Глава 12 Последняя любовная битва

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Последняя любовная битва

Густав Крупп аккуратно занес в свой черный блокнот крылатые слова лозунга военного времени для цехов своих заводов: «Чем больше врагов, тем больше честь». И действительно, честь первой победы в войне 1914 года по праву принадлежит ему; хотя Бельгию и нельзя было считать серьезным врагом, но львиная доля заслуги в ее быстром завоевании принадлежала оружейнику рейха. Однако обычаи войны требуют, чтобы в первую очередь признание было выражено солдатам на поле брани. И сине-бело-золотой крест прусского ордена «За военные заслуги» был повешен на бычью шею Эриха Фридриха Вильгельма Людендорфа, этого жирного, угрюмого солдафона, который, как только разразилась война, командовал бригадой тыловых гарнизонных отрядов в Страсбурге. Поскольку он носил знаки отличия Генерального штаба в виде малиновых полос, то он был назначен в элитную армию, развернутую у Мааса, в качестве офицера службы связи. И 7 августа 1914 года, когда его автомобиль оказался у главных ворот цитадели Льежа, он постучал в них рукояткой сабли. Побежденные их открыли, и Людендорф проехал в крепость, чтобы официально засвидетельствовать сдачу города.

Когда сообщение об этом достигло ставки главнокомандующего, Вильгельм пришел в такой восторг, что обнял Гельмута фон Мольтке, племянника прославленного фельдмаршала, и горячо расцеловал его. Участился пульс всего фатерланда. Даже Мюлон, опальный директор Круппа, записал в своем дневнике: «8 августа. Вчера вечером пришло сообщение, что был взят штурмом Льеж. Никто из нас не предполагал, что первые наспех мобилизованные отряды смогут взять с налету такую крепость. Я невольно чуть не поддался чувству гордости за тех, кто совершил этот подвиг». Эта война была долгой, но ее ход был предопределен и закреплен уже в первые дни. Карьера безвестного покорителя Льежа была сделана. И хотя его фамилия не начиналась с «фон», как у лиц дворянского сословия, в течение двух лет он умудрился стать военным диктатором империи с такой абсолютной властью, которой Европа не знала со времени смерти Фридриха Великого.

Что делает особенно ироничным стремительный взлет Людендорфа, так это то, что сообщения о капитуляции Льежа оказались сильно преувеличенными. Церемония сдачи 7 августа была почти бессмысленной. Кайзер напрасно расцеловал Мольтке-младшего. Город сдался, но все важнейшие его форты продолжали оказывать сопротивление. Коль скоро тридцатимильное кольцо укреплений оставалось неприступным, никто в защитной форме не мог рассчитывать коснуться рукавом Ла-Манша. Обороняющиеся уже на три дня задержали наступление 1-й немецкой армии. А поскольку жесткий план Шлиффена требовал согласованного и одновременного продвижения всех немецких частей в Бельгии (только всех или никого), два миллиона солдат оставались на месте. Подумав хорошенько, Людендорф затребовал осадные орудия. Таким образом, вся эта история начинает выглядеть не такой героической, уступая прозе о находчивости инженеров и грубой силе обливающихся потом солдат. Перемещение черных колоссальных 98-тонных «Толстых Берт» оказалось даже еще более трудным делом, чем предполагалось. Через два дня после отчаянного приказа Людендорфа гаубицы все еще оставались в Эссене в окружении ругающихся офицеров и ворчащих крупповцев. В ночь с 9 на 10 августа огромные гаубицы в Эссене с помощью кранов, лебедок, воротов, домкратов и ломов взгромоздили на товарные платформы, а железная дорога до Бельгии была освобождена от всех прочих поездов. На следующую ночь они пересекли бельгийскую границу, но вскоре локомотивы встали как вкопанные: бельгийцы взорвали один из тоннелей. Лондонская «Таймс» писала, что кайзеровский штурм Льежа «совершенно захлебнулся», и впрямь его величество перешел к обороне; все теперь зависело от помпезных колоссов, неказистых, но безусловно грозных «Толстых Берт». Выведенный из строя тоннель находился в 20 милях от крепости. Диверсанты потрудились на славу. Восстановить тоннель не было никакой возможности, и в полночь стали выгружать орудия, начиная со снарядов, каждый из которых был в ярд длиной. Для инженеров эта работа оказалась потруднее, чем в Эссене, так как у них не было подходящих транспортных средств. Грузовики ломались. Пробовали запрячь кавалерийских лошадей, но упряжь рвалась. Поскольку дальнобойность этих пушек была равна 9 милям, их нужно было провезти всего 11 миль, да и дорога была хорошей. Тем не менее, этот каторжный труд продолжался всю ночь и весь следующий день – отлитые из крупповской стали великанши продвигались вперед при помощи грузовиков, лошадей и солдат. К вечеру 12 августа одну из них собрали и установили на огневую позицию: жесткое черное жерло, зияя, смотрело в небо. Двести человек орудийной прислуги хлопотали вокруг. Надев особую, подбитую ватой форму, которая надежно прикрывала все жизненно важные органы, они распластались на земле на расстоянии в 300 ярдов. В 6.30 вечера раздалась команда: «Огонь!» Была нажата кнопка электрического выключателя. Бельгийцы в фортах почувствовали, как содрогнулась земля, причем так сильно, что некоторые подумали, не разверзлась ли преисподняя. «Хлопотунья Берта» вырвалась из темной пасти орудия, взвилась на милю вверх, целую минуту неслась по воздуху и поразила цель – форт Потисс – в самый центр. Через несколько мгновений на тысячу футов ввысь к небесам взметнулся спиральной формы смерч из бетона, стали, человеческих мышц и костей.

