В восьмом часу вечера...[13]
В восьмом часу вечера...[13]
...В этот второй вечер после объявления приговора мне поначалу показалось большой удачей и существенным облегчением по сравнению с одиночным заключением не оставаться одному в эти тяжелые часы. Я попытался как минимум немного развеяться, общаясь со своими сокамерниками.
Однако чем позднее становилось, тем сильнее казался проникавший снаружи шум.
Это выглядело так, будто заключенных охватывало всевозрастающее беспокойство.
Всеобщее волнение захватило и трех моих товарищей по камере. Они начали ходить взад-вперед, насколько позволяло пространство нашей маленькой камеры. Чем позднее становилось, тем более странным было их поведение. Они едва отвечали на мои вопросы о причинах их возбуждения.
Мне это все казалось непонятным и непостижимым.
Пробило восемь. С тюремного двора послышался приглушенный звук моторов. С полным ужаса криком: «Они идут, они идут!» – трое моих сокамерников столпились у маленького окна камеры.
Михайлов, несмотря на строгий запрет, открыл окно. Теперь шум моторов стал гораздо сильнее. Я видел через окно, как в тюремный двор въехал тяжелый черный автомобиль. Через несколько мгновений шум моторов затих.
Трое моих сокамерников опять сидели на своих нарах. Их лица вытянулись и заострились. Они выглядели пугающе старыми и ослабевшими.
Напротив и наискосок от нашей камеры находилась железная пристройка, на которой день и ночь стояли двое часовых. Перед ними был установлен поворачивающийся во все стороны легкий пулемет, так что они всегда имели возможность держать под огнем даже самые отдаленные уголки большого тюремного здания. Прямо над их головами был укреплен маленький латунный колокол, на котором молотком отбивали время и подавали прочие сигналы. За этой пристройкой находилось начальство внутреннего тюремного управления.
Вот колокол ударил коротко два раза. Было 8.30 вечера.
В последние полчаса возбуждение моих товарищей по камере выросло до максимума. Я видел, что их бледные лбы покрыли капли пота. Дыхание было прерывистым. Общаться с ними было невозможно.
Сразу после двойного удара колокола на всю тюрьму раздался сильный пронзительный командный голос: «Всех по камерам, все камеры запереть!»
В одно мгновение замер шум в огромном здании. Наступила ужасная ошеломляющая тишина.
В этот момент я ясно почувствовал: смерть оповестила о своем приближении.
Всех охватил безумный страх смерти. Сердца 15 тысяч приговоренных к смертной казни остановились, замерли от ужаса. Глаза моих сокамерников, казалось вылезающие из глазниц, с выражением безграничного ужаса были устремлены на дверь камеры.
Несмотря на сильное внутреннее сопротивление, я тоже оказался во власти парализующего чувства страха. Я чувствовал, что в следующие мгновения должно произойти что-то ужасное.
В коридоре слышались твердые тяжелые шаги, открывались двери и после короткой паузы снова с силой захлопывались. Придушенные стоны, зовы о помощи, иногда ужасный громкий крик, звук падения. Затем было слышно, как волокли тело.
И снова наступала страшная мертвая тишина.
Несмотря на строгий запрет, я подкрался за несколько шагов к двери камеры. Из-за ужаса, который на меня давил, ноги были как парализованные. Я заглянул в глазок, который не был прикрыт снаружи. Перед моими глазами прокручивалась ужасная картина. Прямо перед нами, по другую сторону светового колодца, была открыта дверь одной из камер. Я видел высокого широкоплечего человека в униформе войск кавказского ГПУ. В одной руке он держал список, по которому читал имена, в другой – нагайку. В камере находились сбитые в одну кучу заключенные. Частью на коленях, частью стоя, с умоляюще поднятыми руками, они плотно сгрудились в дальнем углу камеры. Я видел, как двое охранников ГПУ грубо вытащили из камеры старого крестьянина. Старик, чье бескровное впалое лицо, обрамленное седой бородой, было залито слезами, в смертельном ужасе не мог сам сделать последние шаги. Рот был широко разинут. Я слышал его полный ужаса хрип. В дверях камеры он упал на колени перед чекистским палачом, обнял его ноги и стал целовать сапоги. Грубым движением ноги чекист отшвырнул старика от себя. Громкий приказ – и старика уволокли.
