Пролог Наковальня Рейха

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пролог

Наковальня Рейха

В 1914 году в Сараеве был убит наследник престола Австрии Франц Фердинанд, и лишь небольшая часть той Европы, которую он знал, пережила его. Его жена, его титулы и даже его страна – все исчезло в красном безумии того времени. Убийцы перевернули мир, и только по этой причине мы помним их жертву. Говоря по правде, он был жесток и упрям – форменный чурбан. Тем не менее каждым похоронам свойственны трогательные личные детали, и одна из незначительных, но досадных проблем, которые породила внезапная смерть эрцгерцога, состояла в том, что неизвестно, как поступить с его охотничьим домиком в Альпах. Потому что на протяжении четырех сотен лет этот «домик» (на самом деле огромная вилла) был одним из жилищ эрцгерцогов Зальцбурга, которые регулярно перемещались между ним, своим собором эпохи Возрождения, своей теологической семинарией к востоку от Мюнхена и двумя архиепископскими дворцами на реке Зальцах. Однако в новой, просвещенной Европе духовная иерархия уступила место королевской власти. Надоедливое чтение молитв было вытеснено чистыми, резкими выстрелами из спортивных винтовок. Франц Фердинанд, при всех своих слабостях, был великолепным стрелком. В густых лесах, окружающих его охотничий домик, он побил все рекорды по отстрелу зверья. Его трофеями полнились залы.

Таким образом, сентиментальный житель Вены полагал, что новый владелец Блюнбаха должен кое-что понимать в оружии. Но замок, в котором насчитывалось восемьдесят комнат, был дорог. В конце концов дилемму блестяще разрешил Густав Крупп фон Болен унд Хальбах из Эссена, Германия. Густав Крупп был хорошо знаком с оружием: ведь он был ведущим производителем пушек на континенте. Круппы подыскивали новый загородный дом подальше от своих оружейных кузниц в прокопченной, душной Рурской долине. Теперь Густав и его семья приобрели это поместье с великолепным видом на Австрийские Альпы, где под одной из вершин спит в пещере легендарный император XII века Фридрих Барбаросса, готовый прискакать на помощь Германии в любую минуту, как только парящие над головой черные вороны известят его, что священная земля Первого рейха находится в опасности.

В долгом и непрестанном течении истории продажа Блюнбаха представляется едва ли заслуживающей упоминания. Тем не менее она определенным образом являет собой притчу эры. С рождением современной Европы таинственная и могущественная династия Круппов процветала на войне и слухах о войне. В ее стальных кузницах ковались броня, штыки, полевые орудия, снаряды, броня боевых кораблей и флотилий подводных лодок, что всегда приносило Круппам огромные прибыли. После смерти Франца Фердинанда центральные державы бросились за оружием, а династия получила громадный рынок и заодно возможность для членов семейства вступить в эрцгерцогские леса. И вот Круппы здесь – с напряженными пальцами на курках крадутся за добычей. Фактически это символ национального духа Отечества.

Все в Круппах было примечательно: их образ жизни (замкнутый), их внешность (лисья), их империя (международная), их клиенты (главы государств), но ничто не было так феноменально, как привычка соответствовать настроению членов Тевтонского ордена в данный момент. В Средние века, когда Германия была слаба, Круппы появились в окруженном стенами городе Эссене и стали скромно налаживать торговлю. В эру Наполеона, когда страна чувствовала себя рабыней, глава династии надел французскую кокарду и стал франкофилом. Потом, в последующие полвека, Германия поднималась. Барабаны звали к победе в 1870, 1914 и 1939 годах, и каждый раз именно Крупп затачивал прусские клинки на наковальнях своего семейства. Нигде – ни в американской промышленности, ни в индустрии какой-либо другой страны – не найти ничего равного тем узам, которые привязывали немецкие правительства к семейству Круппов. На протяжении века они были неразделимыми партнерами и частенько действовали руками друг друга. И никогда эта параллель не была более поразительной, чем весной 1945 года. Тут она уже становится смертельной.

Покупая Блюнбах, Густав и не подозревал, что, возможно, покупает могилу. Тем не менее, тридцать один год спустя именно в могилу превратился охотничий домик, потому что, когда терпел крах Третий рейх, казалось, что страна и династия Круппов находятся на грани, за которой остается только вместе испустить дух. На протяжении того страшного для себя периода Густав так же лежал пластом, как и нация, – беспомощный и парализованный, в верхней спальной комнате, окруженный несметным количеством оленьих голов, шкур и безделушек из звериных костей. Семьи не было рядом. Двенадцать лет назад Густав пришел к колоссальному открытию, что имя нового Барбароссы – Адольф Гитлер, и четверо из его сыновей уехали, чтобы стать «твердыми, как сталь Круппа», – именно с такими словами обращался ко всем немецким юношам фюрер в «Майн кампф». Теперь из всех детей – пяти сыновей и двух дочерей – здесь находился только тридцатидвухлетний Бертольд, деликатный человек, ученый, получивший образование в Оксфорде. Вермахт отпустил его в Мюнхен для исследовательских работ в области пенициллина.

