Глава четвертая Газель

Глава четвертая

Газель

Лулу попала ко мне из леса, так же, как Каманте пришел с равнин.

К востоку от моей фермы простирался заповедник Нгонго — тогда это был сплошь нетронутый девственный лес. Я очень сожалела, когда старый лес сводили и на этом месте рассаживали эвкалиптовые деревья и гревиллии. А ведь лучший парк для отдыха жителей Найроби было не сыскать.

Африканский лес полон тайн. В него вступаешь, словно в старый гобелен, местами выцветший или потемневший от времени, но поразительный по богатству оттенков зеленого цвета. Там совсем не видно неба, лишь солнечный свет пробивается сквозь ветви, играя и переливаясь в зеленой листве. Как длинные седые бороды, свисают лишайники, а лианы, сплетаясь в гус-тую сеть, словно охраняют тайны тропического леса. Обычно по воскресеньям, когда на ферме не было работ, я ездила с Фарахом в лес, и мы подымались и спускались по холмам, переходили вброд извилистые ручейки. Воздух в лесу был прохладный, как вода, настоенный на листве и травах, а когда начинался долгий период тропических дождей и расцветали лианы, казалось, что переходишь из одного благоухающего облака в другое. Особенно сильно пахла африканская дафния, когда распускались ее маленькие, липкие, кремовые, как густые сливки, соцветия, напоминая не то запах сирени, не то аромат лилий. Везде на деревьях висели выдолбленные колоды — туземцы племени кикуйю подвешивали их на кожаных ремнях для пчел, а потом собирали мед. Как-то раз выехали в лесу из-за поворота и увидали на тропинке сидящего леопарда — геральдического зверя с гобелена.

А высоко над землей жил беспокойный болтливый народец — серые обезьянки. И там, где они пересекали дорогу, долго сохранялся их запах — сухой, затхлый — так пахнут мыши. Проезжая по дороге, можно вдруг услышать над головой шум и шорох — это целая колония обезьян перебирается на новое место. И если сидеть тихо, не шевелясь, вдруг замечаешь обезьянку: она сидит на дереве не шелохнувшись, а присмотришься, видишь, что вокруг притаилось все племя — расселись на ветках, словно какие-то странные плоды, это серые или темные зверушки, смотря по тому, как они освещены солнцем, и у всех свисают вниз длинные хвосты. Они издают странные звуки, что-то вроде поцелуя взасос, с легким кашлем, и если снизу их передразниваешь, они вертят головами, глядя друг на дружку, но стоит тебе нечаянно пошевелиться, как во мгновенье ока все срываются с места, и по кронам пролетает лишь затихающий шорох, когда они, перескакивая с дерева на дерево, улепетывают, как вспугнутая стайка рыб.

В лесу Нгонго в очень жаркий день я один раз видела на узкой тропинке, прорезавшей чащу, лесного кабана — такое не часто выпадает человеку. Он вдруг промчался мимо меня, с супругой и тремя маленькими поросятами, и все семейство было похоже на вырезанные из черного картона силуэты — мал-мала меньше — на фоне пронизанной солнцем лесной зелени. Это было чудесное зрелище: будто отражение в лесном озере, будто видение, возникшее из глубины веков.

Лулу — так мы назвали молодую антилопу, из рода бушбоков; пожалуй, это самые красивые из африканских антилоп. Они немного крупнее, чем болотный оленек, живут в лесах или в зарослях кустарника, очень пугливы и исчезают при малейшем шорохе, так что попадаются на глаза реже, чем антилопы, живущие на равнинах. Но нагорья Нгонго и окружающие их равнины — любимое место обитания бушбоков, и когда стоишь лагерем в горах и выходишь на охоту ранним утром или на закате, то можешь увидеть, как они выходят из зарослей на открытые места, а лучи солнца играют в их шерсти меднокрасными вспышками. Самцов украшают изящные загнутые рожки.

