БЕРН (1933 – 1936)

БЕРН (1933 – 1936)

Когда национал-социалисты угрожали, что после того, как они захватят власть, «покатятся головы», старый член министерства иностранных дел заявил, что в отношении его ведомства такой опасности не существует. Здесь нет никого с мозгами, так что и выбивать нечего.

Действительно, мы практически обошлись без потерь. Даже социал-демократ Адольф Мюллер, которого я сменил на его посту в Берне, представлял Третий рейх более трех месяцев, хотя далеко превысил (по возрасту) срок, необходимый для отставки. Сам же я, покинув Берлин, не имел ни малейшего представления о том, что ожидалось от меня в Швейцарии. Во время работы в Лиге Наций передо мной ставились конкретные и реальные цели, одна из них заключалась в достижении прочного мира при условии равенства прав в отношении Германии. После прихода Гитлера к власти я видел только одну цель: предотвратить войну, избегая конфликтов и ситуаций, способных вызвать острые разногласия. Скорее всего, я должен был действовать активно, а не выступать в функции тормоза.

Гитлер принял меня в старой рейхсканцелярии. Встреча произвела на меня двойственное впечатление. Когда я вошел в кабинет фюрера, он сидел за своим столом, склонившись над бумагами. Подняв глаза, Гитлер заметил меня и быстрым взмахом руки откинул на лоб свою известную по фотографиям прядь волос, которая была зачесана на сторону.

Видимо, это должно было стать сигналом для меня. Если бы я обладал минимальными способностями медиума и не был скептически настроен, его жест произвел бы на меня отрезвляющее впечатление. Последующая беседа оказалась совершенно неинтересной. Услышав, что я с удовольствием отправляюсь в Швейцарию, он сильно удивился, видимо, ему казалось странным, что кто-то хочет отправиться за границу, когда в Германии происходили такие большие перемены. Затем он сделал несколько пренебрежительных замечаний по поводу Швейцарии, особенно относительно ее демократии и прессы. В конце беседы он спросил меня, как столь разнородная страна, как Швейцария, смогла добиться единства нации. Когда я ответил, что виной всему горы, он промолчал.

Во время моего пребывания в Берне Гитлер не вынашивал особенных планов в отношении Швейцарии. Позже, примерно в 1937 году, он выступил с обнадеживающим публичным заявлением, составленным, как мне казалось, бывшим председателем бундесрата Шультессом. В нем говорилось, что при любых обстоятельствах Гитлер будет уважать нейтралитет Швейцарии. Вскоре он повторил это заявление и швейцарскому послу Фрелихеру.

Необходимость подобных заявлений была связана с тем, что высказывания некоторых партийных лидеров обострили немецко-швейцарские отношения. Чего стоили сильные выражения типа: «У этих швейцарцев опилки в голове», неоднократно прозвучавшие в публичных выступлениях Геринга. Замечу, что он допускал и более грубые выражения. Не отставал от него баденский гаулейтер Вагнер, угрожающие речи которого не только разносились по всему Рейну, но и появлялись в южногерманских газетах. Понятно, что в Швейцарии, особенно в северных кантонах, они породили страх германской аннексии.

В то же время среди швейцарской молодежи в Базеле и Цюрихе сформировались группы, симпатизировавшие национал-социалистам и копировавшие германское нацистское движение. Подобные эксперименты уже наблюдались в Швейцарии после прихода к власти в Италии фашистов, но к событиям в Германии здесь относились более серьезно. Лесной инспектор бернского бургершафта, то есть старого бернского патрициата, господин фон Маркуар в ходе одной из проверок сказал лесному рабочему, чтобы тот лучше укладывал бревна. Тот ответил: «Не стоит, Гитлер скоро придет и отберет все». Когда я позже рассказал эту историю Гитлеру, тот не нашел в ней ничего смешного.

В Швейцарии не верили в звучавшие в Берлине лозунги, что национал-социализм не предназначается для экспорта. Здесь полагали, что Наполеон был более честен, когда заявлял: «История докажет, что Швейцария всегда находилась под влиянием Франции. Во всем, что касается Франции, Швейцария должна стать французской, как и все те страны, что граничат с Францией».

Определенный эффект произвела в Швейцарии и борьба с христианской церковью в Германии. Швейцарцев также беспокоил рост антисемитских настроений. Люди начали говорить о «духовной обороне страны», не одобряя те формы, которые принимала германская революция, и практически не интересуясь ходом ее развития. В июне 1933 года Гитлер заявил, что революция завершилась, чего, к сожалению, на самом деле не случилось.