Третьим человеком в комнате была самая знаменитая женщина рейха. Ее звали Берта Крупп, и она была женой Густава. Почти полвека она слыла богатейшей личностью в Германии. Родившаяся на пугающе-мрачной вилле «Хюгель», в одной из трехсот комнат замка Круппа в Эссене, Берта воспитывалась как тевтонская королева – и выросла преданной, величественной, прямой, словно свеча. В ее юности кайзер Вильгельм II был почти что членом семьи. У него были апартаменты в «Хюгеле», он председательствовал на ее свадьбе, был крестным отцом ее старшего сына. Впоследствии она стала международной фигурой. Миру она была известна как Большая Берта, потому что в кайзеровской войне гигантский миномет Круппа был окрещен ее именем (буквально «Толстая Берта»), а во время Второй мировой войны ее имя было дано заводу Круппа по выпуску гаубиц в Силезии. Это предприятие – «Бертаверк» – построено и укомплектование рабской еврейской рабочей силой из лагеря в Аушвице (так немцы называли Освенцим), на территории которого находился завод Круппа по производству автоматического оружия и откуда, согласно показаниям на Нюрнбергском процессе одного из собственных наемных работников Густава, «были видны три больших дымовых трубы крематория… Узники рассказывали об отравлении газом и сожжении, которые имели место в лагере».

Сегодня фактически все немцы и большинство людей за рубежом считают, что у немецких промышленников не было выбора, что нацисты заставляли их использовать рабов любого возраста и пола, что сами промышленники были бы истреблены, если бы вели себя по-другому. Это неверно. Забытые горы нюрнбергских документов показывают это совершенно ясно. Они показывают, что у промышленников рейха не только был выбор, но большинство воспользовались им. Концерн Флика не принимал женщин, потому что работа для них была слишком тяжела. Группа Рехлинга не проявляла никакого интереса к иностранной рабочей силе. Сам Гитлер в то время считал, что не подобает столь важному концерну, как крупповский, нанимать иностранную рабочую силу. Гиммлер был против того, чтобы этот ценный резерв рабочей силы, которым желал управлять он сам, использовать в военной промышленности.

Крупп считал по-другому. Согласно отчетам военного времени, руководство концерна полагало, что «автоматическое оружие является оружием будущего», и использовало большой престиж имени Круппа, чтобы мобилизовать узников Аушвица – мужчин, женщин и детей – на тяжелую работу в цехах. Подав пример энергии и предприимчивости, эссенский концерн отказался подчиниться, когда армия, недовольная близостью лагеря к нестабильному Восточному фронту, наложила вето на производство там автоматического оружия. Собственные отчеты фирмы показывают: сам Крупп предложил, чтобы фабрика, строительство которой в Аушвице уже было завершено, использовалась для производства частей самолетов и запалов снарядов, поскольку к тому времени завод по выпуску запалов в Эссене разбомбили. Важный момент, влияющий на решение, – опять же наличие рабочей силы в концлагере. По этой самой причине Крупп был против использования труда немецких рабочих. Когда армия захотела передать контракт на производство запалов другой фирме, утверждая, что Крупп не в состоянии выполнить заказы, Крупп резко возражал, сделав особый упор на тесной связи фирмы с лагерем в Аушвице.

Для постороннего человека последствия этого вполне ясны; их отражает и очень плохая репутация Круппа за рубежом. В самой Германии образ Круппа совершенно другой. Там по-прежнему дорога память о Берте, умершей в 1957 году, кстати, Берта всегда горько переживала отношение к семейству в das Ausland – это неодобрительное немецкое слово объединяет все нации за пределами рейха в одно собирательное существительное. Сама по себе военная деятельность фирмы не интересовала ее: это для мужчин. Как женщина, она была поглощена социальным обеспечением 200 тысяч немцев, которые тяжело трудились на концерн Круппа. Потому что, сколько она или кто-либо еще мог помнить, крупповцы всегда считались подопечными семейства. К этому делу подходили с воображением: в XIX веке великое социальное законодательство Бисмарка вдохновлялось программами Круппа.

Теперь, в 1945 году, казалось, что гегемония подходит к концу. За четыре века своего существования династия познала безумие, шокирующий скандал на сексуальной почве, унижение военной оккупации и даже банкротство, но не было ничего, что могло бы сравниться с окрашенным кровью смогом. На Германию опускалась вагнеровская ночь, «сумерки богов». С самых времен Тридцатилетней войны ничего подобного не было, но тогда Крупп по крайней мере извлек прибыли. Как будто сбывается суровое предсказание Генриха Гейне: цивилизация стоит перед лицом уничтожения в битве во имя битвы. Во времена молодости Берты такой катастрофы нельзя было себе представить, хотя ее мать, Маргарет фон Энде Крупп, намекала на это. Барону Тило фон Вильмовски, который женился на сестре Берты Барбаре, она однажды сказала: «Вы знаете, меня часто угнетает, что я дожила до того, чтобы увидеть такой избыток даров фортуны и столь много почестей со стороны кайзера… это почти чересчур много… Как во сне, я часто боюсь, что в один день все это может рухнуть».

Однако маловероятно, что даже Маргарет могла предвидеть, насколько полным предстояло быть этому краху. Из столицы Геббельс не переставал вещать: «Берлин останется немецким! Вена опять будет немецкой!» – но с каждым часом становилось все яснее, что Австрия видит последнюю каску, последний сапог вермахта. Шесть месяцев прошло с тех пор, как 28 сентября генерал Йодль нацарапал в своем дневнике: «Черный день». Теперь, в апреле, самом жестоком месяце, все дни были черными, и это семейство оказалось в числе тех, кому нанесен самый сильный удар. Эссен превратился в разбитую, сожженную бомбами пустыню. Сестра Берты, разделявшая ее презрение к Гитлеру как к выскочке, была арестована после покушения на жизнь фюрера 20 июля 1944 года. Титулованный зять Берты по той же причине был сослан в концлагерь в Заксенхаузене: муж дочери мертвым лежал в российских снегах; племянник был на дне Атлантики – по злой иронии судьбы он утонул, когда английский корабль, на котором его как военнопленного перевозили в Канаду, был обстрелян торпедами с построенной Круппом немецкой подводной лодки. Хуже того, трое из собственных сыновей Берты ушли на войну в качестве офицеров рейха и исчезли в дыму битвы. Смелый, атлетически сложенный Клаус погиб в люфтваффе в 1940 году. Его брат Харальд – долговязый, самоуглубленный, «весь в себе» – взят в плен в Бухаресте советскими войсками. И о чем не знал еще никто из Круппов, малыш Экберт только что убит в боях в Италии. Теперь, находясь в Блюнбахе с Густавом, Берта дошла до роли сиделки, подкладывающей ему судно. Легендарная «гибель богов» выглядела в жизни не просто хуже; она была в крайней степени вульгарной.