Лулу стала членом нашей семьи совершенно случайно. Однажды утром я поехала на машине с фермы в Найроби. У меня на ферме недавно сгорела мельница, и мне приходилось без конца ездить в город — надо было оформить страховку и получить деньги; в тот день с самого раннего утра голова у меня была забита всякими расчетами и цифрами. Когда я проезжала по большой дороге Нгонго, стайка ребят из племени кикуйю стала что-то кричать мне с обочины, и я увидела, что они держат в руках и протягивают мне крошечного бушбока. Я поняла, что они нашли эту малышку в лесу и хотят продать ее мне, но я опаздывала в Найроби, мне было не до того, и я проехала мимо.

Вечером, когда я возвращалась домой и проезжала то же место, я услышала с дороги громкие крики, и оказалось, что ребята все еще там: как видно, они устали и ничего не добились, хотя вероятно, не раз предлагали свою добычу проезжавшим, но за весь день никто не остановился, а им хотелось непременно избавиться от малыша до захода солнца, и теперь они снова держали маленькую антилопу, тянулись как можно выше, чтобы я обратила на них внимание. Но я провела долгий хлопотливый день в городе, со страховкой не все было гладко: мне не хотелось ни задерживаться, ни разговаривать, и я проехала мимо. Я и думать забыла об этой встрече: вернулась домой и, пообедав, сразу легла спать.

Но не успела я уснуть, как тут же в ужасе проснулась. Я вдруг отчетливо увидела все: и мальчишек, и маленькую антилопу; они стояли передо мной как живые, и я села на кровати, задыхаясь, словно кто-то душил меня. Что же там с этой крошкой-антилопой, попавшей в руки мальчишек, которые простояли с ней на жаре целый день, держа ее за связанные ножки? Конечно, она еще и есть сама не научилась, эта кроха. А я-то проехала в этот день мимо нее дважды, как священник и левит в одном лице, даже не подумав о малышке.

Что же с ней теперь? Я в совершенной панике пошла и разбудила всех своих слуг, велев им, немедленно найти и принести ко мне домой антилопу не позже утра, иначе я всех поувольняю. Они сразу поняли меня правильно. Двое слуг были со мной в машине, и, казалось, не обратили тогда никакого внимания ни на мальчишек, ни на антилопу. Но теперь они с жаром стали объяснять остальным, где были мальчишки с антилопой, в котором часу, и даже подробно рассказали, кто родители этих ребят. Ночь была лунная, слуги мои разошлись в разные стороны, обсуждая по пути все, что случилось; я слышала, как кто-то из них сказал, что я их всех прогоню, если они не найдут антилопу.

Рано утром Фарах принес мне чай, а с ним пришел Джума, неся на руках крошку-антилопу. Это была самочка, и мы назвали ее Лулу, что на языке суахили значит «жемчужина».

Тогда Лулу была ростом с кошку, и глаза у нее были большие, спокойные, фиолетовые. Ножки у нее были такие тонюсенькие, что было как-то боязно, как бы они не переломились, когда она в очередной раз подогнет их, ложась, или разогнет, вставая. УШКИ у нее были шелковые и на удивление выразительные, а нос — черный, как трюфель. Крошечные копытца напоминали ножки знатных китаянок, которым бинтовали ступни с детства. Удивительное чувство — держать в руках такое совершенное создание!

Лулу очень быстро привыкла к дому и его обитателям и вела себя совсем непринужденно. В первые недели она никак не могла приспособиться к натертым до блеска полам — ее ножки разъезжались во все четыре стороны: казалось, вот-вот случится катастрофа, но ее, как видно, это не беспокоило, и вскоре она научилась ходить по гладкому полу, постукивая копытцами — точь-в-точь, будто кто-то сердито стучал пальцами по столу. Лулу была удивительно чистоплотна. Уже с детства она все хотела делать по-своему, но когда я запрещала ей что-то, она не упрямилась: «Будь по-твоему, — как будто говорила она — лучше уступить, чем ссориться!»

