Глава 28 Хаос

Глава 28

Хаос

Над Петроградом и его бестолковой властью сгущались тучи. Великий русский патриот генерал Корнилов, видя, что фракция Керенского с ее словесной эквилибристикой и постоянными уступками большевикам может привести Россию прямиком к гибели, решил потребовать более решительных мер в отношении армии.

Сначала Керенский сделал вид, что согласен сотрудничать, но внезапно переметнулся на другой фронт и предал Корнилова. Кажется, что таким образом он надеялся снискать благосклонность большевиков. На самом же деле он только способствовал их полной победе. Смелые действия генерала Корнилова были последними в своем роде перед полным мраком, и на мою страну обрушился хаос.

Моя свадьба совпала с этим временем. Так как теперь было точно известно, что мой отец не сможет на ней присутствовать, мы решили отпраздновать ее в Павловске, где жила моя бабушка, королева Греции. Застигнутая в России революцией, она осталась со своими племянниками.

Одно время Павловск был излюбленной резиденцией императора Павла I. Дворец находился всего в нескольких милях от Царского Села, он и окружающий его парк перешли в руки побочной ветви царской семьи. Теперь они находились во владении князя Иоанна, женатого на принцессе Сербской Елене, с которой я ездила на фронт.

Наша свадьба была назначена на 19 сентября. Двумя днями раньше начали циркулировать слухи о предложенном Корниловым государственном перевороте. Эти слухи были такими настойчивыми, что солдаты, которые к этому времени превзошли сами себя в наглом пренебрежении дисциплиной, начали уже подумывать, не лучше ли им исправиться. Во всяком случае, части вокруг Царского Села заметно оживились и встряхнулись на эти несколько дней.

Корниловский переворот не ставил своей целью восстановление монархии, но мы все надеялись и желали ему успеха, так как нам казалось, что он может спасти Россию от полной анархии и, возможно, даст нам большую степень личной безопасности.

Но все эти надежды оказались бесплодными. В последний момент, когда все было готово и успех предприятия, казалось, был гарантирован, Керенский раскрыл весь заговор Совету. Один из его участников застрелился, все остальные вместе с Корниловым были арестованы.

Накануне моей свадьбы было невозможно определить, какой оборот примут события. Корнилов был почти у ворот Петрограда. Гражданская война казалась неизбежной. В воздухе носилась тревога, когда утром девятнадцатого в сопровождении верной мадемуазель Элен, которая несла в коробке мое свадебное платье, я села на поезд из Петрограда в Павловск. В этом городке, как мы слышали, были беспорядки, и казалось вполне вероятным, что мы можем оказаться в зоне боев. Время от времени мы действительно слышали глухой грохот не такой уж далекой канонады, но, когда мы добрались в Павловск, там было тихо и мирно. Стоял прекрасный осенний день; парк сиял янтарем и золотом, ярко вырисовываясь на фоне чистого холодного неба.

Моя дорогая бабушка, королева Греции, встретила меня в тот день особенно ласково. После легкого обеда принцесса Елена отвела меня в мои комнаты. Мадемуазель Элен вытащила из коробки серое атласное платье, серую кружевную шляпу, остальные части моего свадебного наряда и помогла мне одеться. Когда я была готова, вошел князь Иоанн с иконой и благословил меня. В этом он заменил мне отца, чье отсутствие я чувствовала очень остро. Со слезами на глазах бабушка тоже благословила меня. Затем, держа под руку князя Иоанна, я пошла в собственную часовню дворца, где меня ожидал Путятин.

Там было всего несколько гостей, все очень серьезные. Во время службы мы невольно прислушивались к звукам снаружи, словно ждали чего. Неизвестный нам план Корнилова ни к чему не привел; занавес уже упал.

После церемонии было чаепитие, мы даже выпили шампанского, редкого в те дни. Друзьям удалось достать для меня и моего мужа еще одно разрешение повидать отца; мы почти сразу же поехали в Царское Село. Отец с семьей был все еще в это время под арестом, но, несмотря на солдат, стоявших в карауле у ворот, в доме царило праздничное настроение. Ворота были открыты, чтобы дать нам проехать прямо к входу. Моя мачеха и девочки были в светлых платьях, Володя жестикулировал и кричал, а мой отец лучился счастьем. О, какой трогательной мне показалась эта радость, особенно в такое время! И тем не менее, как кровоточило мое сердце, чувствуя, что могло в любой момент случиться с отцом и всеми, кто носил его фамилию.