«О, мой бог! – брюзжал на кровати седой старик. – Берта! Бертольд!» Они быстро к нему подбегали. Вдалеке хлопала дверь, приводя его в ярость. «Грохот! О боже! Проклятие, идиотизм!» В сгущающихся сумерках этот старик, который дал свое собственное имя «Большой Густав» мощному осадному орудию Севастополя, приходил в бешенство от малейшего шума.

Это тоже насмешка судьбы, и, наверное, тоже справедливая. В самом деле, можно утверждать, что сам паралич стал закономерной кульминацией карьеры Густава. Всю свою жизнь он представлял собой пародию на прусскую твердость. Зимой поддерживал в офисе температуру 55 градусов, а в своем кабинете в «Хюгеле» 64 градуса (это по Фаренгейту; значит, около 13 и 18 по Цельсию), а Берта трудилась над своими социальными проблемами на другом конце письменного стола, закутавшись в меха; в комнатах прохладно и по сей день. Печально известны обеды в «Хюгеле». Густав считал, что есть надо быстро. Несколько посетителей припоминают, что, когда они захотели начать за столом дружескую беседу, их тарелки тут же убрали. Один сказал: «Приходилось жевать с такой скоростью, что начинали болеть зубы». Густав, который сам ел с примечательными ловкостью и быстротой, отвергал разговоры за столом как неэффективные.

Эффективность была его культом. Одно из самых странных его любимых занятий состояло в чтении расписаний поездов в поисках типографских ошибок. Когда он их находил, то хватался за телефон и начинал обвинять железную дорогу. Каждое утро, уезжая в офис, он ожидал, что его шофер оставит двигатель включенным; он не хотел терять все эти секунды, пока ключ будет повернут в зажигании. А гости в «Хюгеле» знали, что хозяин ложится спать ровно в десять вечера; без пятнадцати слуга шептал им, что пора уходить. Однажды Густав нарушил это правило. Он согласился присутствовать на гражданском торжественном мероприятии до полуночи. Эрнст фон Рауссендорф, один из администраторов Круппа, стоял в тот вечер за стойкой бара со старшей дочерью Густава Ирмгард, когда она тихо сказала: «Взгляните на часы». Он посмотрел на часы, которые, как у всякого крупповца, естественно, шли точно, и сказал ей, что до двенадцати часов остается всего момент. «Сейчас отец будет уходить», – сказала Ирмгард. Когда секундная стрелка подошла к часовой отметке, Рауссендорф поднял глаза, и конечно же его шеф вставал с кресла.

Более значимой для мира за пределами Эссена была абсолютная лояльность Густава по отношению к лидеру своей страны. При этом особой роли не играло, кто именно был лидером. После изгнания кайзера в 1918 году он продолжал оставаться преданным Вильгельму и каждый год в день его рождения писал поздравления, чтобы подтвердить свою лояльность. Но в то же время скорее вышел бы из комнаты, чем слышать неуважительные высказывания о президенте Веймарской республики. С возвышением Гитлера он стал тем, что коллега-промышленник назвал «супернацистом». Он был вполне готов принять конечные последствия своей новой веры. Когда самолет Клауса разбился в горах Эйфеля, один из друзей выразил соболезнование. Отец холодно ответил: «Мой сын имел честь умереть за фюрера».

Это был Густав, каким его знала союзническая разведка, – робот, фанатичный партийный лидер, гордый обладатель золотого значка партии. Даже тогда, когда он стонал под стеганым одеялом в Блюнбахе, агенты разыскивали его по всей Европе, потому что наряду с Герингом и Риббентропом он находился в числе первых в списке разыскиваемых как военные преступники. Густаву это было знакомо. Вместе с Вильгельмом он был назван военным преступником после Первой мировой войны, а когда в 1923 году Рур оккупировали французы, его отправили в тюрьму. На этот раз, однако, союзники были полны решимости добиться, чтобы по результатам Нюрнбергского процесса он закончил свою жизнь на виселице. Его имя стало настолько одиозным, что Харальд, находясь в русском лагере для военнопленных, счел благоразумным взять вымышленное имя. У каждой союзнической державы имелось досье на Густава, и фактически все, что находилось в их руках, соответствовало действительности.

Но в то же время было несколько поразительных пробелов. Ни один человек на самом деле не является роботом. Сами злодеяния Густава вызывают подозрения. Подобно кайзеру, чей напыщенный вид маскировал горечь испарившейся власти, Густав пытался быть кем-то другим, кем он не был на самом деле. За пределами «Хюгеля» он обманывал почти всех; друзья его сыновей называли его буйволом, что он, без сомнения, воспринимал с удовольствием. Но никто не выглядел менее похожим на буйвола. В семье его знали по нелепому детскому прозвищу Таффи. Таффи был худощав, изящен и на голову ниже своей жены; он проходил дипломатическую подготовку и сохранил элегантные манеры дипломата. (Иногда эта подготовка даже проявлялась за обеденным столом в «Хюгеле». Однажды приезжий русский специалист, которому никогда не приходилось видеть чашку для ополаскивания пальцев, выпил из нее. Густав задумчиво наблюдал за этим, потом поднял свою чашку и осушил ее.)