Каманте выкормил ее из соски, он же запирал ее на ночь: вокруг нашего дома по ночам часто рыскали леопарды. Лулу привыкла к Каманте и ходила за ним по пятам. Иногда, если он делал не то, что ей хотелось, она довольно сильно бодала его худые ноги своей головенкой, и была она такая хорошенькая, что, видя их вместе, я невольно вспоминала старую сказку о Красавице и Чудовище. Лулу была столь прекрасна и изысканно грациозна, что все в доме подпали под ее власть и лезли из кожи вон, чтобы ей угодить.

В Африке я держала только одну породу собак — дирхаундов, шотландских борзых. Нет более благородных и красивых собак. Наверное, эта порода с незапамятных времен жила близ людей и потому так понимает человека, так хорошо уживается у него в доме. На старинных полотнах и гобеленах часто встречаются изображения собак этой породы, и им присуще нечто такое, что заставляет саму жизнь казаться старинным гобеленом — их стать, движения несут с собой дух средневековья.

Первого пса этой породы, по имени Даск, мне подарили дома к свадьбе, и я привезла его с собой в Африку, куда я прибыла, можно сказать, как те первооткрыватели, что когда-то прибыли в Америку на корабле «Мэйфлауэр». Пес отличался отвагой и благородством. Он сопровождал меня в первые месяцы войны, когда я перевозила на упряжках волов грузы для правительства по территории племени масаи. Но через несколько лет его убила зебра. Когда Лулу стала жить у меня, в доме были два сына моего Даска.

Шотландская борзая отлично гармонирует с африканским пейзажем и с туземцами. Быть может, это зависит от окружающих гор — во всех троих как бы лейтмотивом проходит высота — внизу, на уровне моря, они не так вписывались в окружающий их пейзаж Момбасы. Будто необъятные суровые просторы, равнины, нагорья и реки казались бы пустынными без этих борзых. Мои псы были отличными охотниками, и чутье у них было лучше, чем у английских грейхаундов, но они охотились «по-зрячему», и когда два пса работали согласно — это было поразительное зрелище. Я брала их с собой, когда ездила по заповеднику, что вообще-то разрешалось, и тут мои псы разгоняли зебр и гну по всей равнине: казалось, что несметное множество звезд разом бросалось врассыпную и в ужасе неслось по небу. Но когда я охотилась в резервации масаи, я никогда не упускала подранков, если мои псы были со мной.

Они отлично выглядели и в тропических лесах — темносерые, в глубокой тени зеленого леса. Один из псов убил огромного старого самца-павиана, но тот в драке прокусил ему нос, испортив его гордый профиль, зато все туземцы считали эту рану почетной, потому что павианы — отъявленные мирские захребетники, и туземцы их ненавидят.

Мои дирхаунды были настолько умны, что знали, кому из моих слуг мусульманская вера запрещает прикасаться к собакам.

В первые годы пребывания в Африке у меня был оруженосец по имени Исмаил, сомалиец, который скончался еще при мне. Это был оруженосец старой закалки; теперь таких уже нет. Он был воспитан великими охотниками на крупного зверя в начале века, когда вся Африка, по сути дела, была настоящим охотничьим раем. С цивилизацией он был знаком только по встречам на охоте, и говорил поанглийски на своеобразном «охотничьем» арго. Он, например, называл мои ружья «взрослое» и «молодое». Когда Исмаил вернулся к своему племени, на родину, в Сомали, я получила от него письмо, адресованное «Львице Бликсен», и начиналось оно так: «Многоуважаемая Львица!». Исмаил был истинным мусульманином и ни за какие блага не дотронулся бы до собаки, и это частенько мешало ему в работе. Но он сделал исключение для моего пса, Даска: не возражал, когда я брала пса с собой в нашу двуколку, запряженную мулами, и даже разрешал Даску спать в своей палатке. Даск сам поймет — кто правоверный мусульманин, и никогда сам к нему не прикоснется. Мне Исмаил как-то сказал:

«Знаю, Даск из того же племени, что и вы сами. Он тоже любит посмеяться над людьми».