Мне казалось, что при явно недостаточной армии и ненадежных соседях неразумно отклоняться от взвешенного внешнеполитического курса и призывать к вторжению в соседние страны, наподобие того, как происходило во времена французской революции. Напротив, нам самим угрожали, поэтому мы нуждались в толерантности. Я полностью согласился с швейцарским президентом, когда во время вручения верительных грамот он заявил мне, что все должны разрешать другим народам искать спасение свойственным им способом. Иначе говоря, мы не должны пытаться ввозить национал-социализм в Швейцарию.

Главной моей задачей как посла было всемерное развитие торговых связей, существовавших между нами и Швейцарией, избегая, насколько это оказывалось возможным, инцидентов. В Германии болезненно относились к критике, имевшей место в швейцарской печати. Полагали, что Швейцария готовится выполнять роль запасного аэродрома для немецких йmigrйs{Эмигранты (фр).}. С другой стороны, Швейцария протестовала против политических и полицейских мер со стороны Германии.

Последний момент никак нельзя было игнорировать. Приведу один пример, вызвавший большие споры, – так называемое «дело Якоба». Этот Якоб, по-моему его фамилия была Саломон, был эмигрантом, активно выступавшим против Третьего рейха в Страсбурге. Немецкие полицейские агенты бандитским образом заманили его в засаду в Клейнбазель (район Базеля. – Ред.), то есть на швейцарскую территорию, где арестовали и тайно вывезли в Германию через находившуюся неподалеку границу. Все это всплыло, немецким властям пришлось неохотно подтвердить все факты, но самого Саломона они так и не вернули.

Отчасти эта история напоминала хорошо известный франко-немецкий «инцидент Шнебеле» 1887 года, вызвавший в то время паническое чувство, что разразится вооруженный конфликт. Но тогда без излишней нервозности Бисмарк решил, что арестованный на немецкой земле французский таможенник Шнебеле должен быть отпущен (арестованный по обвинению в шпионаже 21 апреля 1887 года Шнебеле был освобожден (30 апреля), и немецкая сторона временно отказалась от политики обострения отношений с Францией из-за России и Австро-Венгрии, занявших неблагоприятную для Германии позицию. – Ред.). Теперь дело оказалось гораздо более серьезным, поскольку немцы нагло попрали швейцарский нейтралитет и их поведение казалось вызывающим.

На меня выпала сложная задача: успокоить бундесхауз (бундесхауз, или Федеральный дворец, – здание Федерального собрания Швейцарии на площади Бундесплац. – Ред.) в Берне, пока мне не удастся преодолеть упорство немецких официальных ведомств. Швейцария хотела обратиться в Международный арбитражный суд. Я посоветовал Берлину предвосхитить решение арбитражного суда, но только после нескольких месяцев сопротивления немецкое правительство объявило о своей готовности вернуть Саломона в Швейцарию, после чего его быстро переправили во Францию.

Отмечу, что швейцарский министр иностранных дел Джузеппе Мотта оказался весьма тактичным человеком, что облегчало ведение переговоров. Выходец с южных склонов Сен-Готарда (то есть из швейцарского кантона Тичино (Тессин), населенного в основном итальянцами. – Ред.), он соединял латинский образ мышления с немецкой основательностью и полностью контролировал все свое министерство. Можно было не сомневаться, что он станет действовать только в соответствии с законом и не допустит нежелательных посланников из рейха.

Последнее имело особое значение в свете возникшего в Германии дуализма государства и партии, поскольку иностранное государство вполне могло начать игнорировать официальных дипломатических представителей. Заняв свой пост в Швейцарии, я узнал, что там находился Landesgruppenleiter (или глава нацистской партии). Выходец из Мекленбурга по фамилии Густлофф, он проживал в Давосе, поскольку страдал легочным заболеванием. Как часто бывает в подобных случаях, болезнь привела к общему развитию его способностей. При этом он практически обожествлял Гитлера, нередко часами глядя на изображения фюрера. Густлофф признавался мне, что «подпитывался его силой».

Министр внутренних дел Бауман однажды посетил Густлоффа в его резиденции, расположенной в горах над горной рекой. Позже Бауман рассказывал мне, что в ходе визита Густлофф заявил следующее: «Если бы фюрер скомандовал мне выброситься из окна в горную реку, я бы сделал это не задумываясь». Такое проявление фанатизма привело Баумана в замешательство. Но когда Густлоффа пытались очернить в швейцарском парламенте, Бауман повел себя корректно и выступил в его защиту.