Если это указывает на его фальшь, то да, так оно и есть. На протяжении сорока лет он играл какую-нибудь роль: позировал в качестве владельца фирмы, где у него не было ни одной акции; упорно разыгрывал из себя Круппа, хотя вошел в семью только в возрасте тридцати шести лет.

Настоящим Круппом была Берта. Она унаследовала огромную индустриальную империю своего отца в шестнадцать лет. В ее отечестве было немыслимо, чтобы женщина обладала такой властью, поэтому она вышла замуж за Густава фон Болен унд Хальбаха. Есть некоторые основания полагать, что сватом был сам кайзер; оружейные кузницы молодой Берты были бесценным достоянием Германии, и каждый сколь-нибудь значимый немецкий военный появился на свадьбе в надежде быть посаженым отцом невесты. После торжественных обетов Вильгельм своим гнусавым голосом объявил, что отныне фамилия Густава будет «Крупп фон Болен унд Хальбах». В повседневном употреблении это было быстро сокращено до Густава Круппа. Но сам император назвал жениха «мой дорогой Болен», и никакой императорский указ не мог влить в жилы Густава хотя бы каплю крови Круппа. Оставшиеся в живых сыновья называли его «супругом королевы».

Это вводит в заблуждение. Действительно, чем глубже погружаешься в семейную жизнь, тем мутнее становится вода. Но в 1945 году победившие державы не были склонны к тонкостям. Целый корпус видных юристов во главе с председателем Верховного суда Соединенных Штатов Робертом Джексоном уже сортировал досье Круппа. Американские войска достигли Блюнбаха. Густава под охраной перевезли в ближайшую гостиницу на стоянке автобусов, где за ним продолжала ухаживать Берта, и иногда водители помогали ей управиться с запачканным бельем, а в других случаях она делала это одна, потому что Бертольд уехал по неотложному семейному делу.

Юристы продолжали изучать досье. Им понадобилось время, чтобы сделать открытие: Крупп в гостинице вовсе не тот Крупп.

Они были поглощены Густавом. Он был демоном, считали они, потому что так долго возглавлял фирму. Да, действительно, супруг королевы занимал весьма высокие позиции, когда Гитлер напал на Польшу. С тех пор, однако, «ночь и туман» окутали рейх, и союзники не знали, что в Эссене произошла смена командования. К моменту гибели Клауса в 1940 году старческая немощь Густава уже зашла далеко. На протяжении ряда лет – и когда чудовищное орудие Круппа на изогнутых рельсах бомбардировало Чэтхэм с другой стороны Ла-Манша, ведя стрельбу с расстояния 134 миль и разбрасывая настолько мощные снаряды, что по сей день англичане полагают, что их с большой высоты бомбили самолеты люфтваффе, и в годы Аушвица и рабства, когда узники 138 концлагерей тяжело трудились на Круппа, а Роберт Ротшильд был отравлен газом, потому что не захотел переписать на Круппа свою французскую фирму, – все это время главой семейства был – и оставался им вплоть до своей странной смерти в 1967 году – старший сын Берты и Густава.

Имя его – Альфрид Феликс Альвин Крупп фон Болен унд Хальбах.

Здесь мы должны сделать быстрый обзор имен Круппов. Свадебный указ кайзера 1906 года означал, что в будущих поколениях только старшие лица мужского пола будут носить имя Крупп фон Болен унд Хальбах. Клаус, Бертольд, Харальд, Экберт и их сестры носили имя отца. Так же был окрещен их старший брат. Он даже остался Альфридом фон Боленом после 31 марта 1942 года, когда стал управляющим директором фирмы. Как таковой он, согласно его собственным документам, «назначал еврейских узников из концентрационных лагерей во многие разные места, включая завод «Фридриха Круппа-Берта» в Маркштедте недалеко от Бреслау, концлагерь в Аушвице, концлагеря в Вюстегирсдорфе, Риспоте, недалеко от Бремена, Гейсенхайме, Эльмаге и эссенский лагерь». В этом последнем, по словам одного из работников Альфрида на процессе в Нюрнберге, преобладали фантастически тяжелые условия даже после того, как стало ясно, что рейх проиграл войну. Крупп считал своим долгом заставлять 520 еврейских девушек, в том числе почти детей, работать в самых диких условиях в сердце концерна, в Эссене.

Слова военного времени самого Альфрида показывают, что он пользовался своими особыми отношениями с Берлином сначала для того, чтобы заполучить евреев, а потом, чтобы добыть контракты, которые могла выполнять только фирма, располагающая неограниченным источником рабочей силы. В письме, датированном 7 сентября 1943 года, он писал некоему подполковнику Веделю: «Что касается сотрудничества со стороны нашего технического офиса в Бреслау, могу только сказать, что между этим офисом и Аушвицем самое тесное взаимопонимание уже существует и гарантировано в будущем».

В самом деле, не было такой работы, которую он бы не мог выполнить. Его запас человеческих ресурсов был почти бездонным. Узники Аушвица – лишь часть. Его документы показывают, что помимо немецких рабочих он собрал 69 898 иностранных гражданских рабочих, 23 076 военнопленных и 4978 заключенных концентрационных лагерей, последнюю категорию составляли почти целиком евреи. При наличии 97 952 рабов он был властелином Рура. Ему только не хватало короны. Он хотел ее и, по мнению национал-социалистов, имел на нее право. Состояние Густава было откровенно безнадежным. Значит, пришла пора передавать драгоценное слово «Крупп». В традиции семьи было главенство одного человека, и уже в 1941 году Густав и Берта согласились, что индустриальная монархия должна перейти к Альфриду – при условии, что он разведется со своей неподходящей молодой женой, что он быстро и сделал.

