Реакция в России на Тильзитский союз

Реакция в России на Тильзитский союз

Проблемы, затронутые в личном письме Александра I, волновали не только его родственников, но и всех мыслящих людей России. Как показывает критическая позиция Н. М. Карамзина, примерно так мыслили и понимали ситуацию многие представители русской образованной элиты. Можно привести его мнение, выраженное в 1811 г., в котором он поднимал те же вопросы: «Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством великой империи, можем ли мы надеяться на искренность его дружбы? Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо боимся; он видел усердие в последней войне австрийской, более нежели сомнительное»[165]. Раздражительный консерватор и историк Карамзин, в отличие от императора, мог разрешать себе называть вещи своими именами и даже затрагивать моральный аспект и справедливо оценивать его не в пользу России. Достаточно откровенно и критично о политике Наполеона по «расширению своего владычества до конца Европы» могли себе позволить высказаться и многие русские сановники. Например, в декабре 1807 г. в письме к Александру I только что назначенный послом в Париж генерал граф П. А. Толстой, как старый солдат, честно и без дипломатических уверток оценивал французского императора не как друга, а как врага России: «Надежда восстановить с сим правительством долговременный и основательный мир есть обман, коим ослепляются слабые умы, не чувствующие в себе никакой силы сопротивления, теряя тем время и самые способы приуготовить себя к обороне»[166]. Генерал очень высоко оценивал гениальные способности и колоссальную энергию Наполеона, поэтому постоянно предупреждал об угрожающей России будущей опасности, предугадывал многие шаги французского императора и предлагал деятельно готовиться к войне.

Жозеф де Местр. Художник К. Ф. Фогельштейн. 1810 г.

Необходимо учитывать, что Тильзитский договор был встречен в России неодобрительно и порицался, мало того, он породил скрытую (пассивную) оппозиционность не только в общественных кругах, но даже в среде высшей бюрократии. Желчный мемуарист Ф. Ф. Вигель, возможно сгущая краски, так характеризовал царившие в обществе настроения: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало от негодования»[167]. К чувству небывалого унижения от Тильзитского мира присоединялись материальные последствия от войн и проведения континентальной блокады. Все это только усиливало недовольство в разных социальных слоях, в первую очередь в дворянской среде. Ситуацию с общественным мнением отлично осознавали даже творцы Тильзита с русской стороны. Так, один из сановников, разрабатывавший и подписавший договор о союзе, князь А. Б. Куракин, самый подходящий кандидат на пост российского посла в Париже, в 1807 г. отклонил предложение сразу занять это место (занял его лишь в ноябре 1808 г.). Он объяснил, что «слишком стар, чтобы подвергнуть себя ложным толкованиям, которые люди противоположной системы в Петербурге не преминули бы дать всем моим действиям»[168].

Сегодня историки не располагают вполне достоверными данными и вескими аргументами в пользу того, что в недрах правящего класса, как встарь в ХVIII столетии, зрели замыслы по свержению Александра I. Например, в донесениях иностранных дипломатов из Петербурга имелись намеки, предположения и догадки о происках великосветской оппозиции и о заговоре в пользу умной и честолюбивой великой княжны Екатерины Павловны («тверской полубогини») или вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Они перемежались свидетельствами о недовольстве дворянства правительственной политикой. Англичане же перед разрывом отношений в конце 1807 г. прямо заявили русскому представителю М. А. Алопеусу, что, по их сведениям, в Петербурге составлен заговор против Александра I[169]. В противовес этому неизвестный французский дипломат составил записку в 1808 г., в которой утверждал, что российский монарх постоянно подвергается опасностям: «Он может в определенный момент стать жертвой благих намерений, если английское министерство сочтет необходимым произвести в С.—Петербурге кровавую революцию, подобную тем, какие не раз происходили в России за последние полвека»[170]. Французский посланник в Петербурге А. Ж. М. Р. Савари даже взял на себя добровольно функции русского министра полиции, он не только доносил царю о критических высказываниях в обществе, но и предлагал Александру I удалить из правительства оппозиционно настроенных сотрудников[171].

Общая молва выдвигала на передний план в первую очередь Екатерину Павловну, поскольку, по мнению С. К. Богоявленского, в аристократических слоях общества полагали, что «заменить Александра одним из братьев нельзя – они более солдаты, чем правители, императрица–мать неспособна к правлению, и только вел. кн. Екатерина Павловна способна восстановить славное прошлое»[172]. Но ей все же не суждено было войти в русскую историю под именем императрицы Екатерины III. Сделанный на основании косвенных и второстепенных источников вывод о реальном существовании тогда заговора в ее пользу был бы преждевременным[173]. Правда, весьма сведущий знаток тогдашних петербургских настроений Ж. де Местр прямо писал в своих письмах, что «многие уповают лишь на азиатское средство», но сам автор не верил в то, что подобное возможно. Мало того, комментируя получение поста военного министра А. А. Аракчеевым в 1808 г., он точно назвал одной из причин этого назначения стремление Александра I обеспечить прочный тыл. Поскольку император не мог не видеть «происходящего брожения», то в противовес дворянской оппозиции «он заготовил на всякий случай первосортное пугало»[174].

