Перевербованный резидент
Перевербованный резидент
Историю делают люди. Они могут служить украшением или позором целой эпохи, влиять не только на свое, но и на последующие поколения. Это положение мы твердо усвоили еще в студенческие годы. Четко представляем себе, что такое интересы, побудительные мотивы, борьба мотивов, идеалы и нравственные ценности. Но, как оказалось, все это усвоено на «теоретическом» уровне, вне связи с конкретными людьми, сыгравшими определенную роль в исторической драме.
Постепенно идет «заселение» истории, все больше ранее незнакомых или забытых имен выплывает из огромного потока публикаций, направленных на устранение «белых пятен» разной величины. Тут и революционеры, и политические деятели, и ученые, и военные. Не обойдены вниманием и некоторые работники органов госбезопасности. К сожалению, за редким исключением, авторы рисуют своих героев лишь одной краской, вольно или невольно упрощают их, напрочь игнорируя оттенки и полутона. Перед нами предстают, с одной стороны, чекисты — изощренные исполнители репрессий, достойные только гневного осуждения, а с другой — подслащенные образы соратников Дзержинского, биографии которых легко укладываются в набившую оскомину героизированную схему: подпольная работа в условиях царского самодержавия, участие в революции и гражданской войне, ожесточенных схватках с контрреволюционерами и шпионами всех мастей в послевоенный период.
Однако среди чекистов в 20-е и 30-е годы были люди, жизненный путь которых с позиций сегодняшнего дня кажется просто невероятным. Фамилии их порой упоминаются в прессе в связи с теми или иными событиями нашей истории (не уйти от этого, оставаясь на позициях исторической объективности), но, в общем, они все еще причисляются к «фигурам умолчания».
Об одном из таких чекистов я хочу рассказать.
Работая в архиве, я совершенно неожиданно наткнулся на письмо, датированное ноябрем 1920 года и адресованное лично Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Писал ученик и соратник председателя ВЧК по революционной работе, начальник Особого отдела Западного фронта Филипп Медведь, больше известный нынешнему поколению в связи с делом об убийстве С. М. Кирова. Речь в письме шла о небольшой группе чекистов, проводивших некоторое время назад по заданию Центра операцию в тыловой зоне Западного фронта. Медведь не просто сообщал Дзержинскому свое мнение об их деятельности, а требовал незамедлительно устранить этих сотрудников от ответственной работы в Особом отделе ВЧК.
«…От товарищей, приезжающих из Москвы, — писал Филипп Демьянович, — узнаю, что непосредственным помощником товарища Артузова является Добржинский…, что Витковский — начальник спецотделения. Я знаю, что тов. Артузов им безгранично верит, что хорошо для частных, личных отношений, но когда их посвящают во все тайны работы, когда они работают в самом центре 00 ВЧК, то это может иметь самые плохие последствия для нас…»
Невероятно, но факт. Значит, в аппарате ВЧК находятся люди, которым нет полного доверия? Именно это и подтолкнуло меня к дальнейшим поискам, хотелось разобраться, до конца понять, что имел в виду Медведь. Поскольку основное внимание в письме он уделил некоему Добржинскому, с него я и решил начать.
Фамилия Игнатия Игнатьевича Добржинского замелькала в оперативных документах чекистов в начале 1920 года. Из показаний нескольких арестованных агентов польской разведки вытекало, что в Москве действует крупная резидентура второго отдела Генштаба Польши и возглавляет ее поручик Добржинский. Под какой личиной он скрывался, тогда установить не удалось, предпринятые розыскные мероприятия результатов не дали. И вот мелькнул огонек удачи — в Орше была обнаружена курьер московской резидентуры Мария Пеотух. Руководивший операцией особоуполномоченный Особого отдела ВЧК А. X. Артузов распорядился установить за ней наблюдение, и вскоре удалось вскрыть явочную квартиру пилсудчиков в Москве. Однако Добржинский почувствовал опасность и скрылся, сумев предупредить некоторых своих агентов. Вновь безрезультатные, длившиеся до июня поиски. И — удача: Добржинский был арестован на квартире одной из своих знакомых.