Проживавшие в Швейцарии немцы не давали мне скучать. Многие из них, особенно пострадавшие от унизительных условий Версальского договора, с надеждой смотрели на величайшее национальное возрождение, происходившее в Третьем рейхе. Особенно много тех, кто искренне хотел социальных перемен и установления лучших социальных отношений, было среди членов женской организации – Frauensсhaft.

Но в целом местные партийные лидеры (Amtsleiter) оказались добрыми и честными людьми. В большинстве случаев местные, региональные и другие чиновники партии вербовались из рядов тех, кто потерпел неудачу в своей профессиональной деятельности и теперь полагал, что их время пришло. Как и во времена любой революции, на поверхность всплыли неудачники, пустомели и доносчики.

В приемном зале нашего дипломатического представительства посольства тогда висела прелестная гравюра, приз за победу в регате. На ней был изображен Наполеон в 1815 году, когда он оказался пленником англичан на фрегате «Беллерофон». В связи с этой картиной в партийных кругах начали распространяться слухи, что дипломатический представитель – франкофил и не обладает необходимым чувством патриотизма.

Возможно, посылавшиеся домой в партийные верхи «официальные партийные отчеты» оказывались такого же рода. Они касались не только политики, прессы, экономических вопросов, неарийских фирм, отношения к Швейцарии и поведения эмигрантов, но и бесед с персоналом дипломатической миссии и консульств, того, что делали наши дипломаты, чтобы защитить партию и ее членов.

Как можно было понять, в этих донесениях было множество нелепостей, явно ложных сведений, а иногда злобные выпады. Между прочим сообщалось, что немцы в Швейцарии были «объявлены вне закона», поскольку они выходили из дипломатической миссии в Берне. Некоторые Amtswalter (члены партии, обладавшие особыми полномочиями) оказали мне честь, обрисовав в истинном свете, на что они тратят партийные фонды.

К сожалению, даже в женевском и цюрихском консульствах оказались приспособленцы, пытавшиеся сделать карьеру путем партийных интриг. Им не удалось преуспеть, но они доставили мне немало хлопот. Во время моих утренних прогулок в прекрасном Эльфенау (парк в Берне вокруг одноименной усадьбы) и вдоль реки Аре велись длительные обсуждения, как следует поступать с этими подонками.

В дипломатической миссии в нашем маленьком кругу царило полное взаимопонимание. Все младшие чиновники были едины со мной в мнении о той лихорадке, что поразила Германию, разделяя мои взгляды по поводу совместной с другими нациями ответственности в связи с этой напастью.

Следуя образцу фашистской Италии, я стремился к тому, чтобы партийные функционеры, действовавшие в Швейцарии, подчинялись дипломатической миссии и консульству, но, к сожалению, мне не удалось достичь в этом успеха. Мне хотелось заручиться властью над этими деятелями, чтобы контролировать их деятельность и не допускать нежелательных эксцессов. Следуя получаемым с родины партийным инструкциям, которые не согласовывались с дипломатическими представительствами, партийные функционеры развили бурную деятельность среди немецкого населения Швейцарии. Они нагло вмешивались в деятельность старинных землячеств и даже отдельных немцев, обвиняя их в мягкотелости. Партийным функционерам казалось, что постоянные конфликты с швейцарскими властями являются доказательством их силы. Любой немец, которого депортировали из Швейцарии, после возвращения в Германию мог рассчитывать на продвижение наверх. Даже несколько немецких профессоров, находившихся в Швейцарии, полагали, что смогут таким образом продвинуться в своей карьере.

Взвешивая все за и против, могу сказать, что результаты деятельности партии в Швейцарии оказались отрицательными. Сам Густлофф закончил свою жизнь ужасным образом, его убил в Давосе какой-то Франкфуртер. Чувствуя себя в безопасности, Густлофф отказался от защиты, предложенной ему полицией кантона. Он явно не заслуживал такого печального конца. В глубине души он был добрым человеком, и наедине с ним было легко беседовать.

Вместе с тем Густлофф был достаточно неуравновешенным, особенно в присутствии своей жены. Фанатизм, правивший в Третьем рейхе, на самом деле вытекал не из неустойчивой психики людей, а из бездонных глубин женской души. Поскольку в лице Густлоффа партийные органы, ведавшие иностранными делами, получили своего первого мученика, партия организовала ему торжественные похороны, направив похоронный кортеж из Давоса до самого Шверина.