Конечно, речь не могла идти о свадебном путешествии. В тот же вечер мы возвратились на Невский проспект и поселились на некоторое время в моих обычных покоях. У нас больше не было денег, чтобы содержать это огромное здание. Генерал Лайминг получил различные предложения и уже вел переговоры с покупателями. Как только продажа состоится, нам придется искать новый дом.

А тем временем мы начали жить нашей собственной маленькой счастливой жизнью – так сказать, погрузившись в нее, и ней не было места печалям и тревогам, которые окружали нас. Мой отец уже был отпущен из-под ареста; мы часто ездили в Царское Село, иногда навещали друзей в городе и изредка смотрели какую-нибудь пьесу.

Большевистского переворота ожидали в любой момент. Насколько я могла понять, все были готовы приветствовать его, никто больше не верил во Временное правительство. Керенский стал одиозной фигурой из-за своих бесконечных речей, своего стремления к пышности, склонности к псевдорадикальности, из-за свойственной ему фальши. К тому же никому не приходило в голову, что большевики могут удержать бразды правления больше двух-трех месяцев. Считалось, что их власть вызовет мощную реакцию, а после этого самое худшее, что могло случиться, это диктатура.

Введенные в заблуждение мечтами, не имея ни малейшего представления о том, что нас ожидает, мы даже и не думали о том, чтобы уехать из России. Да и как это было возможно? На Западном фронте все еще шла война. Мы и представить себе не могли, что можем покинуть свою страну в такое время. Мы невольно по-прежнему не отделяли своей судьбы от ее. И разве император не отказался покинуть Россию в начале революции, хотя у него еще была возможность это сделать?

Крайне левые радикалы становились все сильнее и энергичнее. Говорили, что как только они придут к власти, то начнут осуществлять свою программу и национализировать частную собственность. Очевидно, начали бы с нас. Но даже если они и конфискуют все деньги в банках, у нас все же останутся наши драгоценности. Мои находились в Государственном банке в Москве. Я думала, что разумнее будет забрать их оттуда, пока не стало слишком поздно, что надежнее будет спрятать их дома. Поэтому мы решили поехать в Москву, взять драгоценности из банка и повидать тетю Эллу, которая еще не была знакома с моим мужем. Взяв с собой совсем немного вещей, мы уехали в конце октября. В Москве мы остановились в доме Юсуповых рядом с Николаевским вокзалом.

В первые два или три дня мы не пошли в банк, а оставались дома с тетей или наносили визиты родителям моего мужа, которые тоже остановились в Москве у друзей.

Город казался спокойным. Наконец, 30 октября мы решили пойти в банк за драгоценностями, рано встали и отправились туда.

Открывая для нас ворота, старый дворник сказал: «В городе что-то не то. Сдается мне, что сегодня большевики что-то затевают. Может быть, вам не следует выходить; в наше время лучше быть осторожными».

Он был прав; в городском воздухе было что-то совершенно необычное. То особое ощущение неотвратимости хаоса, приобретенное с начала революции, овладело нами. Когда мы шли, мое сердце болезненно сжималось.

Но улицы были по-прежнему пустынны. Мы взяли первого попавшегося извозчика и поехали к центру города. Сначала нам попадались небольшие группки, а затем и толпы вооруженных солдат. Их лица выражали то же глупое возбуждение, которое я замечала раньше.

Когда мы повернули на Тверскую, нас остановил солдатский пикет, преградивший нам путь винтовками. Мы поехали в объезд. Тогда где-то далеко мы услышали быстро следовавшие один за другим выстрелы, похожие на барабанную дробь. Люди побежали по улице, и снова мы увидели солдат, которые собирались группами и бежали. На углу боковой улочки, на которой был расположен банк, мы отпустили извозчика, предпочтя идти пешком. Извозчик, стегнув лошадь, пустил ее в галоп и быстро исчез из поля зрения.

Какие-то люди несли пустые носилки. У моих ног лежал, неловко раскинувшись, человек в темном поношенном пальто: его голова и плечи лежали на тротуаре, а тело на проезжей части улицы. Но я еще не совсем понимала, что все это значит.

Внезапно в конце боковой улицы, которая вела на Тверскую, раздался залп невидимых ружей. Мы с Путятиным даже не обменялись взглядами, а поспешили к банку. Дверь была заперта на замок и на засов. В полной растерянности мы остановились и посмотрели друг на друга. Что теперь?

