Глава 19. «Литературная газета»
Глава 19. «Литературная газета»
Сильные впечатления привез с театра военных действий в Закавказье Пушкин. Он сам видел, как закладывались там новые очертания границ России, как новые народности входили в ее состав, чтобы в будущем разделить общие великие наши судьбы.
Ведя дружбу с офицерством, Пушкин сближался, сживался и с солдатской массой, входил в душу старослужащего «николаевского» солдата, видя в нем достойного, доблестного воина. Он видел, понимал, что из таких именно людей состоит весь наш народ, сумевший добыть свою судьбу на Куликовом и на Бородинском полях, умевший и на Красной площади Москвы выступать против царя Бориса, против Лжедимитрия, сумевший собрать всенародное ополчение, чтобы выгнать после смуты чужаков-захватчиков из Кремля.
Все эти приобретаемые внове обильные материалы повелительно требовали себе действия, требовали органа печати: гений Пушкина звал поэта выходить на площадь, подыматься на трибуну.
Для себя лично Пушкин в таком органе не нуждался — он выходил уже своими книгами, печатался во всех журналах и альманахах страны, не чураясь изданий Булгарина и Греча, не нуждался Пушкин и в типографии — его Россия знала и в рукописях. Однако Пушкин стремился иметь в руках и свой орган печати. Еще до 1826 года он стоял близко к «Московскому телеграфу» Полевого, а с 1826 года к «Московскому вестнику» Погодина. Однако ни Полевой, ни Погодин его не удовлетворяли.
Оба, и Полевой, и Погодин, из-за деревьев не видели леса: купец Полевой старался сделать свой журнал ходовым и, стало быть, доходным. Выходец из крепостных, Погодин, выбившись в ученые, душил свой журнал доктринальными историческими статьями. Ни тот, ни другой не имели достаточно широкого кругозора, они оба не были достаточно смелы, достаточно талантливы.
«Полевой у нас родоначальник литературных наездников», каких-то кондотьери, ниспровергателей законных литературных властей. Он… приучил публику смотреть равнодушно, а иногда и с удовольствием, как кидают грязью в имена, освященные славою и общим уважением, как, например, в имена Карамзина, Жуковского, Дмитриева, Пушкина», — писал в записной книжке князь Вяземский.
Даже Погодин, стоявший было одно время на одной как будто платформе с Пушкиным, вышел из-под его влияния и, оставленный Пушкиным и пушкинскими сотрудниками, печатал в своем журнале статьи Арцыбашева против Карамзина.
Князь Вяземский и в особенности Пушкин в своей литературной деятельности назойливо подвергались придиркам, гонению со стороны генерала Бенкендорфа, который их подозревал в поддержке декабристов.
Например, генералу Бенкендорфу, конечно, отлично было известно, что Пушкин ездил в Грузию, выхлопотав в Петербурге подорожную в Тифлис еще прошлой зимой. Сам Бенкендорф предупредил главнокомандующего генерала Паскевича о необходимости секретного надзора над Пушкиным и т. д. Тем не менее тот же Бенкендорф пишет 14 октября из Петербурга в Москву такое письмо Пушкину:
«Государь император, узнав по публичным известиям (то есть из газет. — Вс. И.), что Вы, милостивый государь, странствовали за Кавказом и посещали Арзерум, высочайше повелеть мне изволил спросить Вас, по чьему позволению предприняли вы сие ваше путешествие».
15 октября полицмейстер Миллер доносит московскому обер-полицмейстеру:
«Секретно…
Квартировавший Тверской части в доме Обера в гостинице «Англия» чиновник 10-го класса Александр Сергеевич Пушкин… 12-го числа сего октября выехал в С.-Петербург…»
А Пушкин словно играет в кошки-мышки с генералом Бенкендорфом. Он выехал 12 октября в Петербург для организации «Литературной газеты», движимый своими душевными переживаниями — неудачами своих брачных намерений в сторону Натали Гончаровой, но прервал движение на Петербург и снова поскакал в спасительные Малинники, где остановился и жил до начала ноября.
Наконец, «собрав в Малинниках оброк», как он выражался, Пушкин продолжает путь на север.
«На днях приехал я в Петербург… Адрес мой у Демутa… В Петербурге тоска, тоска…» — пишет он 15 ноября С. Д. Киселеву.
По возвращении в Петербург Пушкина государь спросил его, как он смел проехать к армии. Пушкин ответил:
— С позволения главнокомандующего!
— Надо было спроситься у меня! — возразил царь. — Разве ты не знаешь, что армия моя?
Этот рассказ записан со слов самого Пушкина.
За полтора оставшихся месяца 1829 года хлопоты, со всемогущей помощью Жуковского, доведены до конца, разрешение на «Литературную газету» получено.
Первого января 1830 года «Литературная газета» вышла в свет. Очень труден был вопрос о редакторе — ни Пушкин, ни Вяземский не могли взять на себя такую обязанность, как «шельмованные». Редактором стал барон А. А. Дельвиг, хотя по складу своего характера он менее всего подходил для этого. Редакцию технически вел журналист Орест Михайлович Сомов, перехваченный Пушкиным прямо из булгаринской «Северной пчелы». «Литературная газета» выходила каждые пять дней, в цензуру представлялись корректурные гранки.
«Цель сей газеты, — как гласила ее программа, — была знакомить образованную публику с новейшими произведениями литературы европейской, а в особенности — российской».
