Глава 18 Альфрид командует в бункере Круппа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 18

Альфрид командует в бункере Круппа

Незадолго до своей смерти в 1957 году величественная, но уже вся в морщинах Берта Крупп позировала нескольким художникам. Когда французский художник завершил два ее портрета, Отто Кранцбюлер, адвокат, который так неудачно защищал ее сына Альфрида на Нюрнбергском процессе, рассматривал эти работы с Вальдтраут и Бертольдом. «Я тогда подумал, что один из них был хорош, а другой нет, – вспоминал он впоследствии. – На том, который мне понравился, было благожелательное, сияющее лицо. Мои спутники не соглашались. Тот, который они предпочли, изображал суровую королеву. Неизвестно как, но художник отобразил две стороны характера Берты, и, поскольку я познакомился с ней, когда страдания смягчили ее характер, я не знал ее как королеву».

Испытания для Берты начались в 1941 году, когда у Густава случился первый удар. Об этом знали только Берта, их дочь Вальдтраут и семейный врач доктор Герхард Виле. Альфрид разъезжал по завоеванным странам, его братья находились в армии, а сам Густав не желал признавать свои болезни. Однако очевидно, что у него было нарушение работы мозга. Время от времени кружилась голова. Берта умоляла его прекратить ездить верхом, но он отказывался. Каждое утро перед завтраком двое слуг усаживали его в седло, и он срывался с места галопом, как король Лир, овеваемый ветром. Обеспокоенная, она велела приготовить вторую лошадь – для себя – и следовала за ним на некотором расстоянии, опасаясь, что он может упасть в любой момент.

Он не упал. В начале 1942 года он сам решил прекратить ездить верхом, так как к тому времени у него начались галлюцинации. Вечерами он сидел в углу огромного помещения на втором этаже вместе с Бертой; золотая свастика блестела на лацкане пиджака. Густав делал вид, что читает отчеты из главного управления, а Берта делала вид, что не замечает, что от держит бумаги «вверх ногами». Часами они сидели молча, уставившись в одну точку, в то время как по радио исполнялись одна за другой песни Хорста Весселя, в миллионный раз призывающие население «освободить улицы», уйти с дороги и не путаться под ногами у «коричневых» батальонов – штурмовиков.

Затем Густав тяжело поднимался и ковылял в спальню. Согласно записям хроникера семьи: «Вилла «Хюгель» стала тихим местом. Поток посетителей превратился в струйку… Состояние заброшенности замка напоминало атмосферу, которая преобладала там в последние годы жизни Альфреда Круппа. Мир за его пределами казался далеким. Даже война была чем-то нереальным. Густав упорно подчинялся образу жизни, точно расписанному по часам. Но фактически его активность была лишь способом убить время; дни и недели медленно, но безвозвратно уходили в прошлое… Беззаботно ложился он спать в привычный час».

До тех пор пока с ним не случился второй удар, его жена, врач и слуги ограждали его заговором молчания. Но потом притворяться стало труднее. Его секретарша была прекрасно осведомлена о его расстройстве. Фрейлейн Крене поднималась на виллу на холме, чтобы записать то, что он продиктует, но, выговорив несколько предложений, он сбивался на воспоминания о давних встречах с его величеством, о своем пребывании в Пекине, о службе в молодости во 2-м баденском драгунском полку в Брухзале. Временами его речь становилась такой невнятной, что только Берта его понимала. Постепенно и секретарша, привыкшая к его стилю, научилась улавливать нить смысла из отдельных фраз и сама завершала письмо. Однажды его свояк прибыл из Мариенталя; отбросив всякое притворство, Густав хлопнул себя по лбу и сказал барону: «Пожалуйста, подскажи мне нужное слово, если я не смогу его вспомнить». Тило изобразил удивление, хотя теперь уже все близкие знали о беде старого Круппа. Как позднее отмечал Фриц Бюлов, «очевидно, что он был не в себе. Иногда он не мог произнести ни слова. Для всех было ясно, что наступило время Альфриду вступить во владение фирмой». Фриц Вильгельм Хардах, пришедший в фирму в 1941 году, впоследствии вспоминал, что в это время «Густав уже впадал в маразм. Он мало интересовался фирмой в этом году и совсем не интересовался в следующем». А один из посетивших виллу «Хюгель» обратил внимание, что когда-то могущественный хозяин Эссена «шагал взад-вперед по земле, подбирая кусочки шрапнели и аккуратно складывая металлические осколки в корзину, чтобы помочь государству с металлоломом».

Его последнее послание к крупповцам, написанное характерным крупным наклонным почерком и опубликованное в 1942 году, было хвалебным гимном «взаимному доверию между руководством и работниками»: «В областях, подверженных угрозе воздушных нападений, рабочий на военном производстве в 1941 году подвергается такой же физической опасности, как и солдат. И вновь я должен подтвердить, что при этих необычных условиях он доблестно и спокойно выполняет свой долг».

Предположение тогда оказалось неверным. Если не считать налета английской авиации в тот день, когда Германия вторглась в Бельгию и Голландию в 1940 году, – налета, носившего символический характер, война в первые годы практически не коснулась Эссена. И архивы Круппа, и инспекция стратегических бомбардировок США сходятся в том, что первый налет союзной авиации на Эссен, имевший сколько-нибудь серьезные последствия, был произведен только в ночь на 7 января 1943 года. Но даже тогда повреждены были лишь две литейные, которые быстро восстановили. Одна случайная бомба взорвалась в парке виллы «Хюгель», не причинив никакого ущерба. С началом вражеских налетов Густав велел осушить построенный в замке еще в 1913 году плавательный бассейн, но это был просто жест национального самоограничения. Солдатская жизнь, как могли бы рассказать его собственные сыновья-солдаты, была потяжелее, чем эта.