Напряжение на улице быстро нарастало. Звуки выстрелов, иногда далекие, иногда совсем близкие, почти не прекращалась. Все извозчики, естественно, исчезли; и нам сейчас в любом случае было бы невозможно проехать через город. Куда же двигаться?

Путятин совсем не знал Москву. Я почти все забыла за годы своего отсутствия. И все же мы не могли оставаться здесь; стрельба становилась все слышнее; нам надо было куда-то идти.

В нашу улочку хлынула небольшая толпа людей с Тверской, будто спасаясь от погони. Их непрерывный стремительный бег увлек нас за собой. Путятин, боясь, что мы можем потерять друг друга, крепко схватил меня под руку Мы бежали вместе с толпой, которая толкала и тащила нас на улицу, параллельную Тверской.

Здесь шумно громыхали грузовики, проезжая мимо и везя вооруженных солдат. Эти солдаты ехали стоя в кузове, плотно прижавшись друг к другу, и стреляли наобум, так как по булыжной мостовой в грузовиках подбрасывало вверх и вниз. Пули проносились со свистом над нашими головами и попадали в окна нижних этажей. На землю со звоном падали оконные стекла. Иногда кто-нибудь из толпы вдруг оседал на землю бесформенной кучей или падал, неловко вскинув руки. Я не оборачивалась, чтобы посмотреть на них. Второй раз в жизни я испытывала смертельный страх.

Мы крались с одной стороны улицы на другую, избегая больших оживленных мест, стремительно, как крысы, перебегая от угла к углу. Пока было возможно, мы старались идти в направлении той части города, где жили родственники моего мужа. Дом Юсуповых был так далеко, что добраться до него не было никакой возможности.

К полудню мы были только у Большого театра. Теперь снаряды рвались над городом; мы слышали взрывы и оглушительный рев, когда они попадали в цель. На одной из боковых улочек, прилегающих к Театральной площади, нам пришлось оставаться долгое время. Стрельба шла со всех сторон, все выходы были заблокированы.

Затем внезапно, вероятно с площади, на нашу улицу цепочкой быстро метнулись солдаты. Это был крутой подъем; когда они поднимались по улице в нашу сторону, то наклонялись вперед. Мы видели, как на ходу они перезаряжали свои ружья.

Недалеко от нас они остановились, обменялись ничего не выражающими взглядами, развернулись во всю ширину улицы и, подняв ружья, прицелились.

Небольшая толпа людей, среди которых мы сначала в ужасе распластались у стены, не надеясь на спасение теперь, когда черные дула винтовок были нацелены на нас, все разом легли на землю. Я осталась стоять. Я просто не могла лечь на землю под дулами винтовок этих людей и предпочла встретить неизбежное стоя. Моя голова не работала, я не думала, и все же я не могла лечь на землю.

После первого залпа раздался второй. Я слышала, как пуля ударилась в стену прямо над моей головой, затем еще две. Я была еще жива. Я не помню, как и куда ушли солдаты, не помню, что происходило вокруг. Помню только, что я обернулась и увидела на яркой желтой штукатурке дома три глубоких дыры, а вокруг них белые круги там, где отскочила известка. Две дыры почти слились в одну, третья находилась чуть дальше.

То, что случилось потом, осталось в моей памяти как непрерывный кошмар. Подробности часов, которые мы провели в тот день на улицах Москвы, окутаны туманом, пропитанным чувством непередаваемого ужаса и отчаяния. Мимо меня бежали люди, они падали, поднимались или оставались лежать; крики и стоны смешивались с громом выстрелов и взрывами снарядов; в воздухе висела пыль и отвратительный запах. Мою голову переполняло так много впечатлений, что она больше их не воспринимала, разум отказывал. Мы добрались до стариков Путятиных только после пяти часов вечера, проведя весь день, с девяти утра, на улицах.

Я не помню, как и когда мы вернулись в дом Юсуповых. Только знаю, что канонада не стихала в течение всего следующего дня, смешиваясь со звоном церковных колоколов, от которого делалось еще горше. Слуги забаррикадировали все входы; на протяжении всей той ночи и последующего дня мы жили в ожидании вооруженного нападения. Однако, к счастью, дом находился на окраине города, и банды, которые грабили дома и квартиры в центре, не добрались до нас.