Однако передача всего наследства одному ребенку была незаконной. Требовались чрезвычайные меры, и 10 августа 1942 года Альфрид, высокий, с орлиным профилем мужчина средних лет, всем обликом очень похожий на свою мать, предстал в «Волчьем логове» – штабе фюрера в Восточной Пруссии, чтобы подробно обсудить эту проблему. Как одной из важных партийных персон, ему был гарантирован теплый прием. После продолжительной переписки с Мартином Борманом, заместителем Гитлера, и Гансом Ламмерсом, нацистским конституционным оракулом, все было решено. Фюрер провозгласил: «Фирма «Крупп», семейное предприятие на протяжении 132 лет, заслуживает высшего признания за ни с чем не сравнимую деятельность по усилению военной мощи Германии. На этом основании мое пожелание состоит в том, чтобы предприятие было сохранено в качестве семейной собственности».

После подписания им этот декрет стал уникальным законом «Lex Крупп». Теперь Альфрид был единственным наследником матери.

В то же самое время Гитлер перекрестил его Круппом, и, когда 11 апреля 1945 года 9-я армия США захватила Эссен, они застали Альфрида довольно прочно привязанным к мачте и продолжающим свое дело, и он по-прежнему оставался, как это было с 1931 года, финансирующим членом СС – во имя фюрера и рейха.

Таким образом, именно Альфрид сел на скамью подсудимых в Нюрнберге, представ перед верховными судами трех штатов США по обвинениям в планировании агрессивной войны, разграблении собственности в оккупированных странах и, самое главное, в преступлениях против человечества – в использовании рабского труда, что составило сердцевину дела. Он был оправдан по обвинениям в агрессии. Это, постановил трибунал, происходило в эру Густава. Однако по другим пунктам он был признан виновным и приговорен к двенадцати годам тюрьмы с конфискацией всего имущества.

Свидетельства против него были настолько шокирующими, что все союзники, восточные и западные, решили очистить Европу от имени Круппа. Кошмар становился все более и более мрачным, пока не стал чернее дна самого глубокого крупповского рудника. Авуары династии по определенной системе разрезались на куски: те, кто занимался демонтажом его собственности, длинными палками мела чертили линии на полу фабрики, деля ее саму и машинное оборудование между странами, которые больше всего пострадали от нацистской оккупации, а в крепости Ландсберг, где за два десятилетия до этого Гитлер написал «Майн кампф», находился Альфрид в тюремном одеянии. Для семьи его заключение было самым тяжелым ударом. Воспитывавшийся для того, чтобы стать князем промышленников, он, осужденный и униженный, теперь сидел в камере. Круппы всегда слыли гордыми до неистовства. Бремя позора было почти невыносимо. И тем не менее, очевидно, его приходилось нести.

* * *

Никто тогда не считал возможным, что всего через пять лет он опять станет контролировать свое состояние или что через двадцать лет после того, как он стал самым знаменитым протеже Адольфа Гитлера в промышленности, он превратится в самого богатого человека в Европе, самого могущественного промышленника в Общем рынке. Даже на него самого произвела впечатление быстрота, с которой произошло его восстановление, – он однажды подсчитал, что ему потребуется пятьдесят лет для разгребания завалов в одном только Эссене. Но вместе с тем он никогда не сомневался, что спасение придет и он будет реабилитирован. После приговора в Нюрнберге его сокамерник Фридрих фон Бюлов, который руководил крупповской программой рабского труда, хотел разработать план побега. По словам Бюлова, Альфрид остановил его, спокойно сказав: «Время все поставит на места».

На поверхности это выглядело абсурдным оптимизмом. Верховный суд США отклонил апелляцию его адвокатов. 21 августа 1948 года, через три недели после вынесения приговора, Альфрид написал письмо военному губернатору американской зоны Западной Германии генералу Клею и попросил его вмешаться. Ответа не было. Потом генерал поддержал выводы наблюдательного совета и подтвердил нюрнбергский приговор, что явилось актом, который, видимо, исчерпывал юридические средства защиты заключенного.

Однако вера Альфрида оправдывалась поразительными параллелями между сагой Круппов и немецкой историей. «После того как уехал кайзер, – сказал мне однажды слуга с виллы «Хюгель», – эта семья стала первой в Германии». В некоторых отношениях у Круппов было даже больше оснований претендовать на превосходство, чем у королевского дома Гогенцоллернов. Когда закончились 1940-е годы, нация стала подниматься в гору. Началось экономическое чудо выздоровления страны. Началась и «холодная война», и дипломаты стран НАТО захотели, чтобы Германия встала на их сторону.

Преданность порабощенного народа Круппам едва ли могла остаться незамеченной оккупационными войсками. В начале 1960-х годов редактор одной гамбургской газеты сказал автору этих строк: «Если бы я перевел нюрнбергские показания и документы с осуждением герра Круппа обратно на немецкий язык и опубликовал их в этой стране, я бы потерял работу. Здесь всегда есть сознание того, что другие компании делают прибыли, а Крупп делает что-то для Германии». Такие чувства были даже еще сильнее во время тюремного заключения Альфрида. Когда Берта в приемные часы пришла навестить сына, немцы отнеслись к ней как к члену королевской семьи, а однажды какая-то молодая девушка подбежала к ней и поцеловала руку. Главное же состоит в том, что грандиозному альянсу, который формировался против Советского Союза, была необходима мощь Рура. Это означало – Альфрида. «Рур – это Эссен, а Эссен – это Крупп, – говорят немцы. И далее: – Когда процветает Германия, процветает Крупп». В теории существовали два способа справиться с ним. Первый – конфискация. Но против этого было даже английское лейбористское правительство. Второй способ – насильственная эмиграция. Кто-то в правительстве США даже внес предложение, чтобы «ни одного немца не оставлять в Руре». Но этот план был невыполним и нежелателен. Нет никаких указаний и на то, что всерьез рассматривалось какое-либо другое решение, во всяком случае, пока не началась корейская война. Через семь месяцев после этого верховный комиссар США Джон Макклой пошел на исторический акт и устранил проблему, восстановив авуары Альфрида и помиловав его.