Швейцария использовала случившееся как повод для принятия строгих мер в отношении нацистской партии. Прежде всего власти запретили назначение нового ландес-группенлейтера. Некоторые члены партии, особенно те, кто работал в немецком генеральном консульстве в Цюрихе, использовали смерть Густлоффа как благоприятный повод для выступлений против меня. Они говорили, что я не обеспечил достаточную защиту их руководителя и поэтому должен разделить ответственность за совершенное убийство. Подобные интриги были направлены на то, чтобы избавиться от меня в Берне, заменив кем-то из них. Конечно, их планам не удалось осуществиться, по крайней мере до того времени, когда я был отозван в Берлин в министерство иностранных дел в связи с назначением на другую должность.

Основной головной болью в Швейцарии для меня оставалась пресса. Меня вовсе не удивляло, что швейцарские газеты, независимо от их политических пристрастий, критически относились ко всему, что происходило в Германии. Впрочем, у них имелись на то все основания, их читатели требовали, чтобы газеты выражали определенную точку зрения в отношении к Третьему рейху. Если учесть, что страна отличалась устойчивыми демократическими традициями, отношение к фашизму оказалось явно негативным.

Все делалось для того, чтобы немецкая общественность, ради ее же собственного блага, информировалась о реакции иностранных государств. Но именно по этой же причине доктор Геббельс не допускал, чтобы подобные газеты проникали в Германию. Я безрезультатно пытался добиться снятия запретов со швейцарских газет, чтобы они снова стали поступать.

Введя свой запрет, министр пропаганды использовал благовидный предлог, заявив, что швейцарская пресса публикует новости, запрещенные в Германии, а значит, их никоим образом не пропустит цензура.

Тогда я попытался заставить швейцарское правительство действовать официально, как обычно поступали в некоторых странах, когда швейцарские газеты нападали на членов немецкого правительства в свойственной им оскорбительной манере. Гитлер и его окружение никогда не обращали внимания на рекомендации и мнение о них иностранной общественности. Нацистские вожди реагировали на подобные вещи пограничными инцидентами, о которых я уже писал выше, или совершали другие противоправные действия.

Даже с точки зрения собственных интересов Швейцарии полемика в прессе такого рода оказывалась неудобной и даже выглядела как опасный инструмент в сфере международной политики. Но в швейцарских правительственных кругах, отвечая мне, ссылались на конституцию и независимость прессы. Поэтому грозовая ситуация на границе сохранялась, и к пониманию никак не удавалось прийти.

Мне не составило большого труда убедить власти в Берлине поверить, что швейцарские официальные ведомства честно пытаются держать нейтралитет. Им действительно было нелегко осознать, что вся Германия охвачена нацистской идеологией. Министерство пропаганды в Берлине прозвало Швейцарию «всемирным сборищем эмигрантов».

На самом же деле швейцарские власти делали все от них зависящее, чтобы удержать немецких эмигрантов в Швейцарии от вовлечения в активную политику. Иоахим фон Риббентроп (вскоре ставший германским министром иностранных дел), с которым я впервые встретился на партийном съезде в Нюрнберге, полагал, что газета Basler Nachricten находится на содержании у Москвы. Полагаю, что было бы гораздо лучше, если бы вместо этого он заимствовал у ее редактора немного здравого политического смысла.

Что оставалось делать перед лицом подобной предрасположенности? Нашим основательным дипломатическим отчетам в Берлине не верили. Волна критических выступлений в адрес руководителей Третьего рейха, поднявшаяся в мировой прессе, не доходила до Германии, заткнувшей себе уши. Следствием этого стало то, что всех, кого преследовали в Германии, – евреев, деятелей церкви и прочих, – власти обвинили в том, что они действуют заодно с зарубежными врагами Германии, применяя более строгие меры наказания.

Что же касается мирового порицания, то оно еще больше стимулировало агрессивность Гитлера. Внешне происходившее выглядело так, как будто кому-то доставляло удовольствие наращивать существовавшее напряжение, явно провоцируя взрывную реакцию со стороны Германии.

В моей памяти сохранились две даты, оставившие глубокий след в истории Швейцарии. Во-первых, 30 июня 1934 года, когда во время известной «ночи длинных ножей» были уничтожены главари штурмовых отрядов и вся реальная власть перешла в руки Гитлера и его окружения. В этот кровавый день весь мир понял, на что способны те, кто правит в Германии. Я совершенно откровенно предупредил швейцарские власти об ужасных последствиях происшедшего. Однако министр ответил: «Но ведь очевидно, что глава государства лично никого не расстреливал». Сам же я задавал себе вопрос, почему я по-прежнему должен представлять Германию.