Ночью второго дня поднялась тревога. Мы, конечно, не спали. Внезапно в тишине, которая объяла город с наступлением ночи, мы услышали топот тяжелых сапог, затем стук чем-то тупым и тяжелым в дверь. Эти звуки, шедшие с улицы, ясно отдавались эхом по всему дому. Мы слушали, затаив дыхание. Я не могла пошевелиться. Но все огни были погашены, дом с улицы был окружен толстой стеной, и мародеры, очевидно, не знали местности и не знали, чей это дом. Потоптавшись какое-то время у стены, они решили уйти, но не преминули сделать несколько выстрелов в сторону дома. Их пули попали в стену.

Так прошло два-три дня. Стрельба не прекращалась. Мы были отрезаны от всех. Слуги боялись выходить за продуктами. Когда все запасы, которые были в доме и которые мы очень экономно использовали, совсем иссякли, нам пришлось собраться на совет и обсудить наше положение.

Только короткая улица и широкая площадь отделяли нас от Николаевского вокзала. Наилучшим выходом казалось, привлекая как можно меньше внимания, попытаться вернуться в Петроград.

Ординарец моего мужа находился с нами в Москве. Он вызвался пойти вечером под покровом темноты на вокзал и выяснить, ходят ли поезда. Он считал, что в своей серой солдатской шинели он не привлечет к себе особого внимания. Я помню, с какой тревогой мы смотрели, как он уходит. Вскоре он вернулся с сообщением о том, что в Петроград ходят поезда; он также узнал, что, по всей видимости, большевистское восстание имело успех, хотя потери были огромны. Пострадало огромное количество зданий, добавил он, а Кремль больше всего.

Мы решили собрать наши вещи и пойти на вокзал. Было уже поздно, когда мы покинули дом и в сопровождении ординарца и дворника, которые несли наши чемоданы, двинулись по улице, погруженной в кромешную тьму. Площадь была как чернильница. Но мы никого не встретили и благополучно добрались до вокзала.

Вокзал являл собой необычное зрелище. Люди в нем сидели или лежали, навалив кучей рядом с собой свой багаж или тюки. Многие сидели там уже три дня без еды, не меняя положения. Воздух был плотным и удушливым от человеческих испарений. Разговоры, споры, ругань сливались в сплошной гул.

В толпе было много раненых, перевязанных какими-то тряпками. Там и сям шныряли подозрительные с виду солдаты и околачивались нищие в неописуемых лохмотьях.

Мы ничего не смогли узнать, за исключением того, что большевики одержали победу над войсками Временного правительства; ничего не было известно и о том, произошло ли что-нибудь в Петрограде.

Наконец, после бесконечных расспросов и ожидания мы узнали время отправления поезда на Петроград. Казалось невероятно странным, что еще существуют такие вещи, как поезда. И когда мы все-таки сели в вагон, моему удивлению не было границ, так как это был обычный, чистый, старомодный спальный вагон первого класса с вежливым кондуктором, электричеством, начищенными зеркалами и дверями и чистым постельным бельем.

Мы благополучно добрались до Петрограда, хоть и не по расписанию. Казалось, там все тихо. Мы поехали домой на Невский. В ту же минуту, как я вошла в дом, поспешила наверх к супругам Лайминг, чтобы узнать, что случилось в наше отсутствие.

При моем появлении они оба отступили на шаг, словно увидели привидения. В Петрограде, как и в Москве, восстание большевиков имело успех. Керенский бежал, члены Временного правительства исчезли, но верные им войска устроили большевикам несколько кровавых сражений. В этих боях самые тяжелые потери понесли женские батальоны и юнкера, защищавшие Зимний дворец.

В Петроград, видимо, не поступало никаких сообщений о том, что произошло в Москве, а Лайминги не могли мне ничего рассказать о положении в Царском Селе.

Мы навели справки и узнали, что железнодорожное пассажирское сообщение между Петроградом и Царским Селом прервано. Это вселило в меня страх. Я должна была любой ценой узнать, что там происходит. Я не могла поехать сама, так что мы снова послали ординарца – единственного подходящего человека в этом мире серых солдатских шинелей.

Он отсутствовал целый день. Возвратившись, он вошел в мою комнату и с невозмутимостью, которой часто отличаются люди подобного склада ума, объявил: «Должен вам сказать, что все в порядке и что великого князя Павла увезли в Смольный институт два дня назад».