Людендорф взирал на это с благоговейным ужасом. Он вступил в заваленный обломками разрушенных фортификаций другой укрепленный пункт, форт Лонжин, по которому был также нанесен удар. Поразительно, но в нем кое-кто остался в живых. В своих мемуарах Людендорф вспоминает: «Удар нанесла одна из наших 420-мм гаубиц. Склад боеприпасов был взорван, и все оборонительные сооружения разрушены. Немногие оставшиеся в живых, оглушенные и черные от копоти бельгийские солдаты, выползали из руин вместе с несколькими немцами, которые были взяты в плен 5 и 6 августа. Они шли к нам, окровавленные, с поднятыми руками. «Не убивайте, не убивайте», – умоляли они, заикаясь. «Мы не были гуннами», – добавил он с иронией. Он был, безусловно, прав. Аттила и мечтать не мог о чем-либо столь же ужасающем. В то время людей приводила в трепет описанная Плутархом гигантская катапульта Архимеда, которая забросала римлян камнями весом в 1800 фунтов, вынудив их отступить от Сиракуз. Приведенный в замешательство военачальник римлян сказал: «Архимед поистине переплюнул тысячеруких гигантов из мифологии». Но сегодня она кажется рогаткой. Новое осадное орудие Круппа было оружием массового уничтожения людей. Бельгийцы, сидевшие в своих бетонированных бункерах, которые, как их уверяли, были способны выдержать прямое попадание любого современного снаряда, слышали приближающийся визгливый вой «Хлопотуньи Берты», затем снаряд впивался в железобетон и взрыватель замедленного действия вызывал детонацию тонны взрывчатого вещества. Час за часом длился кошмар, когда лабиринт подземных ходов, соединявших форты в 30-мильное кольцо, заполнялся газами, огнем и людьми, которые, по свидетельству очевидца, «впадали в истерику и даже сходили с ума в ожидании очередного выстрела».

Через сорок восемь часов от внушительных укреплений, защищавших Льеж с севера и востока, остались пропитанные кровью обломки. Один форт вынес сорок пять попаданий, прежде чем сдался, но теперь на поле боя воцарилась короткая пауза. Паутина фортификационных поясов была разорвана в клочья. И наступило затишье. Затем раздался стук кованых сапог. 1-я немецкая армия двинулась вперед. Ее солдаты касались рукавом Ла-Манша. Чтобы подорвать подземные блокгаузы на дальнем краю Льежа, немцы с большим трудом подтянули одну из «Толстых Берт» к нижней части города. Селестин Демлон, представитель нижней палаты парламента Льежа и профессор Нового брюссельского университета, был с несколькими друзьями на площади Сен-Пьер: «Повернув за угол, мы увидели окруженную немецкими солдатами артиллерийскую установку настолько громадных размеров, что не поверили своим глазам. Это была одна из восьми гигантских пушек, которые немцы называли «военным сюрпризом», – 420-мм гаубица! Говорили, что изобретение ее держалось в строжайшем секрете и о ней было известно только императору и некоторым его приближенным. Для перевозки металлического монстра потребовалось его разделить на две части, и, если мне не изменяет память, тащили его 36 лошадей. Дрожала земля. Толпы собравшихся людей онемели от ужаса. Процессия медленно пересекла площадь Сен-Ламбер, привлекая множество зевак на всем пути своего долгого тяжеловесного продвижения. Слоны Ганнибала не смогли бы привести римлян в большее изумление! Сопровождавшие ее солдаты шагали напряженно, с торжественностью почти религиозного обряда. Это была пушка самого дьявола!

В конце бульвара де Аврой гигантское орудие было осторожно выгружено и тщательно наведено на цель… Затем последовал ужасный взрыв! Толпа была отброшена назад; земля всколыхнулась, как при землетрясении, и задрожали все оконные стекла во всей округе».

16 августа последний форт пал – бесчувственное тело генерала, командовавшего обороной Льежа, нашли под грудой кирпича, и крупповские дьяволы, громыхая, двинулись дальше, чтобы положить конец длившейся неделю, но уже не столь стратегически важной осаде Намюра, Антверпена и Мобежа. По мере того как подробные донесения о ходе военных действий доходили до ставки Вильгельма, он и его союзники постепенно осознавали, какую чрезвычайно важную роль сыграл этот маленький напыщенный штатский из Эссена в покорении Бельгии. Хотя грудь Густава довольно поздно украсилась военными орденами, теперь он уже в этой традиции шел по стопам Альфреда и Фрица. Каждый месяц на его груди слева появлялась новая медаль. В дополнение к медали, которой он удостоился на волне скандала, в его коллекции уже были: Саксонский командирский крест второй степени ордена Альберта, Баварский военный орден за заслуги Св. Мишеля второй степени, Мекленбургский Большой командирский крест ордена Гриффена, Прусский орден Короны второй степени, Баварская звезда ордена за заслуги Св. Мишеля второй степени и Баварский военный орден за заслуги второй степени со звездой. Теперь его императорско-королевское величество вызвал его на аудиенцию и приколол к его рабочему костюму Железный крест первой степени, награду, которой обычно удостаиваются люди, отличившиеся на поле боя; в более поздний период такой человек не мог явиться лично к Адольфу Гитлеру, капралу 16-го Баварского резервного пехотного полка, если только не провоевал четыре года, получив два серьезных ранения, или с одной здоровой рукой захватил в плен 15 вражеских солдат. И это еще не последняя награда Круппа. Пруссия добавила к ним крест «За заслуги в оказании помощи в войне». Берте он также был вручен. А Боннский университет решил, что Крупп не просто военный герой. Профессорско-преподавательский состав пришел к выводу, что демонстрация боевой мощи «Толстых Берт» способствовала прогрессу человечества. Вследствие этого ему присвоена степень почетного доктора философии.