Да, первые три года войны были совершенно не похожи на последние. Третий рейх был в зените, настроение в фатерланде царило праздничное, и братья Альфрида купались в славе. После двух изматывающих месяцев в качестве младшего офицера при артиллерии с лошадиной тягой в Бельгии, Голландии и Франции Бертольд был переведен на «непыльную» работу в штабе. Харальд также был штабным обер-лейтенантом, он инструктировал румын по техническим деталям крупповского 88-мм орудия; один знакомый, случайно встретивший его в Бухаресте, был поражен его безукоризненным лоском и беспечным видом. Конечно, продолжение войны препятствовало карьере Харальда, который сдал экзамены на адвоката незадолго до вторжения в Польшу, да и Бертольда, новоявленного молодого специалиста-химика; но ведь это было справедливо в отношении почти всех их сверстников. Экберта не коснулось даже такое разочарование. Он был еще слишком молод. Вечером накануне вторжения в Польшу он отмечал свое семнадцатилетие; он только что окончил реальную гимназию и особенно не задумывался о том, чем будет заниматься на гражданской службе. На данный момент положение лейтенанта вермахта в тихой Италии казалось ему пределом мечтаний.

Они редко навещали своего больного отца. Одной лишь силой воли Густав держал себя в руках на семейных торжествах; когда Вальдтраут вышла замуж за текстильного магната, на свадьбе 12 марта 1942 года в замке он был вполне нормальным и даже элегантным. Приехавший на побывку домой Бертольд нашел, что отец в порядке, хотя и почувствовал в обстановке некоторую странность. Густав, Берта и Альфрид казались неестественно напряженными, и Бертольд решил в дальнейшем проводить отпуск где-нибудь еще. К счастью, старый Крупп предусмотрел такую возможность. Зная, что его дети предпочитали Блюнбах вилле «Хюгель», он объявил на одном из семейных обедов, в конце 1930-х годов, что каждый член семьи может пользоваться австрийским замком тридцать дней в году. (Характерная деталь: он распорядился, что они должны сами платить за напитки для себя и гостей; метрдотель Блюнбаха будет предоставлять ему полный отчет.) Таким образом, на время отпуска лейтенанты Болены были свободными и от армии, и от родителей. И вот совпало, что в 1942 году Экберт и Харальд объявились на фамильном альпийском курорте в один и тот же день и целый месяц вместе катались на лыжах. Им это необыкновенно пришлось по вкусу. Вообще-то казалось, что братья не слишком скучают друг без друга. Между ними существовала странная связь. Бертольд и Харальд были и оставались близкими, но Альфрид и Клаус отдалились, а Экберт был мал, и его не замечали. О тех своих лыжных прогулках Харальд однажды заметил мне: «Ему только что исполнилось двадцать лет. Я с удивлением обнаружил, что это личность, что с ним можно говорить как мужчина с мужчиной. Конечно, я больше его уже не видел».

В Нюрнберге Отто Кранцбюлер уверился в том, что жертвы, принесенные на алтарь войны Клаусом, Бертольдом, Харальдом и Экбертом, оказали решающее влияние на поведение Альфрида в начале 1940-х годов. «Он был самым старшим из пяти братьев, вернее, из четырех – после смерти Клауса, – объяснил Кранцбюлер. – Другие воевали на фронте как офицеры германского рейха. Ему казалось, что его работа – это самое меньшее, что он мог сделать, что это его долг». Безусловно, на него легла ответственность военного времени. Подобно своему прадеду в 1870–1871 годах, своему деду, боровшемуся за первый закон о германском военно-морском флоте в 1898 году, и отцу в 1914–1918 годах, он был поглощен своей ролью оружейника империи. Он отказался от своих увлечений. У него не было личной жизни. Его ближайшими друзьями были те, которыми он обзавелся еще в университете, но с 1941 года он прекратил посещать ежегодные собрания выпускников. Выкуривая одну за другой свои любимые сигареты «Кэмел» (Альфрид запасся ими в огромном количестве еще до событий у Пёрл-Харбора), он неутомимо трудился, занимаясь делами фирмы «Крупп», Имперских объединений по железу и углю, Национального совета по вооружению, Рейнско-Вестфальского угольного синдиката и Северо-западной металлургической группы, в которой был заместителем председателя.

По мере того как росла его власть, росли и его партийные обязанности. Он заменил отца на всех важных постах. В то время как Густав машинально пролистывал доклады и донесения, которые он был уже не в состоянии понимать, его наследник, сидя под портретом Гитлера и красным лозунгом на черном фоне «С нашим фюрером – к победе!», корпел над расшифровкой запутанных цифровых данных и рассылал приказы на Украину, в Данию, Югославию, Нидерланды, Бельгию, Люксембург и Францию. Берлин наблюдал за ним с некоторым беспокойством. Геббельс записал в дневнике: «Я побывал на заводах Круппа… Меня принял молодой Болен, который теперь управляет фирмой вместо отца… Только время покажет, по силам ли ему справиться с этим гигантским предприятием, на котором, включая филиалы и смежные заводы, занято почти 200 тысяч рабочих». Поразмыслив, Геббельс пришел к выводу, что молодой Крупп производит благоприятное впечатление, и в ту же весну Альфрид был торжественно награжден крестом «За боевые заслуги». Долг «фюрера промышленности» был куда менее ясен, чем долг обер-лейтенанта. В отличие от своих братьев-офицеров Альфрид стоял перед сложным выбором, и если он проявлял излишнее усердие, то будет только справедливо отметить, что это происходило в чрезвычайных обстоятельствах. У его династии имелись традиции, согласно которым определенные идеи ему прививали с детства. Существовали опасности, с которыми, как он уже знал, приходилось сталкиваться ежедневно другим немцам его поколения на полях сражений. Кроме того, империя Круппа была слишком велика для того, чтобы ей мог управлять один человек. Многое делалось без его ведома. Вот почему Эрих Мюллер и Фриц фон Бюлов, в числе других обвиняемых, также подлежали привлечению к ответственности на Нюрнбергском процессе. Наконец, только предубежденные могли с порога отвергнуть доводы адвокатов Альфрида в Нюрнберге о том, что «экономика функционирует, не зная государственных границ как в мирное, так и в военное время», и что «люди тогда страдали и трудились в поте лица в условиях, которые очень трудны для понимания и оценки в ретроспективе».

