Владимир Винников. «Валерьяныч»

Владимир Винников. «Валерьяныч»

Брать это интервью у Вадима Валериановича Кожинова для газеты «Завтра» должен был мой коллега и добрый приятель Денис Тукмаков, философ по образованию. Но что-то у него тогда не сложилось, и в старый дом у Нового Арбата по заданию редакции пришлось отправляться мне. На дворе стоял январь 2000 года, только что, в декабре, прошли очередные выборы в Государственную думу, и на смену Ельцину пришел Путин.

Нельзя сказать, что к тому времени я совершенно ничего не знал и не слышал о предстоящем собеседнике – для человека, хоть как-то причастного к интеллектуально-политическим спорам конца 80-х – начала 90-х годов, это было невозможно уже тогда.

Как известно, Кожинов не занимал никаких официальных постов, не был обременен академическими званиями, но безусловно считался (и безусловно являлся) одним из лидеров патриотического крыла отечественной культуры. Не случайно еще в первой половине 80-х годов, когда предперестроечная битва за умы и настроения советского общества выплеснулась наружу, именно по Кожинову тогдашние «демократы» били прямой наводкой из всех калибров имевшегося у них «информоружия».

И сам я, в те годы прилежный читатель популярных «Аргументов и фактов», «Огонька» и «Литературной газеты», постепенно запомнил фамилию Кожинова через постоянное упоминание литераторами наподобие Бенедикта Сарнова и Натальи Ивановой – как умелого мастера недобросовестной полемики и передергивания цитат, открытого врага исторического прогресса и скрытого русского шовиниста.

А потому, увидев летом 1990 года на полке одного книжного магазина в русской глубинке темно-синего переплета книгу Вадима Кожинова «Размышления о русской литературе», с удовольствием ее купил – надо же знать первоисточники, пусть даже в лице такого мастодонта советской критики. А по прочтении, разыскав в справочнике СП СССР адрес автора, даже отправил ему письмо с выражением какого-то своего несогласия – которое несогласие, впрочем, оказалось гораздо менее серьезным, чем ожидалось. Ну не был Кожинов похож на свой «демократический» образ-пугало, и все тут. И о многом его работы заставляли задуматься заново. Например, о реальной применимости каких-то «универсальных рецептов» построения общества и культуры. А уж последующее бурное десятилетие и вовсе развернуло многое на 180 градусов. Хотя к творчеству Кожинова-литературоведа в эти годы обращаться как-то не пришлось.

И вот, как в романе А. Дюма-отца, десять лет спустя мне предстояла встреча с «великим и ужасным Валерьянычем», который покинул на время культурное пространство и углубился в исторические изыскания.

Что тут делать? Договорившись по телефону с Кожиновым о встрече, накануне пошел к старшему товарищу, заместителю главного редактора, уважаемому литературному критику Владимиру Григорьевичу Бондаренко: расскажите, кто такой Кожинов, о чем с ним нужно, о чем можно и о чем нельзя говорить. Ответ был приблизительно такой: «Валерьяныч» – мощнейший интеллект, живой классик, но человек чрезвычайно сложный, любит «строить» всех по-своему, раньше был даже не «генералом» литературным, а чуть ли не «маршалом», способным обеспечить любое издание и даже славу в «почвеннических» кругах. Но к людям, от него независимым, как, например, сам Бондаренко, относится мало сказать пристрастно – даже ревниво. Вернее, относился – от литературной политики после 1991 года ушел в историю, теперь это его главный конек…

Ладно, раз так – не будем выходить за рамки редакционного задания. Кожинов встретил меня в обычном для своих посетителей зале, непосредственно примыкавшем к крохотной прихожей и по всему периметру до потолка заставленном книгами, показал соседнюю «архивную» комнату, точно так же, до потолка, заваленную разными бумагами, непрерывно курил «беломорины», сминая их гильзы наподобие ракетных стабилизаторов, и сыпал своими комментариями по поводу прошедших выборов и перспектив Путина. Расшифровав через несколько дней эту диктофонную запись, я снова отправился к Вадиму Валериановичу визировать текст, прихватив заодно давнюю его книжку для автографа.