В ажиотаже восхваления никто не осмеливался проявить бестактность и упомянуть о том, что великая гаубица так неповоротлива. Да и о чем речь, если задержка с ней была всего в два дня. Не обнаруженные стотысячным кавалерийским отрядом французов, немцы продолжили свой марш-бросок через Бельгию, перескочили через волнорез у Вердена и достигли реки Марны. Но это была лишь глубина проникновения войск. Потерянных с «Бертой» сорока восьми часов вполне хватило союзным силам. Британский экспедиционный корпус переправился через Ла-Манш и занял позиции на левом фланге французов, а от 600 парижских такси-кебов ушли на фронт противостоять натиску врага 6 тысяч добровольцев. После семи дней сражений с участием более 2 миллионов человек немцы отступили к реке Эна и окопались там. Затем войска начали фланговое движение. Вытянувшись в линию в западном и северном направлениях, армии обеих сторон пытались обойти друг друга. Наконец они покинули окопы; змееобразная цепь траншей начиналась у швейцарской границы и заканчивалась через 466 миль у Нью-Порта на проливе Ла-Манш. Мобильность и возможность маневра были утрачены. (Шлиффен предсказывал, что прорыв армии из Бельгии станет для немцев тем же, чем еще за два века до нашей эры стали Канны для Ганнибала, когда карфагенский полководец разбил войско римлян. Но Рим-то ему не удалось взять.)

Никто тогда не подумал об этом. В первых же сражениях полегло так много людей с обеих сторон, что мысль о безвыходности положения была невыносима. При наличии у стратегов дорогого и хитроумного вооружения прорыв на одном из участков фронта казался не просто возможным, а неминуемым. Когда адмирал Тирпиц инспектировал верфь «Германия» в феврале 1915 года, через пять месяцев после Марны, он иронически прищурился на строящиеся подводные лодки и сказал Круппу: «Да, а знаете, к этой войне они опоздают». Возможно, адмирал имел в виду, что судьба войны решится во Франции; а может быть, полагал, что вполне достаточно уже спущенных на воду лодок. В любом случае он ошибался, и если имел в виду второе, то ошибка была поистине колоссальной, поскольку немецким подводным лодкам в этой войне было суждено сыграть исключительную роль, причем такую, какой не предвидел никто. В то время, когда адмирал посетил Киль, Берлин решил противопоставить британской морской мощи ничем не ограниченные действия своих подводных лодок, и вот утром 1 мая того же года капитан-лейтенант Швейгер, рыскавший у берегов Ирландии в крупповской «U-20», торпедировал лайнер «Лузитания». Утонуло более 1100 человек, в том числе 138 сугубо гражданских американцев. В тот более гуманный век, когда от войны еще ждали рыцарского благородства, потопление пассажирского судна казалось просто невероятным. Президент США Вудро Вильсон, вне себя от ярости, составил протест в таких сильных выражениях, что государственный секретарь Брайан отказался его подписать. Но все же нота была отправлена на Вильгельмштрассе. Фактически это был ультиматум. В своей люксембургской штаб-квартире его императорско-королевское величество угрюмо поразмышлял над ней и отозвал свои подлодки; смысл происшедшего был ясен – Вильсон сделал предупреждение: если швейгерам опять дадут волю, Америка вступит в войну.

* * *

В те первые месяцы герой Рура, осыпанный звездами за Бельгию, был занят планами аннексий и изучением статистических материалов о запасах сырья. Он с энтузиазмом поддержал программу всегерманского союза, разработанную Генрихом Классом, который писал, что «Россия должна снова обратить свое лицо к востоку и ее необходимо вернуть к границам эпохи Петра Великого», и в ноябре 1914 года Густав составил свою собственную программу о целях войны для министра иностранных дел Готлиба фон Ягова и «еще некоторых друзей в правительстве». Убежденный, что «мир можно и должно врагу продиктовать», Крупп отвергал самую идею переговоров. Он считал рейх осью Европы. Вокруг нее он хотел консолидировать тевтонскую «Срединную Европу», включая Австро-Венгрию и нейтральные государства – Голландию и Швейцарию, а также Скандинавию. Но сначала надо было поставить на колени Францию. Французскую территорию надлежало аннексировать до линии Мозель – Маас, и этот захватывающий дух план подкреплялся доводами, которые показались в правлении весьма разумными: «Франция, лишенная значительных запасов железа и угля, перестанет быть экономически опасной на мировом рынке или политически опасной среди великих держав».

Крупп далеко заглядывал в будущее. Он предвидел возрождение Польши как «буферного государства», с германизированной полосой между этой Польшей и рейхом – «крепким засовом» против притязаний Польши на прусские земли, некогда подчинявшиеся власти Варшавы. Он предвкушал возникновение огромной тевтонской колониальной империи в Африке, окруженной военно-морскими базами и угольными станциями. Он доказывал, что, «если эти задачи будут осуществлены, германская культура и цивилизация возглавит прогресс человечества; во имя достижения такой цели стоит сражаться и побеждать, проливая благородную кровь». Но одного только пролития благородной крови было недостаточно. Необходимо было навсегда подчинить Бельгию. (Густав считал, что и северное побережье Франции тоже, пожалуй, стоило превратить в провинцию рейха.) А самое главное, корабли, построенные на кильских верфях, должны господствовать в Ла-Манше. «Тут мы подходим к самой сути владычества Англии в мире: занятие позиции силы – вот, пожалуй, единственное, что обеспечило бы нам прочную дружбу Англии. Только в том случае, если мы в любой момент будем в состоянии нанести по ней чувствительный удар, она наконец оставит нас в покое, а может быть, даже станет нашим «другом», настолько, насколько Англия вообще способна на дружбу».