Говоря об этом, следует добавить, что трудно дать оценку поступкам миллионов европейцев, втянутых в водоворот Второй мировой войны, включая бесчисленных обитателей концентрационных лагерей, которые добивались к себе особого отношения за счет своих товарищей по заключению. За исключением тех, кто, подобно Густаву, уже не отвечал за свои действия, фактически каждому взрослому человеку на континенте приходилось за что-то оправдываться – что он совершил или, наоборот, оставил не сделанным. Тем не менее, мир не совсем уж сошел с ума. Порядочность не умерла. Кроме молодого Круппа, были и другие промышленники, и они тоже «страдали и трудились в поте лица» в таких же условиях и сохранили чистую совесть и незапятнанную репутацию. Здесь мы можем провести границу. А проведя ее и изучив архивы Альфрида за эти годы, мы получаем возможность установить, когда именно он пересек эту границу и пошел грязной дорогой. Аушвиц (Освенцим) нельзя простить. И роль, которую играл там Крупп, невозможно защитить ни с каких цивилизованных позиций; помимо всего прочего, он грубо попирал германское трудовое законодательство. Впоследствии Альфрид не мог по примеру персонала концлагеря ссылаться на то, что он должен был либо подчиняться приказу, либо обречь себя на смерть. Фюрер не просил его наживаться за счет заключенных Освенцима. Альфрид эксплуатировал их по своему собственному почину.

Этот эпизод не стоит особняком. Согласно свидетельским показаниям Карла Отто Заура, главы технического отдела министерства Шпеера, Крупп строил «Бертаверк» в Силезии руками Освенцимских евреев вопреки возражениям правительственных инженеров. Этот проект впервые был предложен Альфридом 5 февраля 1942 года.

В июне Заур попытался его заморозить. Чтобы обойти это препятствие, фон Болен – он тогда еще пользовался этим именем – направился прямо к Гитлеру. 8 августа Заур, Шпеер и Альфрид встретились в канцелярии Гитлера с двумя другими лидерами Имперского объединения по железу – с Роландом и Рехлингом. «После завершения этой встречи, – говорил Заур на Нюрнбергском процессе, – фон Болен пошел к Гитлеру, а выйдя из штаб-квартиры Гитлера вместе со Шпеером, появился в парке Растенбурга, где я гулял вместе с несколькими другими господами. Шпеер в присутствии господина фон Болена сообщил мне о распоряжении, которое Гитлер уже наверняка выпустил, что строительство должно быть осуществлено и что мы должны предоставить ему любую необходимую помощь… Мне оставалось прийти к заключению, что таково было четкое указание Гитлера, которому мы должны следовать». На вопрос трибунала, почему фюрер вмешался, Заур объяснил, что «сам Гитлер испытывал огромное восхищение и слабость перед именем Крупп как таковым, потому что, как он говорил, Крупп – это кузница оружия для всей Германии». Свидетель добавил: «Наша связь с Круппом отличалась от связи с другими фирмами из-за уникального положения, которое занимал Крупп. Хотелось бы привести пример: в сходной позиции находились заводы Германа Геринга».

После признания Альфрида военным преступником барон Тило фон Вильмовски опубликовал резкую отповедь Зауру, обличающую его в том, что он был «назван по воле Гитлера преемником Шпеера и своим грубым поведением создал невыносимую атмосферу в экономике Германии». Барон объявил, что Заур – расист и, кроме того, что этот фанатик получил одобрение у американцев.

Тот факт, что он однажды использовал пренебрежительное слово «полячишки» в официальном письме, вовсе ему не повредило. Тот факт, что во время посещения завода он безо всякой причины дал пощечину оказавшемуся поблизости русскому рабочему, в правлении Круппа остался без внимания. Этот человек, который фактически воплощал в жизнь программу германских властей по использованию рабского труда и которому следует поменяться ролями с обвиняемыми, – этот человек вновь сделал все, что мог, против своих жертв, так же как делал это при Гитлере».

Благосклонность Тило к своему подвергшемуся нападкам племяннику восхитительна, в отличие от его щепетильности. Хотя Заур и Шпеер были упомянуты в последнем завете Гитлера, который в значительной мере был выпадом против мирового еврейства, Заур ничего не выигрывал, появившись в Нюрнберге в качестве свидетеля обвинения. Но дело не в этом. Главным является то, что подтекст приказа фюрера от 8 августа был очевиден для всех, и Альфрид никогда не отрицал, что он прекрасно понимал это тогда или что позднее он увидел последствия своими собственными глазами. В письменном показании под присягой он признал: «В частности, по поводу «Бертаверк» в Маркштедте близ Бреслау, это правда, что для строительных работ перед открытием этого завода… использовался труд большой массы заключенных концлагеря, о чем лично мне было известно. Я лично четыре или пять раз бывал в Маркштедте. По крайней мере однажды, во время посещения Маркштедта, я видел концентрационный лагерь Фюнфтайхен. В этом лагере заключенных с «Бертаверк» запирали на ночь. Там и в других местах он брал на себя руководство по эффективному использованию рабского труда. 16 ноября 1943 года он сказал Иоганнесу Шредеру, в то время шефу бухгалтерского отдела, что «один завод работает далеко не на полную мощность и что следует взять туда 300–400 рабочих».