Кожинов встретил меня с моим письмом десятилетней давности в руках: «Не отпирайтесь, вы писали…» Значит, в этом хаотическом по виду нагромождении бумаг, показанном хозяином дома, на самом деле существовал абсолютно железный порядок?! Пришлось чистосердечно сознаваться и объясняться – был, мол, такой грех, но многое изменилось в стране и во мне, и вот я здесь… Объяснения, судя по всему, были приняты, автограф дан, беседа с заголовком «Только верить…» опубликована в № 3 «Завтра» за 2000 год, а у меня начался период личного общения с Вадимом Валериановичем – все более тесного, содержательного и откровенного, вплоть до его гибели 25 января 2001 года.

Встречались мы за этот год, наверное, раз тридцать. Иногда встречи были мимолетными – я заносил гонорар или текст очередной беседы на сверку. Иногда они длились часами – Кожинов рассказывал о своей жизни и о людях, с которыми его сводила судьба. Причем не просто рассказывал, а часто показывал видеозаписи. Так, по кожиновскому телевизору я увидел его беседу в прямом эфире с литератором Андреем Нуйкиным, которому Кожинов публично отказался подать руку – за причастность к расстрелам 93-го года. И певца Александра Васина с его «певческой дружиной». И выступление по «Голосу России», практически полностью посвященное особому пути нашей страны.

В это время издательство «Алгоритм» активно выпускало книги Вадима Валериановича по истории России и русской культуры, которые не просто заполняли собой какие-то «белые пятна», но придавали совершенно иной смысл даже хорошо вроде бы известным фактам и процессам.

По сути, Кожинов попытался применить к истории как науке культурологическую оптику своего учителя Михаила Михайловича Бахтина, когда факт становится образом и в этом качестве начинает освещать весь «хронотоп», которому принадлежит. Надо сказать, здесь он преуспел даже намного больше чаемого – разработанная им методология нашла благодарных продолжателей в лице В. Галина и многих других. Но еще важнее то, что его работы: и критические, и тем более исторические – разрушали сам фундамент мировоззрения «общечеловеков»: что все люди одинаковы, поскольку относятся к биологическмоу виду homo sapiens, у них одинаковые «основные инстинкты» и основные потребности, а значит – что хорошо для «Дженерал моторс», хорошо для Соединенных Штатов, а что хорошо для Соединенных Штатов, хорошо для всего человечества. Кожинов утверждал и отстаивал совершенно другое: «Я никогда не говорил, что Россия лучше других стран. Я всегда говорил, что она другая. В ней есть свои достоинства и недостатки. Неизвестно, что перевесит на весах, куда, скажем, придут народы на последний Страшный суд» (из интервью «Русскому переплету» 5 августа 1999 года). Или: «Запад четко понимает свое превосходство, в частности даже военное, над нами, но так и не смог ни завоевать, ни принизить Россию, в то время как все другие континенты – я имею в виду Африку, Америку, большую часть Азии южнее России, – Запад покорил без особых сложностей, иногда – силами очень небольших отрядов. Но там приходилось перебираться через моря и океаны, а здесь не было ни моря, ни какого-нибудь горного хребта – казалось бы, иди и прибирай к рукам, но ничего не вышло. И это порождает у Запада, с одной стороны, если хотите, какую-то неудовлетворенность собой, а с другой стороны – страх.

С какой-то точки зрения тяжба Запада с Россией – это продолжение его тяжбы с Византией. Причем тогда дело обстояло для Запада еще более неблагоприятным образом, потому что Византия вплоть до своего падения, конечно, превосходила Запад и как цивилизация, и как культура. И я склонен думать, что, может быть, католические страны испытывали перед Константинополем болезненное чувство собственной неполноценности, которое все же отсутствует по отношению к России» («Завтра», 2000, № 12).