Вопросы спецификации сырья, хотя и скучные, были более срочными. Кудесники эрзацпродуктов «Фарбен индустри» творили чудеса, но ничем нельзя было заменить основные руды, в которых нуждались печи Эссена. Густав предвидел эту проблему. И опять его наставником был Альфред. «Принц-консорт» с восхищением изучал Франко-прусскую войну, и это стало одной из причин того, почему он так активно вкладывал капитал за границей. Мольтке, который был с ним согласен, отверг предложение Шлиффена вторгнуться в Голландию, поясняя, что Голландия должна стать «легкими, позволяющими нам дышать». В ту суровую осень эта дальновидная политика принесла хорошие дивиденды. В сентябре норвежское грузовое судно «Бонеслут» взяло на борт 2500 тонн руды бесценного никеля в Новой Каледонии. После того как оно отплыло, французские колониальные власти обнаружили, что грузополучателем было АО «Фридрих Крупп», которое заплатило вперед. Судно было остановлено в пути французским крейсером и было отконвоировано в Брест. Суд объявил груз военной контрабандой, однако Париж, не желая обострять отношений с Осло, распорядился транспорт отпустить. 10 октября «Бонеслут» отплыл из Бреста в Норвегию, и к концу месяца груз был доставлен в Рур. Зимой британские экспортеры также отправили Густаву никель и медь через Голландию. Поначалу казалось, ничто не может помешать этой договорной системе действовать сколько понадобится. Однако настроения союзной коалиции склонялись к ужесточению позиции, и вот Крупп прочитал в вечерней газете такой абзац:

«Лондон, 20 июня. Металлоторговцы из Эдинбурга Хизерингтон и Уилсон, поставлявшие руду фирме Круппа через Роттердам после начала войны, приговорены к шести месяцам тюремного заключения и штрафу в две тысячи долларов каждый».

Густав достал свой черный блокнот и вычеркнул четкими линиями два имени. Приговор не был катастрофой (если не считать, что пострадали Хизерингтон и Уилсон), но он означал, что требуются еще большая осмотрительность и новые идеи. Отныне Голландию следовало избегать. Это было очевидно. Хорошо еще, что скандинавы верили в свободу предпринимательства, так что Норвегия и Швеция были ему доступны, и из этих стран непрерывным потоком текли редкие сопутствующие материалы, которые обеспечивали великолепное качество серебристо-серых сплавов, получаемых в Эссене, Рейнхаузене, Аннене, Киле, Хамме и Магдебурге. Для подстраховки на верфи «Германия» было сконструировано уникальное судно, которое могло пренебрегать морской блокадой, устроенной союзниками, не бросая при этом вызов Вудро Вильсону. Это была грузовая подводная лодка грузоподъемностью 800 тонн, способная пересекать Атлантический океан. Лодка эта, названная «Дойчланд», была спущена со стапелей 23 июня 1916 года и немедленно начала доставлять руду и каучук из колоний рейха.

К этому времени крупповская империя настолько преобразилась, что надевшие военную форму ее подданные, приезжая в отпуск, с трудом находили свои дома. В начале войны число служащих и рабочих фирмы составляло 82 500 человек, и примерно половина из них была занята в Эссене. Это количество моментально увеличилось до 118, а затем и до 150 тысяч человек, включая 20 тысяч женщин, большинство из которых были заняты на деликатной операции вставки взрывателей. Независимый военный корреспондент, посетивший сталелитейный завод Круппа, был поражен, увидев столовую на 7200 мест, в которой поочередно питались 35 тысяч рабочих.

Трудясь в две смены по двенадцать часов на сборке оружия, лафетов и снарядов, изготовляя корабельную броню, рабочие видели, как вокруг буквально за сутки вырастают заводские корпуса. За первый год войны в одном Эссене было построено и оборудовано 35 больших заводов. В январе 1915 года были подготовлены проекты завода боеприпасов площадью 23 тысячи квадратных ярдов, а в июле он уже был пущен в эксплуатацию.

Показатели объема выпускаемой продукции были невероятно высоки. В первый год войны Эссен взамен старых поставил армии свыше 900 полевых орудий и 300 легких гаубиц. Во второй год работы новый завод боеприпасов выпустил почти 8 миллионов снарядов. А на третий год Крупп достиг захватывающих дух высот: каждый месяц с конвейеров сходило 9 миллионов снарядов и 3 тысячи орудий. Если бы в этих условиях ухудшилось качество, армия вряд ли стала бы протестовать. Но грех было жаловаться. Когда немцы появились вдруг у Вердена 21 февраля 1916 года, штурму предшествовала двенадцати с половиной часовая огневая подготовка – «огневая завеса», создаваемая 1200 единицами артиллерии, которые выпускали 100 тысяч снарядов в час по фронту протяженностью в 8 миль. При этом 13 «Толстых Берт», которые теперь назывались «гамма-пушки» или просто 420-мм орудия, были столь же точны, как и их предшественницы у Льежа. Железнодорожные пути не требовались – каждая гаубица разбиралась на 172 части и доставлялась к позиции на 12 грузовиках. Затем в течение двадцати часов ее готовили к бою, и, пока артиллеристы возились с ее громоздкими составными частями, пехотинцы толпились вокруг, с удивлением рассматривая снаряды. При команде «Огонь!» они разбежались, а кто не успел, у тех полопались барабанные перепонки. Окончательный результат был, конечно, гораздо трагичнее. В книге «Цена славы», этом блестящем повествовании о величайшей битве, Алистер Горн пишет, что гул падающего снаряда был таким оглушительным, долгим и деморализующим, что его можно сравнить с пикирующим бомбардировщиком. «Начиная с февраля 420-мм орудия подвергали непрерывному обстрелу форты Вердена, обрушивая на него свои тысячекилограммовые снаряды… Один из них, к счастью неразорвавшийся, прошил шесть футов земли, десять футов бетона и, наконец, 30-дюймовую стену. Несколько снарядов разорвалось в самой крепости со страшными последствиями. Число жертв огромно. Многие просто задохнулись от смертоносных тротиловых газов, и крепость стала для них ловушкой. Ужасающий гул падающего снаряда сводил жителей с ума. После одного из губительных обстрелов комендант усмирял обезумевших от контузии людей. Ему пришлось согнать их под дулом пистолета и запереть в каземате. Потом свихнулся и сам комендант форта. Он выбежал из крепости и бросился в ближайший лес. Когда его обнаружили, он сидел на пне в состоянии полной амнезии.