В результате заключенный, не имевший ни гроша в кармане, вернулся в свой прежний высокий статус. Ключ к величайшему богатству Европы опять был в руках Круппа.

* * *

По всей Центральной Европе огромные угольные месторождения лежат подобно сверкающему черному поясу, как бы дожидаясь момента, чтобы вспыхнуть и показать всем свое могущество. Эти бесценные залежи, без которых была бы невозможна индустриальная революция, начинаются в Уэльсе и кончаются в Польше. Они, однако, не одинаковы. Пласты во Франции и Бельгии очень сильно различаются по объему и качеству, а между Саксонией и польской Силезией, где жила заканчивается, пролегает обширное пространство бесплодной земли. По всем стандартам, самый ценный бриллиант в этой диадеме – тот уголок Германии, где в высоких холмах берет свое начало Рейн, поворачивающий затем на запад в направлении голландских равнин. Здесь в эту великую реку впадает неторопливый и загрязненный приток – химики подсчитали, что его воды восемь раз проходят через человеческое тело, – который начинается сотней миль восточнее. Этот приток называется Рур. Как водный путь, он сейчас не представляет большой ценности. Он настолько малозначителен, что давным-давно утратил право иметь свое собственное имя. Под Руром мы на самом деле имеем в виду Рурский район – окружающую местность, о которой рассказ совсем другой. В этом бассейне немцы добывают столько же угля, сколько весь остальной континент, вместе взятый, и выплавляют более качественную сталь. Такая взаимосвязь не случайна, поскольку именно здесь основной источник кокса – химически чистого угля, получаемого путем тепловой обработки сырья с целью удаления газов, – и именно пористый, хрупкий кокс незаменим для переработки железа в сталь.

В Руре господствуют менее дюжины «баронов дымовых труб». Это звание соответствует действительности. В XIX веке их семьи вытеснили феодальную аристократию, которая приходила в упадок. Промышленники во главе с Круппами играли на немецких привычках к повиновению, чтобы сокрушить борющиеся профсоюзы, и их рабочие стали покорными и инертными. Даже сегодня типичный рурский рабочий стремится прожить жизнь вблизи от церкви, в которой он был крещен. Один из работавших под землей менеджеров крупповской шахты был среди первых пилотов реактивных самолетов люфтваффе во время Второй мировой войны. Впоследствии ему предложили карьеру в коммерческой авиации. Зарплата была бы выше, жизнь чище. Он отказался. За шнапсом я спросил его, почему он так поступил. Он ответил: «Мой отец был подземным менеджером этой шахты». Неизменная лояльность таких людей вызывает в памяти образы феодального общества, так же как и обычаи их работодателей. «Бароны дымовых труб» действуют как бароны. Мужчины строят для себя замки, а женщины ведут себя как владелицы поместий, навещая материально зависимых больных и делая взносы в благотворительные организации. Берта Крупп была широко известна своей деятельностью. Когда с одним из крупповцев случился смертельный сердечный приступ, она надела шляпу и поехала навестить его вдову.

Несмотря на свою известность, Рур представляет собой крохотное феодальное поместье, просто рубец на карте континента. Его гидроэлектрические источники находятся в отдалении – в Ахене, Шварцвальде и в Швейцарии, и в то же время он занимает менее одного процента отрезанной площади Западной Германии. С учетом всех кузниц и шахт он по размерам не больше города Нью-Йорка. Его можно за три часа пересечь на автомобиле по автобану Дортмунд – Дюссельдорф или проехать из конца в конец на знаменитых трамваях. Внутренний Рур – пятнадцать городов, которые вливаются один в другой, – занимает всего две сотни миль. Как продемонстрировали английские королевские ВВС, это делает его уязвимым перед лицом решительного наступления. Но концентрация имеет и другую сторону. Из-за того, что его подпочвенные геологические ресурсы интенсивно эксплуатируются, Рур, как признают специалисты, превратился в «индустриальную структуру, которая по своей компактности и мощности не имеет себе равных в мире». Немецкая изобретательность сделала его самой внушительной экономической силой континента, политические последствия чего почувствовали на себе пять поколений европейцев и три – американцев. Осознавая свою силу, «бароны дымовых труб» выбили из Берлина жизненно важные концессии во времена Второго (кайзеры) и Третьего (Гитлер) рейхов, и именно здесь трижды в прошлом веке ковался немецкий меч. «Германская империя, – писал авторитетный английский экономист Джон Мейнард Кейнс, – была в полном смысле слова создана скорее на угле и стали, чем на крови и стали».