Открыл первый номер «Литературной газеты» Пушкин отрывком из восьмой главы «Евгения Онегина»; во втором номере появилось его «Брожу ли я средь улиц шумных». В номере восьмом пошел отрывок из «Путешествия в Арзрум» — «Военно-Грузинская дорога»; «Ассамблея при Петре I» из «Арапа Петра Великого» пошла в тринадцатом номере; кроме этих художественных произведений, Пушкин много выступает в «Литературной газете» как критик со статьями и заметками — об «Истории русского народа» Полевого (№ 4 и 12), о «Юрии Милославском» Загоскина (№ 5), об альманахе «Денница» (№ 8), о «Записках Видока» (№ 20).
Так начался скорбный и славный путь «Литературной газеты».
Вести газету оказалось очень трудно, несмотря на блестящий состав сотрудников, а может быть, благодаря именно этому обстоятельству. Сверкающее имя Пушкина привлекало усугубленное внимание всего цензурного аппарата. Чтобы не запаздывать с выходом газеты, в корректурах загодя приходилось в самых безобидных заметках заменять. слово «республика», например, словом «общество», слово «мятежник» означалось как «злодей» и т. д. и т. п. Трудности с цензурой начались уже с пятого номера. В этом номере напечатана была статья П. А. Катенина — одна из статей серии «Рассуждений и критических разборов», озаглавленная «О поэзии европейской».
К светской цензуре была добавлена еще и духовная.
Высокий культурный тон «Литературной газеты» вызвал раздражение у петербургских конкурирующих изданий. Пушкинская группа литераторов за культурный тон газету за ее высокие установки получила кличку «литературной аристократии», остро переделанную Вяземским, хорошим полемистом, в «аристократию талантов».
«Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости», — писал Пушкин.
И Пушкин продолжает углублять эту тему:
«Писатели, известные у нас под именем аристократов, ввели обыкновение, весьма вредное литературе: не отвечать на критики… Что же это в самом деле? Разве и впрямь они гнушаются своим братом-литератором; или они вообразили себя и в самом деле аристократами? Весьма же они ошибаются: журналы назвали их так в шутку, иронически (смотри «Северную пчелу», «Северный Меркурий»).
Всё это не отговорка. Если уж ты пришел в кабак, то не прогневайся — какова компания, таков и разговор; если на улице шалун швырнет в тебя грязью, то смешно тебе вызывать его биться на шпагах, а не поколотить его просто».
Так Пушкин приходит к утверждению некой необходимости для «аристокрации» активно, не стесняясь, отстаивать свою полезность, свою правоту…
Пушкин сам выступает в четвертом номере «Литературной газеты» с критикой «Истории русского народа», труда Н. Полевого.
Пушкин начинает с того, что протестует против пышного посвящения Полевым своего труда «Г-ну Нибуру, первому историку нашего века». Нет ли тут со стороны Полевого излишней самонадеянности? — спрашивает Пушкин. «…Кем и каким образом г. Полевой уполномочен назначать места писателям, заслуживший всемирную известность?»
Далее Пушкин цитирует самого Полевого:
«Я не поколебался писать историю России после Карамзина; утвердительно скажу, что я верно изобразил историю России; я знал подробности событий, я чувствовал их, как русский; я был беспристрастен, как гражданин мира»… и т. д.
«Первый том «Истории русского народа», — подводит Пушкин итоги своей критики, — писан с удивительной опрометчивостью… искусство писать до такой степени чуждо ему, что в его сочинении картины, мысли, слова, все обезображено, перепутано и затемнено».
Такими приемами Полевой, однако, привлек внимание и симпатии публики, и даже согласно утверждению Герцена он «начал демократизировать русскую литературу; он заставил ее спуститься с аристократических высот и сделал ее более народной или по крайней мере более буржуазной».
Какую же позицию заняло правительство к «Литературной газете»? Поддержало ли оно Пушкина в его патриотических и культурных планах и замыслах?
Нет, не поддержало. Булгарин выступил определенно против Пушкина как заинтересованный редактор-издатель собственной газеты «Северная пчела», как творец политической погоды, поддержанный Третьим отделением канцелярии его величества, и, наконец, как первый авторитет на газетном фронте. И нужно здесь коснуться биографии Булгарина, чтобы показать, кого выдвигало и кому поручало петербургское правительство тех дней говорить в его поддержку якобы от имени русских граждан, с кем довелось бороться Пушкину.
Булгарин — поляк по происхождению, авантюрист по духу, получил воспитание в Петербургском кадетском корпусе, выпущен был в уланы, участвовал в походах русской армии 1806–1807 годов, ранен был при Фридланде. Через три-четыре года он оказался в Ревеле, пьянствующий, опустившийся, побирающийся… Через два года Булгарина мы видим во французской армии, он сражается в Испании. С бегущей армией Наполеона Булгарин добежал до Франции и в 1814 году был взят в плен немецкими партизанами в Пруссии. После войны Булгарин снова в России, работает в журналистике.
Перо Булгарина было бойким, хлестким, он сотрудничал у Рылеева в «Полярной звезде», у Дельвига в «Северных цветах», дружил с будущими декабристами — с тем же Рылеевым, братьями Бестужевыми, братьями Тургеневыми, Кюхельбекером. Одновременно добрые отношения у Булгарина были и с реакционерами — с Руничем, Магницким, а также с приближенными Аракчеева. Собственная газета Булгарина «Северная пчела» выпустила свой первый номер первого января 1825 года и держалась сперва среднего, умеренного тона, пропагандируя обычно патриотические мысли, охранительную мораль как противодействие передовым идеям того времени.