Император, на которого все это производило все более сильное впечатление, слал Густаву поздравительные телеграммы. После Ютландского сражения он телеграфировал ему:

«ВИЛЬГЕЛЬМСХАФЕН, 5 ИЮНЯ, 1916 ГОДА – ГОСПОДИНУ КРУППУ ФОН БОЛЕН УНД ХАЛЬБАХ, ЭССЕН. НАХОДЯСЬ ПОД ВПЕЧАТЛЕНИЕМ ОТ ДОКЛАДОВ ОЧЕВИДЦЕВ С АРЕНЫ СРАЖЕНИЯ В СЕВЕРНОМ МОРЕ, ХОТЕЛ БЫ ПИСЬМЕННО ЗАСВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ, ЧТО НАШИМ УСПЕХОМ МЫ ОБЯЗАНЫ ПРЕВОСХОДНЫМ ОРУДИЯМ И БРОНЕ, НО БОЛЕЕ ВСЕГО РАЗРУШИТЕЛЬНОЙ СИЛЕ СНАРЯДОВ. ТАК ЧТО ЭТА БИТВА ЯВЛЯЕТСЯ И ДНЕМ ТРИУМФА ЗАВОДОВ КРУППА».

Результаты были не столь убедительными, как полагал кайзер. Военно-морской флот рейха потопил 14 военных кораблей англичан, а те пустили ко дну 11 немецких судов. Но англичане все-таки сохранили господство на море. Ютландское сражение кончилось вничью, и это объяснилось отчасти тем, что корабли обеих сторон были одеты в одну и ту же броню. Довоенные контракты нельзя было расторгнуть задним числом. Как известно, не все снаряды взрываются, и во Франции на английских снарядах, если они падали, не разорвавшись, за немецкими линиями, можно было разобрать крохотный штампик «КР 96/04» – то есть в 1896 году Виккерс взял лицензию на запатентованный еще Фрицем Круппом взрыватель, а в 1904 году это соглашение было возобновлено. Солдаты Вильгельма ничего не подозревали, в отличие от британской палаты общин. В конце апреля 1915 года лорд Бересфорд, откровенный критик британской морской политики, спросил премьер-министра Аскуита, правда ли, что Круппам отчисляют один шиллинг с каждого снаряда. Это привело всех в ужасное замешательство, и только в первой неделе мая пришел двусмысленный ответ. Палате общин было заявлено, что хотя соглашение было продлено до 16 июля 1914 года и однажды перечислена сумма гонорара в один шиллинг и три пенса, но «после этого никаких процентов отчислений ни за один взрыватель не выплачивалось». Разумеется, не выплачивалось. Страны были в состоянии войны друг с другом. Но утверждение о том, что соглашение аннулировано, совершенно не соответствовало действительности. Юридически оно сохраняло свою полную силу, и обе фирмы учитывали его в своих бухгалтерских книгах: Виккерс – в счетах, помеченных «К», а Густав – под простой формулой, согласно которой Виккерс был должен ему по 60 марок за каждого убитого немецкого солдата.

Конечно, совершенно невозможно объяснить такого рода вещи Вильгельму, не говоря уже о воюющих на фронтах. Индустрия вооружений была тайной за семью печатями и в мирное время. Теперь же конспирация стала такой сложной, что полдюжины других рурских баронов жили в своем мирке, говорили на своем языке и сталкивались с проблемами, непостижимыми почти ни для кого, кроме них. К примеру, в то самое время, когда была спущена лодка «Дойчланд», они были обязаны оказывать всяческое давление на канцлера Бетмана-Хольвега, пока он не санкционирует захват промышленных ресурсов Бельгии. Канцлер, протестуя и называя это пиратством, неохотно согласился. Его распоряжение создавало опасный прецедент для будущего поколения, когда большая часть Европы станет одной огромной Бельгией, оккупированной одетыми в военную форму сынами Германии. А в ту осень последовала еще одна команда с даже более зловещими осложнениями для будущего. Она поступила военному губернатору в Брюсселе. Несмотря на закон о трудовой повинности, который распространялся на всех трудоспособных немецких мужчин в возрасте от 15 до 60 лет и обязывал работать на военных заводах здоровых немецких женщин, в цехах не хватало рабочих рук. И поэтому новый указ предписывал бельгийским гражданам трудиться на рурских заводах. Тило фон Вильмовски, который в то время имел звание кавалерийского офицера и служил адъютантом губернатора, был в шоке. Он написал Густаву, призывая его представить этот вопрос на рассмотрение императора. Крупп, выразив сожаление, отказался. Нужно подчиняться, объяснял он.

Тило не знал, что Крупп в значительной мере был ответствен за этот насильственный набор. 27 августа 1916 года Румыния вступила в войну на стороне Антанты. На следующий день Гинденбург был назначен Верховным главнокомандующим, а Людендорф – начальником его Генерального штаба. Власть этих двух людей была практически безгранична; когда канцлер Бетман-Хольвег попробовал докучать им своей совестливостью, он был без лишних слов отстранен. Однажды, возвращаясь с Западного фронта через Бельгию, Людендорф встретился с Круппом и Карлом Дуйсбергом из «Эльберфельдер фарбенфабрикен» – двумя наиболее влиятельными промышленниками империи. Людендорф вспоминал: «По дороге на следующий день после полудня я обсудил этот вопрос (военное производство) с г-ном Дуйсбергом и г-ном Круппом фон Болен унд Хальбах, которых я попросил составить мне компанию в поезде. Они считают вполне возможным, с учетом наших запасов сырья, увеличить производство военной продукции, если будет решена проблема рабочих рук». Людендорф разрешил проблему. Он издал приказ, который привел в смятение борона фон Вильмовски и удовлетворил «баронов фабричных труб»; они смогли заверить правительство: «Ресурсы, находящиеся в распоряжении немецкой промышленности, таковы, что она способна на протяжении долгих лет снабжать наши доблестные войска и войска наших верных союзников всем необходимым оружием и боеприпасами».