Кровь и сталь – это оказалось более памятной фразой, потому что она выразительнее. Барабанная дробь и блеск медалей обладают большей романтической привлекательностью, нежели логарифмические линейки и смог, вдобавок их больше предпочитают историки. Школьникам внушают, что Спарта одерживала в битвах победы потому, что выводила на поля сражений превосходных воинов. Этот урок не учитывает результатов последних исследований: оказывается, враги спартанцев были вооружены бронзой и мягкой сталью, а сами они имели отличную сталь, что и давало им решающее преимущество. Профессиональные солдаты более восприимчивы к таким различиям. В те дни, когда Рур изрыгал ошеломляющее количество танков, пушек, снарядов, самолетов и подводных лодок, германский Генеральный штаб был полностью удовлетворен своим арсеналом. В ходе обеих мировых войн он составлял сердцевину их стратегии. В самом деле, их желание прикрыть его в 1914 году, возможно, ослабило правое крыло плана по вторжению во Францию. После Второй мировой войны генерал Хальдер заявил в Нюрнберге, что Рурская область была «самым решающим фактором в ведении войны немцами». Для его противников это не явилось новостью. Когда высадка в Нормандии была завершена, союзные генералы согласились в том, что их главная цель – военные заводы вермахта. Разнились только взгляды по поводу скорейшего пути к этой цели.

Сегодня Рур производит мало оружия. Он стал источником энергии для Европейского экономического сообщества и, благодаря всеохватности и техническому искусству Круппа, слаборазвитых стран во всем мире. Бароны, которые теперь сильнее и богаче, чем когда бы то ни было, оптимистично смотрят в будущее. Расследование их прошлого не поощряется или даже вызывает негодование. Но ведь невозможно понять настоящее Германии, не приподнимая завесы и не заглядывая в тайники и воспоминания, которые находились за семью печатями. Чтобы понять крупповский Рур, мы должны знать, что он собою представляет и представлял. К счастью, география не меняется, и один из способов начать – это взглянуть на него с трех точек: из тоннеля, с поверхности над ним и из небольшого самолета.

* * *

Тоннель лежит под землей на глубине полумили. Он находится на дне столетней шахты Эссена «Амали», названной так по имени прапрапрапрапрабабушки Альфрида, и добраться до него – это своего рода экспедиция. «Удачи!» – обращаются друг к другу окружающие вас крепкие мужчины, когда группа исчезает в похожем на пещеру входе. В шлемах и сапогах, с фонарями и в защитных масках от угарного газа, вы целых два часа спускаетесь на открытых лифтах, едете в лязгающих миниатюрных вагончиках и – большую часть времени – пробираетесь по древним изогнутым коридорам, вырубленным в горной породе.

Это путешествие нельзя назвать ни приятным, ни полностью безопасным. Конечно, условия горного дела улучшились по сравнению с первыми годами существования «Амали», когда люди трудились в недрах Рура, имея при себе лишь примитивные фонари, мулов и палки. Механизация все это изменила. Однако она также дала возможность спускаться глубже, а риск с глубиной увеличивается (даже в условиях механизации существует предел: после того как были написаны эти строки, коммерческая добыча угля в шахте «Амали» приостановлена). Каждый год в шахте погибают четыре-пять человек. Приходится увертываться от оголенных проводов и угольных повозок. Воздух начинен черной пылью, а единственная зажженная спичка может привести к катастрофе.

По мере приближения к забою тоннель сжимается. Нужно вставать на колени, а потом ложиться на живот. В то же время сильно возрастает температура. В тех местах, где порода сырая (в шахте вода горячее камня), показания термометра достигают 122 градусов по Фаренгейту (50 градусов по Цельсию). Впереди смутно различаешь голых, покрытых сажей людей, ползающих в густой пыли. Эти ребята, шахтеры, зарабатывают девять долларов в день. Хотя людей для работы в забое тщательно отбирают, они не могут выдержать здесь больше пяти часов подряд. Каждый день они выворачивают из недр «Амали» четыре тысячи тонн: огромное количество, если учесть, что высота забоя составляет всего ярд. Ползая среди них, видишь, как забой слабо и прерывисто освещается от колеблющегося луча твоего фонаря. Он шероховатый и сине-черный, и, когда на него смотришь, он как бы слегка отодвигается. Его режут автоматические резцы. Большие глыбы падают на ленту конвейера, которая рывками тащит их на повозки и элеваторы.

Только под одним Эссеном находится более 150 миль таких пещер, и они все время в движении: с одной стороны трудятся резцы, а с противоположной поднимаются дефлекторы труб, чтобы заполнить пространство шлаком. Город в буквальном смысле основан на угле. И вертикальная концентрация Круппа тоже в буквальном смысле вертикальная, потому что, когда уголь поднимается наверх, он направляется непосредственно в печи.

* * *

Связь ясно видна, когда выходишь на поверхность и поднимаешься на рифленую железную крышу фабрики Круппа в близлежащем Бохуме. Глядя через территорию фабрики, видишь вереницы прибывающих поездов, груженных железной рудой. Груз приходит со всех концов света. Менее 20 процентов – германский; менее половины – европейский. Самая большая часть руды поставляется из Африки, Азии и Западного полушария. В то время как поезда сваливают в бункеры каскады сверкающей породы, из отверстий в земле появляются цепочки бадей, доверху наполненных углем, и на подвижных канатах тащатся наверх в направлении фабрики. Хороший кокс ценнее руды; фабрика расположена здесь потому, что уголь находится прямо под ней.

Как и в шахте, на фабрике жарко до безобразия – в старом рурском анекдоте барон попадает в ад и кричит: «Черт! Я забыл свое зимнее пальто!» Однако, не в пример тоннелю, фабрика представляет зрелище ослепительной красоты. Большой стальной кран потоком выливает сразу из нескольких мартеновских печей сотни тонн жидкого металла, который, мчась по земляным литейным формам, разбрасывает огромные облака искр. Корки железного оксида, хлопьями спадающие с раскаленных литейных форм, вишнево-красное зарево от металла, текущего по прокатным станам, то, как огромные кованые заготовки вспыхивают брызгами, когда их сжимают прессы высотой с пятиэтажный дом, – все это пышное зрелище захватывающе, даже восхитительно.