Мысль о том, что Россия – страна «отсталая», находящаяся «на обочине мирового развития», была для Кожинова абсолютно – вплоть до отвращения – неприемлема. Вот он пишет о своем любимом Бахтине, о том, что концепции Михаила Михайловича на Западе приходят на смену структурализму, и вскользь замечает: «Подобная смена методик вполне уместна и вполне характерна для западных «профессионалов»: сегодня они готовы поклоняться, скажем, компьютеру, а завтра – в силу изменения конъюнктуры – Богу (в рамках своих возможностей, понятно) – и наоборот. Разумеется, и в России есть свои – хотя и не столь отшлифованные и доведенные до кондиции – «профессионалы». Но это как раз существа, целиком и полностью обращенные на Запад, неспособные самостоятельно, без подсказки с Запада, не то что понять, но даже просто увидеть собственные великие ценности России».

Кожинов не просто отрицал «второсортность» русской цивилизации по сравнению с так называемой «западной» – он спокойно и доказательно называл те объективные моменты, которые вообще позволяли говорить о подобной «второсортности»: от географического расположения России до ее катастрофической исторической судьбы, находя объяснение последней – в «идеократичности» нашего народа и нашего государства.

«Страны Запада можно определить прежде всего как страны немократические (от греческого «номос» – закон и «кратос» – власть). В них власть принадлежит закону. А страны Востока – страны этократические (от греческого «этос» – обычай). Там господствуют определенные обычаи. Россия же – страна идеократическая, где главную роль играет власть идей. При этом я подчеркну сразу, что это власть не какой-либо одной идеи – господствующие идеи на территории России не раз менялись… Россия – страна идеократическая, на комплексе идей у нас держится все остальное: все государственные институты, вся хозяйственная жизнь. Они для нас или одухотворены некоей идеей – или мертвы и подлежат безусловному уничтожению. Надо специально отметить, что идеократичность – гораздо менее надежный и гораздо более рискованный принцип, нежели власть законов или обычаев. Но в то же время я берусь утверждать, что именно эта идеократичность обеспечила самые великие победы России, ее, как выразился не любивший Россию К. Маркс, «мировые успехи».

Русский характер он видел и любовался им не через природу, не через поле или избу, как многие другие патриоты, а через историю, через связь исторических действий и событий. Кожинов искренне считал, что с 1945 по 1961 год Россия в форме Советского Союза несла на себе «мировое лидерство», что ее ослабление и распад – результат не столько вражеских западных козней, сколько отказа от идеи коммунизма как общества социальной справедливости и поисков новой, более адекватной идеи. И начисто отрицал возможность использования в качестве такой идеи идеи либеральной, поскольку она противоречит всему строю русской жизни. «Попытки переделать Россию по образу и подобию Запада, которые и сейчас продолжаются… бесплодны, и вовсе не потому, что Запад – какое-то зло, а Россия – добро, нет. Зла у нас не меньше, а в чем-то больше, чем на Западе, но оно – другое. И попытки исправить наше зло чужим добром приводили и приводят только к обратному результату. То есть западные идеологии не универсальны, они – так или иначе – созданы и действуют в интересах Запада. Это необходимо понимать» («Завтра», 2000, № 27).

Однако это историческое лидерство не могло быть длительным – и не только по причине подавляющего экономического и военного превосходства Запада, объединенного после Второй мировой под эгидой США. Были тому и серьезнейшие внутренние причины, которые Кожинов осветил в том же интервью «Русскому переплету»: «(До встречи с Бахтиным. – В.В.). я общался почти исключительно с евреями. Потому что русских не было (!), они исчезли (!), то есть русские высокого интеллекта и высокой культуры, их почти не было… Когда через год я снова приехал к Бахтину, – я ему не стал об этом писать, – чуть ли не первое, о чем я его спросил: «Михаил Михайлович, я не могу понять, как вы порекомендовали Розанова, а ведь он такой страшный антисемит. На что Бахтин мне ответил: «Что ж поделаешь, но примерно так же думали и писали, правда, чуть меньше, чем Розанов, почти все великие писатели и мыслители России начиная с Пушкина, Лермонтова, Гоголя или Киреевского, Аксакова и прочая». И тут я опять изумился: «Ну как же так?!» Он мне говорит: «Понимаете, это замалчивается, многое выбрасывается. Например, в собрании сочинений Льва Толстого, которое называется полным, есть более пятидесяти купюр, касающихся еврейского вопроса. Так все думали, потому что это и воспринималось как реальная опасность, реальная угроза».