Этот небольшой обмен любезностями звучит как упражнение в тевтонской бюрократической речи и производит жуткое впечатление. Эти люди имели дело не с запасными частями. Они распоряжались судьбами людей. Суть их послания сводилась к тому, что война идет прекрасно. Станки на заводах в отличном состоянии. Такое положение может продолжаться до бесконечности, если только хватит людских ресурсов; таково было их отношение к насильственной вербовке бельгийских рабочих; в том же ключе они говорили и о собственных солдатах. В Генеральном штабе бесстрастно говорили о потребности в людях просто как о нужде в человеческом материале. Но делать вывод, что такое бездушие было свойственно только рейху, было бы ошибочным. Оно наблюдалось во всех столицах воюющих держав и нигде не проявилось так вопиюще, как в Лондоне – этой цитадели благопристойности. Лорд Карсон, выпускник Дублинского колледжа Святой Троицы, сказал пэрам, что «определенное число героев должно быть всегда и этого нужно добиваться любой ценой», а британские офицеры, отвечающие за материально-техническое снабжение, подсчитывая в среднем число жертв артобстрела в незадействованных секторах, называли их «обычными потерями».

Звучит чудовищно. Собственно говоря, они были продуктом некоей исторической метаморфозы. В ту отдаленную эпоху котелков, кебов и шляпок со страусовыми перьями цивилизация находилась на полпути к кардинальным переменам. В культурном отношении она оставалась привязанной к прошлому с его лошадьми, хотя все больше было признаков того, что наступил век машин. В Европе не вполне осознавали, что из всех общественных институтов военная профессия в наибольшей степени укоренилась в фольклоре прошлого. Традиционные лидеры – императоры, принцы, властители и фронтовые маршалы – были самыми консервативными людьми в обществе, наименее способными к пониманию той механизированной войны, которую им пришлось вести. Юнкера лелеяли свои монокли, белые без единого пятнышка перчатки, черные с серебром сабельные подвязки и содержали в образцовом порядке бетонные помещения камендатур с прусскими орлами над входом. В то же время тоска французов по славе оставалась столь же сильной, как и их способность к самогипнозу. Даже когда их солдаты блеяли, как овцы, показывая, что считают себя отданными на заклание, маршалы с энтузиазмом говорили о естественном выражении эмоций солдатами. Конечно, ведь речь идет о молодежи, этих «младотурках». В их возрасте им приходилось самим о себе позаботиться. Когда Фалькенхайн атаковал Верден, курьеру, принесшему эту весть, сказали, что «папа» Жоффре, начальник полиции Франции, спит за запертыми на двойные запоры дверьми и его нельзя беспокоить.

Английские солдафоны-военные были в равной степени уверены, что любой может прорваться через колючую проволоку, если вокруг достаточно песка. Они маршировали в начищенных до блеска армейских ботинках или звенели шпорами сапог и совершали объезд позиций на «роллс-ройсах», ругая подчиненных за плохую дисциплину и не слишком четкий строевой шаг. Они соглашались, что война – это действительно не самое подходящее времяпрепровождение для регулярной армии. И так много новичков офицеров, которые вовсе не были джентльменами. Нужно что-то с этим делать. Новичкам строго указали, что у них в землянках должны быть денщики, что они должны одергивать нерадивых солдат и, прежде чем идти в атаку, убедиться, что командиры справа. На привале от младших офицеров требовали посещения школы верховой езды и игры в поло. А во время жесточайшего боя на реке Сомме шоу с участием дивизионных кавалеристов устраивались прямо за линией фронта.

По мере того как разворачивалась бойня 1915–1916 годов, полевая форма лишилась некоторых наиболее вычурных и устаревших деталей. Немцы убрали абсолютно ненужные пики своих остроконечных касок, а британцы и французы, у которых вообще не было никаких касок в сражении у Марны, теперь ими обзавелись. Французские пехотинцы больше не носили красные штаны и голубые камзолы, так же как и французские артиллеристы расстались со своим черно-золотым одеянием. В британской армии отказались от обычая, когда только что получивший назначение младший офицер направлялся к оружейнику, чтобы тот заточил его саблю подобно тому, как это сделал Генрих V перед отплытием во Францию. Решение далось нелегко; затачивание сабли было церемонией, вызывающей сентиментальные чувства. Идея идти в атаку с саблей на пулемет абсурдна, но генералы особенно не задумывались о пулеметах. Они уже обсудили пулемет и пришли к мнению, что это, как говорил англичанин сэр Дуглас Хэйг, «во многом переоцененное оружие». Каждый год Крупп, Шнайдер, Виккерс и Армстронг делали новые машины смерти, но выпускники военных академий Сэндхерста и Сен-Сира принимали их неохотно либо не принимали вовсе. Они принадлежали к тому старшему поколению, которое электрический свет продолжало называть «электричеством» и относилось к нему с недоверием, как к одной из новомодных штучек. Фош считал аэроплан глупостью. Китченер отвергал танк, считая его «игрушкой», а фон Гинденбург, получив предостережение о танках союзных войск, насмешливо произнес: «Германская пехота может действовать вполне успешно без этих специальных автомашин». Бесценные минометы Стокса отвергались дважды в британском военном ведомстве и в конце концов были введены Ллойд Джорджем, который выпросил на них деньги у индийского магараджи. В ярко освещенном замке, где генералы в парадной форме передвигали цветные флажки на красивых картах, этот поступок рассматривался как признак дурного тона и глупость. Маршалы в эполетах полагались главным образом на многочисленную кавалерийскую массу. Но уже в 1918 году американский генерал Джон Першинг нарушает свои пути снабжения горами фуража для бесполезных лошадей, а его штабисты редко бывали на передовой, где боевые действия велись совсем по-другому.