Так вот, мои псы уже понимали, какое высокое положение Лулу занимает у меня в доме. Надменная самоуверенность великих охотников таяла перед ней, как лед. Она отпихивала их от чашки с молоком, гоняла с любимых мест у камина. Я надела на шею Лулу небольшой колокольчик на ремешке, и вскоре достаточно было собакам заслышать мелодичное позвякиванье этого колокольчика, возвещающее приближение Лулу, как они молча, с достоинством поднимались со своих теплых мест у камина, уходили и ложились в другом конце комнаты. Но сама Лулу вела себя примерно: она подходила и ложилась на подобающее ей место — так благовоспитанная леди, скромно подбирая платье, садится, стараясь никого не обеспокоить. И молоко Лулу пила словно из вежливости, немного жеманно, как будто уступая уговорам слишком радушной хозяйки дома. Она любила, чтобы ее чесали за ушком, очень мило разрешая это делать — так молодая жена как бы нехотя дозволяет мужу приласкать ее.

Когда Лулу подросла и была в расцвете своей юной прелести, она стала статной, в меру округлившейся маленькой антилопой, настоящей красавицей, совершенством — с головы до кончиков копыт. Казалось, она сошла с иллюстрации к песне Гейне о мудрых и нежных газелях с берегов Ганга.

Но на самом деле Лулу вовсе не была такой тихоней — в ней, как говорится, сидело сто чертей. В ее характере проявилась одна черта) присущая всем женщинам: она всегда делала вид, что готовится только к защите, лишь бы ее не трогали; но на самом деле всем существом готовилась напасть первая. На кого? Да на весь белый свет. Когда на нее накатывало, она забывала обо всем и теряла голову — нападала даже на мою лошадь, если та ей чем-то не угодила. Помню, как старый Гагенбек, владелец знаменитого зверинца в Гамбурге, говорил, что из всех животных, включая и хищников, самые коварные — именно олени, и что скорее можно довериться леопарду, чем молодому оленю — он непременно нападет на тебя с тыла.

Но весь дом гордился Лулу, даже тогда, когда она вела себя, как настоящая бессовестная кокетка; но все равно она не была счастлива с нами. Иногда она уходила из дому на целые часы, а бывало, исчезала до самого вечера. Иногда у нее портилось настроение, видно было что ей все опротивело, и она себе в утешение начинала отплясывать какой-то боевой танец на лужайке перед домом: казалось, что она выделывает всякие дикие штуки в угоду Сатане.

«Ох, Лулу, — думала я, — знаю: ты настоящее чудо, и прыгать умеешь выше головы. Сейчас ты на нас злишься, думаешь: „чтоб вы все сдохли?“, да нам и впрямь пришлось бы плохо, если бы ты точно захотела нас прикончить. Но мешает тебе не то, что мы понаставили всяких препятствий — ты ведь великая прыгунья, как известно. Наоборот, тебе не нравится, что никаких препятствий мы не ставим. Понимаешь, Лулу, в тебе таится громадная сила, и все препятствия тоже в самой тебе, а главное, что твое время еще не пришло».

Но как-то вечером Лулу не вернулась, и мы понапрасну искали ее целую неделю. Для всех нас это был тяжелый удар. Из дома ушло что-то чистое, звонкое, и он стал ничем не лучше других домов. Я думала, что тут не обошлось без леопардов, шнырявших у реки, и как-то вечером сказала об этом Каманте.

Как обычно, он довольно долго не давал мне ответа, очевидно, не зная, как отнестись к моему недомыслию. И только через несколько дней сам заговорил со мной об этом.

«Вы считаете, что Лулу умерла, мсабу», — сказал он. Мне не хотелось подтверждать это, но я сказала, что не понимаю, почему же она тогда не вернулась.

— Лулу не умерла, — сказал Каманте. — Но она вышла замуж.

Я удивилась и обрадовалась, услышав эту неожиданную новость, и спросила Каманте, откуда ему это известно.