Палач ГПУ вычеркнул одно имя в списке.
Готово.
Сделано.
Человек отправлен на смерть.
Еще трех жертв извлекли из той же камеры.
Внезапно мертвую тишину разорвал пронзительный крик. Крик ребенка:
«Мама, милая мама, помоги же мне!»
Маленький мальчик, от силы двенадцати лет, в смертельном страхе уцепился за решетку окна. Его маленькое сердце не могло осознать, что он должен умереть. Два помощника палача вошли внутрь и попытались ударами и толчками оторвать мальчика от решетки. Последний раз прозвучал крик о помощи: «Мама, мамочка, помоги мне!»
Палач поднял нагайку и со страшной силой обрушил ее на стиснутые пальцы, полуголое детское тело. Резкий крик, слабый стон...
Снова стало тихо. Все позади.
Помощники палача вытащили маленького, худого, залитого кровью мальчика наружу. Руки ему связали за спиной. Узкая головка схвачена железным винтовым зажимом. Самым грубым образом его язык зажали между зубами верхней и нижней челюсти. Я оцепенел. Это было самое страшное, что мне приходилось видеть в жизни.
Так гибла русская молодежь.
Затем помощники палача подошли к нашей двери. Ключ засунули в дверь, дверь распахнулась.
Я сидел в самом дальнем углу камеры.
У меня было ощущение, будто холодный кулак сжал мне сердце. Поток насыщенного алкоголем воздуха ворвался в помещение.
Взгляд в список.
Дыхание замерло.
Кого выхватит сейчас смерть?
Угрожающим голосом палач пробурчал: «Михайлов!»
Михайлов сидел рядом со мной. Я чувствовал, как на него напала страшная дрожь. Он широко разинул рот. Но ни один звук не сорвался с его губ. Палач вошел в камеру.
Теперь он стоял передо мной. Его гнусное дыхание ударяло мне в лицо.
«Твое имя?»
Я хотел говорить. Но не получилось. Я не мог произнести ни звука.
Мне часто приходилось смотреть в глаза смерти – во время долгих лет на фронте, в ближнем бою, один на один, во время ожесточенных атак. Часто ее рука грубо гладила меня.
Но там я мог оружием защищать мою жизнь. Вокруг меня были верные, мужественные, готовые помочь товарищи, на которых я мог положиться при любой опасности.
Здесь же я был беззащитен и беспомощен. Отданный на произвол помощников палача, я переживал самые страшные моменты своей жизни. Тогда коридорный надзиратель подошел к палачу, уже начавшему замахиваться нагайкой, и прошептал ему мое имя.
Я видел, как чекист просматривал длинный список, ища мое имя.
Сердце еще раз остановилось.
Как будто издалека я услышал голос: «Нет, этого нет. Черт вас всех побери. Кто тут Михайлов?»
Коридорный показал на жертву. Михайлов рядом со мной весь сжался.
По знаку палача два гэпэушника схватили его, оторвали от нар и завели руки за спину. Металлический звук – на него надели наручники.
Теперь Михайлов, казалось, вышел из оцепенения. Его лицо внезапно стало темно-красным. Он широко открыл рот. Но в тот момент, когда он намеревался позвать на помощь, резким движением ему вытащили язык изо рта. Лязгающий звук, заранее приготовленным железным винтовым зажимом ему зажали язык между челюстями, чтобы помешать кричать. Несколько ударов и толчков: Ивана Ивановича Михайлова больше не было в нашей камере. Он отправился получить последнее вознаграждение от большевистской «родины всех трудящихся» за почти сорокалетнее исполнение своего долга в качестве инженера-машиностроителя и преподавателя высшей школы.
Дверь камеры захлопнулась. Лязгнул засов. Шаги удалились.
Мы снова были одни.
Казалось, прошла вечность, пока, наконец, не прозвучал удар колокола, обозначивший конец страшных приготовлений к экзекуции.
Через некоторое время мы услышали, как удаляется проникающий в камеру из тюремного двора шум моторов машин смерти.
Оба моих сокамерника еще несколько часов сидели совершенно апатично на своих койках. В эту ночь я не сомкнул глаз.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.