Многим казалось, что после кровавой резни 30 июля все поняли, что революционный режим в Германии окончательно переродился и в стране может произойти новая революция, как это произошло сорок лет тому назад во Франции, где одни революционные перемены следовали за другими. «Le rйvolution dйvore ses enfants»{Революция пожирает своих детей (фр).} – такую пословицу в те дни вспоминал не только я, но и мои швейцарские друзья.

Второе событие произошло месяцем позже. Вечером 1 августа 1934 года, когда, любуясь прекрасными пейзажами, мы плыли по озеру Констанц (Боденское озеро. – Ред.), пришло известие о смерти Гинденбурга (официальная дата смерти Гинденбурга – 2 августа. – Ред.). Швейцарцы отмечали свой национальный праздник (1 августа считается датой образования Швейцарии – в этот день в 1291 году три кантона объединились в конфедерацию (сейчас Швейцарская конфедерация состоит из 23 кантонов, три из которых поделены на полукантоны. – Ред.), гористые берега озера были залиты огнями. Но мы знали, что старый президент рейха умер. С 2 августа 1934 года в Германии больше не было высшей власти, к которой мы могли бы обратиться. Многие разделяли наше настроение страха перед будущим. Кошмар не только не закончился, казалось, что теперь ничто не могло его остановить.

В Швейцарии понимали, что после семи лет утомительных и в конце концов бесплодных переговоров с рейхом больше нельзя отрицать его естественное и законное право на равную безопасность с другими странами. Кроме всего прочего, швейцарцы всегда считались хорошими солдатами. Они оказались достаточно реалистичными, чтобы увидеть, что комедия с разоружением и отсутствие уважения к национальным интересам разоруженной Германии в Женеве в конце концов приведут к тому, что Германия начнет перевооружаться.

В 1933 году доктор Геббельс лично прибыл на осеннюю сессию Лиги Наций. Он держался в свойственной ему наступательной манере, считая, что трибуна Лиги Наций представляет собой великолепное поле для пропаганды. Поэтому по предложению фон Нейрата Геббельс участвовал в происходивших здесь мероприятиях, показав себя необычайно искусным оратором.

Первым публичным шагом на пути к перевооружению Германии стал ее выход из Всеобщей конференции по разоружению и Лиги Наций всего через несколько недель после весенней сессии, показавшийся многим бестактным и неожиданным. Совершая этот демарш, Гитлер нарушил один из основных принципов переговоров в Женеве, заключавшийся в том, что любое решение должно готовиться постепенно, чтобы все приняли его естественным образом. На самом деле отнюдь не немцы саботировали процесс разоружения. Следовательно, нам не нужно было ставить себя в положение, когда мы подверглись бы очевидной критике.

Однажды, еще до того, как Гитлер пришел к власти, летом 1932 года, немецкая делегация покинула конференцию по разоружению на несколько месяцев, чтобы попытаться оказать давление на партнеров. И никто не мог отрицать право Гитлера оставить конференцию и Лигу Наций, если бы он руководствовался благими намерениями. На самом деле за этим шагом скрывалось его очевидное намерение провести одностороннее и незаконное перевооружение страны, принесшее столько опасностей Германии и всему миру.

В течение некоторого времени его начинания казались безобидными. В Лиге Наций уже ощущались признаки раскола, никто не хотел принимать происходившее серьезно. Сам же я спрашивал себя, неужели нельзя повысить статус Лиги, обновив соглашение и способствовав вхождению в Лигу Соединенных Штатов. Полагаю, что, если бы это произошло, возможно, Гитлер подумал бы над тем, чтобы вернуться в Лигу Наций. В течение нескольких лет Вашингтон играл свою роль в Женеве, как по вопросам разоружения, так и по другим значительным проблемам.

Германии сделали замечание по поводу ее выхода, но она продолжала следовать своим планам. В соответствии с уставом выход можно было осуществить только через два года. В моей дипломатической миссии в Берне я работал (правда, никому не говоря об этом) над обновленным договором Лиги и обсуждал его в частной беседе с моим американским коллегой Хьюго Уилсоном. Он был хорошо знаком с предметом и, кроме того, являлся моим личным другом. Но и он полагал, что мой проект не найдет поддержки на официальном уровне, поэтому я оставил эту идею.

В октябре 1933 года выход Гитлера из Женевской конвенции облегчался благодаря хорошо известному плану Саймона, в котором, несмотря на соглашение от 11 декабря 1932 года, Германии фактически отказывали в равных правах в области вооружения на ближайшие четыре года. В декабре 1933 года Гитлер предложил умеренный компромисс. Западные державы не должны были упустить этот момент, им следовало действовать быстро и скомпрометировать Гитлера. Вместо этого они еще раз выступили против него, и в апреле 1934 года так называемая нота Барту привела к безрезультатному завершению переговоров по разоружению.