Протесты тех, кто заявлял, что насильственный труд военнопленных противоречит нормам морали и международного права, игнорировались. Еще в 1941 году появление огромных масс военнопленных на заводах Круппа смущало приверженцев консервативных юнкерских традиций. В Берлине адмирал Вильгельм Канарис возражал, называя это нарушением Гаагских соглашений, Женевской конвенции и правил ведения войны, сформировавшихся за последние полтора столетия. Он говорил, что «с XVIII века постепенно стало общепринятым на фронтах, что взятие в плен не является актом мести или наказания, но лишь превентивной изоляцией, единственная цель которой – исключить дальнейшее участие военнопленных в боевых действиях. Этот принцип был выработан в соответствии с точкой зрения, которой придерживаются все армии: что убивать или калечить беззащитных людей противоречит военной традиции». Среди тех, кто задумался над логичностью высказанного адмиралом, был и Альберт Шредтер, старый крупповский служащий. В течение пятнадцати лет Шредтер управлял огромной верфью «Германия». В 1941 году к нему начали присылать толпы голландских, бельгийских и французских солдат, одетых в полосатые тюремные куртки. Вспомнив, что «использование военнопленных для непосредственного производства вооружения является противозаконным», он отправился со своими сомнениями в Эссен. Альфрид объяснил ему, что военнопленные работают уже на «Гусштальфабрик», и в доказательство сам провел его по цехам. По свидетельству Шредтера, будущий хозяин концерна сказал: «Вы пришли сюда со всеми этими проблемами. Мы покажем вам, как мы их разрешаем». Управляющему из Киля было позволено «уладить дела» в соответствии с местными условиями, но это не означало, что он мог поступать как ему заблагорассудится. «Законность использования иностранных рабочих на военном производстве, – предостерег его Альфрид, – обсуждению не подлежит».

Контраргумент позиции Канариса был сжато изложен фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем, который писал, имея в виду Восточный фронт: «Подобные возражения возникают из представления о рыцарском ведении войны. Эта война ведется для уничтожения идеологии. Поэтому я одобряю и поддерживаю данные меры». В таком виде все это выглядит как теоретический спор. Практическое же проведение «данных мер» обернулось неслыханными ужасами. Кейтель, который был повешен, в частности, и за «поддержку этих мер», сам никакой выгоды из использования военнопленных на военных заводах не извлекал и не видел, как это делается. Альфрид же, который благополучно вышел из тюрьмы, извлекал прямую выгоду из нацистской «трудовой программы», видел ее реальное воплощение на своих заводах и постоянно получал сведения об ужасах крупповских лагерей от находившихся у него на службе врачей. 15 декабря 1942 года доктор Виле, его собственный семейный врач, прислал подробный отчет, в котором, в частности, описывалось вскрытие трупа военнопленного, в буквальном смысле слова умершего от голода: «Никаких заболеваний обнаружено не было, хотя установлено состояние предельного истощения. Организм полностью лишен жировой ткани, имеется картина так называемой серозной атрофии. Печень уменьшена и полностью лишена жира и гликогена; мышечная ткань почти полностью атрофирована». Доктор Вильгельм Егер, старший крупповский врач, инспектировал обнесенные колючей проволокой бараки и пришел к следующему заключению: «Условия во всех лагерях для иностранных рабочих чрезвычайно плохи. Людей содержат в большой тесноте. Питание совершенно недостаточное… Оно включает только никуда не годное мясо, как, например, конину или мясо, забракованное ветеринарами ввиду его зараженности туберкулезными бациллами. Одежда также совершенно не отвечает необходимым требованиям. Иностранцы из восточных областей работают и спят в той же одежде, в которой их привезли. В холодную и сырую погоду они вынуждены пользоваться одеялами как куртками. Многим приходится работать босиком даже зимой. Особенно часты заболевания туберкулезом. Процент туберкулезных больных в четыре раза превышает нормальный. Это результат скверных жилищных условий, недостаточного и недоброкачественного питания, а также чрезмерно большой физической нагрузки».

На суде Альфрид, в отличие от многих других обвиняемых, редко ссылается на то, что он забыл подробности или вообще ничего не помнит. Наоборот, он вспоминал имена, даты, цифры. Максимилиану Кесслеру – одному из тех, кто его допрашивал, – он рассказал особенно поразительный случай, который показывает, каких масштабов достигла «охота за людьми» под руководством Заукеля. Как-то днем Альфрид заметил в серой толпе проходящих мимо концлагерных рабочих знакомое лицо. Этот человек оказался Боссом ван Стеенвиком, мужем его троюродной сестры. Он был схвачен в своем поместье в Нордвике, лечебном курорте неподалеку от Гааги. И немецкие солдаты только хохотали, когда он заявил, что он родственник Круппа. Альфрид узнал его, а позже признался, что не имеет ни малейшего представления о дальнейшей судьбе ван Стеенвика. С фирмой было связано столько народу! Он признал и следующее: «Я знаю, что около 50 процентов рабочих на крупповских угольных шахтах были иностранцами и что примерно четыре пятых этих рабочих были вывезены с Востока».

