверждали, что наши жены не станут сожалеть о нашей гибели, поскольку и без нас можно производить маленьких ублюдков. Они обещали, что те из нас, кто выживет, отправятся домой в нищете, они смеялись над нами и скалили зубы. Они также постоянно нападали на Святую Деву, Мать Господа нашего, оскорбляли ее бранными словами, что, естественно, приводило нас в ярость. Они утверждали, что мы благоговеем перед сыном простой бедной женщины, поклоняемся ему, как Богу, потому что считаем его Богом и сыном Бога, в то время как очевидно, что есть только один Бог, который положил начало всему сущему, и нет никого ему равного. <…> Они нападали на нас с этими и подобными клеветническими высказываниями. Они подвергали осмеянию наш крест, плевали на него, вытирали им свои экскременты. Потом они помочились на него как на нечто презренное и бросили нам <…>

В конце концов после того, как осада продлилась почти семнадцать недель, 23 октября мы решили, когда все вернулись в лагерь, войти в город силою меча. А тем временем люди из Кельна и фламандцы негодовали из-за заложников. Они, вооружившись, выбежали из лагеря, чтобы силой захватить заложников из лагеря короля и отомстить им. Вокруг стоял ужасный шум, бряцало оружие. Мы находились на полпути между их лагерем и лагерем короля и ждали. Мы доложили королю о готовящемся нападении. Лидеры фламандцев, Христиан и граф Аэршот, хотя и были плохо вооружены, узнав о бунте, остановили его. Когда все утихомирилось, они отправились успокоить короля, уверяя, что ничего не знали и не участвовали в беспорядках. После того как он принял их заверения и фламандцы успокоились, король приказал им сложить оружие, заявив, что откладывает осаду на следующий день. Далее было решено, что все сторонники каждого лидера присягнут на верность королю от своего имени и от имени своих людей. Присягу следовало соблюдать столько, сколько они останутся на землях короля.

Когда эти вопросы были урегулированы обеими сторонами, планы, которые мавры предложили накануне для сдачи города, были приняты. Среди нас было решено, что сто и сорок наших рыцарей, а также сто и шестьдесят человек из кельнского и фламандского контингента войдут в город раньше, чем все остальные, и мирно займут фортификационные сооружения верхней крепости, чтобы враг принес туда все свое имущество и деньги и предоставил гарантию, принеся клятву перед нашими людьми. После того как все было собрано, город должны были обыскать наши люди. Если обнаруживалось какое-нибудь имущество, человек, в доме которого его находили, должен был поплатиться головой. Когда все имущество у жителей будет изъято, их выпустят за стены города и позволят уйти. Ворота были открыты, и тем, кто был избран, позволили войти. Но люди из Кельна и фламандцы захотели пойти на хитрость, чтобы обмануть нас. Они попросили наших людей, чтобы те позволили им войти первыми – из соображений чести. Получив разрешение и войдя внутрь, они впустили еще более двух сотен человек в дополнение к тем, кто был избран. Это число дополнилось теми, кто уже проник в город сквозь проломы в стенах. В то же время никто из наших людей, кроме тех, кто был избран, не вошли.

Архиепископ и епископы шли перед нами, неся Божий крест, и потом наши лидеры вошли вместе с королем и теми, кто был избран. Как все ликовали! Какое было торжество для всех! Какая великая радость и какое изобилие благочестивых слез, когда во славу Всевышнего и Пресвятой Девы Марии на вершине самой высокой башни был установлен крест, который был виден всем, как символ покорения города. А епископ и архиепископ, вместе с клиром и всеми, с ликованием распевали Te Deum Laudamus (Тебя, Бога, хвалим) и Asperges Me (Помилуй меня), а также читали самые горячие молитвы.

А король тем временем обошел вокруг крепких стен города пешком. Люди из Кельна и фламандцы, увидев в городе так много добра и воспылав алчностью, не выполнили клятвы и нарушили свой религиозный долг. Они рыскали повсюду. Они грабили. Они вламывались в двери. Они выгоняли жителей и творили с ними несправедливости. Они уничтожали одежду и кухонную утварь. Они постыдно обращались с девственницами. Они вели себя так, словно правильно или неправильно – все едино. Они тайно унесли все, что могло быть общей собственностью. Они даже перерезали горло престарелому городскому епископу, убили его, вопреки справедливости. <…> Однако норманны и англичане, для которых вера и религия были намного важнее, недоумевая, как можно творить такие бесчинства, спокойно оставались в предписанных им местах, стараясь держаться вдали от грабежей и не нарушать своих обязательств. Такое поведение покрыло графа Аэршота, Христиана и других лидеров несмываемым позором. Ведь пока их люди попирали свои клятвы, наши оставались в стороне, что делало жадность прочих еще более очевидной. В конце концов они взяли себя в руки и стали молить наших людей занять оставшиеся части города вместе с ними, так чтобы после раздела добычи весь ущерб и кражи обсуждались мирно, и они были готовы искупить злодеяния, которые, по общему мнению, совершили. Враг, пока они бесчинствовали в городе, покидал его через трое ворот непрерывно начиная с субботнего утра до следующей среды[138]. Там было столько народу, что казалось, вся Испания находится в этой толпе.

Потом разнеслась весть о чуде, достойном всяческого восхищения: за 15 дней перед взятием города запасы продовольствия у противника стали несъедобными из-за нестерпимой вони. Впоследствии мы испробовали их и нашли вполне приемлемыми и для себя, и для противника. Когда вся добыча в городе была собрана, в погребах обнаружилось около 8 тысяч симов[139] пшеницы и ячменя и около 12 тысяч пинт масла. <…> В храме, который стоит на семи рядах колонн с арками вверху, было найдено две тысячи трупов, а также восемь сотен живых, но больных людей, лежавших там в своих нечистотах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.