Первые допросы скорее походили на монологи Артура Христиановича Артузова, так как подследственный упорно молчал, отказываясь давать какие-либо показания. Аргументы, используемые Артузовым, так же, как и жесткая, без стремления найти контакт с Добржинским манера ведения допросов Романом Александровичем Пиляром, к сожалению, не сдвигали дело с мертвой точки.
Прошло несколько дней. Тактика, избранная Артузовым, оказалась более эффективной — допрашиваемый стал отвечать на отдельные вопросы, поддерживать беседу о сложившемся в связи с нападением панской Польши на РСФСР и Украину положении.
Сильное впечатление на него произвел допрос-беседа у заместителя начальника Особого отдела ВЧК Вячеслава Рудольфовича Менжинского. Для бывшего польского резидента, считавшего себя чуть ли не тайным послом своей страны в Советской России, было лестно, что ему уделил внимание один из руководителей ВЧК.
Чтобы закрепить первые результаты, а главное — идеологически разоружить Добржинского, к работе с ним был подключен член ЦК коммунистической партии Польши Юлиан Мархлевский, старый революционер, не раз примерявший на себя тюремный костюм во времена царизма.
Вот как о встречах с Мархлевским позднее вспоминал сам Добржинский: «Больше допросов не было, меня начали воспитывать, повезли в Кремль к Мархлевскому. В Кремль меня повез на машине один Артузов… Мархлевский на меня произвел хорошее впечатление… говорили о Польше, о Пилсудском. Я в тот момент считал его коммунистом без 5 минут. Мархлевский разъяснил мне, что это не так… и правильно разъяснил мне с точки зрения коммунистической разницу между ППСовцами и большевиками…»
Забегая чуть вперед, добавим, что такие беседы, живой обмен мнениями, сопоставление позиций точек зрения на польско-советские отношения будут продолжаться между Мархлевским и Добржинским и все последующие годы.
Общими ycилиями Meнжинcкoгo, Артузова и Мархлевского удалось снять националистическую оболочку с политических воззрений Добржинского, разрушить в его сознании образ Пилсудского — вождя польских трудящихся, всех патриотов, отстаивающих независимость многострадальной Польши. Добржинский понял, что борьба с рабоче-крестьянской Россией на руку только белогвардейцам, отстаивающим идею «единой и неделимой», что, по существу, означало крушение надежд на самостоятельность Польши, а также польским панам и буржуа, усердно отслуживающим полученные от Антанты деньги.
В итоге Добржинский принимает далеко не простое решение — назвать всех агентов своей резидентуры, еще остававшихся на свободе. Лишь одно условие выдвинул он при этом — чекисты должны ограничиться высылкой их в Польшу.
Обдумав требования Добржинского, взвесив все «за» и «против» такого компромисса, Артузов доложил свои предложения председателю ВЧК.
Дзержинский просил довести до сведения арестованного, что после проведения следствия и установления полной картины деятельности резидентуры все агенты, являющиеся польскими гражданами, будут высланы за пределы РСФСР. По названным Добржинским адресам выехали группы чекистов. Сам же Игнатий Игнатьевич в сопровождении Артузова и его помощников направился в Петроград, где ему предстояла встреча с заместителем резидента — Стецкевичем, внедрившимся на центральную военную радиостанцию. Чекисты уже знали от Добржинского, что Стецкевич давно тяготится связью с польской разведкой, никакой активной работы не ведет, не раз в беседах со своим руководителем высказывал сомнения в правильности политической линии Пилсудского и даже заявлял о сочувствии большевикам, в рядах которых сражался с белогвардейцами и геройски погиб его старший брат.
Убеждать Стецкевича долго не пришлось. Уже на следующий день после встречи с ним Добржинского польский разведчик добровольно явился в номер гостиницы, где расположился Артузов, рассказал все, что ему было известно о разведывательной работе пилсудчиков в Петрограде, и выразил готовность выполнять поручения чекистов.