Да, в нем есть смысл. В шахте каждое движение казалось нудной рутиной, а наверху начинает выступать значимость Рура. Покидая Бохум и проезжая через центры тяжелой промышленности, приобретаешь чувство окружающей атмосферы. Специфическое, сосредоточенное на самом себе общество, которое взросло в тени дымящих труб, – это своя собственная среда. На вас производят впечатление чопорные силуэты терракотовых домов; темный, окрашенный дымом налет даже новым зданиям придает ауру возраста; бесконечные вереницы украшенных куполами и покрытых сажей товарных вагонов, хоть и маркируются сейчас по трафарету EUROP, не изменились по сравнению с началом 1940-х годов, когда их использовали в печально известных целях.

Вы слышите рабочих, выражающихся на таком грубом языке северной части Германии, от которого, как говорят баварцы, «кровь идет из ушей». Большинство из них говорят низким голосом. Среди управленцев обеды без участия женщин по-прежнему очень обычны. Для иностранца это довольно сильно отдает вильгельмовским духом, а здесь, как и в кайзеровской Германии и викторианской Англии, тайный секс процветает. Хотя в Эссене насчитывается всего три сотни зарегистрированных проституток, но, по оценкам полиции, есть две тысячи неконтролируемых «диких девочек», занятых неполный день, молодых, свободных, а то и замужних женщин, которые появились, чтобы удовлетворить ощутимый спрос.

Не все голоса одинаковы. Гордый, носящий монокли класс, выделяющийся щеками с ямочками, особыми шляпами и черными «мерседесами» с шоферами, как всегда, необщителен, но если вы отойдете от промышленной верхушки и переместитесь на уровень рабочих, вы окажетесь в более космополитическом мире. В этом нет ничего нового. В XIX веке польские и восточногерманские рабочие строили фабрики. Сегодня в основании рурской экономической пирамиды 70 тысяч переселенцев. Поскольку иммиграция жен и детей не поощряется, приезжие увеличивают численность мужского населения Рура. По субботним вечерам им бывает нечего делать, и поэтому они напиваются. Можно видеть, как они нетвердой походкой бродят небольшими одинокими группами по торговым центрам, с завистью рассматривая сияющие витрины.

В течение недели, когда немки плотными массами наводняют магазины, посторонним не время заниматься разглядыванием витрин. Рурские рабочие работают по-настоящему. В самом деле, самое яркое впечатление от региона – это его активность. Все его промышленные комплексы бурлят, каждая артерия, ведущая в район и из него, заполнена грузовиками, поездами, баржами и самолетами, доставляющими сырье для заводов и уезжающими с готовой продукцией. Рур шумный, неимоверно деятельный, и лучше всего видеть его с небес.

* * *

Полет над Руром подобен маневрированию в транспортном потоке в густом тумане. В самый солнечный день видимость – меньше мили. Пелена дыма начинается к северу от Кельна и поднимается на высоту 10 тысяч футов; видно, как он исходит снизу из леса дымовых труб: черный дым, красный, желтый, белый, оранжевый смешиваются в огромные засаленные облака, в то время как внизу усердные повара добавляют приправы и специи к своему главному блюду из жидкого металла.

Ландшафт, хотя он и задымлен, никак не назовешь бесцветным. В глаза постоянно бросается спектр красок, и, глядя на паровоз, который пыхтит внизу (поскольку угля в изобилии, двигатели не были переведены на дизельное топливо), понимаешь, почему это так удивляет. Дело в том, что вы видели это и раньше, но в черно-белой гамме. Двадцать пять лет назад каждый истребитель союзников был оснащен кинокамерой, синхронизированной с установленными на крыльях пушками. Эти кадры воспроизводились в тысяче фильмов и документальных лент, и такое привычное клише было, конечно, черно-белым, а вот в действительности… Под вами проносятся ржаво-коричневые, в форме бутылок печи Круппа в Рейнхаузене на левом берегу Рейна; красные стрелки большого железнодорожного парка в Хамме, окраины которого все еще изрыты кратерами от бомб: мелово-лимонного цвета бетонные заводы; яркая голубизна извивающихся каналов, по которым вокруг Дуйсбурга плывут похожие на жуков баржи; желчная мгла, спиралью поднимающаяся из восьмиугольных охладительных башен, которые расположились за каждой фабрикой, – ничто не выглядит по-настоящему серым. В Кеттвиге замок Августа Тиссена имеет лазурный оттенок, а в Эссене, на северном берегу Рейна, раскинулась обширная территория крупповской виллы «Хюгель» пятнистого желтовато-коричневого цвета.

Самым удивительным цветом, однако, оказывается зеленый. Он поражает потому, что его слишком много. Попав на поверхности в средоточие мощи Рура, вы ожидали увидеть гигантский комплекс цехов и ангаров на пересекающихся захудалых улочках, окруженный унылыми трущобами. Убожества хватает в избытке. Города Ванне-Айкель, Кастроп-Рауксель, Гельзенкирхен грязны, покрыты пятнами – почти в духе Диккенса. Гельзенкирхенское барокко является немецким синонимом отвратительного вкуса. Но есть и сельская местность. Фактически только одна десятая Рура по-настоящему перенаселена, а половина находится под плугом. К северу от Дортмунда есть цветущие поместья, принадлежащие землевладельческой аристократии Вестфалии. Эта земля богата не только минералами. До того как Рур стал центром промышленности, он был сельскохозяйственной жемчужиной, и речные берега обрамлены радужными поясами покачивающихся на ветру растений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.