АНТИЦЕРКОВЬ

Прежде всего катары — это духовенство, состоящее из всех мужчин и женщин, получивших Утешение и обладающих властью даровать его другим. Пока катаризм не преследовался, катарские пастыри, ходившие всегда попарно, выделялись особым одеянием. Когда же им пришлось скрываться, они стали носить только нарамник под обычной одеждой. Поэтому катаров порой называют «облаченными», vestiti. Они отличались также бледностью и худобой, следствием строгости своего жизненного уклада. Их жизнь, как представляется, делилась на периоды миссионерских странствий и периоды отдыха в мужских или женских монастырях. Помимо постоянного воздержания, о чем я уже упоминал, они соблюдали длительные посты на хлебе и воде и обязаны были почти все время молиться, читая «Отче наш». Отличительной чертой организации было то, что человеку, которому предписывалось стать священником, назначали сопровождающего, мужчину или женщину, и они уже не разлучались до кончины одного из них. В этом заключается обычай товарищества до смерти, на который следует обратить особое внимание. Говорили, что катары очень страшатся одиночества и двое неразлучных товарищей преданно и верно поддерживают друг друга.

Церковь катаров тоже имела свою иерархию, и можно установить карту катарских диоцезов. Их число и размеры с течением времени несколько менялись. Но, к примеру, на нашем Юге было всегда по крайней мере три диоцеза — Тулузский, Каркассонский и Альбигойский; другие, вроде Разесского и Аженского, возникли позже и исчезли раньше. Одна из целей катарского собора в Сен-Феликс-де-Караман в 1167 г. заключалась в точном определении границ этих диоцезов. Во главе каждого из них стоял епископ, единолично управлявший диоцезом с помощью двух священников, именуемых Старшим и Младшим сыновьями. Когда епископ умирал, ему автоматически наследовал Старший сын, посвящаемый Младшим, который тогда становился в свою очередь Старшим. Собрание катарских Старцев избирало нового Младшего сына. Епископы поддерживают постоянные отношения друг с другом, а также переписываются с епископами других краев. Так, например, собор в Сен-Феликс возглавлял восточный епископ Никита [85], прибывший, несомненно, из Константинополя, и в нем видели настоящего катарского папу. Множество католических полемистов верили в скрытое существование папы у катаров. Однако точно обнаружить его след никогда не удавалось. В конечном счете с малой долей уверенности можно допустить, что восточные катары сохранили некоторую власть над западными, как раз и проявившуюся на соборе в Сен-Феликс. Я не думаю, что этот собор действительно стал, как полагает один из новейших историков катаризма г-н Арно Борет, поворотным пунктом в истории катаризма. В самом деле, этот ученый, на мой взгляд, несколько резко разделяет в катаризме доктрину и мораль. В последней якобы не было ничего оригинального: она отвечала общим запросам эпохи, ее обнаруживают и у вальденсов, и в некотором роде даже в нищенствующих орденах, основанных в начале XIII в. Напротив, восточная по происхождению доктрина, основанная на дуализме, не обязательно могла быть связана с этой моралью. Никита будто бы прибыл в Сен-Феликс, чтобы напомнить западным катарам строго дуалистические положения доктрины. И именно это стало одной из причин, по которой катары после первоначального успеха потерпели крах. Запад оказался равнодушен к этим восточным идеям.

Здесь, как мне кажется, мы имеем дело с чрезмерной систематизацией. Тут чувствуется влияние теории Шпенглера, слишком систематичной самой по себе. Согласно этим воззрениям, Запад является «фаустовским», то есть устремленным вдаль и одновременно к действию. Значит, доктрина, которая осуждает мир, как доктрина катаров, не могла здесь иметь успех. В том же духе другие называли катаров западными буддистами, приводя в пример некоторых Добрых людей, действительно на склоне лет обратившихся к совершенно неподвижному образу жизни, подобно восточным столпникам или некоторым индийским йогам. Однако подобные примеры нетрудно было бы отыскать и среди западных отшельников. Презрение к миру не было особенностью катаров, по странному совпадению оно проявляется даже у будущего папы Иннокентия III, написавшего трактат «О презрении к миру, или О ничтожестве человеческого существования». Более того, мораль Чистых — это в большинстве случаев не что иное, как мораль евангелических заповедей и посланий св. Павла. Что же касается дуализма, то он никогда не доходил, как уже говорилось, до признания двух равных божественных начал, как, например, в маздакизме [86], и ограничивался отведением Сатане более важной роли, чем в католической теологии. К тому же, здраво рассуждая, следует вспомнить о видном месте дьявола в средневековом менталитете. Не само ли Евангелие считает его Князем мира сего? (Ио. 11:31; 14:30; 16:11). Разве не Христос заявил, что не возносит молитв за этот мир? Если катарскии дуализм и был радикальнее практического дуализма, весьма распространенного в средневековом христианстве, то по существу не отличался от него.

Конфликт крылся в ином. Без сомнения, церковь, по крайней мере со времен Константина [87], искала и неоднократно находила компромиссы между некоторыми крайне парадоксальными аспектами своей доктрины (которые она, впрочем, всегда сохраняла в силе) и обычным течением человеческой жизни, в которой она участвовала. По мнению катаров, в этом-то и заключалось ее великая двуличность, с которой следовало беспощадно бороться. Но если представить, что катарская церковь восторжествовала бы над своей соперницей, что чуть было и не случилось на Юге Франции, то она, весьма вероятно, тоже стала бы искать и находить компромиссы. Это не голословное предположение, потому что, на наш взгляд, катары были уже на пути к подобным сделкам в тот момент, когда их раздавили силой. Мы знаем, что многие катарские пастыри являлись одновременно лекарями, а это, надо признать, очень странное ремесло для людей, проповедовавших презрение к телу. Конечно, подобное занятие было сильным средством пропаганды. Ведь они ухаживали за больными преданно и бескорыстно, а когда не удавалось их излечить, можно было хотя бы дать им Утешение и таким образом освободить их души, если не спасти тело. Но еще надо было на что-то существовать, и каково бы ни было презрение катаров к богатствам, они, как и их противники, не пренебрегали дарами, которые получали от своих приверженцев. Им даже приходилось настойчиво напоминать у смертного одра пациента о некоторых денежных обязательствах. О катаризме еще говорят как об антисоциальном учении, поскольку катары осуждали брак и зачатие, запрещали клятву — важнейший аспект жизни средневекового общества. Но следует заметить, что если катарские пастыри и были очень строги к себе, то от своих последователей не требовали слишком многого. Среди последних, к примеру, мы встречаем некоторых мясников, что уж и вовсе нонсенс.