Там, возле насыпей, на необжитой земле огромные армии год за годом наводняли Францию, живя как троглодиты в землянках при свечах и в окопах, вырытых в известняках, в глиноземе, а то и в болотистой каше Фландрии. Потом они принялись «учить детей немецкому», в то время как армия союзной коалиции яростно контратаковала. Последовавшие за этим бои называли сражениями, но хотя они достигали огромного размаха (в бою на реке Сомме погибли 60 тысяч молодых англичан), в стратегическом отношении они носили лишь осадный характер. Атакующим с каждым разом было все труднее сломить оборону немцев. В письмах домой солдаты называли своих врагов «пушечным мясом», и тем приходилось это признать. Французские солдаты и британские томми залегли перед своими «прыжковыми лентами» в ожидании сигнального свистка и часа икс, когда им предстоит преодолеть не менее десяти рядов колючей проволоки с шипами толщиной в большой палец руки, под напором бегущих сзади солдат. Некоторые окопы будут взяты дикой ценой – овладение плацдармом в 700 ярдов искореженной земли стоило жизни 26 тысячам человек, а затем штурм начинался вновь. Дома газеты писали о «сокрушительных ударах», «большом прорыве», но на передовой люди все знали точнее; солдаты острили, что война продлится сто лет: пять лет уйдет на сражения и девяносто пять – на сворачивание колючей проволоки.

Западный фронт стал бесконечным адом, роковой беспросветной жизнью, не похожей ни на что в прежней жизни воюющих, за исключением разве что сюжетов, взятых у Жюля Верна. Было несколько щемящих сердце напоминаний о довоенных днях: щебечущие над лунным пейзажем птицы в каждое хмурое сырое утро: рощи крупных желтых тополей за линией фронта, но большей частью звуки и цвета были внеприродными. Над головой беспрерывно завывали снаряды; ниже пули свистели и лязгали, срикошетив о металл. Возникали ярко-красные характерные вспышки, оранжевый дым от шрапнели, желтоватый дым горчичного газа змеился над землей. На деревьях почти не осталось листвы. Остатки расколотых деревьев торчали из земли, как зубцы поломанной расчески. Прибывающих новобранцев сажали в автофургоны для скота и везли по деревянному настилу к их новым жилищам в землянках, где все связано с окопами: у них был армейский нож, окопная беготня, окопный в виде удилища перископ, а если не посчастливится, то можно подхватить и «траншейную стопу», ангину Венсона или окопную лихорадку.

Выживали те, кто научился быстро реагировать на опасность. Бдительные юноши умели различать вой проносящихся снарядов и знали, когда нужно укрыться, но после того, как снаряд ляжет совсем близко, когда в ушах стоит звон и все вокруг красное, они осознавали, что может наступить момент, когда от попытки спрятаться не будет никакого толку. Немецкий пулеметчик, стреляющий из крупповского «максима», знал, что в бою ему жить не более получаса, он обречен на смерть и привык быть на волоске от нее. Его гранаты, они же картофелемялки, расходовались на глушение рыбы во французских прудах. Пулеметные ленты снимались со своего места на поясе, чтобы затарахтеть в привычном ритме. Пулеметчики поливали огнем вражеские позиции, меняя ленту за лентой, из стволов, которые охлаждались водой, закипавшей от этого так, что можно было варить суп. А поскольку англичане и французы были известны боязнью картечи и действовали спонтанно, то после артобстрела можно было посмотреть, не оставили ли они чего-нибудь, что могло пригодиться.

Идеалистично настроенных юношей эта окопная жизнь приводила к душевному надлому. Они шли на войну, маршируя в ритме «Вахты на Рейне», или «Типперари», или «Марсельезы», мечтая о галунах и славе героя. Потом они поняли, что их поколение умирает в крови и грязи и списки жертв становятся все длиннее; думающие среди них сбегали, сходили с ума, впадали в цинизм, приходили в отчаяние. Эрих Мария Ремарк, в то время шестнадцатилетний учащийся Вестфальской гимназии, удивлялся, почему это коммюнике упорно твердили, что на Западном фронте без перемен; трижды раненный, британец Гарольд Макмиллан ушел с головой в изучение трудов Горация; автор песни «Пусть не гаснет огонь очага» обрел свободу и бродил по Лондону в шелковом одеянии, зажигая ароматические палочки. Зигфрид Сасун забросил свою боевую награду в море и писал с гордостью: «Молись, чтоб ада не познать, где души юные и злобный смех».

Они были впечатлительны. Их воспитывали в духе героизма, учили идее божественного предназначения, и с этой слепой верой они жертвовали собой во имя исчезающей вместе с ними цивилизации. «В той войне, – говорил Дик Дайвер, герой романа Ф. Скотта Фицджеральда, – вам необходимо было запастить полным набором духовных, сентиментальных переживаний, чтобы уходить в более далекое прошлое, чем то, которое упорно стоит перед глазами. Нужно было, чтобы в памяти жили рождественские праздники и открытки с портретами кронпринца и его невесты, и маленькое кафе в Валенсии, и бракосочетания в мэрии, и поездки на дерби, и дедушкины бакенбарды». Это, сказал он, «была последняя любовная битва в истории».