Это для меня было колоссальным переломом. В то время не было человека в мире вообще, который мог бы меня вот так вот изменить. Мне до этого представлялось, что сказать что-нибудь критическое о евреях значило проявить себя как человека неинтеллигентного. Что интеллигентный человек, культурный человек не может ничего говорить против евреев. Ну, хотя бы потому, что это такой страдающий народ, гибли от рук нацистов, что это недопустимо…»

То есть мировое лидерство Советского Союза во многом было обусловлено поддержкой или благожелательным нейтралитетом мирового еврейства. Когда они сменились почти открытым противостоянием, «пара» для нашего «паровоза» оказалось уже недостаточно. И Кожинов всеми силами, вначале даже бессознательно, стремился восстановить сообщество русских высокого интеллекта и высокой культуры. Что-то ему удавалось, но не все, далеко не все… Более того, внимание Кожинова к тому или иному поэту в самих «почвеннических» литературных кругах 60-х – 70-х годов воспринималось как некая «черная метка». Но вот сам ли В.В. Кожинов был тому причиной – еще вопрос.

«Петр (Кошель. – В.В.), – помнится, пугал я его на молодогвардейской (издательство!) лестнице, – говорят, все, на кого положил глаз Вадим Валерианович, плохо кончают: Прасолов застрелился, Рубцова задушила подушкой любовница, Соколов перестал писать и пьет, у Кузнецова – головокружение от успехов». В ответ Кошель сопел… Да что мог он противопоставить, если самый любимый поэт Вадима Кожинова – Владимир Соколов при всем дружеском расположении назвал своего опекуна – «Кровавый Валерианыч». (Александр Щуплов «Змей Горыныч русской литературы»).

Не стану отрицать – некое «вампирство» там присутствовало, и сам я однажды оказался невольным (но скорее – нужным) его свидетелем. В один прекрасный день – кажется, это был сентябрь 2000 года – раздался звонок, и Вадим Валерианович вежливо, но твердо пригласил меня к себе назавтра на час дня. Явившись туда в указанное время, я застал его беседующим с уже немолодой, но весьма представительной столичной красавицей – как выяснилось, бывшей женой гениального Владимира Соколова и нынешней супругой какого-то важного генерала. Речь шла о каком-то новом издании стихов Соколова, и что-то от этой дамы там зависело. Поблескивая очками, Кожинов спокойно рассказывал своей гостье об этом самом издании, а потом предложил ей послушать одну песню на стихи Владимира Соколова. Явно убаюканная его речами, дама не стала отказываться. И певец Васин с телевизора запел знаменитый «Венец»: «Вот мы с тобой и развенчаны…»

Господи Боже мой! Когда прозвучала заключительная строфа:

Видишь, за облак барашковый

Плыл и уплыл наконец

Твой васильковый, ромашковый

Неповторимый венец… —

с дамой случилась натуральная истерика. «Это ведь я! Я – эта русая девочка! Если бы он не пил!.. Ах, если бы он не пил!..» – в голос, по-деревенски, по-бабьи, рыдала она, немало, видно, прошедшая в своей жизни и все в ней повидавшая, о своем неслучившемся счастье. Кожинов все так же поблескивал очками, принес воды, заставил гостью попить из стакана, успокоил ее и продолжил деловую беседу…

Что там и говорить, он явно любил ходить по краю: «Есть наслаждение в бою и бездны мрачной на краю». В своих последних книгах, исследовав проблему холокоста, что называется, под микроскопом, Кожинов обнаружил слишком много, недопустимо много подтекстов. Например, то, что внутри мирового еврейства существуют своего рода «сверхевреи», «хаверим», объединенные в «товарищества», которые относятся к «простым» евреям так же, как «простые» евреи должны относиться к «гоям». Или «двойную бухгалтерию», когда в число жертв холокоста дважды занесены два миллиона евреев, погибших на территории Западной Украины и Западной Белоруссии: один раз как польские, а второй – уже как советские граждане. Или полное равнодушие мирового еврейства к другим жертвам нацизма: от поляков и цыган до белорусов и русских.