В общей сложности к концу июля Особый отдел ВЧК арестовал более десятка тайных помощников Добржинского, но, как и обещали чекисты, все польские офицеры после окончания следствия были через особистов Западного фронта переданы представителям пилсудских войск.
Что же касается самого Игнатия Добржинского, а также Виктора Стецкевича, они окончательно решили остаться в Советской России и помогать органам ВЧК в раскрытии диверсионных и террористических ячеек польской разведки.
Нельзя сказать, что далось это Добржинскому без душевных сомнений, раздумий и расчетов. Можно было, надеясь на снисходительность со стороны чекистов и военного трибунала, отбыть назначенный срок заключения, а затем заняться мирным трудом — к примеру, учительствовать, ведь за плечами как-никак два курса историко-философского факультета Московского университета. Это не то, что активно включиться в борьбу со своими бывшими хозяевами, которым поручик Добржинский служил отнюдь не за деньги, не за чины и награды. Не оставляла Игнатия Игнатьевича и тревога за судьбу брата, скромного музыканта Варшавского театра, единственного оставшегося в живых родного человека, который теперь становился заложником у белополяков.
На другую чашу весов легло разочарование в идеях Пилсудского, а также убедительные аргументы Мархлевского и Артузова. Не обошлось, видимо, и без революционного романтизма, надежды на близкую победу трудящихся, по крайней мере, в европейских странах.
И выбор был сделан. Вскоре педантичные клерки во втором отделе польского Генштаба занесли в досье на Добржинского следующее: «До мая 1920 года возглавлял разведывательную резидентуру в Москве, перебежав к большевикам, в настоящее время работает в ВЧК». Для офензивы он стал «чужим».
Но стал ли он «своим» для чекистов? Вернемся к письму Филиппа Медведя. Вот еще строки из него: «…они молодые, вели ответственную работу у белополяков и слишком скоро перешли на нашу сторону (после ареста) и стали убежденными коммунистами…» Не вполне доверял Добржинскому и особоуполномоченный Особого отдела ВЧК Роман Александрович Пиляр, участвовавший в следствии по его делу. Сомнения оставались и у Артузова. Было ясно, что необходима дальнейшая проверка Добржинского, и поэтому Артузов включает его, а также Стецкевича в оперативную группу, выезжающую на Западный фронт для оказания содействия местным чекистам в ликвидации подпольных групп «Польской организации войсковой», совершавших взрывы и поджоги в тыловых районах.
В списках группы Игнатий Добржинский значился уже как сотрудник для особых поручений под фамилией Сосновский. Этот псевдоним закрепился за ним на все последующие годы, поэтому и я буду так его называть.
Прибыв на Западный фронт, Сосновский по поручению Артузова отобрал из числа военнопленных поляков небольшую группу людей, способных выполнять задания особистов. Одним из критериев отбора явилась причастность к «Польской организации войсковой» (ПОВ).
Не вдаваясь в детали проведенных при самом активном участии Игнатия Игнатьевича мероприятий, отметим только, что они были успешными: за короткий срок удалось выявить и разоблачить несколько агентов и диверсантов противника. Как и полагали чекисты, большинство из них состояли в ячейках ПОВ.
Видимо, тогда и «родился замысел пропагандистской акции, преследовавшей цель породить у руководителей польской разведки недоверие к членам ПОВ, действовавшим в советском тылу, и таким образом сбить их активность». План действий чекистов одобрил Феликс Дзержинский.