Именно этот вопрос гуманизма, утверждал Эвальд Лезер после войны, привел к тому, что он порвал с концерном. Он заявил, что был против принудительного труда, что у него был спор по данному вопросу с Густавом Круппом, Альфридом Круппом и Паулем Геренсом, и эти стычки в конце концов привели к тому, что он ушел из фирмы. Попытка Лезера отмежеваться от причастности к мобилизации иноземцев вызвала вспышку гнева у Альфрида на Нюрнбергском процессе. Он отрицал, что у его старого соперника когда-либо возникали возражения по поводу этой программы, и добавил запальчиво: «Неправда, что это стало одной из причин его отставки».

Конечно, Лезер питал отвращение к лагерям. В Берлине, осенью 1942 года, он сказал Заукелю: «Ты должен быть осмотрителен, чтобы история в один прекрасный день не причислила тебя к работорговцам». Маленький, с поросячьими глазками «уполномоченный по размещению рабочей силы» ответил: «Это не моя прихоть, но я должен поставлять рабочих, это моя обязанность». Лезер очень просил Заукеля посетить Эссен и убедиться, какие ужасные там для этих рабочих условия. Он так сильно докучал Густаву по этому поводу, что, когда Бертольд приехал на время отпуска домой, Берта нажаловалась ему по секрету, что она терпеть не может, когда Лезер появляется на холме: «Он всегда так огорчает. Когда он уходит, твой отец спускается вниз с ужасной головной болью, и нам приходится давать ему что-нибудь, чтобы он смог заснуть». Но Лезер тоже имел отношение к работорговле. Судьи не могли проглядеть этого; он скреплял своей подписью слишком много уличающих его документов и отдавал приказания директорам заводов, включая Шредтера на верфи «Германия» в Киле, «занять работой военнопленных и заключенных концлагерей».

В 1960-х годах он отказался от этой оборонительной тактики. «Крупп был моим компаньоном, – говорит он. – 1 апреля 1943 года Альфрид стал единоличным хозяином в решении всех практических вопросов. Пост, который я занимал, с прямой подотчетностью перед правлением, был упразднен. В будущем остался бы только один лидер. Я не желал служить ему, а Альфрид Крупп также не хотел оставлять меня». Это больше похоже на правду. Мотивы Лезера, так же как мотивы других его товарищей по заговору, были смешанными; если бы удалось покушение 20 июля 1944 года, они бы стали ведущими фигурами в рейхе, и где бы ни работал Лезер – в правительстве, в промышленности или под землей, – он всегда был бы напористым, в высшей степени амбициозным служащим.

И все же трения с Альфридом были более чем просто борьбой за власть. Между ними была еще и идеологическая пропасть. Если бы Лезер всего лишь жаждал престижа и авторитета, он никогда бы не приехал в Рур; со своим блистательным талантом он бы процветал и в своей Саксонии и, разумеется, в Берлине. Он относился к той категории людей, которые всегда поднимались к вершине в Германии – во Втором рейхе, в Третьем рейхе и в Бонне после войны. Дело в том, что он действительно спровоцировал кризис с Альфридом с привлечением 80 тысяч новых иностранных рабочих. Его позиция требовала мужества, поскольку на кону было больше, чем его будущее в главном управлении. Вне сферы своей деятельности он подвергался даже еще большей опасности.

В 1937 году, сразу после того, как он пришел в фирму, Лезер стал членом подрывной организации «Kleine Kreis» (малый круг), группы из семи служащих Рура высокого ранга, которые собирались раз в месяц и обсуждали способы избавиться от Гитлера. Тем временем настроенные против нацистской Германии консерваторы плели нити заговора. В тот же самый год Карл Герделер – бывший лейпцигский шеф Лезера – отправился на демократический Запад. В США он беседовал с Корделом Халлом, Самнером Уэллесом, Генри Уоллисом, Генри Моргентау-младшим и с сенатором Робертом А. Тафтом, пытаясь убедить их в том, что фюрер не блефует, что он и в самом деле собирается их уничтожить. Герделер ездил в Лондон летом 1939 года, чтобы предостеречь Чемберлена, Черчилля и лорда Галифакса, что вермахт вторгнется в Польшу в конце августа. Источником его информации был барон Эрнст фон Вайцзекер, важный чиновник на Вильгельмштрассе и главный заговорщик. В октябре, когда Германия уже была в состоянии войны с Англией и Францией, Герделер по совету Вайцзекера вновь пересек границу, на этот раз, чтобы предостеречь бельгийцев о германской агрессии. Поскольку воззрения Герделера были широко разрекламированы и поскольку он был прямодушным, открытым человеком и говорил все, что у него было на уме, с почти самоубийственной прямотой, он очень рисковал. Лезер разделял этот риск. Будучи членом эссенского триумвирата, он тайно укреплял связи с Герделером. В марте 1942 года заговорщики создали формальную организацию, а в ноябре установили радиосвязь с Алленом Даллесом в Швейцарии. Начиная с 22 января 1943 года проводились регулярные заседания теневого кабинета. Через два месяца после тихой отставки крупповского активного финансового директора Даллес узнал, как он вспоминал позднее, что в случае успеха переворота «министерство финансов должно было перейти в ведение консерватора по имени Лезер».

Душераздирающие неудачи преследовали заговорщиков до самого конца. 21 марта была совершена попытка переворота в цейхгаузе на Унтер-ден-Линден. Гитлер прибыл отметить День памяти героев и едва сам не пал смертью героя; его спасло изменение в повестке дня в последнюю минуту. «Операция вспышка», как назвали ее заговорщики, была отложена, и они разбежались.