Данциг. Гравюра XIX в.

Но, бесспорно, Александр I явно рисковал и мог в результате потерять всякое доверие не только салонов, но и всего русского общества. Например, современный английский историк Ч. Исдейл утверждал, что Александр I, начав проводить политику в духе Тильзита, «бросил в сущности вызов всему дворянству, чья ненависть к Наполеону могла тягаться только со страхом потерять огромные прибыли, выпадавшие на его долю от продажи в Британию зерна, леса, льна и пеньки, и, таким образом рисковал повторить судьбу своего отца, убитого в результате дворцового заговора»[175]. Ведь многие, даже не отставные, а высокопоставленные сановники, находившиеся на государственной службе, неофициально позволяли себе критические высказывания как по поводу самой Тильзитской системы, так и в адрес союзника России – Наполеона. Иногда это проявлялось в поступках и действиях второго эшелона управления во властных структурах Российской империи. Яркий показатель таких настроений – дело племянника знаменитого полководца А. В. Суворова генерал–лейтенанта А. И. Горчакова (начальника 18-й пехотной дивизии). В 1809 г. он, находясь в Галиции в составе русских войск, направленных против Австрии, вступил в переписку с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом. В письме он выразил уверенность, что в будущем «с нетерпением» ожидает времени, когда на поле чести русские присоединятся к австрийцам. Его послание было перехвачено и попало к наполеоновским войскам. Разразился скандал – вместо ведения боевых действий, родственник Суворова мечтал «соединиться» с противником. По словам А. Вандаля, письмо «дышало страшной ненавистью к Франции». После того как посол Наполеона в Петербурге А. Коленкур лично сообщил Александру I его содержание, тот вынужден был оправдываться. Мало того, российский император затем долго ублажал Коленкура и даже, как написал французский посол: «Его Величество соблаговолил обнять меня»[176]. Генерала, конечно же, сначала арестовали, а потом быстро (без всяких поблажек на знаменитое родство) по суду уволили со службы[177]. Но сам факт был весьма показателен и свидетельствовал о том, что в армии и обществе по–прежнему господствовал стойкий антинаполеоновский настрой. Кроме того, в армейских кругах стали вновь созревать резко набиравшие силу идеи реванша и отмщения французам за поражения русских войск в 1805 и 1807 гг. Особенно это было характерно в среде военной молодежи. Интересен и показателен тот факт, что властные структуры в период франко–русского союза если и не поощряли, то и активно не пресекали антифранцузские настроения. О подобных веяниях в обществе и то, что власти закрывали на них глаза, например, свидетельствовал в 1807 г. такой тонкий наблюдатель, как Ж. де Местр: «Здесь все умы в великом смятении: национальная гордость оскорблена заключенным миром. В некоторых домах французов не принимают. Император выразил по сему поводу крайнее неудовольствие, но поскольку никто и не подумал переменить сей образ действий, полагают, что это лишь комедия»[178].

Французские войска в Данциге. Гравюра XIX в.

Нельзя не отметить в это время и такого явления в Европе, как резкий рост национализма, в первую очередь в Северной Германии. Это была ответная реакция на французское господство. Россию этот процесс также не обошел стороной. То, что можно охарактеризовать как патриотический дух, стало обычным для дворянского общества и распространилось на другие социальные слои. Русское дворянство тогда являлось и культурной элитой страны. Интеллектуалы–консерваторы стали идеологами консервативного патриотизма (или консервативного традиционализма) с ярко выраженной антифранцузской направленностью. Именно в этот период начинается и борьба с французским воспитанием и галломанией, которая сводилась не только к искоренению французского языка из повседневной речи дворян, но и распространялась вплоть до политических мнений и пристрастий. Это выразилось и в появлении подчеркнуто русских литературных кружков и периодических журналов. В обществе стало входить в моду все русское и отрицалось все иностранное, то есть в первую очередь – французское.

На тильзитский период пришлось проведение в России некоторых важных реформ как в военной сфере, так и по гражданской части. Если военные преобразования, выдержанные в профранцузском духе (в русской истории можно найти достаточно примеров, когда власти успешно заимствовали очень многое именно у своих противников), не подвергались критике, то робкое реформирование государственного аппарата и новые правила для чиновников были с крайним осуждением встречены дворянством. Все нововведения связывались в обществе с личностью «безродного» М. М. Сперанского. Его деятельность сразу же нашла массу противников, которые усматривали в ней опасность революции, а его самого стали обвинять в предательстве в пользу Наполеона. Самым известным критиком стал талантливый литератор и историк Н. М. Карамзин, выступивший с «Запиской о древней и новой России», в которой в реализации идеи представительной монархии обосновывал угрозу незыблемости самодержавия как наиболее подходящей и исторически сложившейся формы правления. Фактически это был манифест русского политического консерватизма. Карамзин в концентрированном виде выразил мнение дворянской консервативной оппозиции против проведения либеральных реформ и призывал полностью отказаться от каких–либо нововведений[179]. Собственно, из запланированных реформ в тот период удалось воплотить в жизнь 1 января 1810 г. лишь идею создания Государственного совета. Сам проект разрабатывался в условиях почти секретных. Но к 1812 г. положение Сперанского стало шатким.