Главным исполнителем был намечен Сосновский. Особисты исходили при этом из результатов проверки его на конкретных боевых делах. Немаловажную роль сыграли и биографические данные Игнатия Игнатьевича: с 1912 года, еще будучи гимназистом в Вильно, он принимал активное участие в деятельности различных польских военизированных кружков и союзов, затем установил связи с националистами, с 1918 года служил вольноопределяющимся в корпусе генерала Довбор-Мусницкого, где вступил в «Польску организацию войскову» (ПОВ) и по заданию своих шефов руководил восстанием рабочих в Сувалках и Гродно против немцев. В тот период Сосновский близко сошелся с капитаном Матушевским, возглавившим с конца 1919 года польскую военную разведку. Именно по его настоянию Игнатий Игнатьевич перешел туда на работу и после тщательной подготовки под кличкой Сверщ был направлен резидентом в Москву.
Подготовка к операции завершилась в конце сентября. А в один из первых дней октября линию фронта пересек старенький «Фарман», и пилоты разбросали над позициями польских войск листовки с текстом, озаглавленным «Открытое письмо к товарищам по работе в ПОВ — офицерам и солдатам польской армии, а также студентам — товарищам по университету от Игнатия Добржинского». В письме говорилось: «Еще минуту тому назад я находился на вашей стороне, вместе с вами я был обманут словами: «Родина», «независимость», «свобода и счастье народа», лозунгами, содержанием которых было и есть «капиталистические прибыли за счет трудящихся масс», «ложь», «темнота и нищета». Я имею право и обязанность немедленно после свободного и решительного перехода на сторону революционной борьбы сообщить вам и широким кругам, позорно обманутому и проданному собственной буржуазией нашему народу о своем поступке… Вместе со мной открыто и добровольно отказались от работы против Революции все мои идейные сотрудники, присланные в Россию из Польши. Большинство из них уже крепко стоит вместе со мной в рядах Революции».
Вскоре наша разведка сообщила, что в штабах и частях противника поднялся невероятный переполох. Как позднее писал Артузов, «поляки вопили об измене польской центральной разведки в Москве». Один из депутатов сейма даже опубликовал статью, где ставил вопрос о ликвидации ПОВ как вредной для польского государства организации, члены которой предают Польшу.
Руководители польского Генштаба требовали срочно принять «санкции» к Сосновскому, и чекисты действительно вскоре арестовали бывшего резидента поляков в Смоленске, некоего Берейко, направленного в Москву для ликвидации Сосновского.
Чтобы усилить эффект, достигнутый при проведении первой акции, 15 октября 1920 года чекисты распространили на польской стороне фронта еще одну листовку — «Измена ПОВ в Советской России». Ее подписали входившие в группу Сосновского Стецкевич, Пшепелинская, Заторская, Роллер, Гурский и другие. Заявив о добровольном переходе в «лагерь пролетарской революции», они призвали к этому своих бывших товарищей по ПОВ.
Как свидетельствовали оперативные данные, активность ячеек ПОВ в октябре—ноябре резко снизилась, отмечались факты отказа их членов выполнять шпионские задания. Многие задержанные чекистами агенты противника на первых же допросах давали развернутые показания, заявляя, что к этому их подталкивает и побуждает обращение Добржинского и других бывших членов ПОВ.
На завершающем этапе пребывания Артузова и его сотрудников на Западном фронте Сосновский выполнил еще одно ответственное, сопряженное с риском для жизни задание. Вместе с входившей в группу Юной Пшепелинской (ставшей впоследствии его женой) Игнатий Игнатьевич проник в состоявшую из поляков террористическую организацию, главной целью которой в тот период было уничтожить командующего фронтом Михаила Николаевича Тухачевского. Будущий маршал даже не представлял, как близко к нему подкралась тогда смертельная опасность.
Сосновский, благодаря своим волевым качествам, сумел стать во главе террористов и подставил их в конце концов под удар чекистов. Здесь, видимо, необходимо сделать небольшое уточнение, так как приведенные факты из деятельности Сосновского на Западном фронте явно не согласуются с оценками, которые давал в своем письме Феликсу Дзержинскому начальник Особого отдела фронта Филипп Медведь. Вероятнее всего, он просто не знал в полном объеме работу Сосновского, который был связан непосредственно с руководителем группы Артузовым и отчитывался только перед ним.