Обострившаяся ситуация во внутренней политике, возникшая в Петербурге в связи с выступлением 14 декабря, была очень ловко использована этим частником — родоначальником желтой прессы в свою пользу. Вскоре после 14 декабря к Булгарину явился сотрудничавший у него журналист Орест Сомов и взволнованно поведал хозяину, что он был арестован по декабрьскому делу, но бежал из Петропавловской крепости. Сомов просил Булгарина спрятать его у себя.
Булгарин предоставил Сомову убежище в своем кабинете, запер его там на ключ и немедленно вызвал полицию. Сомов теперь уж по-настоящему попал в крепость, но был оттуда выпущен уже 6 января 1826 года: Сомов заявил, что он так «пошутил» — и в то именно время, когда всем в Питере было не до шуток, когда не остыли еще пушки, бившие по Сенату.
Однако решительностью, с которой Булгарин задержал Сомова, он явно выделился перед начальством. Положение Булгарина и его связи с Третьим отделением укрепились. Коммерческие дела тоже пошли блестяще, и Булгарину оставалось только громить своих конкурентов, охраняя свою казенную монополию. Генерал Бенкендорф вовсю использовал бойкое перо Булгарина, тот писал все, что прикажет начальство по моменту. В своем усердии Булгарин делал все, чтобы русское печатное слово теряло уважение общества. С заменой министра народного просвещения немецкого светлейшего князя Карла Ливена С. С. Уваровым Булгарин подхватил уваровский лозунг «самодержавие, православие, народность».
Что же сталось с О. Сомовым, сыгравшим такую подозрительно-злую, казалось бы, «шутку» со своим преуспевающим хозяином? Да ничего — он продолжал работать в «Северной пчеле», пока его не уволил Булгарин — и как раз в то время, когда в1829 году подготавливался выход «Литературной газеты» Пушкина.
И О. Сомов, так помогший Булгарину выдвинуться, переходит к Пушкину в «Литературную газету». Не исключено, что за этим переходом скрывались весьма тонкие расчеты Булгарина и его хозяев.
Это вполне выяснилось позднее, при катастрофе пушкинского издания, стоившей жизни официальному редактору барону Дельвигу.
«Литературная газета» дала, кроме всего прочего, повод для возникновения «объединенного фронта» между «демократом» Полевым и политическим коммерсантом Булгариным.
Булгарин напал на Пушкина совершенно бессовестно, изобразив его в «Северной пчеле» под видом писателя, который «в своих сочинениях не обнаружил ни одной мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины; у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея, который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями во все священное, чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах…». И так далее.
Пушкин ответил на этот пасквиль в отделе «Смеси» в № 20 «Литературной газеты» заметкой о знаменитом французском сыщике Видоке, а позже — громовым стихотворением «Моя родословная», в котором досталось и Булгарину, а его сиятельным хозяевам больше всего. «Мою родословную» даже печатать было нельзя, и она пошла по стране в рукописи.
Третье отделение выжидательно и одобрительно смотрело на эту борьбу и требовало объяснений только у Пушкина, когда его стрелы летели чересчур далеко — в огород правительства.
Конец 1829 года. Пушкин занят работой над восьмой главой «Евгения Онегина». По выходе «Литературной газеты» полтора первых месяца — январь — февраль 1830 года — Пушкин редактирует ее с помощью О. Сомова. Дельвиг выехал в Москву по редакционным делам…
Bpeмя было трудное, положение Пушкина с женитьбой оставалось еще неясным. Появление поэта в Скарятинском переулке по приезде с Кавказа было встречено холодно, что и заставило его ехать в Петербург. Работа по газете несколько отвлекла Пушкина от тяжелых дум и сомнений, но не настолько, чтобы он забыл о них, И снова Пушкин, при всей занятости, среди творчества думает о постоянном своем средстве против угнетенности духа — о путешествии. Но куда?
Литературная и политическая заинтересованность звала его на Запад, во Францию, в Италию. Крепнущие исторические интересы влекли на Восток — посмотреть необъятную Сибирь — основу могучего будущего России. К тому же Пушкин в Петербурге познакомился и очень сошелся в ту пору с архимандритом Иакинфом (Н. Я. Бичуриным) — величайшим русским китаистом. Бичурин был умным, увлекательным, много видавшим сосебедником, рассказывал о Китае, Монголии, Джунгарии. Он поддерживал связи с передовыми людьми Петербурга, собирался ехать в Москву, чтобы встретиться с Погодиным. Пушкину он подарил свой труд — перевод начальной книги китайского обучения «Сань Цзы-цзин» («Троесловие») — блестящий образец китайской тысячелетней культуры. В нем всего сотня сентенций — каждая из них уложена в три иероглифа-слова, и таким образом донельзя сжата в 300 иероглифов, заключена лапидарно целая детская энциклопедия, изъясняющая китайские космогонию, мораль, начала истории по династиям, основы воспитания молодежи и знаменитые примеры поведения. Эта книга затверживалась раньше каждым китайцем в самом нежном возрасте и оставалась прочно в памяти на всю жизнь.
23 декабря, на самом излете 1829 года, Пушкин пишет стихотворение, где ясно видно смятенное, тревожное состояние его духа:
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,
Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную деву,
Или к ее ногам, ее младому гневу,
Как дань привычную, любовь я принесу?
