Поучительный эпилог

Поучительный эпилог

Григорий Ефимович Распутин – один из тех «замечательных людей», кто увековечил себя сам.

Единственным его «приданым» при появлении на свет была родовая травма.

Его единственным оружием стала внутренняя сила, позволявшая подчинять дряблую волю менее цельных натур.

Энергией и талантом выделившись из многомиллионной плебейской массы, Григорий сумел в одиночку захватить господство над незримым Авентинским холмом, взяв от имени бесправного российского крестьянства прощальный исторический реванш у морально износившейся «породы господ».

Феномен Распутина куда менее случаен и куда более достоин уважительного внимания потомков, нежели судьбы многих из тех, кто пролез на страницы истории ex officio.

Вероятно, это был самый яркий и эксцентричный self madе man XX столетия.

По мнению А. Труайя, секрет успеха Распутина должен быть объяснен в первую очередь «невероятной склонностью русского народа поклоняться сверхъестественным силам»: «Даже люди образованные или выдающие себя за таковых жаждут тайных откровений, астральных влияний и неслучайных совпадений. Да, детское простодушие соединяется с желанием вручить свою судьбу посланному свыше пастырю. Необходимость этого хорошо чувствовалась как в салонах, так и в альковах, в трактирах и общественных банях, в сибирских избах и кулуарах императорского дворца. Если Распутин мог процветать и стать легендарным, то только потому, что он отвечал духовной потребности народа и приближенных к трону»⁴³³.

Однако Распутин отнюдь не был «традиционным русским чудом». Это была страшная революционная искра, выбитая лобовым столкновением культур и ставшая предвестницей грандиозного исторического пожара. И в этом смысле феномен Распутиниады, как и феномен русской интеллигенции, – сугубо петербургский. Не случайно и убийство Распутина, и крушение старой России произошли именно в Петербурге – городе, который был призван чудесным образом спасти эту безумную и необъятную страну, насытив ее смыслом и примирив всех со всеми, но который с этой своей великой миссией так и не справился…

Петербург ежесекундно созидал – и сокрушал «всемогущего старца», затягивал его в свою магическую сферу – и брезгливо исторгал назад, в сибирскую пустошь.

Так же точно относился к приворожившей его столице и сам Григорий, всеми силами стремившийся ужиться с ней и в то же время глубоко презиравший ее обитателей: «Ты спрашиваешь, какое на меня впечатление производит Петербург… Все чиновники… Желают все выслужиться… Один другого ест… Правду здесь загнали в угол… Она стала маленькая, вся трясется… боится выглянуть… А между тем России нужна правда… Она должна торжествовать… Ведь она сильная… но ложь-то, видно, штука тоже порядочная… Сумеет за себя тоже постоять… здесь все спешат… Дела… В угаре живут… Говорят хорошие слова, а сами о хорошем-то понятия не имеют… Лицемеры… Как это больно…»⁴³⁴

И в то же время только Петербург с его «немецкой» сдержанностью и упорядоченностью позволял хоть как-то уберечься – до поры до времени и самому Распутину – от разрушительной стихии национального буйства, которой был всецело привержен сам «старец», но которая, взятая en masse, действовала на него угнетающе: «Как подумаю, так Питер супротив Москвы монастырь. Тут прямо Бога тешим, а там… что золота, что вина, что баб – так тошно…»⁴³⁵

«В ситуации Распутина, – заключает А. М. Эткинд, – особенно ясно виден тезис, который защищал Мишель Фуко применительно к совсем иным проблемам и эпохам: субъект формируется дискурсом, а не психологией; своим местом в конфигурации культурных сил, а не личными вкусами, привычками и желаниями. По крайней мере, такой субъект, который входит в историю; и в той мере, в какой он туда входит. Индивидуальные особенности важны в той мере, в какой они были замечены, оценены, поняты; удостоились обсуждения и подражания; и перестали быть особенностями, а стали вариантом культурной нормы»⁴³⁶.

Данную оценку также нельзя признать исчерпывающей. Феномен Григория Распутина невозможно понять, оставаясь в пределах парадигмы «культурно-мифологической реальности». Только тщательно отделив шелуху исторической лжи от ядра исторической правды, только выявив объективную суть конфликта между реальным внутренним «я» Григория Распутина и тем прокрустовым ложем мифа, в которое это «я» было помещено «дискурсивно мыслящим» общественным мнением, можно более или менее достоверно объяснить смысл трагедии, которая вошла в историю под названием распутиниады и которая явилась последней, писанной кровью миниатюрой в Степенной книге Российского царства.

Печальная и одновременно захватывающая история «старца» – это история любви и ненависти «аристократии», а точнее, всего образованного русского общества, с одной стороны, и «простого русского народа» – с другой, не способных, как показал опыт, ни толком жить друг без друга, ни найти общий язык. История, которая была обречена закончиться чем-то страшным и кровавым, как жизнь и самого Григория, и его высочайших антрепренеров.

Патологически судорожная привязанность к Распутину со стороны «хозяев земли Русской», равно как и патологически жгучее отвращение к нему со стороны большей части национальных «белых воротничков», явилась тем колдовским зеркалом, в котором отразилось истинное отношение «интеллигенции» к «народу», прочно вытесненное в область коллективного подсознания.

«Распутинский синдром» явился оборотной, а лучше сказать, потаенной стороной медали по имени «народопоклонство», на патриархально-сентиментальных догматах которого были выпестованы несколько поколений образованных людей в России. Феномен Распутина вскрыл смертельный страх численно ничтожной «общественности» перед многомиллионной ордой дремучих обитателей «хижин», готовых вот-вот объявить беспощадную войну «дворцам».

В своем паникерски единодушном антираспутинском порыве представители просвещенных классов России, сами того не понимая, инстинктивно пытались спастись от тех роковых ударов судьбы, которые обрушивала им на голову реализация их же собственной «народнической» программы. Ибо «восстание масс» – которое было неизбежным итогом эпохи Просвещения, длившейся на протяжении XVIII–XIX веков, – в условиях России означало лишь одно: немедленную гибель всех просветительских идеалов…

Прорвавшийся к вершинам власти «наперекор науке», цепкий, неодолимый и – самое ужасное! – внутренне цельный и абсолютно чужой по духу социальный тип – мужик по имени Григорий Распутин – стал для просвещенных классов своего рода магическим «знаком беды». Беды, которую Россия накликала на себя всеми предыдущими столетиями своей беспросветной истории.

…В жизни и смерти Распутина фатальным образом соединились и сплавились в гремучую смесь утонченно-декадентский, «гиблый» аристократизм петербургского периода русской истории – и ее извечное витально-деревенское клокотание, последние зарницы эпохи бродячих «святых старцев» – и первые всполохи сексуальной революции…

Опыт распутинского восхождения – классическая иллюстрация той банальной, в общем-то, истины, что в истории нет ничего менее прочного, чем то, что представляется абсолютно незыблемым.

Казалось бы, что может быть надежнее «властной вертикали» Романовых, освященной авторитетом тысячелетней монархической традиции и неудержимо влекомой в грядущее инерцией блестяще-победоносного трехсотлетнего правления?

Но вот сердцем слабого самодержца завладела сильная, патологически импульсивная личность, и оказалось, что царская власть – это всего лишь забавный карточный домик, который и вправду ткни – и развалится…