После успешной ликвидации опасной банды Артузов окончательно убедился в надежности Игнатия Игнатьевича и даже обратился к председателю ВЧК с рапортом, в котором, отмечая заслуги Сосновского, просил представить его к награждению орденом Красного Знамени. Дзержинский поддержал ходатайство, и в начале 1921 года награждение состоялось.
К этому времени Сосновский и несколько членов его группы были уже официально зачислены в штат Особого отдела ВЧК. Такое решение не все чекисты оценили одинаково. Вот свидетельство Артузова: «Против этого активно возражал мой тогдашний заместитель т. Пиляр, который имел даже серьезное столкновение с т. Дзержинским. Последний очень резко осудил Пиляра, который, обидевшись, уехал на партработу в Верхнюю Силезию после этого». Вспомним еще раз и обращение Медведя к председателю ВЧК: «Думали использовать их как орудие для раскрытия наших врагов в России, использовать их для разложения в рядах противника, — писал он, — а вышло наоборот — они становятся руководителями нашей работы благодаря тому, что к ним привыкли, сжились с ними». Медведь намеревался вскоре после отправления письма побывать в Москве и при личной встрече разъяснить Дзержинскому причины своих сомнений относительно Сосновского.
Вот и судите, стал ли он до конца «своим» для тех, с кем работал в последующие годы.
Но были и чекисты, которые искренне доверяли Сосновскому, и среди них первым надо назвать, естественно, Артура Христиановича Артузова.
Именно он, а также члены ЦК польской компартии Ф. Кон и Ю. Мархлевский рекомендовали Игнатия Игнатьевича в 1921 году в члены РКП (б). Поддержал их рекомендации и Дзержинский.
Профессиональные качества Сосновского, прежде всего комбинационный ум, умение анализировать ситуацию и делать верный прогноз, подбирать себе помощников, способных решить самую трудную задачу, постепенно поднимали его авторитет в чекистской среде. В первые годы своей оперативной работы Сосновский занимался только делами, связанными с белогвардейским подпольем. Непосредственного отношения к контрразведывательным мероприятиям по польской разведке он не имел. Вероятно, председатель ГПУ, а также непосредственный начальник Игнатия Игнатьевича Артузов стремились устранить какие-либо поводы к сомнениям в его лояльности.
Надо отметить, что в начале 20-х годов в центральном аппарате ГПУ работало немало чекистов — поляков по национальности, но, в отличие от Сосновского, это были коммунисты в основном с подпольным стажем, прошедшие царские и пилсудские тюрьмы, сражавшиеся в рядах Красной Армии с белогвардейцами и интервентами.
Несомненно, Сосновский понимал, что на их фоне он определенным образом выделяется, поэтому каждый свой шаг многократно выверял, взвешивал, стремясь не допустить просчетов, которые могли быть неверно истолкованы сослуживцами. Конкретные дела — единственное, что могло устранить налет недоверия. И такие дела у Сосновского были.
Вот лишь неполный их перечень только за 1921 год: проникновение в савинковские круги в Варшаве, непосредственное и самое активное участие в раскрытии и ликвидации подпольных контрреволюционных групп в Киеве, Житомире, Черкасах и Харькове, в расследовании по организации Таганцева, так называемому Западному областному комитету в Гомеле. Именно Сосновский склонил к сотрудничеству с чекистами руководителя этого комитета Опперпута, ставшего через некоторое время одной из ключевых фигур в широко известной теперь контрразведывательной операции «Трест».
Успехи Игнатия Игнатьевича не остались незамеченными. Уже в мае 1921 года он становится помощником начальника, а через год — начальником отделения контрразведывательного отдела ГПУ, функции которого заключались в организации работы по борьбе с белогвардейским подпольем и террористическими группами.