«Генерал, — пишет Пушкин по-французски генералу Бенкендорфу. — …Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством…
Всецело полагаясь на вашу благосклонность, остаюсь, генерал, вашего превосходительства нижайший и всепокорнейший слуга.
Александр Пушкин. 7 января 1830».
Ни то, ни другое высочайше разрешено не было, и Пушкин в Петербурге — один со всеми его делами.
«Высылай ко мне скорее Дельвига, если ты сам не едешь, — взывает Пушкин в Москву к князю Вяземскому уже в конце января. — Скучно издавать газету одному с помощию Ореста, несносного друга и товарища[19]. Все Оресты и Пилады на одно лицо. Очень благодарю тебя за твою прозу — подавай ее поболее. Ты бранишь Милославского[20], я его похвалил. Где гроза, тут и милость. Конечно, в нем многого недостает, но многое и есть: живость, веселость, чего Булгарину и во сне не приснится. Как ты находишь Полевого?.. Но критика Погодина ни на что не похожа. Как бы Каченовского взбесить? стравим их с Полевым».
Письмо явно профессионального, литературного характера, видно, что его писал редактор газеты. Но этот редактор — Пушкин, и далее его письмо звучит уже по-пушкински:
«Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?»
А в Москве событие: неожиданно ночью прискакал в Москву царь Николай со своим двором.
Москва «заварила пиры да балы», и Натали Гончарова включена «в самое первое созвездие красоты», дивившее общество. Натали блистает на балах, участвует в живых картинах генерал-губернатора Москвы князя Дмитрия Владимировича Голицына. Вся Москва восхищена «бесподобной Лазаревой, очаровательной Алябьевой, ослепительной Гончаровой».
На запрос Пушкина о Гончаровой последовал ответ— князь Вяземский на балу у генерал-губернатора в его доме на Тверской видит Натали Гончарову… Молодой человек И. Д. Лужин должен был с ней танцевать, и Вяземский просил его заговорить с красавицей о Пушкине.
Молодой человек поговорил. Оказалось, что Натали и присутствовавшая на балу ее маменька Наталия Ивановна говорили о Пушкине неожиданно тепло и, узнав, что Лужин едет в Петербург, просили кланяться.
Лужин встретил Пушкина у Карамзиных и передал ему добрые вести.
И поэт немедленно мчится в Москву.
Но и на этот раз Пушкин скачет в Москву не прямо, а через все те же Малинники. Что влекло его? Не встреча ли с тайным, но верным другом, встреча, которая могла оказаться последней свободной встречей? Или, может быть, он искал там совета? Или благословения?
4 марта Пушкин выезжает из Петербурга в Малинники, а 11 марта из Малинников в Москву. В это время князь Вяземский уже в Петербурге и сидит за редакционным столом «Литературной газеты».
Пушкин 14 марта уже пишет Вяземскому из Москвы:
«Третьего дня приехал я в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Н. Гончарова и княгиня Вера…»
Итак, Пушкин снова в Москве, и снова «огончарован», еще крепче, чем раньше…
Пушкин теперь постоянно бывает у Гончаровых — положение его как претендента на руку Натали, видимо, совершенно определилось.
«Бог мне свидетель, — пишет 5 апреля Пушкин Гончаровой-матушке, — что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня — ад».
Пушкин в самом деле был провидцем… Недалек уже был тот год, когда Натали Пушкина действительно окажется «блестящей и вольной вдовой»…
И, словно успокоившись на этом страшном предвидении своего конца, Пушкин говорит о том, как же будут они жить с Натали.
«Перейдем к вопросу о денежных средствах, — пишет поэт, — я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей, существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?»
Письмо это — рубеж, перейденный великим поэтом в полном провидении будущего, с полной ясностью подписанный договор бессмертного гения, обрекающего себя в жертву красоте смертной женщины.
Пушкин знал, на что он идет! Роковое письмо это датировано — «суббота».
А то была страстная суббота, причем эта страстная суббота была именно в доме Гончаровых. Религиозность Натальи Ивановны, будущей тещи Пушкина, носила фанатический, ожесточенный склад. Все свободное время она проводила на своей половине дома, окруженная монахинями и странницами. «В самом строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых», — вспоминает ее внучка А. П. Арапова.
Вся тогдашняя Москва, как и вся тогдашняя Россия, готовилась в ту субботу к великому дню. Заканчивалась уборка, всюду пекли, жарили, готовили пышные яства, куличи, столь желанные после семи недель кислой капусты, кваса, огурцов, хлеба, молитв великого поста. И Пушкин был здесь, в Кремле (Погодин пишет, что Пушкин любил этот светлый народный праздник).
Кремль полон народа — все ждут. Колокольни освещены. Иван Великий облит светом плошек и шкалков, все проемы его усыпаны головами. Стена Успенского собора озарена в отсвете иллюминаций и мелькающих уже в толпе восковых свечей. Сквозь большие двери — внутренность собора как пылающий костер.
Полночь. Сигнальный удар в серебряный колокол… И с высоты Ивана Великого плывет и словно волной опускается некий трепетный низкий гул. Он покрыл звуки тысячных толп, треск подъезжающих карет, отдаленный звон с окраин Москвы, из Замоскворечья. На Кремлевской гауптвахте заиграли рожки горнистов… Из церкви Ивана Великого вылился крестный ход, заиграло золото фонарей, свечей, хоругвей и облачений. Опять серебряный колокол, и разом рванулись все колокола Кремля. Словно водоворот ревущих, громовых, плачущих нот закружил, стал все захватывать в себя, стал расширять свои волны, сотрясая слои воздуха. Жутко и радостно делалось от бури завывающего, ревущего металла.