Я оцепенела от ужаса. Дальнейшие вопросы были бесполезны. Он больше ничего не знал и не мог добавить к своему сообщению ни малейшей подробности.

Хотя большевики еще не выступили ни с какими официальными заявлениями, их намерения, выраженные с самого начала революции, были совершенно очевидны: «Смерть аристократам». Теперь могло случиться все, что угодно. Мы полностью были в их власти, и ничто, кроме случая, не могло помочь нам.

При мысли, что мой отец уже мог стать их жертвой, я вся холодела. Я была беспомощна и просто обезумела. Все, что я могла сделать в ту ночь, это ждать, и ожидание было невыразимо мучительно.

На следующий день я снова послала ординарца в Царское Село, и на этот раз он привез мне более обнадеживающие новости. По его словам, он слышал, что моего отца должны были выпустить в тот день из Смольного. В ожидании этого моя мачеха, Володя и девочки уехали в Петроград; дом в Царском Селе был пуст. Однако ординарец не знал, где они остановятся в Петрограде, и все попытки найти их оказались бесполезными.

Прошел еще один день, и тогда к нам пришел Володя. Он сказал, что отца отпустили, при условии что он не покинет Петроград, пока не получит на это специального разрешения. По этой причине моя мачеха, княгиня Палей, решила пока поселиться в непарадных апартаментах дома моего отца на набережной.

Володя сказал, что большевики собирались заключить отца в тюрьму Петропавловской крепости, но об этом им заранее сообщил один преданный слуга, который узнал об этом из разговора, подслушанного в царскосельском Совете. Это предупреждение дошло до княгини Палей. Она в ужасе немедленно ринулась в Совет, где с присущей ей энергией и настойчивостью не отступила, пока это решение не было отменено.

Мой отец провел три дня в Смольном. Затем ему сказали, что его переведут в крепость. Он прекрасно понимал, чем может закончиться такое тюремное заключение. Но на этот раз буря пролетела мимо. Как я уже сказала, моему отцу под честное слово разрешили оставаться с семьей в Петрограде. Так они жили две недели, а затем получили разрешение вернуться в Царское Село в сопровождении матроса, члена Петроградского совета.

Пока мой отец с семьей находился в Петрограде, я часто виделась с ними. Когда они уехали назад в Царское Село, я вообще их почти не видела. В тех условиях было почти невозможно поехать туда. К тому же, возвратившись из Москвы, я обнаружила, что жду ребенка; этот факт при сложившихся обстоятельствах очень меня тревожил.

С каждым днем жизнь становилась все менее стабильной и более тревожной. Большевики издавали декреты, разрушающие все, и спешили выполнить свою программу. Все мы стояли на краю пропасти, и я особенно боялась за своего отца. Члены местного Совета провели несколько обысков в его доме в Царском Селе; это были люди в солдатской форме с иностранными именами и нерусскими лицами. Они искали и конфисковывали огнестрельное оружие, которое теперь было запрещено держать в частных домах.

Обнаружив огромный и очень ценный винный погреб отца, Совет прислал людей, чтобы уничтожить его. На протяжении всей ночи они выносили бутылки и разбивали их. Вино текло рекой. Воздух был насыщен винными парами. Все жители приходили и, не обращая внимания на угрожающие окрики представителей Совета, собирали в ведра пропитанный вином снег, черпали кружками из текущих ручьев или пили, лежа на земле и прижимая губы к снегу. Все были пьяны: и члены Совета, разбивавшие бутылки, и люди, окружившие дом. Всю ночь продолжалась пьяная вакханалия. Крики и оскорбления заполнили дом, двор, прилегающие улицы. Никто в доме не спал в ту ночь. Казалось, в любую минуту простая пьянка закончится каким-нибудь ужасным насилием, но на этот раз толпа слишком напилась, чтобы сплотиться и совершить убийство.

Пока мы жили на Невском, я постоянно ожидала обыска, который, как ни странно, так и не случился, хотя условия для этого были самые подходящие. С самого начала войны на втором этаже дворца размещался госпиталь, организованный англичанами. В подвале жили около пятидесяти санитаров, которые прекрасно знали расположение комнат.

Почти каждый вечер по трубам ветхой системы отопления до нас доносились звуки их оргии. Мы отчетливо слышали, как вынимают пробки из бутылок, а разговоры принимают все более угрожающий характер, по мере того как развязываются языки.