Под его непосредственным руководством работали такие известные читателю по книге В. Ардаматского «Возмездие» чекисты, как Николай Иванович Демиденко, Андрей Павлович Федоров и Григорий Сергеевич Сыроежкин. Одной из первых операций, проведенных отделением Сосновского (естественно, при самом ближайшем участии других подразделений КРО и под общим руководством А. Х. Артузова, С. В. Пузицкого, Р. А. Пиляра), явилась операция «Синдикат-2», завершившаяся поимкой Бориса Савинкова. Практически параллельно шла работа по контрреволюционной организации «Центр действия». Большинство членов ее было арестовано чекистами во время проведения нелегального «съезда», о котором контрразведывательный отдел, разумеется, знал заблаговременно, благодаря стараниям Игнатия Игнатьевича и его подчиненных.
Таким образом, уже в первой половине 20-х годов Сосновский выдвинулся в число наиболее опытных, авторитетных чекистов. Думается, что его имя может быть поставлено рядом с С. В. Пузицким, Н. И. Демиденко, В. А. Стырне, внесшими большой вклад в развитие чекистского искусства.
Оперативная работа по белогвардейскому подполью и савинковцам зачастую переплеталась с выявлением и ликвидацией шпионских гнезд, насаждавшихся разведками Англии, Франции и, конечно же, Польши, которой империалистические державы отвели роль ударного кулака. Поэтому Сосновский волей-неволей, пусть опосредованно, соприкасался с деятельностью польской разведки. Но вот в 1924 году ему пришлось вновь вступить напрямую в «контакты» с офензивой.
А случилось это так. В один из летних дней Артузову позвонил польский коммунист, проживавший в Москве, и сообщил, что к нему обратился знакомый еще с дореволюционных времен человек, работающий теперь в польском посольстве. Этот человек (назовем его Полянским) просил устроить ему встречу с Сосновским, своим сослуживцем по корпусу Довбор-Мусницкого. Условия польского военного дипломата были таковы: Сосновский приходит на встречу один, в то место и время, которое выберет он, Полянский. Артузов снова был поставлен перед выбором — включать Сосновского в игру с офензивой или нет? Артур Христианович реально понимал, что возможна провокация и даже шантаж в отношении Сосновского.
А повод для этого искать долго не надо было — как уже отмечалось, в Варшаве проживал скромный музыкант оперного театра, родной брат Игнатия Игнатьевича. На привязанности к брату и могла сыграть польская разведка.
Но все же интересы дела перевесили.
Чекисты действительно многое получили от встреч Сосновского с Полянским, и работа Игнатия Игнатьевича в этом направлении была положительно оценена председателем ОГПУ В. Р. Менжинским. По его предложению коллегия ОГПУ в 1924 году наградила Сосновского знаком почетного чекиста, а в 1926 — «маузером» с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией».
Но контакты с польским разведчиком позднее сыграли неожиданную роль. Об этом мы еще скажем. А пока отметим, что достигнутые успехи вели Сосновского вверх по служебной лестнице. С 1926 по 1929 год Сосновский — ответственный работник Секретно-оперативного управления ОГПУ, позднее — начальник контрразведки Полномочного Представительства по Белорусскому военному округу, затем по Центрально-Черноземной области. В 1934 году он вновь возвращается в Москву. Где бы ни работал Сосновский, везде его труд оценивался положительно. Вот лишь несколько выдержек из аттестации тех лет: «Хороший товарищ и примерный большевик. Политически развит и по личным качествам весьма способный. Образцовый оперативник и серьезный руководитель, прекрасно знает работу с агентурой, особенно по линии шпионажа…»
За все время службы в чекистских органах лишь дважды ему пришлось подробно рассказывать свою биографию товарищам по работе. То было в периоды партийных чисток. И каждый раз комиссия выносила решение: «Считать Сосновского проверенным, подтвердить партстаж с 1921 года». Но обстановка менялась, наступали мрачные времена массовых репрессий. Прошлое воспринималось уже по-другому, зловещей тенью легло оно и на судьбу Сосновского.