Через десять дней в Эссене доктор Фридрих Янсен, выступая перед журналистами от лица фирмы, сказал, что господин Лезер, изможденный и больной оттого, что перетрудился, покинул концерн и восстанавливает силы в Швейцарии. Он уехал, но затем вернулся. Его вдохновителем был Герделер, который в июле побывал в Руре, пробирался через обломки разбомбленных домов и писал, что «тысячелетний труд превратился в угольную пыль и что-то нужно сделать, чтобы покончить с нацистским безумием». Вновь появиться в главном управлении было бы унизительно для Лезера, да, пожалуй, и невозможно, но в этом не было необходимости. Доктор Ганс Бойч, директор социальной программы фирмы, работал раньше с ним в лейпцигской администрации Герделера и был в курсе всех передвижений молодого Круппа, а также, через свои связи в Берлине, в курсе планов правительства в отношении Рура. Таким образом, Лезер получил синекуру. Он стал доверенным собственником конфискованного радиозавода в Эйндховене, в Голландии, и готовился принять финансовые дела в рейхе без фюрера (по иронии судьбы благодаря этому назначению его имя появилось в составленном союзниками списке военных преступников).

На фотографиях тех лет вместо лоснящегося, откормленного, в высшей степени самоуверенного Лезера 1930-х годов (и 1960-х) видишь мрачного, насупленного человека. Он худощав; одежда на нем висит свободно; кажется, что у него постоянно сжаты зубы. У него манеры преданного своему делу политического лидера, намеренного убедить сомневающуюся аудиторию. Он постоянно наклоняется вперед, а очки держит в кулаке, сжатом так, что побелели костяшки пальцев. И ничего удивительного: за шесть месяцев, после того как он уехал от Круппа, он успел стать соучастником шести покушений на жизнь Гитлера. Каждая неудача казалась все более невероятной, каждый день обещал успех, и теперь он просто положился на судьбу. Временами будущее не обещало ничего, кроме отчаяния. В движении был разлад. Но одна цель объединяла их всех. Никто из них не сомневался, что Германия вновь станет свободной, как только Гитлер будет уничтожен. Эта последняя надежда возлагалась на план «Валькирия», казавшийся безупречным. Ключевой фигурой был Oberstleutenant (подполковник), ровесник Альфрида. С этого момента судьба Лезера и доктора Ганса Бойча будет связана с идеалистически настроенным тридцатишестилетним графом Клаусом фон Штауфенбергом.

* * *

Если бы фюрера разорвало на куски в 1943 году, тридцатишестилетний Альфрид фон Болен был бы в ярости, и не только потому, что был предан Гитлеру. Когда Лезер уходил в подполье, Альфрид шел к самой вершине. Уже фактический глава фирмы, он готовился стать и ее юридическим владельцем. Завещание его деда от 1882 года теперь оказалось глупостью. Как объяснили адвокаты фирмы автору книги, Альфред Крупп установил право наследования на три поколения таким образом, что промышленная доля собственности остается неделимой и переходит каждый раз к одному наследнику. Эти три поколения представлены Фридрихом Альфредом Круппом, Бертой Крупп и старшим сыном Берты. Такой порядок был достаточно хорош в начале века, когда имущество Фрица перешло к Берте. Однако потом был введен налог на наследство, и германские законы, регулирующие передачу собственности, были особенно сложными. Акт 1920 года, привязанный к своду законов 1794 года, не давал возможности назвать единственного наследника, если только он не был единственным ребенком в семье, каковым Альфрид, понятное дело, не являлся. К тому же фирма находилась на вершине благосостояния, какого семья смогла достигнуть за 356 лет своей истории, и налог, исчисленный из ее теперешней стоимости, нанес бы очень чувствительный ущерб.

Требовалось принять какие-то меры, но в любом случае это было нелегкое дело. На первый взгляд все обстояло очень просто. Гитлер был не только другом семьи – его судьба была теснейшим образом связана с судьбой Дома Круппа. А фюрер мог творить в Германии все, что ему заблагорассудится. Например, 26 апреля рейхстаг, марионетка в его руках, фактически дал ему право приговаривать к смерти любого человека. Однако даже гитлеровский режим проявлял осторожность, когда дело касалось опасных прецедентов, а другие рурские бароны внимательно следили за попытками Круппа сэкономить на наследстве. В 1941 году, через месяц после развода Альфрида, Густав принялся искать выход из положения. В минуты просветления он набросал закон о «промышленном наследстве», применимый только к «имуществу фирм со всемирной репутацией, которые приобрели бы особое положение вследствие своих услуг государству и традиций». Читай – к имуществу фирмы «Крупп». Владельцу такой фирмы дается право самому назначать своего преемника, который будет, в свою очередь, платить рейху минимальный ежегодный налог. Это был хитроумный план, и, несомненно, Альфрид помогал отцу в его разработке, так как именно будущий Крупп представил девять месяцев спустя этот законопроект в гитлеровскую ставку «Волчье логово» в Растенбурге, в Восточной Пруссии. (Через два года как раз там будет оставлен начиненный взрывчаткой портфель Штауфенберга.) Визиту наследника предшествовала длительная переписка дряхлеющего владыки Эссена с Мартином Борманом. Тем не менее, поездка Альфрида не принесла немедленных результатов – у Волка хватало других забот, таких, как, например, вторжение в Советский Союз, операция британцев и русских в Иране и дуэль Роммеля с Монтгомери под палящим солнцем.

Густав неоднократно наведывался в «Волчье логово», но все без толку. Здоровье ухудшалось, он беспокоился и хотел бы покончить с делами. На двадцать четвертую годовщину восстания и беспорядков в Германии он предпринял еще одну попытку:

«11 ноября 1942 года

Мой дорогой господин Борман!