«Когда речь заходит о «еврейском вопросе», надо уточнять, о каком из них идет речь. Ведь «еврейских вопросов» сразу два: вопрос о власти и вопрос о деньгах», – как-то пошутил Вадим Валерианович. Он, женатый на Елене Владимировне Ермиловой, дочери известнейшего литературного критика, еврейке по национальности и православной христианке по вероисповеданию, с которой счастливо прожил более сорока лет, был начисто лишен какого бы то ни было антисемитизма. Но антисемит, как известно, – это вовсе не тот, кто выступает против евреев. Антисемит – это тот, против кого выступают евреи.

В декабре все того же 2000 года Кожинов неожиданно завел – сам – разговор о сотрудничестве в газете «Завтра», изъявил готовность вести колонку под названием «Лики и маски истории», но попросил платить ему гонорары по высшей ставке. Александр Андреевич Проханов, подумав, на это согласился, и с такой вестью я поспешил на Большую Молчановскую. «Не подумайте, что Кожинов на старости лет стал скрягой. Я вообще никогда не писал за деньги и никогда не нуждался, но сейчас вынужден на это пойти. Нас, когда мы были в отпуске, обокрали», – поделился он своим горем. Оказалось, что воры вынесли все гонорары за кожиновские книги – достаточно серьезную сумму, которая хранилась дома. «Я теперь нищий», – с горечью шутил Вадим Валерианович. Но нищий Кожинов оказался ничуть не смиреннее и не «благоразумнее» Кожинова зажиточного. Он врезал в ответ «Мифом о 1941 годе» – последней, как оказалось, прижизненной публикацией (она вышла в свет 23 января 2001 года).

Во время нашей последней встречи он подарил мне сборник стихов Василия Казанцева под своей редакцией, надписав на нем: «Просьба внимательно прочесть!» Пожаловался, что скоро должен лечь в больницу – врачи нашли обострение язвенной болезни. Утром в пятницу 25 января мне сообщили о скропостижной смерти Вадима Валериановича. Это был неожиданный и тем более страшный удар. Телефон не отвечал, и я, уже зная код подъезда, поехал отвозить его жене гонорар за эту публикацию. Дверь в кожиновскую квартиру оказалась открытой нараспашку. «Все уже ни к чему, ни к чему!» – повторяла Елена Владимировна. Мне оставалось только попрощаться с ней и, оставив деньги, уйти. Некролог в «Завтра» написал Владимир Васильевич Бондаренко, мой же текст памяти Кожинова опубликовала газета ЦК КПРФ «Правда России», где редактором был тогда Владимир Васильевич Рындин, ныне тоже покойный. Сообщение же интернет-сайта Lenta.ru о смерти Кожинова звучало так: «О высоком. Скончался писатель, литературовед и публицист Вадим Кожинов». Такие вот «тихие радости»…

С самим Вадимом Валериановичем удалось попрощаться на гражданской панихиде 27 января в Институте мировой литературы, куда пришли толпы народа, очередь выхлестывала во двор. «Его имя останется в истории тысячелетней русской культуры наравне с теми именами, каковые мы открываем для себя в первых наших уроках познания и которые остаются в нашем сознании до конца нашей жизни», – говорил писатель Леонид Бородин. Петр Палиевский: «Присутствие Вадима Валериановича в нашей жизни всегда было и остается неискоренимым».

Игорь Шафаревич: «С Вадимом Валериановичем Россия потеряла не только глубочайшего мыслителя и исследователя самого высокого уровня, но и необыкновенного русского человека, одного из тех людей, которые рождаются, быть может, только один раз на целое поколение».

Лицо Вадима Кожинова, при жизни иссушенное куревом и морщинистое, было в гробу странно отечным и желтым, как никогда не случается при «остром желудочном кровотечении», которое значилось как официальная причина смерти. Дождавшись своей очереди, я коснулся губами холодного лба покойного и ушел.

Впрочем, как теперь выясняется, никуда я от него не ушел, и Кожинов тоже никуда не ушел. Наоборот, теперь он навсегда вошел в нашу Россию, стал частью ее, одним из фундаментальных, краеугольных камней здания отечественной культуры. И кожиновские работы, в отличие от трудов многих его недоброжелателей и клеветников, еще послужат русской славе и русской силе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.