Показалась процессия Успенского собора — певчие в кунтушах, красных и синих, костры свечей, дикирии и трикирии благословляющие, седая борода митрополита, облачения, шитые мундиры генералов и особ, а за ними вплотную валил народ — пошли вокруг.
Взвилась в небо красная ракета, с кремлевских стен гремели пушки салюта. И на площади в Кремль двинулись вкруговую толпы и толпы, люди все целовали троекратно друг друга.
Из Кремля после этого нигде в мире не виданного зрелища, весенней свежей ночью, бессонной, бурлящей, ликующей Москвой Пушкин шел недалеко — в Скарятинский переулок к Гончаровым, где участвовал в грандиозной светоносной московской мистерии разговенья под шумные разговоры, объятия, поцелуи, христосование со всеми гончаровскими чадами и домочадцами…
И когда весенняя заря окрасила небо за Москвой-рекой и уже вставало утро, он под перезвоны пасхальных московских колоколов сделал предложение Натали, и оно было принято. И все обнимали и поздравляли нареченных, включая строгую Аграфену, которая открывала поэту двери гончаровского дома и которой Пушкин несколько побаивался.
Что должен был чувствовать Пушкин в то раннее утро с его тончайшей восприимчивостью ко всякому проявлению народной мощи, красоты, жизни? Он был в русском доме, он окружен огромной семьей, родом, почти племенем, вырастившим в буйной своей силе такую красавицу. Он, до тридцати лет проживший скромно отшельником, никогда еще не имевший собственной квартиры, почти лишенный семьи, живший в Кишиневе в разваленном землетрясением доме генерала Инзова и так же в домике своего друга Алексеева, «слепленном из молдавского. . », он, встречаемый как неприхотливый, веселый, щедрый русский гость в трактирах Москвы и Петербурга, находивший невзыскательный приют на диванах холостых приятелей, отлично чувствовавший себя на ночевках в палатках Кавказской армии и бодро просыпавшийся от хриплого рева пушки; он, поэт, выросший бессемейно в «детдоме» Лицея, он, находивший лишь приют, и сердечную женскую ласку, и отдохновение в усадьбах Михайловского, Тригорского, Малинников; он, всегда остававшийся бесконечно свободным, — отказывается от этой свободы. Ради чего-то, безусловно, чрезвычайно значительного, чего-то большего, нежели то, что он имел.
Шестисотлетний дворянин, гордый своим демократическим «мещанством», роднящим его с Кузьмой Мининым, решительно и смело вступает он в полнокровное племя промышленников и купцов Гончаровых, в своем недавнем случайном дворянстве разматывавших уже остатки нажитых дедом денег, входит в темный, фанатичный, но могучий быт, который, скоро покажет Островский.
Поэт погружался в этот московский быт, шел в него с той же страстью, с упоением, с какими бродил в толпе на гуляньях в Марьиной роще. Он в самозабвении, он энергичен, он увлечен. Шестого апреля, то есть на первый день пасхи, после сделанного в заутреню и принятого предложения Пушкин пишет в Петербург письмо своим «горячо любимым родителям»: он ставит их в известность — в минуту, которая определяет его судьбу, что намерен жениться на молодой девушке, которую он уже год как любит, — на м-ль Натали Гончаровой, согласие которой, как и согласие ее матери, — получено…. «Прошу вашего благословения, — пишет он, — не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия — и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость».
Испросив традиционного «родительского благословения, навеки нерушимого», поэт ставит родителей также в известность, что «состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено», и просит родителей помочь его счастью материально.
16 апреля Пушкин пишет письмо генералу Бенкендорфу, где также ставит его в известность, что он женится на м-ль Гончаровой, «которую вы, вероятно, видели в Москве».
«Я получил ее согласие и согласие ее матери, — пишет он, — два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства».
Пушкин сообщает Бенкендорфу, что он на первое возражение ответил в том смысле, что имущественное положение его «достаточно». По поводу же второго возражения — в отношении его к правительству, Пушкин говорит, что «г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя…»
Поэт, таким образом, решительно, обреченно накладывает на себя ряд обязательств перед невестой, перед ее матерью, перед своими родителями…
Третьего мая, перед самой помолвкой, Пушкин пишет еще письмо деду невесты, Афанасию Николаевичу Гончарову, как «главе семейства, которому я отныне принадлежу», которого просит: «Благословив Наталью Николаевну, благословите вы и меня».
Помочь человеку в трудную минуту — значит, обязать этого человека, и Бенкендорф не упустил этой возможности. Он отвечает 28 апреля Пушкину из Петербурга:
«Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца… Его императорское величество… при этом изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова.
Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством… я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор…
Какая же тень падает на вас в этом отношении? Я уполномачиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдете нужным».
Хронологически за такими письмами следуют письма другого рода. Пушкин бросается кПогодину, к друзьям, прося денег взаймы, прося их разведать, где можно взять денег под векселя, под проценты, — женитьба не шутка! А дед невесты, родоначальник Гончаровых, очевидно веруя в высокие связи своего нареченного внука, пользуется случаем и поручает ему продать правительству бронзовую статую Екатерины Второй, зарытую в землю в гончаровском имении. Гончаровы воздвигли было ее в благодарность императрице за ее покровительство, но с воцарением Павла Первого подули иные ветры, и бронзовая благодетельницa была снята с пьедестала и пролежала в земле тридцать пять лет. Кроме того, дед Афанасий Николаевич просил Пушкина выхлопотать их предприятию у министра финансов графа Канкрина ссуду в размере 300 тысяч рублей.