Все это сопровождалось цепочкой ошибок, вытекавшей из общего заблуждения, что мир без взаимных гарантий можно создать только с помощью одностороннего насилия. Ничто не могло подхлестнуть гонку вооружения больше, чем реакционная игра, шедшая в Женеве. Даже перед захватом Гитлером власти я говорил моим знакомым в Женеве, что иностранные государства сами помогли Гитлеру прийти к власти.

И как же они смогли бы теперь общаться с ним? Сами наращивая силу? Но они не доверяли друг другу, и отсутствие слаженных действий быстро дало о себе знать. Всего через год после ноты Барту Гитлер ввел всеобщую воинскую повинность (16 марта 1935 года), предложив Англии в качестве компенсации заключить военно-морское соглашение.

В Швейцарии мы ясно видели, что французские генералы склонялись к тому, чтобы занять оборонительную позицию за своей линией Мажино. Но английские министры Саймон и Иден нанесли Гитлеру личный визит в Берлин, и спустя несколько месяцев после этого Англия фактически поддержала незаконные действия Гитлера, согласившись на подписание англо-германского военно-морского соглашения вопреки протесту Франции. Соглашение было подписано в Лондоне 18 июня 1935 года И. Риббентропом и министром С. Хором. Данным соглашением Англия фактически санкционировала нарушение Гитлером военных ограничений Версальского договора 1919 года. (Германия получила право увеличить общий тоннаж своего военного флота более чем в пять раз, надводный флот восстанавливался в объеме 35 процентов от английского, подводный флот – 45 процентов. – Ред.) Тогда мне казалось, что соглашение лучше, чем англо-германская война. Неверным оказалось только то, что в нем не содержалось четких предупреждений Гитлеру воздержаться от дальнейших противоправных действий.

Поэтому Гитлер осмелился совершить третий шаг: весной 1936 года произошло неожиданное вторжение Германии в Рейнскую демилитаризованную зону. В тот день, когда это произошло, я встречался с министром Джузеппе Моттой. Он не ожидал, что действия Германии приведут к европейскому конфликту. Даже такой рассудительный оппонент национал-социализма, как мой предшественник в Берне Адольф Мюллер, который, как социал-демократ, предпочитал оставаться в Швейцарии, говорил мне в то время, что следует полностью признать успехи Гитлера. Я тогда ответил хорошо известными словами матери Наполеона Летиции: «Pouvou que cela doure»{Только дай ему власть (фр).}.

И снова хранители Версальского договора отреагировали формальным протестом. Они охотно дали Гитлеру то, в чем отказывали Штреземану и Брюнингу, и это в то время, когда они могли без всякого труда сдержать его. Почему другие страны упустили столь благоприятный шанс? Возможно, потому, что верили, что больше не могли отказывать Германии в обычных проявлениях суверенитета. Если посмотреть более пристально, то оказалось бы, что они фактически корректировали совершенную ими в прошлом ошибку. Добиваясь послаблений со стороны Гитлера, они старались не чинить ему никаких препятствий, что было крайне неразумно. Все выглядело так, как будто они пустили дело на самотек.

Достаточно долго мы безрезультатно добивались в Женеве предоставления Германии равных прав законным порядком. Гитлер преуспел в достижении такого же результата противоправными способами. С его точки зрения, происшедшее выставляло дураками не только другие страны, но и нас, кто представлял Германию в Лиге Наций. Восторжествовало беззаконие, определившее характер дальнейших действий Гитлера. Он начал проводить в отношении других стран политику вседозволенности, как будто стал обладателем капитала, который он мог потратить по своему усмотрению.

Германия продолжала наращивать вооружения, не имея союзников. В иностранном политическом комитете рейхстага (примерно в 1928 году) национал-социалисты пели гимн, славящий Италию. Штреземан тогда мимоходом заметил: «Назовите мне любую войну, которую итальянцы выиграли бы сами!»

Первый официальный контакт между национал-социалистами и фашистами, встреча между Гитлером и Муссолини в Венеции в 1934 году, не имел успеха. Глава пресс-департамента министерства иностранных дел Ашман прибыл к нам в Берн с их встречи и сообщил, с каким презрением Муссолини общался со своим подражателем Гитлером. Тогда Минье, глава швейцарского военного министерства, спросил, возможно ли, по моему мнению, в будущем более тесное сотрудничество этих двух лидеров. Я искренне ответил отрицательно, но развитие конфликта в Абиссинии (Эфиопии) показало, что я оказался не прав.