Как бы в противовес французскому влиянию, особенно после военных неудач 1805 – 1807 гг., стали раздаваться голоса, призывавшие к борьбе с иноземными заимствованиями, в первую очередь с галломанией. Военные поражения во многом истолковывались наличием иностранного воспитания и отсутствием патриотизма. Рупором этих мощных общественных настроений стал граф Ф. В. Ростопчин, считавший, что окружавшие царя люди были, по его словам, «набиты конституционным французским и польским духом», а реформы Сперанского «несообразны с настоящим делом». В результате дворцовых интриг весной 1812 г., когда всем стало ясно, что война с Францией уже неизбежна, Александр I сделал свой выбор в пользу дворянской оппозиции, Сперанский был отправлен в ссылку[180]. Обстоятельства падения великого русского реформатора до сих пор остаются полностью не выясненными. По словам великого князя Николая Михайловича, история падения Сперанского «стала слыть за легендарную сказку, покрытую какой–то таинственной завесой»[181]. Его обвиняли в преклонении перед всем французским, в государственной измене, в заговоре в пользу Наполеона и т. д. Ясно, что это были абсолютно надуманные поводы для опалы, а на самом деле российский император перед войной решил пожертвовать непопулярной фигурой в высшей администрации и сделать ставку на патриархально–консервативные силы. Таким образом, восходящая звезда русской бюрократии, Сперанский, стал жертвой для успокоения «встревоженных умов».

М. Б. Барклай де Толли. Рисунок 1810-х гг.

Решение об изменении внешнеполитического курса сказалось и на внутриполитической ситуации, так как сопровождалось важными кадровыми перестановками внутри правящей элиты. Александр I, отправив в ссылку либерала и реформатора М. М. Сперанского, выдвинул на ключевые государственные должности «по обстоятельствам момента» двух известных традиционалистов и полуопальных вельмож – А. С. Шишкова и Ф. В. Ростопчина, долгое время бывших не у дел (император к ним не просто был не расположен, а с трудом их выносил). Имена обоих сановников четко олицетворялись в обществе с национально–патриотическими тенденциями. Фактически сменивший Сперанского на посту государственного секретаря адмирал Шишков воспринимался как страж чистоты русского языка, поборник старины и ревностный патриот, а возглавивший «первопрестольную» Москву Ростопчин, находившийся тогда в зените своей литературной славы, получил в свое время громкую известность как обличитель французомании и застрельщик публицистических памфлетов антифранцузского содержания. Ф. В. Ростопчин на эту должность был рекомендован при содействии великой княжны Екатерины Павловны, как участник ее антифранцузского «тверского салона»[182]. На пост государственного секретаря первоначально Александр I решил назначить Н. М. Карамзина, но его генерал–адъютант А. Д. Балашев указал ему на А. С. Шишкова как человека, обратившего на себя внимания всего общества после речи «О любви к Отечеству», произнесенной в «Беседе любителей русского слова»[183]. При личной встрече император, по словам Шишкова, сказал ему: «Я читал ваше разсуждение о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется у нас не обойдется без войны с французами…»[184] Как очевидно, российский самодержец очень чутко умел ловить сигналы, посылаемые ему от дворянства, а его решения стали результатом суммарных векторов умонастроений общества.

План Динабургской крепости

Эти действия российского императора являлись не просто уступкой дворянскому консерватизму или отказом от либеральных ценностей, а свидетельствовали о том, что власть перед грядущим военным столкновением пыталась найти в будущих, чреватых бедами обстоятельствах новую опору в дворянском обществе. Это был весьма расчетливый ход правительства. Двух известных критиков предшествовавшей профранцузской либеральной политики привлекли к сотрудничеству и фактически нейтрализовали. В 1812 г. значительное распространение получили ростопчинские «афиши», а правительственные манифесты и рескрипты составлялись Шишковым. По мнению С. Т. Аксакова, «писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отзывалось в сердцах русских людей»[185]. Да и вскоре почти вся русская журналистика и публицистика в том или ином виде заговорила слегка архаичным и одическим шишковским языком. Впоследствии А. С. Пушкин имел полное право написать про него:

Сей старец, дорог нам: друг чести, друг народа,

Он славен славою двенадцатого года.

Примечательно, как только военные действия закончились в 1814 г., оба (Шишков и Ростопчин) были уволены от занимаемых должностей и «в воздаяние долговременной службы и трудов, понесенных в минувшую войну» получили назначение состоять членами Государственного совета. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.