В двадцатых числах мая Пушкин вместе с невестой едет в имение Полотняный завод, где он представлен деду Натали Афанасию Николаевичу, знакомится с ним и, несомненно, ведет деловые беседы о хромающем предприятии Гончаровых.
Нареченная теща возит будущего зятя по московским соборам, они слушают молебны, прикладываются к чудотворной иконе Иверской. Пушкин погружается в особую Москву, в Москву православную, простонародную, богомольную, купеческую, глубоко традиционную, дышащую нигде не писанной историей, в Москву простоватую, но мудрую — себе на уме, в Москву скрытную, но упорную, почти незамечаемую в литературе и в то же время имеющую свой неожиданно широкий охват. В это же время подходит большая литературная удача Пушкина, что видно из его письма Плетневу:
«Милый! победа! Царь позволяет мне напечатать. Годунова в первобытной красоте…
Слушай же, кормилец: я пришлю тебе трагедию мою с моими поправками — а ты, благодетель, явись, к Фон Фоку и возьми от него письменное дозволение…
Думаю написать предисловие… Не продать ли нам Смирдину и трагедию?» И Пушкин в июне едет для работы в деревню, в подмосковную усадьбу Вяземских — Остафьево, туда, где Карамзин писал свою «Историю».
Остафьево в семи верстах от города Подольска, неподалеку от Старой Калужской дороги, — каменный двухэтажный дом с фронтоном на колоннах, окружен террасой, широкая парадная лестница ведет в обширный приёмный зал. Из зала — двери в библиотеку князя, в гостиную с родовыми портретами. За ней — кабинет и спальня.
В центре дома — циркульный зал с выходом на террасу и в парк. В верхнем этаже жилые комнаты, среди которых сохранилась комната Карамзина, где писались им тома его «Истории государства Российского». У большого окна — его рабочий стол.
С террасы, с балконов — широкий спокойный вид: поля, березовые рощи, древние курганы, сельское кладбище, церковь с зелеными куполами и крышей и вековые березы с черными шапками грачиных гнезд…
Пушкин в отсутствие хозяев работал тут над «Годуновым», готовя его к печати, а затем уехал в Москву, оттуда — в Петербург.
В этот приезд свой в Петербург Пушкин, по многим отзывам современников своих, казался другим человеком — был серьезен, степенен, «как и следовало человеку с душою, принявшему на себя обязанность осчастливить другое существо», по выражению А. П. Керн.
Лето 1830 года — горячее время: в Париже вспыхивает июльская революция.
Восстание это имело большой отзвук в России. Николай Первый стал еще реакционнее, а обиженное им русское дворянство еще больше подкрепилось в своих надеждах на Европу.
За парижским восстанием 25 августа того же 1830 года последовало восстание в Брюсселе, в столице, тоже порабощенной Священным Союзом, Бельгии. Венский конгресс в 1815 году создал королевство Нидерланды из наполеоновской республики Голландии и из бывшей австрийской Бельгии, с королем Вильгельмом I во главе, сыном последнего штатхальтера голландского. Принц Фридрих II, сын короля Вильгельма I, бежал из Брюсселя и увел оттуда свои голландские войска. 18 ноября бельгийское национальное собрание декларировало свою независимость и создало Временное правительство.
Поступали сведения и о том, что июльская революция начинала отзываться и в Польше, что, естественно, еще сильнее волновало Петербург.
Пушкин, живя лето и самое начало осени 1830 года в Петербурге, имел много хлопот — работал в редакции «Литературной газеты», вел переговоры со своими родителями по части имущественной — отец его Сергей Львович выделял ему из своих владений в Нижегородской губернии, неподалеку от села Болдино, половину деревни Кистеневки с двумя сотнями незаложенных крестьянских душ. Наконец, Пушкин внимательно следил за европейскими событиями, сообразуясь с которыми царь вел свою внутреннюю политику.
Политические новости из Европы можно было знать из иностранных газет, помещение же их в русских газетах было запрещено. Из того же, что печатал полуофициально и монопольно Булгарин, узнать многого было нельзя. Большие баре и барыни, однако, имели доступ к французским газетам, и от них вести рассасывались по столицам, по усадьбам, по городам. Пушкин по вечерам бывал обычно у Дельвигов, живших на даче у самого перевоза на Крестовский остров. Там собиралась публика, там обменивались новостями. Между прочим, там бывал и младший брат Пушкина — Лев Сергеевич, в ту пору офицер Нижегородского уланского полка, которым командовал на Кавказе генерал Н. Н. Раевский-младший, что свидетельствовало до известной степени о связи Пушкина с Кавказской армией.
Собрания были оживленными, на них спорили, читали политические и литературные новинки, обменивались мнениями.
На реке же, против дачи Дельвига, стояла дача богача Дмитрия Львовича Нарышкина, где по вечерам играл чудесный роговой оркестр. Гости Дельвига шли на реку, слушали музыку, ловили рыбу на вечернюю уху. И не может быть никакого сомнения в том, что агенты Третьего отделения и генерала Бенкендорфа следили за этими собраниями: постоянно ведь появлялся у Дельвигов и журналист О. Сомов, ближайший сотрудник «Литературной газеты».