При наступлении Антанты армии продвигались со скоростью несколько футов в день, «оставляя убитых», говорил Дик Дайвер, «как ковер из окровавленных тел». Главы держав видели ход событий совсем иначе. После неудачной попытки взять Верден Западный фронт действительно стал относительно спокойным. Где-то еще была масса новостей, почти все для немцев хорошие. Но это как бы не имело значения. Командование обеих сторон все еще было очаровано «решающими битвами» и наполеоновской доктриной «больших батальонов». Людендорф фактически отвергал всякие боевые операции на других театрах военных действий, называя их «ярмарочными шоу». Однако за счет «второстепенных шоу» немцы одерживали победы. Благодаря надежным тыловым позициям, они не нуждались в рискованных десантных операциях, подобно развернутой англичанами на Галлипольском полуострове. Они могли где угодно нанести удар, изменяя графики движения поездов, и, пока на западе ситуация продолжала оставаться тупиковой, они каждую осень сокрушали слабого представителя союзных сил на востоке – и это каждый год высвобождало больше войск для войны во Франции.

В 1914 году они потрепали русских у Танненберга. В 1915 году на стороне Германии выступила Болгария, чтобы вывести из войны Сербию. В 1916 году наступила очередь Румынии. Румыны вдвое увеличили свою армию за последние два года, но в стратегическом отношении они были изолированы, и окровавленные после Вердена германские солдаты вскарабкались на Карпатские горы. Прямо перед тем, как зимние снега засыпали дороги, они успели прорваться, и Румыния как противник существовать перестала. Это была ситуация, чреватая для союзников полной катастрофой. На Ближнем Востоке положение могли спасти только отряды на верблюдах, но надежда на них слабая. В 1917 году началась революция в России. В это время Людендорф направил «фалангу» отборных дивизий на укрепление австрийского сектора Капоретто в Италии. 24 октября они атаковали противника из Юлианских Альп в густом тумане. Это был великолепный удар. Итальянцы были разбиты и через двенадцать часов бежали; к концу ноября венецианцы в панике прятали бронзовых коней собора Святого Марка и тоже готовились бежать. Потери обороняющихся составили 600 тысяч человек.

Самые горячие «поборники славы» морщили носы: плохая война.

Но пока не наихудшая. 1917 год для Франции стал кошмаром. Французы, как и британцы, весной чувствовали азарт. И те и другие независимо друг от друга планировали решающую битву и стягивали свои самые боеспособные батальоны для прорыва. Французы собирались действовать, развернув широкое наступление под руководством своего нового главнокомандующего: «сорвиголова» Робер Жорж Нивелль пришел на смену увальню Жоффре. К сожалению, о плане Нивелля стало известно Людендорфу. О наступлении раззвонили газеты, а это означало, что немцы взяли пленных и вели их с собой. Нивелль знал об этом. Он также знал, что Людендорф собирался в качестве контрмеры применить стратегию отвода войск под названием «альберих» (так именовались злобные гномы в легенде о Нибелунгах), оставляя за собой ямы и западни. Французское командование упрямо твердило, что все это ничего не меняет. На самом деле это обрекало их на провал. Новый германский план обороны был мечтой обороняющихся и мясорубкой для французских солдат. Когда атака захлебнулась, взбунтовались французские войска, которым обещали победу. В результате и Франция оказалась выбывшей из войны.

Теперь оставалась отчаянная надежда на англичан. Но Хэйг неудачно выбрал целью атаки порты, где швартовались крупповские подлодки. У него не было ни единого шанса. Долгая артподготовка лишь вывела из строя фламандскую дренажную систему. Вода, не имея другого пути, заполнила траншеи. Положение усугубляли сильнейшие за последние тридцать лет дожди. После трех месяцев в этой мрачной дыре англичане взяли всего лишь деревню Пашендиле. Их армия выдохлась. В Лондоне санитарные поезда разгружались ночью, тайно отправляя раненых домой из соображений гражданской морали. А на полях Фландрии маки распускались среди стоящих рядами крестов, свидетельствуя о споре без компромиссов, потребовавшего 150 тысяч свежих британских могил.

И все же предпоследний год войны запомнился не поражением итальянцев, бунтом французов или бессмысленным убийством английских юношей, потому что все это затмили события за пределами Европы. Первым из них было вступление Америки в войну. Кайзеровский посол фон Бернштофф гнал пачками послания из Вашингтона, умоляя Вильгельма не возобновлять неограниченную войну подлодок, но по мере усиления блокады на суше его императорско-королевское величество подталкивали к решительному шагу. Крупп построил флот из 148 подводных лодок, и Гинденбург с Людендорфом хотели их использовать. В начале 1917 года его величеству пришла в голову мысль, которую он счел блестящей. По его приказанию министр иностранных дел Германии послал телеграмму мексиканскому правительству, предлагая Мексике вторгнуться в США и вернуть себе Техас, Нью-Мексико и Аризону. Если американцам придется драться на своем континенте, объяснил кайзер своему изумленному двору, они не смогут вступить в войну в Европе. К несчастью для него, англичане расшифровали телеграмму; она затем была опубликована во всех американских газетах и вызвала в США бурю негодования, особенно в Техасе. К этому времени Генеральный штаб настойчиво требовал действий, и кайзер послал за Густавом. Вильгельм сказал ему, что основные усилия сейчас надо сосредоточить на строительстве подводных лодок. Крупп поспешил в Киль и предпринял полную реорганизацию верфи «Германия», так что император «дал отмашку». В течение последующих двух месяцев воды Атлантического океана то и дело закипали белыми бурунами торпед. Президент Вильсон попытался уклониться от неизбежного, вооружив торговые суда, но когда командиры немецких подводных лодок, увлекшись, стали топить суда, возвращающиеся в Америку, ему пришлось выполнять свою угрозу, и 6 апреля 1917 года конгресс США объявил Германии войну.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.