Однажды поздно вечером наш старый дворецкий, который был в доме еще до нашего рождения, пришел предупредить меня, чтобы я не ложилась той ночью спать. Санитарам захотелось выпить больше, чем обычно, и они были особенно агрессивны. Они угрожали обойти весь дом в поисках вина. Старый дворецкий, который один из всей нашей многочисленной челяди остался полностью верен нам, спрятал и вино, и столовое серебро. Но ничего не произошло. Санитары слишком сильно напились, чтобы подняться наверх за добычей. Я упоминаю об этом только в качестве примера той постоянной неопределенности, того постоянного ожидания несчастья, в котором мы жили.

Так, долгое время мне угрожали неприятности со стороны того самого санитара, который когда-то был лакеем в нашем доме и которого я посылала к Дмитрию с письмом после смерти Распутина. Я с большим трудом добилась для этого человека места санитара в моем госпитале, после того как узнала, что он заболел на фронте, не мог выдержать окопную жизнь. В госпитале он настолько забыл обязанности, налагаемые военной службой, и так возмущенно жаловался на сравнительно несложную работу, что мне часто приходилось делать ему выговор, и в конце концов за какую-то вопиющую халатность я приказала его посадить под арест на двадцать четыре часа.

После революции, следуя примеру других, он бросил работу и возвратился в Петроград вместе со своей женой, которая одно время была моей горничной в Пскове. То она, то ее муж постоянно приходили ко мне с угрозой выдать меня Совету под тем или иным предлогом; и все это в отместку за вполне заслуженное наказание, которому я его подвергла. В большинстве своем наши слуги, которые были с нами очень много лет и жили в доме вместе со своими семьями, стали теперь опасными врагами, готовыми причинить нам любой вред, который, как им казалось, даст им удовлетворение, или обогатит их, или порадует новых правителей. Мы не могли чувствовать себя в безопасности даже в своих личных комнатах. Недоброжелательные глаза и уши следили за каждым нашим движением, слушали каждое наше слово, казалось, читали наши мысли. Уволить кого-нибудь из них было невозможно, так как слуги образовали свой собственный домашний совет и выбрали председателя. Они постоянно присылали своих делегатов к генералу Лаймингу, требуя то одного, то другого, прекрасно зная, что больше нет денег, чтобы удовлетворить их требования. Продажа дома казалась единственным способом положить всему этому конец. Генерал Лайминг с нетерпением ждал того момента, когда бы мог со всем этим покончить.

Все это только небольшие зарисовки того, что происходило вокруг нас.

Те дни очень трудно описать. Все понятия, которые имели отношение к нашей прежней жизни, не имели больше никакого значения; и никакие слова, старые или новые, не могли выразить того хаоса, который теперь окружал нас. Язык был бессилен; мысль, связанная новой косноязычной речью, тоже словно притупилась.

Нервы мои были взвинчены; я постоянно дрожала за судьбу своих близких. Малейший шум казался подозрительным, от стука в дверь в мозгу с быстротой молнии вспыхивали отчетливые картины того, что может последовать за возможным обыском. Мне представлялась толпа солдат за дверью, жестокие лица, шарящие повсюду руки, грубые слова, отвратительные прикосновения. Мне представлялось, как меня арестовывают, как я покидаю дом и иду по улице под угрожающе нацеленными штыками, затем представлялось тюремное заключение без еды, сначала в каком-нибудь холодном и сыром подвале с крысами, затем в крепости, а затем…

Какой смысл вспоминать об этом сейчас, когда мысль о смерти приходит редко? Но все же и тогда надо было жить. Мы приобретали новые привычки; каждый спокойный миг ценился уже совсем по-другому. Существование само по себе, казалось, приобрело особенную ценность.

В течение нескольких военных лет из-за усвоенных мною более простых привычек я не очень страдала от материальных лишений, которые быстро становились все ощутимее. Однако мое воспитание было таково, что, несмотря на все эти лишения, я могла сохранять внешнее самообладание и уравновешенность. Только однажды, как я помню, впечатления от происходящего оказались сильнее меня.

Однажды вечером, в самом начале власти большевиков, мы с мужем решили пойти на балет. Раньше я никогда не входила в императорские театры иначе, чем через отдельный вход, и не садилась нигде, кроме царской ложи. Мне показалось интересным увидеть публику из зала, как частному лицу. Мы купили билеты и пошли. В то время никому бы и в голову не пришло специально одеваться в театр, так что и мы пошли в чем были.