С изданием «Бориса Годунова» все было налажено, жениху Пушкину и князю Вяземскому приходилось спешить в Москву. И оба друга вместе, в одном дилижансе, выезжают из Петербурга 10 августа утром, обедают в Царском Селе у Жуковского, где обмениваются свежими новостями; в Твери видятся они с Глинкою и в Москву въезжают 14 августа утром. Пушкин на этот раз остановился у Вяземских, в Чернышевском переулке… События следуют быстро одно за другим — 20 августа умирает дядюшка Пушкина — Василий Львович Пушкин, а 3 сентября Пушкин приезжает в село Болдино, чтобы оформить дело и вступить во владение Кистеневкой, переданной ему только что его отцом.
«Литературную газету» в Петербурге теперь вели Дельвиг и О. Сомов.
30 октября 1830 года в № 61 «Литературной газеты» появилось такое сообщение:
«Вот четыре строчки Казимира де Виня для памятника, который предполагается воздвигнуть в Париже жертвам июльской революции:
Ответь мне, Франция, как звали тех героев?
Имен их здесь на памятнике нет!
«Свободной ставши вмиг — спросить их не успела!» —
Вот мой ответ!
Это косвенное упоминание о революции подымает бурю.
«В ноябре Бенкендорф снова потребовал к себе Дельвига, — рассказывает его двоюродный брат барон A. И. Дельвиг, — который введен был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: «Что ты опять печатав ешь недозволенное?»
Выражение ты вместо общеупотребительного вы немогло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига. Последний отвечал, что о сделанном распоряжении не печатать ничего, относящегося до последней французской революции, он не знал, и что в напечатанном четверостишии, за которое он подвергся гневу, нет ничего недозволительного для печати. Бенкендорф объяснил, что он газеты, издаваемой Дельвигом, не читает, и когда последний в доказательство своих слов хотел прочесть четверостишие, Бенкендорф его до этого не допустил, сказав, что ему все равно, что бы ни было напечатав но, и что он троих друзей, Дельвига, Пушкина и Вяземского уж упрячет, если не теперь, то вскоре, в Сибирь. Тогда Дельвиг спросил, в чем же он и двое других названных Бенкендорфом могли провиниться до такой степени, что должны вскоре подвергнуться ссылке, и кто может делать такие ложные доносы. Бенкендорф отвечал, что Дельвиг собирает у себя молодых людей, причем происходят разговоры, которые восстанавливают их против правительства… доносит Булгарин и если он знаком с Бенкендорфом, то может и подавно быть знаком с Дельвигом. На возражение последнего, что Булгарин у него никогда не бывает, а потому он его не считает своим знакомым и полагает, что Бенкендорф считает Булгарина своим агентом, а не знакомым, Бенкендорф раскричался, выгнал Дельвига со словами: «Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь».
Император высочайше повелел запретить Дельвигу издание газеты.
Сильные друзья Пушкина и Дельвига протестовали против грубости генерала, заставили Бенкендорфа извиниться перед Дельвигом и даже разрешить выпускать газету уже под редакцией того же таинственного О. М. Сомова.
Вся эта история так подействовала на слабонервного А. Дельвига, что он свалился, заболел, впал в апатию и больше так и не встал со своего дивана.
Пушкин с сентября 1830 года жил в Нижегородской губернии, в родовом поместье бояр Пушкиных в селе Болдино, где и оформлял ввод свой во владение половиной сельца Кистеневки, да имел в виду и поработать осенью на деревенском досуге литературно.
Осень вступала в свои права, а вместе с осенью двигалась из Азии, с низовьев Волги, страшная гостья — холера. Шла она на Москву, валя по пути народ, обложила, захватила Болдино, дороги были перехвачены заставами из мужиков с дубинами, и Пушкин оказался прочно отрезан от Москвы.
Спервоначалу его письма звучали бодро: «…что за прелесть здешняя деревня! — пишет он Плетневу, — вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается…»
Спустя месяц тон писем меняется:
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино… осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь».
Болдино! Прославленное ныне Болдино, чтона речке Азанке. Базарное Болдино…
Разметано село Болдино по пригорку, ветер вздувает лохмы соломенных крыш. Среди села ровная площадь — на ней барская усадьба охвачена дубовым частоколом. Ни парка, ни сада, ни цветника нет. За господским домом — службы, неподалеку — церковь.
Из окон дома вид на пустынный двор, на котором грозный боярин Пушкин-пращур когда-то повесил гувернера-француза. Поодаль, по скату горы крыши сельца Кистеневки — каково название деревни: кистенем пахнет! Кистеневка состоит из отдельных улиц — Кривулица, Самодуровка, Стрелецкая, Бунтовка. Это память «смутных» лет, когда сюда, к Волге, на новые земли выселились крестьяне из древних Псковской и Новгородской областей.
Живет в тех двух селениях до тысячи пушкинских мужиков, занимающихся хлебопашеством, а в подспорье — плетением лыковых рогож. Из этих мужиков поэт и имел получить во владение двести незаложенных душ вместе с землею.
Такого Пушкин, пожалуй, еще никогда не видывал в своей жизни… Да что же такое — действительность? Царское Село или Кистеневка с Самодуровкой? Вот она, Кистеневка, его имение, под шуршащим по крыше дождем, среди зеленых озимей! И как же это целыми столетиями живут здесь пушкинские мужики в трудах вековечных, костоломных, полевых, лесных, находя отраду только в злой водке, в иконах большеглазых, скорбных, да утешительно постных, отводя душу лишь в стародавних песнях, то в плачевно-унылых, то в бешено-удалых, о чем думают они?