— Да, да, — сказал он, — она вышла замуж. Она живет в лесу со своим бваной (это слово значило «муж» или «господин»). Но она вовсе не забыла нас, людей: почти каждое утро она приходит к нашему дому. Я ей насыпаю долбленой кукурузы за кухней, в сторонке, и перед самым восходом она выходит из леса и ест. Ее муж приходит с ней, только боится людей: он их раньше никогда не видел. Он ее ждет за большим белым деревом по ту сторону лужайки. Но к дому подходить не смеет.

Я попросила Каманте позвать меня в следующий раз, когда он увидит Лулу. Через несколько дней он разбудил меня перед восходом солнца.

Утро было чудесное. Пока мы ждали, погасли последние звезды, небо было чистое и спокойное, но мы вышли в еще сумеречный мир, где стояла глубокая тишина. Трава была вся в росе. Внизу на склоне, под деревьями, росистая трава отливала тусклым серебром. Утренний воздух был холоден — в северных странах такой холодок обычно означает, что скоро наступят заморозки. И сколько раз не переживаешь это, думала я, все равно не верится в этой прохладе и полутьме, что всего через несколько часов трудно будет переносить солнечный жар и нестерпимый блеск неба. Серый туман лежал на холмах, странно повторяя их контуры, и буйволам сейчас, наверное, невыносимо холодно, если они пасутся там, в тумане, как в густых облаках.

Необъятный купол над нашими головами постепенно наливался прозрачностью света, как бокал — вином. Вдруг от первых лучей солнца нежно зарделись вершины холмов. И медленно, по мере того, как земля поворачивалась к солнцу, травянистые склоны у подножья горы и леса в резервации масаи слегка зазолотились. А вот и вершины высоких деревьев в лесу, на нашем берегу реки, вспыхнули медью. Настал час вылета больших, розово-сизых лесных голубей — они гнездились по ту сторону реки и прилетали в мой лес кормиться каштанами. Они жили здесь недолго. Стая налетала стремительно, со скоростью кавалерийской атаки. Поэтому мои друзья из Найроби, любители охоты на голубей, стараясь попасть вовремя к моему дому, выезжали затемно, и когда они сворачивали к ферме, фары еще горели в темноте.

Когда вот так стоишь в прозрачной тени и смотришь на залитые солнцем вершины и чистое небо, кажется, что идешь по дну моря, вокруг струятся морские течения, а ты смотришь снизу вверх, на зеркальную поверхность океана.

Где-то запела птичка, и тут я услышала, как в лесу, совсем близко, зазвенел колокольчик. Какая радость: Лулу вернулась и бродит по своим любимым местам! Звон слышался все ближе и ближе, по его ритму я угадывала, когда она идет, когда останавливается. И тут, обойдя хижины наших слуг, она вышла к нам. Очень непривычно и занятно вдруг показалось увидеть живого бушбока у самого нашего дома. Лулу замерла: казалось, она ожидала, что увидит одного Каманте, а тут оказалась еще и я. Но убегать не стала — она посмотрела на меня без всякого страха, словно позабыв и о наших прошлых играх, и о своей неблагодарности — ведь она сбежала, никого не предупредив.

Лулу, дочь лесов, была существом высшим, совершенно независимым, ее сердце стало иным, она стала владычицей лесов. Будь у меня когда-нибудь знакомая принцесса, живущая в изгнании — всего лишь претендентка на престол — и если бы я вдруг встретила ее, когда она вступила в свои королевские права, встреча наша была бы похожа на эту встречу с Лулу. Лулу оказалась ничуть не коварнее, чем король Луи-Филипп, когда он заявил, что король Франции не станет сводить счеты с герцогом Орлеанским. Теперь Лулу стала в полной мере сама собой. Вся ее воинственность исчезла — на кого и зачем ей теперь нападать? Она спокойно приняла свои законные божественные права. Меня она помнила достаточно, чтобы не опасаться. Она смотрела на меня: ее лиловые с опаловой дымкой глаза ничего не выражали, она ни разу не моргнула, я вспомнила, что боги и богини никогда не мигают, и мне показалось, будто передо мной сама Волоокая Гера. Лулу прошла мимо меня, отщипнула по дороге стебелек какой-то травки, разок грациозно подпрыгнула и зашла на кухню, где Каманте насыпал для нее дробленую кукурузу.