Швейцарцы подозрительно относились к любому сотрудничеству между Гитлером и Муссолини. Они полагали, что их раздавят между соседями, находившимися на севере и на юге. Опасения усилили существовавшие в Швейцарии франкофильские настроения. Швейцария всегда получала выгоду благодаря равновесию сил, существовавшему между Францией и Германией, но симпатизировала скорее Западу (то есть Франции). Любой, кто думал иначе, испытывал проблемы.

Возрожденная в то время идея объединения Германии с Австрией не встретила поддержки в Швейцарии. Швейцарцы хотели сохранять границу с маленькой Австрией, чтобы не оказаться в окружении трех великих держав. Они опасались, что соседи могут маршем пройти через их страну, в которой пересекались все пути сообщения. Я же придерживался мнения, что Швейцария только выиграла бы от такого объединения, хотя и чувствовал, что Швейцария должна понять, что, если аншлюс состоится, транспортные потоки между Германией и Италией пройдут через Бреннер (пограничный перевал Бреннер (1314 метров), в Тироле, через него проходит автомобильная дорога между австрийским Инсбруком и итальянским Больцано (до 1918 – 1919 годов – австрийский Боцен). – Ред.). Больше не будет никаких соблазнов, чтобы германская армия вошла в Швейцарию, встав между Францией и восточными союзниками, если Австрия станет частью Германии.

Швейцарцы более серьезно относились к национал-социалистам, чем к итальянским фашистам. В общем-то они были правы. Итальянские faceva il fascista «играли» в фашизм, как будто находясь на сцене, в то время как немцы в их отношении к национал-социализму были серьезны, методичны и последовательны. Швейцарцы не воспринимали нас персонально как представителей рейха, чтобы иметь возможность порицать методы Гитлера.

Встречались швейцарцы, не питавшие никаких предубеждений, с которыми легко было иметь дело. Дипломаты, находившиеся за границей, оказались между двух фронтов. Однако нам было гораздо легче защищать германские интересы в Швейцарии, чем отстаивать их перед партийными руководителями своей собственной страны.

Многие швейцарские семейства принимали нас дружелюбно, относились к нам с симпатией, что вытекало из дружбы с самыми значительными из них. Нас всегда привлекала духовная и моральная стабильность Швейцарии, широта культуры, благотворный здравый смысл и полный порядок, доминировавшие в этой прекрасной стране. Мы ощущали, что перед нами поставлена достойная задача и она может быть выполнена.

Стабильное федеральное дипломатическое ведомство Швейцарии, не подвергавшееся влиянию цензуры со стороны парламента, управлялось путем мудрого саморегулирования, но в то же время достаточно авторитетно. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю о своих встречах с Моттой, Геберлином, Шультессом и многими другими.

В дипломатических кругах мы не испытывали никаких трудностей из-за разногласий между странами. В частности, в Осло я находился в дружеских отношениях с британским послом в Норвегии Уингфилдом, мы иногда одалживали у него лодку и плавали на ней по фьорду. В Берне я также находился в приятельских отношениях с послом Кеннардом – частично благодаря личной склонности, а может быть, в связи со своими обязанностями, ибо мне казалось, что Британии суждено сыграть существенную роль в попытках преодоления европейского кризиса.

Тот факт, что меня нередко привлекали, как я вспоминаю, свойства английского и скандинавского характеров, вовсе не означало, что я не испытывал влечения к другим нациям, например к представителям народов, говорящих на романских языках. Не знаю ни одной иностранной державы, где мне доводилось бывать, которая бы мне не нравилась.

Центральное положение Берна позволяло легко совершать поездки во всех направлениях, расширяя таким образом собственный кругозор. Мы стремились завершить наше представление о Европе, совершив поездку в Англию. Нам нравилось находиться в соседней Франции, навещая в Париже наших друзей, немецкого посла Кестера и его жену. Время от времени мы ездили в Италию.

В самой Швейцарии мы также посетили множество мест. Не стоит говорить о том, что, пользуясь любой возможностью, мы отправлялись в Германию, чтобы посмотреть, что там происходит. Наша страна была захвачена революцией, и, чтобы соответствующим образом служить Германии за границей, нам следовало знать, что происходит на фронтах этой революции.