Чем живут, чего ждут эти суглинки, прорезанные блеском налитых водой борозд, под звенящим монотонно дождем?
Как живут здесь помещики, хотя бы средней руки? О чем грезит сама могучая земля, чего хотят они, чего требуют для себя эти развернутые крестьянами в зеленую щетку озимые поля под необъятно широким вечным небом?
Как понять язык этих просторов? Ведь это никак уж не язык Вольтера, Буало, Парни! Пушкин — поэт, он «угадчик», он «пророк», — и кто, как не он, должен разгадать, истолковать языкам человеческим, чего же требует душа этой земли, о чем она молча и стонет и вопит?
Не может же быть безысходна, пуста такая грозная тоска, эта глубокая русская печаль! Образы! Образы! Откуда их взять? Как найти? Как воплотить?
Вот что-то близится, формируются какие-то образы. Сидя в Москве в гончаровской гостиной с чудесной своею Натали, Пушкин всегда видел за окном в доме напротив, на Большой Никитской, торговое заведение под крупной вывеской: «Гробовщик»…
Пушкин знал хорошо и хозяина этого невеселого предприятия — Адриана. «Надо будет написать Натали — теперь, с холерой в Москве, у Адриана, наверно, отличные дела», — думает он.
И через два дня в Болдино закончен, лежит на столе рассказ «Гробовщик». Мрачно-веселый рассказ о том, как Адриан Прохоров угощал на новоселье своих клиентов-покойников…
Мы знаем теперь, какие образы обуревали в те годы душу поэта в осеннем Болдино… После «Гробовщика» была написана «Сказка о попе и его работнике Балде» — сказка, в которой действуют умный, лихой мужик Балда, поп да бесы — бесенок и старый бес.
В ту суровую, холодную болдинскую осень Пушкин увидал русский народ, свою страну совершенно под иным углом зрения — непосредственно близко, столь просто, столь по-пушкински реалистически, что пять повестей И. П. Белкина явились как бы манифестом о начале новой литературы, реалистической, полнокровной.
Русь («О rus…») оказалась поделенной здесь между «барством диким, без чувства, без закона» («Деревня») — николаевская Русь — и между его добрейшим антиподом — Иваном Петровичем Белкиным.
Эта белкинская Русь была до такой степени единообразно могуча при всей своей якобы убогости, что Пушкин, имея неограниченный досуг для размышлений, будучи огражден от всех житейских досад грозной холерой, находясь в столь надежной изоляции и от невесты, от гончаровского дома, и от Бенкендорфа, считает возможным набросать ее немудрящую историю — «Историю села Горюхина» — эту шутку, но никак не пародию на Карамзина.
Для истории села Горюхина имеется много важных материалов, нуждающихся в изучении. Например, с запада к селу Горюхину примыкает болото, именуемое Бесовским. Существует предание, что некая пастушка, пасшая стадо свиней в уединенном том месте у болота, сделалась беременною. «Глас народный обвинял болотного беса, — пишет Пушкин, — но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить».
И светлый, ясный Пушкин в Болдино, под льющим дождем, гудящими ветрами, сам в холерной осаде, хохоча в своем одиночестве, консультирует И. П. Белкина, побуждая его на исторические изыскания. Не следует бояться Нибуров и «ученых колпаков»… Нет! Нибур сам по себе, а он, И. П. Белкин, сам по себе… И с пушкинского почина, с тех болдинских осенних дней русская литература двинулась смело за Пушкиным, а с нею и историческая наука. Нибуровские отвлеченные схемы, разработанные по западным образцам и масштабам, нашей стране никак не подходят.
Пушкин неуклонно идет к русскому народу — через свою ссылку, через Псков и Михайловское, через Москву, идет из раззолоченного екатерининского дворца, идет через Марьину рощу, через Кавказ и Турецкую войну, через Кремль, через Болдино…
…Холера затихает, близится конец холерного пленения. Наступает тихая зима, и все энергичнее бьет Кастальский ключ творчества поэта. И Пушкин тогда же, из Болдино, обращает свой взор к Европе, создавая европейские образы столь же точно, как создал он и русские…
Из-под пера Пушкина выходят «Маленькие трагедии»; 23 октября закончен «Скупой рыцарь», 26 октября, — «Моцарт и Сальери», 4 ноября — «Каменный гость», 6 ноября — «Пир во время чумы»… Также закончен «Евгений Онегин», — написано смутное «Путешествие Онегина» — восьмая глава «Онегина», и…сожжена десятая…
В своем великом творческом уединении Пушкин даже не знает, что 17 ноября (29 по новому стилю) вспыхнуло польское восстание, что создается в Польше Временное правительство.
Только 5 декабря Пушкин в Москве наконец, у ног своей невесты, среди друзей, среди потрясающих вестей о международные событиях.
9 декабря Пушкин пишет письмо Плетневу в Петербург. Письмо чисто деловое. В самом начале — личное: «Нашел тещу озлобленную на меня, и насилу с нею сладил, но слава богу — сладил… Пришли мне денег сколько можно более. Здесь ломбард закрыт…» То есть, значит, Кистеневку заложить пока нельзя. «Что Годунов?»
Дальше идет перечисление написанного в Болдино.
Затем Пушкин вспоминает печальную историю с «Литературной газетой»: «…чего смотрел и Дельвиг? охота ему было печатать конфектный билетец этого несносного Лавинья».
Пушкин еще не в курсе всех дел «Литературной газеты».