1912 г. Покушение

1912 г. Покушение

Комиссаров¹⁴ ко мне приходил. Всякая дрянь бывает среди людей, особенно среди придворных, но такой дряни – даже я не видывал. За «ленточку», за прибавку, скажи – «отца родного задуши ты», – задушит, не задумается. А уж что касается подвоха или пакости какой – на все пойдет. «Вот, – говорит он, – тихо… А в такой тишине нам не только выслуги, но и дела-то нет никакого». Вот.

«Оно, конечно, деловому человеку без дела зарез», – сказал я. И говорю яму: «Послушай, я, да ты, да стены… понял».

«Как не понять», – говорит, а сам дрожит. «Чего, – спрашиваю, – дрожишь-то?»

«А уж очень, – говорит, – страшный ты, Григорий Ефимович». – «Так вот, – говорю, – будет дело. Будет. Только надо, штоб от этого дела Дуля выкатился, понял?»

Мотнул головой. Глаз с меня не сводит. «Только пошто, – грит, – яго трогать? Уж очень он близкий». Вот.

А потому самому, што близкий. Коль хошь близким стать, место опростать надо. Вот.

«Только, – говорю я, – ты теперь уйди, а повидай меня вечером попозже. Уже одумаю, што да как. Одно вижу, што ты в самый раз теперь мне нужен». Вот.

Ввечеру вместе к Агаше на Васильевский поехали. Што для пьяного дела, што для душевной беседы – во всем Петербурге лучше места нет. Скажи я: «Веселись!»

Винное море польется, весь дом вприсядку пляшет: што голого тела, што песен, так оченно через край! Скажу: «Замри! Хочу дело делать!» За пять комнат ни одного человека – лишняго гвоздя в стене не увидишь! Вот! К ней и приехали. Ужо попито-погуляно… Девчонки с ног сбились, все по приказу. Такой тишины и на кладбище нет.

Вот говорю Комиссарову: «Слухай, в каки часы и где Папа бывает среди офицерья и штобы с выпивкой и все такое? Можешь разузнать и это около вертеться? и штобы небеспременно с ним Дуля перся, понял».

«Ну?..»

«Дак вот… Проследи за этим делом. И парочку-другую отметь»¹⁵.

Задумался. А потом бесы так в глазах и запрыгали: «А ежели, – грит, – отмечу кого… так и того… по шапке можна!»

«Можно!»

«Ох, – вздохнул он, – ужо будет весело». Поглядел я на него. Мурашка по телу заходила. Дай, думаю, хотя на минуточку крови, так крови не оберешься. Бес лютый!

«Вот што, – говорю. – Только ежели будешь себя тешить, так штоб по шапке, а не по голове! понял».

«Ну?»

«А вот, черт ты кровожадный. Помни, потешить могу. А крови штоб – не немало»¹⁶.

Понял…

Вот чрез три недели это было.

«Все, – грит, – как на гармонике разыграли. Мне, – грит, – Петруша¹⁷ вот как подоил. „Мы, – грит [офицер-заговорщик], – старые столбовые не дозволим того, штобы нам под мужиком быть. Еще, – грит, – гвардия себя покажет. Ежели что – прямой с Царем разговор будет!“» А еще сказал [Комиссаров] такое, што «кабы не уговор, што дале шапки не итти, то его [офицера] уморить надо». Матушку царицу просто «Блядь» назвал.

«А тебе што, – грю [Комиссарову], – жалко што ли, ты блядовал? Лицом бес не вышел?»

Вот.

А он [Комиссаров] бесом вертится. «Тоже ведь я Царю слуга верный!»

«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»

«В пятницу ввечеру будет ен: там готовятся к полковому празднику».

«А Дулин-то будя?»

«Должен быть».

«Так. Дак ты побываешь поранее у меня, ужо скажу».

В четверг, сидя у Мамы, сказал ей: «Чую… чую… што-то дымом пахнет, глаза слезисты…» А Папа и грит: «Што ты, Григорий Ефимович, пужаешь Маму-то». А я как крикну на него: «Ты – Царь, а я твой раб, а только чрез меня Господь блюдет Дом Сей. Помни, ты – Царь, а я – Григорий, не тешь беса, не гони от себя благодати!»

Мама затряслась вся, и Папа потускнел. Ничего не сказав, вышел.

Успокоил Маму и ушел.

С утра заявился Комиссаров: «Все, – грит, – в полном сборе. Только Папа чего-то мечется. Одначе сказал: „Буду“. Ящо повелел с Им быть Дуле-то».

«Так-так, – говорю. – Надо следить – кто с им будет. Как его стошнит»¹⁸. Вот.

В три часа 15-го 12-го года стало известно чрез Боткина, што было покушение отравить Царя…¹⁹

Окромя Аннушки, сие дале не должно было итти. Надо было сей слух затушить тут же. Особенно потому, что среди пирующих был и великий князь Михайло²⁰. А много было разговору, что меж них какой-то спор шел. Вот.

Сбились доктора. Рвота не унимается. Уже в 9-м часу я был вызван. Бадя был у меня. Успокоил, што, окромя лишнее посрет, ничего не будя. Одначе – воротить долго будет. Когда в 8 машину мне подали, я уже чрез Аннушку обо всем был оповещен. Штобы меня вызвали – на этом Мама настояла.

Пришел я к Нему. Не то дремлет, не то стонет. Поглядел на меня и шепчет: «Спаси, святой Отец. Прости меня!» – «Господь спасет», – говорю. Приложил ко лбу, потом к устам крест. Потом говорю: «Дай моим платком (с креста снял) покрою Тебя. Господь с Тобой!» Чрез пять минут спокойно спал.

Профессор Боткин сам чуть не обосрался: «Вот, – грит, – што значит хорошее сердце!» Вот дурак. Индюк краснозобый! Мама вся так и впилась в меня. А Папа, очнувшись, шепчет: «Вот он дым-то, што глаза ел! Друг ты наш. Спаситель. Один ты только нам верен». Даже заплакал. «Вот, – грит, – никому я зла не желаю, нет у меня ворога. Нет супротивника, за што, Господи, такое на меня зло имеют?»

Я яго успокоил. «Люди, – мол, – не умеют понимать Царя мягкого, царя милостиваго, им бы только понимать лютого ворога. Вот. Зверюгу какую. Одначе, – говорю, – лежи спокойно; доколь я с Вами – милость Божья не оставит!»