А Каманте одним пальцем притронулся к моему рукаву и указал мне на опушку леса. Я взглянула туда и увидела, что под высоким развесистым каштаном стоит самецбушбок — небольшой светлый силуэт на опушке леса, с чудесными рожками, он стоял неподвижно, как деревья вокруг. Каманте некоторое время молча глядел на него, потом рассмеялся.

— Поглядите-ка, — сказал он, — Лулу объяснила своему мужу, что наших домов бояться нечего, и все же он не смеет подойти. Видно, он каждое утро думает: «Вот сегодня непременно подойду», но как увидит дом и людей, так у него «в животе холодный камень лежит» (среди туземцев вещь обычная, и это частенько мешает .им работать на ферме) вот он и не подходит, стоит под деревом.

Лулу неоднократно ранним утром приходила к дому. По ее звонкому колокольчику я узнавала, что солнце уже озарило вершины гор, и, лежа в постели, дожидалась этого легкого звона. Иногда Лулу пропадала на неделю или на две, мы начинали очень скучать и заводить разговоры про людей, которые охотятся в горах. Но потом мои слуги вдруг объявляли: «Лулу пришла!» — как будто замужняя дочка приехала навестить родителей. Иногда я видела силуэт бушбока среди деревьев; Каманте был прав — он ни разу не отважился подойти к дому.

Но как-то раз, когда я вернулась из Найроби, Каманте уже поджидал меня около кухни: подойдя ко мне, он очень взволнованно сообщил, что Лулу сегодня приходила на ферму и приводила своего «тото» — детеныша. А через несколько дней я сама имела честь встретить ее около хижин наших слуг — она была начеку, к себе не подпускала, а при ней был совсем крошечный бушбок, он шел, замедленно и неуверенно переступая копытцами, совершенно так же, как Лулу в его возрасте, когда мы впервые познакомились с ней. Только что кончился сезон долгих дождей, и Лулу все лето появлялась около наших домиков по вечерам и на рассвете. А иногда она приходила и в полдень, скрываясь в тени хижин.

Детеныш Лулу не боялся собак, спокойно позволял им обнюхивать себя со всех сторон, но никак не мог привыкнуть ни к моим слугам, ни ко мне, и стоило нам попытаться поймать его, как он сразу исчезал вслед за матерью.

Да и сама Лулу после первой долгой отлучки уже ни разу не подходила близко ни к кому из нас и не давала себя погладить. Но вообще она держалась мирно, видно, понимая, что нам хочется полюбоваться ее детенышем, и брала из протянутых рук кусочки сахарного тростника. Она подходила к открытым дверям столовой, задумчиво глядела в сумрачные комнаты, но больше никогда не переступала порога. К тому времени она потеряла свой колокольчик и приходила совсем неслышно.

Мои слуги просили разрешения поймать теленочка Лулу — пусть живет у нас в доме, как жила когда-то Лулу. Но я подумала, что мы грубо нарушим неписаный договор с Лулу, оскорбим ее великодушную доверчивость.

Кроме того, мне казалось, что такая добровольная договоренность между мной и семейством Лулу была редкостной честью: ведь Лулу вышла к нам из заповедных лесов, чтобы показать, что мы в ладу с природой; благодаря Лулу мой дом стал неотъемлемой частью африканского ландшафта, так что трудно сказать, где кончаются наши владения и где начинаются джунгли. Лулу знала, где логово гигантского кабана, видела свадьбы носорогов. В Африке есть кукушка, которая кукует в жаркие дни, в чаще леса, ее голос — словно звучный ритм сердца мира, но мне не везло — я никогда ее не видела, да и никто из моих знакомых не видал ее, потому что никто не мог описать мне, какая она с виду. А вот Лулу, быть может, проходила по узкой оленьей тропке под самой веткой, где сидела эта кукушка. Я читала тогда книгу об одной из императриц древнего Китая, и как после рождения сына юная Яганола поехала навестить родной дом, ее несли из Запретного Города в золотом паланкине с зелеными занавесками. Теперь мой дом, подумала я, стал похож на дом молодой императрицы, где все еще живут ее родители.