Нюрнбергские партийные съезды, на один из которых меня пригласили, оставили необычное впечатление. На улице люди действительно иногда кричали нам вслед: «Вон идут дипломаты, негодяи». Но нас всегда размещали соответствующим образом, а на стадионе обеспечивали хорошие места. Мы познакомились с истинными национал-социалистами, с вступившими в партию позже, с попутчиками, наблюдателями и с теми, кого допускали разделить искусственно созданную атмосферу массового энтузиазма.

Я присутствовал на одном из таких событий, когда Рудольф Гесс, «уполномоченный фюрера», выкрикнул «Гитлер – это Германия, а Германия – это Гитлер!», вызвав нескрываемое замешательство среди германских лидеров. И когда подошла пора, некоторые непримиримые враги рейха ухватились за это высказывание, как официальное доказательство того, что сместить Гитлера непросто, за ним стоит рейх.

Нюрнбергские партийные съезды оказались необычайно полезными для министерства иностранных дел, поскольку позволили нам встретиться с нашими коллегами, то есть с германскими послами и посланниками, работавшими во всех странах Европы. Лично я целый вечер беседовал с Мольтке из Варшавы на тему, не следует ли нам оставить наше поприще. И снова мы пришли к соглашению, что ни одна добрая цель не может быть достигнута, если держаться в стороне от происходящего. Мы сошлись и в том, что эксперт не должен отдавать свой пост неопытному дилетанту.

Все меньше оставалось коллег, с которыми нам доводилось разговаривать без предварительной договоренности. Тотальный шпионаж и гипнотический эффект от надменной и тупой партийной пропаганды окружали всех, кто оставался нормальным за стеной отчуждения. Следовало обращаться к приятелю шепотом, писать ничего не значащие письма, каждая семья изобретала свои тайные знаки. Чтобы обмануть цензора, в письма вставлялись определенные фразы. Чтобы понять атмосферу того времени, надо рассматривать наравне с официальными распоряжениями и указами и частные письма.

Чтобы участвовать в плебисците и голосовании, мы постоянно ездили в Германию, ибо в подобных случаях было не принято отказываться от поездок. Но как кто голосовал – другой вопрос. Довольно редко мы принимали немецких официальных лиц из рейха. Большинство из них не относились к тем, кто мог бы поднять престиж Германии. Самым приятным из них казался доктор Тодт, строитель автомобильных дорог в эпоху Гитлера (Германия тогда была покрыта сетью прекрасных автобанов. – Ред.).

Мы часто совершали поездки на Боденское озеро (находившееся всего в нескольких часах езды на автомобиле), где жила моя мать и мать моей жены. Моя теща счастливо проживала в гостеприимном доме в Лангенаргене на берегу этого озера. Моя мать, которой в то время было почти восемьдесят лет, жила неподалеку от нее – в Линдау, любовно присматривая за небольшим имением, оставленным ей моей сестрой, умершей в 1933 году.

В Берне, в кругу семьи с подросшими детьми, в здании посольства на Брюннадерн-Райн с видом на бернский Оберланд и быстрые холодные воды реки Аре, приглашающие окунуться, можно было на несколько мгновений забыть о том, что революция на нашей родине развивалась необратимым образом, в соответствии с собственными бесчеловечными законами.

Весной 1936 года неожиданно умер мой друг, статс-секретарь Б.В. Бюлов, разделявший мои взгляды, так что в ведомстве ощущалась пустота. Во многом вопреки моим желаниям меня отозвали в Берлин для назначения на должность главы политического отделения. Моя официальная резиденция и семья оставались в Берне, поскольку время переезда и устройство на новом месте затянулись на шесть месяцев.

Когда меня отозвали в Берлин, я снова тщательно обдумал, должен ли я продолжать играть активную роль во внешней политике рейха. Такой вопрос чрезвычайно занимал меня и в Швейцарии, но теперь он стоял особенно неотступно и навязчиво. Пытаясь в Берне предотвратить недопонимание и разногласия между двумя странами, я осуществлял конкретную задачу, верную по своей сути. Ведь благополучие и судьба народов Германии и Швейцарии зависели от успеха или провала деятельности конкретных людей.

Теперь же, когда я оказался в центре событий в Берлине, моя деятельность переместилась в сферу всей внешней политики, где все вопросы решались в соответствии с законом, что, в свою очередь, приводило к национальному и интернациональному миру или делало такой мир невозможным.

Перед отъездом я сказал одному преданному другу, что в случае, если кому-то не удается соответствовать проводимой политике, он все равно должен выполнять поручение, даже если за этим последует его бесчестье. Лишь бы сохранить мир.

Но как на самом деле обстояли дела в Берлине?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.