Сегодня я вновь обращаюсь к своему письму от 27 июля, одновременно подтверждая получение Вашего письма от 21-го того же месяца и вспоминая Ваш разговор с моим сыном Альфридом в штаб-квартире фюрера 10 августа и предложение взять в дальнейшем под охрану фирму Круппа… Если возникнут какие-то вопросы, касающиеся фундаментальных идей по проекту закона, я всегда к Вашим услугам во время Вашего пребывания в Берлине. Мой сын Альфрид со своей стороны будет рад связаться с Вами в качестве моего представителя в любом другом, удобном для вас месте.

С моим как и прежде глубоким уважением и благодарностью – Хайль Гитлер! —

Ваш Крупп фон Болен унд Хальбах».

Из их последующей переписки становится ясно, что Борман внимательно прочитал это послание, полный текст которого включал всю мешанину мыслей Густава. «Хотя ему было известно, – писал Густав, – что о социальном благосостоянии крупповцев партией и правительством будет проявляться в будущем все большая и большая забота», он полагал, что люди, которые на него работают, имеют право на дополнительное стимулирование для «выявления их интеллектуальных способностей и технических талантов» и «дальнейшее предъявление ими прав на особые социальные льготы, на которые вправе претендовать рабочие Круппа». Он думал об учреждении «своего рода принадлежащего компании центра подготовки» квалифицированных рабочих; он скромно предложил, чтобы «такое место было названо Густавхаус, который стал бы воплощением этой идеи в самом широком смысле слова…». Было еще много вещей подобного рода, но Борман всматривался сквозь них в самую суть, что было чрезвычайно трудно. Что-то нужно сделать для Альфрида, и быстро: «Рассматривая этот вопрос, мы выяснили, что при нынешних законах принципиального решения вопроса быть не может. Мы должны найти совершенно новый путь… создавая новое законодательство».

То, чего добивался Крупп, было абсолютной промышленной монархией. Он настаивал на признании рейхом существования семейного автономного государства в государстве, во главе которого стоял бы хозяин концерна. Это было нечто большее, чем забота об эффективной работе фирмы, защита права на ее наследование и освобождение от налогов. Это была совершенно новая концепция, отменяющая длинный перечень законодательных актов, которые стали принимать с началом индустриальной революции. Тем не менее Гитлер, ее одобрил. Своим резким, неподражаемым голосом он сказал Борману: «Jawohl!» («Да, конечно».)

Однако новое законодательство для всех бизнесменов было бы нонсенсом. Это все равно что открыть ящик Пандоры; все в правительстве были бы заняты отклонением требований, и не осталось бы времени на ведение войны. Вполне можно назвать вещи своими именами – да, это будет один закон для одной семьи, он сделает ее независимой от министров юстиции, экономики и финансов рейха. При обращении к ним за советом они, естественно, станут протестовать. Следовательно, им ничего не надо говорить. Эта уникальная привилегия должна увенчать историю династии Круппов, известную своей верностью духу германского милитаризма и в особенности своей непоколебимой преданностью Национал-социалистской немецкой рабочей партии. Как «царствующий» Крупп, так и его преемник верноподданно служат своему фюреру. За это они и вознаграждаются – но партией, а не рейхом. Рейхстаг можно проигнорировать. Борман, лидер депутатов-нацистов и глава партийной канцелярии, и Ганс Ламмерс, нацистский госсекретарь, который был консультантом Гитлера при подготовке декрета от 29 июня 1941 года о назначении Геринга преемником фюрера в случае его смерти, проработают все частные вопросы.

За четыре дня до Рождества они сделали династии Круппов подарок. Сверкающий черный «мерседес» притормозил возле кроваво-красных буков крупповского замка, и один из «паркетных солдат» рейха – безукоризненно вылощенных частей СС – отстегнул прикрепленный ремнем к кисти руки кейс. Дворецкий Карл Дорман придержал дверь; посыльный проследовал в библиотеку и вручил Густаву большой конверт. Письмо гласило:

«Партийная канцелярия фюрера

д-ру Круппу фон Болену унд Хальбаху

Л и ч н о

Эссен, на виллу «Хюгель»

Дорогой господин фон Болен!

Уже две недели, как я устно проинформировал рейхсминистра д-ра Ламмерса о том, что фюрер желает, чтобы «закон о Круппе» в полной мере предусматривал сохранение крупповского фамильного предприятия. Рейхсминистр д-р Ламмерс обещал мне, что устно обсудит с Вами суть дела. Он с удовольствием приедет в Эссен, тем более что он еще ни разу не видел заводов.

Я сердечно желаю Вам, Вашей семье и Вашим заводам всего наилучшего в Новом году, прошу не забывать. Всегда Ваш

Борман».

Мелкий шрифт потребовал времени, но к Новому году письма Бормана и Густава нашли друг друга, а Альфрид регулярно советовался с Ламмерсом. В составлении проекта «закона о Круппе» Ламмерс действовал как конституционный провидец. 9 января 1943 года Густав писал:

«Дорогой Борман, мой сын Альфрид и я разговаривали сегодня с д-ром Ламмерсом и достигли полного взаимопонимания. Пользуюсь возможностью сообщить Вам об этом и в то же время с благодарностью подтвердить получение Вашего доброжелательного письма от 31 декабря. Альфрид в ближайшее время вместе со своими нотариусами представит на рассмотрение господину рейхсминистру Ламмерсу необходимые документы. Моя жена и я шлем Вам и Вашей семье наилучшие пожелания в 1943 году. Пусть это будет годом благосостояния и благополучия для нашего народа и особенно для нашего фюрера как символа страны.

Хайль Гитлер!

Ваш

Густав фон Болен унд Хальбах».