Мы прибыли, когда спектакль уже начался. Во время первого антракта мы вышли в фойе. Театр был полон людей самого разного общественного положения. Помню, с самого начала меня поразил контраст между хорошо известной музыкой, спектаклем и необычным, странным видом публики.

Когда мы пробирались к своим местам, я взглянула вверх, – должно быть, в первый раз – и увидела ложу с правой стороны от сцены, которую с незапамятных времен всегда занимала царская семья. В обрамлении тяжелых шелковых драпировок в креслах с позолоченными спинками сидели несколько матросов в бескозырках на взлохмаченных головах, а с ними их дамы в шерстяных цветных платках. Учитывая все обстоятельства, в этом зрелище не было ничего необычного, и все же оно произвело на меня сильное впечатление. Мой взор затуманился; я почувствовала, что вот-вот упаду в обморок, и сжала руку мужа, который шел рядом. Больше я ничего не помню.

Я пришла в себя после тридцатиминутного обморока, первого и последнего в моей жизни, лежа на жесткой клеенчатой кушетке театрального лазарета. Надо мной склонилось незнакомое лицо врача, а комната была заполнена людьми, которые, вероятно, пришли поглазеть. У меня стучали зубы; меня всю трясло. Путятин завернул меня в одеяло и отвез домой, где я по-настоящему пришла в себя только на следующий день.

Когда дом на Невском был продан, мы сняли небольшую меблированную квартиру на Сергиевской улице и переехали туда. Прежний большой штат слуг заменили повар, горничная и ординарец, который выразил желание остаться на некоторое время. Денег у всех становилось все меньше и меньше. Доставка продовольствия очень быстро становилась беспорядочной, и цены стремительно взлетели. Распределяемые только по карточкам продукты были очень низкого качества. Приобрела огромный размах спекуляция; имея деньги, можно было купить очень много, но именно денег и недоставало. Бывали времена, когда у нас было их так мало в карманах, что мы не знали, что будем есть на следующий день.

Мы недолго прожили одни в нашей новой квартире. Родители мужа, которые провели несколько месяцев в Москве, были вынуждены вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя ведение домашнего хозяйства, что делалось с каждым месяцем все труднее и труднее. В начале зимы у нас оставалась только конина, но и она была редкостью. За непомерно высокую цену можно было купить белый хлеб, но это было незаконно, и наказание в случае, если это раскроется, было бы очень большим, поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб, который выдавали по карточкам во все меньших и меньших количествах, делали из муки, сначала смешанной с отрубями, а затем уже просто с опилками. Он был не только неприятен на вкус, но и опасен для здоровья. Сахара не было, мы использовали сахарин. Зимой мы ели главным образом капусту и картошку. Иногда в качестве особого угощения мать моего мужа делала лепешки из кофейной гущи.

Хотя я никогда не любила сладостей, теперь страдала от нехватки сахара. Разговоры между встретившимися на улице людьми или пришедшими навестить друзьями обычно вращались вокруг продуктов. Обменивались адресами спекулянтов, рецептами для приготовления блюд из самых необычных и неожиданных продуктов, а домашняя булочка, принесенная в подарок, вызывала больше радости, чем ценное ювелирное украшение. Я никогда не забуду пережитую мною радость от коробки с продуктами, посланную мне шведской королевской семьей, которая узнала о моем полуголодном существовании. Я до малейших деталей помню все ее содержимое и состояние почти священного восторга, с которым мы ее раскрывали.

Когда установились холода, мы начали ощущать нехватку топлива. Все окна в квартире ниже этажом были разбиты. В результате пол в нашей квартире был ледяным, а протопить можно было только одну комнату. Мои ступни, обмороженные во время войны, были так чувствительны к холоду, что на подошвах открылись ужасные язвы, и в течение длительного времени я не могла надевать обувь. Даже на улицу мне приходилось выходить в войлочных шлепанцах.