Обе антилопы — большая и маленькая — все лето бродили у моего дома. Бывали перерывы — то на две, то на три недели, но порой мы видели их каждый день. В начале нового сезона дождей слуги мои сообщили мне, что приходила Лулу с новым малышом. Сама я его не видела: в то время они уже не подходили столь близко к дому, но позже я сама видела в лесу трех антилоп.

Неписаный договор между Лулу, ее семейством и моим домом соблюдался многие годы. Антилопы часто паслись неподалеку от нас, они выходили из лесу и возвращались туда, как будто и мои владения были частью нетронутых джунглей. Обычно они приходили на закате, вначале появляясь среди деревьев — их изящные темные силуэты отчетливо выделялись на темной зелени джунглей, но когда они выходили пастись на лужайку, шерсть их в лучах склонившегося к закату солнца отливала яркой медью. Тут всегда была и Лулу, она подходила к дому ближе всех, безмятежно пощипывая травку, и настораживала ушки, когда к нему подъезжала машина или мы отворяли окно. С возрастом она стала темнеть. Однажды я подъехала к дому на машине с приятелем, и мы увидели на террасе дома всех трех антилоп — они лизали соль, которую я приготовила для моих коров.

Странно было, что кроме первого большого бушбока, «бваны» Лулу, который когда-то стоял под каштаном, высоко подняв голову, среди антилоп, приходивших к моему дому, самцов не было. Должно быть, в лесу господствует матриархат, решили мы.

Охотники и натуралисты из нашей колонии очень заинтересовались моими антилопами, директор заповедника приехал к нам на ферму повидать их и вскоре с ними познакомился. Один из корреспондентов «Вестника Восточной Африки» написал о них статью.

Те годы, когда Лулу со своей семьей приходила к моему дому, были самыми счастливыми в моей жизни в Африке. Потому я и стала считать свою дружбу с лесными антилопами великим даром, доказательством дружбы со всей Африкой. Душа страны жила в этой дружбе, приметы, старинные обетования, слова Песни Песней:

Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!

В последние годы моего пребывания в Африке я все реже и реже видела Аулу и ее семейство. За год до моего отъезда они вообще перестали показываться, я их ни разу не видела. Все кругом изменилось, землю к югу от моей фермы раздали фермерам, лес вырубили, понастроили домов. Трактора сновали там, где некогда были зеленые равнины. Многие поселенцы оказались заядлыми охотниками, и выстрелы гулко разносились в тихих долинах. Думаю, что вся дичь ушла на запад, в заповедные леса, где обитало племя масаи.

Не знаю, долог ли век антилопы — может быть. Аулу давным-давно нет в живых.

Часто, очень часто, в тихие предрассветные часы мне вдруг отчетливо слышался звон колокольчика Аулу, во сне сердце у меня начинало биться от радости, и я просыпалась, чувствуя, что вот-вот случится что-то небывалое, чудесное.

И я лежала и думала о Аулу. Интересно, а ей, в ее вольной лесной жизни — чудился ли ей тот колокольчик? Проходили ли перед ней, словно тени на воде, знакомые люди и собаки?

И если я знаю песню про Африку, — думала я, — о жирафах, о том, как после новолуния в небе лежит на спинке серп молодого африканского месяца, о пахарях, выходящих на поля, о блестящих от пота лицах сборщиков кофе, то знает ли Африка песню обо мне? Трепещут ли в раскаленном воздухе волны цвета моего платья, играют ли дети в игру, где есть и мое имя, ложится ли на гравий дороги отброшенная полной луной тень, похожая на меня, высматривают ли меня, паря в поднебесье, орлы Нгонго?

Я ничего не знала о Аулу с тех пор, как уехала, но слышала о Каманте и о других моих домочадцах, оставшихся в Африке. Последнее письмо от Каманте я получила с месяц назад. Впрочем, в этих вестях из Африки есть что-то странное, нереальное, они походят скорее на миражи, на тени, чем на вести о реальной жизни.