Добрые пожелания Густава фон Болена унд Хальбаха не помешали русским уже через двадцать четыре часа начать второе зимнее наступление. В восемь часов утра 10 января 1943 года. в тот самый час, когда старший сын Густава завтракал с пятью чиновниками из Берлина, дебатируя по поводу наделения крупповской династии особым статусом, потому что семья всегда снабжала рейх самым лучшим оружием, фронт русских войск вокруг Сталинграда накрыл противника непрерывным оглушительным грохотом 7 тысяч орудий советской артиллерии. Попавшие в котел 22 фашистские дивизии оказались безнадежно отрезанными.

В самом городе, который русский диктатор в 1925 году назвал своим именем, все было разрушено. Немцы находились в кровавом кольце. Оно сомкнулось еще в ноябре, и 330 тысяч немцев попали в окружение. «Теперь, – сурово впечатывала слова «Красная звезда», – они не увидят света белого, у них в запасе 25–30 патронов на день, они открывают огонь только тогда, когда их атакуют… Здесь, в темных холодных руинах города, который они разрушили, они встретят отмщение; они его получат под грозными звездами русской зимней ночи». Даже «Юнкерсы-52» были не способны пробиться, чтобы доставить им боеприпасы и другие необходимые вещи. Когда Паулюс сдался русскому лейтенанту, уцелели лишь 80 тысяч; почерневшая земля «лунного пейзажа» и жалкие, дрожащие на лютом морозе существа. Фюрер объявил трехдневный общенациональный траур. Вновь и вновь из радио в гостиной на втором этаже виллы «Хюгель» раздавался похоронный марш из «Зигфрида» и «Был у меня товарищ».

24 февраля Альфрид был в столице, пробивая свой закон о наследстве, когда в первый раз DNB – Немецкая служба новостей – употребила зловещее выражение «гибель богов». А Густав в этот же день написал Ламмерсу в высшей степени запутанное письмо – и тоже только в заботах о своем достоянии.

Здоровье Густава быстро ухудшалось. Его нервозность стала более выраженной, и впервые в жизни он начал проявлять небрежность к своему внешнему виду; время от времени он мочился в брюки и не давал себе труда их сменить. В одиночку Альфрид организовал новое наступление на Ламмерса, Бормана и самого фюрера. У них для него не было времени. Первоначально Густав наметил свое официальное отречение на 31 марта. Потом он отсрочил его на три месяца, но из Восточной Пруссии по-прежнему не было никаких известий. Мысли Волка по-прежнему занимали сражения под Харьковом, Таганрогом, Брянском, Смоленском и Киевом, все до единого проигранные вермахтом, а также потеря Северной Африки и Сицилии, вторжение союзников в Италию и свержение Муссолини, которое породило в «логове» глубокое уныние. В конце концов, 12 ноября 1943 года, уверовав, что русских удалось остановить и что союзники застряли в Салерно, Гитлер выбрал время заняться внутренними делами и поставил свою подпись на документах, решавших судьбу фирмы «Крупп». Перечислив исключительные заслуги крупповской династии, ее вклад в три агрессивные войны, развязанные Германией, фюрер в числе прочего постановлял, что: «Владелец семейного состояния Круппов получает право использовать это состояние в семейном предприятии, для наследования которого устанавливается особый порядок». А также что: «Владелец означенного предприятия будет ставить фамилию Крупп перед собственной фамилией».

На следующий день «паркетный солдатик» – элегантный эсэсовец – доставил исторический указ на виллу «Хюгель», а еще через два дня, хмурым утром 15 ноября, на холм поднялась длинная вереница лимузинов «мерседес». Нацистские гауляйтеры, высокопоставленные гестаповцы, руководители СС, генералы, адмиралы и, что самое важное, юристы фирмы были встречены Густавом, Бертой и Альфридом в большом зале. Кресло старого Круппа поставили в нескольких шагах от туалета, и с двух сторон вытянулись лакеи, внимательно следя, не понадобится ли их помощь. Вставать принцу-консорту не понадобилось – собственно говоря, даже его присутствие было не обязательно, так как юридически фирма принадлежала не ему, а Берте.

Обязательным было присутствие только двух лиц: «пушечной королевы» и будущего «пушечного короля». Первой поднялась Берта. В свои пятьдесят семь лет она все еще была энергичной, полной сил женщиной, и, глядя в документ, составленный ее поверенным, она твердым голосом произнесла: «Я отказываюсь от владения семейным предприятием в пользу моего сына Альфрида, который таким образом, согласно статуту, основанному на указе фюрера, становится владельцем семейного предприятия». Одной фразой лишив наследства своих детей – Бертольда, Харальда, Экберта, Ирмгард, Вальдграут, вдову Клауса и его сына Арнольда, – Берта продолжала: «В соответствии с указом фюрера с того момента, когда мой сын станет владельцем фирмы, он будет носить имя Альфрид Крупп фон Болен унд Хальбах». Улыбнувшись своему первенцу сияющей улыбкой, она села. Альфрид встал. «Я полностью согласен с заявлением моей матери, – сказал он спокойно, – и вступаю во владение семейным предприятием». Наступила долгая внушительная пауза. Альфрид обводил взглядом свидетелей, но тут Густав испортил торжественность минуты. Когда взгляд Альфрида Круппа остановился на Густаве, руки старика нервно задергались. Два лакея мгновенно подхватили его под локти и почти унесли в ватерклозет. Среди неловкого молчания был слышен звук льющейся воды.

Lex Krupp («закон о Круппе») был опубликован в «Рейхсгезетцблатт» – в бюллетене законов Германии – 23 ноября 1943 года. Три недели спустя члены совета директоров фирмы его ратифицировали. Затем фюрер официально утвердил этот акт передачи фирмы, и на рождественской неделе Густав с помощью Берты кое-как накропал последнее в своей жизни связное письмо. Адресовано оно было, разумеется, Адольфу Гитлеру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.