Первыми вспомнили о событиях 16-летней давности некоторые сотрудники польской секции Коминтерна. Возмущенные начавшимися арестами целых групп польских коммунистов, проживавших в СССР, обвинением их в участии в нелегальной деятельности «Польской организации войсковой», предательстве, вредительстве и других преступлениях, работники ИККИ обратились в НКВД СССР и высказали «мнение, что по ложному следу чекистов направляет не кто иной, как Сосновский — умело замаскировавшийся агент Пилсудского, пробравшийся в органы госбезопасности для исполнения разведзаданий».
Этому заявлению дали ход, тем более что отдельные из уже арестованных к тому времени польских коммунистов на допросах указали якобы на причастность Игнатия Игнатьевича к шпионской работе против СССР.
В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовской области комиссар госбезопасности 3 ранга Сосновский был арестован и для ведения следствия этапирован в Москву. Первые три месяца он полностью отрицал предъявленные ему обвинения, подробно рассказывал следователю Владимиру Фельдману обо всех поворотах на своем жизненном пути, а также об отдельных чекистских мероприятиях, в которых непосредственно принимал участие, но которые по разным причинам не нашли исчерпывающего отражения в документах. Сосновский надеялся, что его аргументы убедительны, расставят все точки над «i». Но участь его уже была решена.
Фамилия Сосновского не раз звучала на печально знаменитом февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП (б). В тайной работе на поляков его обвинили: бывший ответственный работник ОГПУ Евдокимов и нарком внутренних дел УССР В. А. Балицкий. Но это было не все. Криминал состоял еще и в том, что Игнатий Игнатьевич будто бы являлся деятельным участником якобы существовавшего в органах НКВД заговора, возглавляемого Г. Ягодой.
Так из «своего» Сосновский окончательно превратился в «чужого».
Теперь и следствие пошло совсем по-другому. Опытный следователь Фельдман уже не устраивал тех, кто заранее определил направление, по которому пойдет дальше дело о «разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения» деятельности пресловутой «Польской организации войсковой». К расследованию подключились небезызвестные заплечных дел мастера Минаев и Радин, расстрелянные впоследствии за грубейшие нарушения социалистической законности. В условиях, когда в правовой теории господствовала «царица доказательств» — личное признание обвиняемого, на практике требовалось лишь добиться его каким угодно путем. К Сосновскому стали применять меры физического воздействия, и в мае 1937 года он «заговорил». Признаваясь во всех смертных грехах, он просил только об одном — быстрее закончить следствие по его делу и вынести приговор.
Новые следователи усиленно стремились создать, как и было задумано, групповое дело — связать многих чекистов — поляков по национальности единой цепочкой «преступных деяний». В первую очередь арестовали тех, кто в 1920 году вместе с Сосновским перешел на сторону Советской власти: Юну Пшепилинскую, отважную сотрудницу Иностранного отдела ГУГБ, Карла Роллера — работника УНКВД по Курской области, бывшего уполномоченного КРО ОГПУ Марию Недзвяловскую. Независимо от показаний Сосновского, но тоже с привязкой к мифической деятельности в СССР «Польской организации войсковой» уже к середине 1937 года были арестованы начальник УНКВД по Саратовскоой области, соратник Феликса Эдмундовича Дзержинского Р. А. Пиляр, бывший начальник КРО ОГПУ Я. К. Ольский, руководитель одного из подразделений НКВД С.В. Пузицкий, многие сотрудники местных органов госбезопасности
По решению Комиссии НКВД и прокуратуры СССР все указанные чекисты были в особом порядке приговорены к расстрелу. 15 ноября 1937 года не стало и Игнатия Игнатьевича Сосновского.
Оставался он «чужим» до начала 1958 года, когда на основании определения Военного трибунала Московского военного округа дело было прекращено за отсутствием состава преступления, а сам он посмертно реабилитирован.
Чтобы такое решение состоялось, потребовалась упорная работа следователя КГБ В. А. Пахомова, кропотливо собиравшего объективную информацию на Сосновского, до деталей восстановившего, прямо скажем, непростую историю жизни чекиста.