Банки были национализированы, наши частные вклады конфискованы. Чтобы жить, люди начали понемногу продавать свои вещи. Старикам Путятиным удалось забрать из московского банка мои бриллианты до того, как частная собственность, принадлежавшая царской семье, была конфискована. Моя свекровь сшила нечто вроде жакета, который носила под платьем; в него она зашила большую часть камней. Диадемы, которые было невозможно сделать плоскими, она засунула в тульи своих шляп. Так как в то время нам нужны были деньги, мы были вынуждены продать какие-то вещи, но это было непросто, во-первых, потому, что не было покупателей, а во-вторых, потому, что мы боялись привлекать к себе внимание. Поэтому были проданы только небольшие украшения.

Остальные драгоценности мы решили хранить в доме, хотя это было очень рискованно. Теперь проблема состояла в том, чтобы их надежно спрятать. Мы уже узнали, что во время обысков внимание главным образом было направлено на дымоходы, драпировки, обитые материей сиденья, подушки и матрасы. Избегая всех этих мест, мы нашли другие; некоторые из них, должна сказать, говорили в пользу нашей находчивости. Например, у меня была диадема в старинной оправе, состоявшая из бриллиантовых лучей, нанизанных на проволоку. Я купила большую бутылку канцелярских чернил и вылила их; затем, сняв с проволоки бриллианты, насыпала их на дно бутылки и залила сверху парафином. Наконец надо было снова залить чернила. Так как бутылку опоясывала большая и широкая этикетка, содержимое рассмотреть было совершенно невозможно. Она месяцами стояла на моем письменном столе на виду у всех.

Другие украшения мы спрятали в самодельные пресс-папье, а еще какие-то – в пустые банки из-под какао; потом их окунали в воск, к ним прикрепляли фитиль, и они приобретали вид огарков больших церковных свечей. Мы украшали их спиралями из золоченой бумаги и иногда зажигали их перед иконами, чтобы отвлечь внимание слуг.

Зимой ввели всевозможные виды регистрации. Бывших офицеров, и моего мужа в том числе, заставляли расчищать улицы. Чтобы получить продовольственную карточку, нужно было иметь ту или иную профессию и проявлять изворотливость и хитрость.

Нехватка средств и внимание новых властей, которое праздная жизнь должна была неизбежно привлечь, обратили наши мысли к поискам какой-нибудь подходящей работы. Мы решили воспользоваться своими художественными способностями, которыми все обладали в большей или меньшей степени. Отец моего мужа был знатоком иконописи, и вся семья занялась писанием икон и раскрашиванием деревянных пасхальных яиц. Сейчас я не могу вспомнить, где мы продавали наши изделия и было ли это занятие выгодным. Кроме того, по просьбе Володи я начала переводить с английского языка очень сентиментальный роман, который на нас обоих произвел сильное впечатление. Он назывался «Цветник из роз». В тексте было много стихов, которые Володе особенно хотелось перевести. В течение зимы я закончила свою часть работы, но Володе не было суждено сделать свою часть.

В целом же я вела довольно праздную жизнь. Постоянная опасность, возрастающая нужда и трудности становились для нас привычными, почти естественными явлениями. Бездеятельная, замкнутая жизнь утомляла меня, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее предыдущего, скучнее, невыносимее. И эти бесконечные разговоры либо о еде, которой у нас не было, либо о нашем былом величии, которому настал конец! Особенно в те дни, когда я была голодна, – а это, надо признаться, случалось все чаще и чаще – все эти разговоры вызывали во мне бессильное, молчаливое возмущение.

Во время войны я отошла от старых традиционных взглядов, многие вещи видела в новом свете, но все еще не могла формулировать выводы, основывающиеся на устойчивой точке зрения. Даже теперь мои взгляды были запутанны, интуитивны, вялы. Все, что я могла делать, это молча слушать других. Но я удивлялась поверхностности и слепому фанатизму выражавшихся мнений и не могла согласиться с мыслью, что какая-то незначительная политическая фигура вроде Керенского или Родзянко ответственна за такие глубокие и катастрофические перемены. Не они посеяли эти горькие всходы – начало всему в почве, так сказать, на которой такие личности могли родиться, существовать, благоденствовать.

Мой все еще неподготовленный ум стремился среди всей этой болтовни пробиться к самим глубинам этих загадочных и неисчислимых причин и мотивов, которые привели нас всех к краху. Какой роковой изъян в русском характере, какое отсутствие уравновешенности и сдержанности могли привести к постепенному вызреванию нового чудовищного порядка, который теперь царил в стране? Я не могла ответить на эти вопросы, а только мысленно подступала к ним. На них, казалось, не было ответа тогда, и я не знаю, есть ли он теперь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.