Ведь Каманте не умеет писать и английского совсем не знает. И когда он или другие мои слуги решают сообщить мне новости, они идут к профессиональным писцам-индийцам или к своим соплеменникам — те обычно сидят около почты с пюпитром, чернилами, бумагой и пером и объясняют своим неграмотным сородичам, что должно быть написано в письме. Признаться, эти профессионалы тоже почти не знают английского, по правде говоря, и писать-то почти не умеют, хотя сами они уверены, что владеют языком. И чтобы доказать свое мастерство, они выписывают на листке такие завитушки и загогулины, что порой ничего не разберешь. Кроме того, они обычно пишут чернилами трех или четырех цветов, неизвестно зачем, но впечатление получается такое, будто они выжимают последние капли из множества почти пустых пузырьков. И в результате всех этих стараний получается нечто, похожее на темные предсказания дельфийского оракула. В письмах, которые приходят ко мне, таятся какие-то жизненно-важные сообщения, которые так мучили моего корреспондента, что он прошел далекий путь из своей резервации до почты. Но смысл так и остался темным. Маленький, грязноватый листочек дешевой бумаги, который преодолел много тысяч миль, пока не добрался к тебе, словно говорит, говорит без умолку, даже вопиет к тебе, но сказать ничего не умеет.

Каманте и в этом, как и во многом другом, отличался от всех остальных. У него была своя особая манера переписываться. Он клал три или четыре письма в один конверт и нумеровал их так: «1-е Письмо», «2-е Письмо» и так далее. А в каждом письме одно и то же повторяется снова и снова. Быть может, он думает, что, повторяясь, он произведет на меня более глубокое впечатление: он и в разговорах со мной часто твердил одно и то же, когда хотел, чтобы я получше поняла и запомнила, чего он хочет. Может быть у него просто не хватало духу остановиться, когда он чувствовал, что беседует с другом через немыслимые, неизмеримые пространства.

Каманте писал, что долго не находил работы. И я ничуть не удивилась: ведь он был редкостным даром, только для избранных. Я сотворила королевского повара и оставила его в наследство жителям глухой колонии. Тут вспоминалась старая сказка — «Сезам, откройся!». Теперь волшебное слово было забыто, и камень навеки завалил вход в пещеру, где хранились бесценные, таинственные сокровища. И когда Великий шеф-повар на глазах у всех шествует в глубокой задумчивости, люди видят только тщедушного, колченогого туземца из племени кикуйю, с плоским неподвижным лицом.

Интересно узнать, о чем говорит Каманте, когда он уходит в Найроби, становится напротив жадного и высокомерного писца-индийца, и диктует ему письмо, которое, пока не доберется до меня, должно обойти полмира. Строки письма идут вкривь и вкось, фразы не связаны общим смыслом. Но у Каманте великая душа, и люди, знающие его, уловят в музыкальном сумбуре строй арфы пастуха Давида.

Вот, например, Второе письмо:

Я не был тебя забыть Мемсаиб Многоуважаемая Мемсаиб.

Теперь все ваши слуги им никогда нет радости раз вас нету в нашей стране. Тогда им стали птица мы полетели видать вас. А потом вернулись. Тогда давно твой ферма — хороший место для корова с малым теленок, для черный человек. Теперь ничего совсем нету, коровы козы овцы нету ничего. Теперь дурной человек рад в сердце, что твой старый слуга стал бедным люди. Только Бог в своем сердце все знает и придет время будет помогать твой старый слуга.

А Третье письмо дает представление о том, как Каманте умеет сказать тебе доброе слово:

Напишите сообщите когда вернешься. Мы думаем ты вернешься. Потому что, что? Мы думаем ты нас никогда не забыть. Потому что что? Мы думаем ты помнить наше лицо и имя которое дала наша мать.

Белый человек, желая сказать приятное, конечно, написал бы: «Я вас никогда не забуду». Африканец говорит: «Мы не думаем, что ты можешь нас забыть».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.