«Теперь других черед…»

«Теперь других черед…»

Несмотря на весь свой невротический энтузиазм и громадье прожектов, которыми заговорщики (включая тех, кто стоял за спиной убийц Распутина) тонизировали себя в период подготовки и осуществления покушения, они, судя по всему, так и не сумели выработать определенного плана, жестко фиксирующего последовательность дальнейших действий и закрепляющего за каждым из участников решение конкретных задач.

Каждый, вероятно, предполагал, что дальше события станут развиваться в нужном направлении «сами собой», а точнее, что ответственность на себя возьмет «кто-то, но не я».

Чтобы убедиться в этом, достаточно просто сопоставить уже цитированное выше сожаление Николая Михайловича насчет того, что Феликс и Дмитрий Павлович «не докончили начатого истребления», – с оценкой ситуации, данной Юсуповым примерно в те же дни. «Отныне, – заключил я, – мы в стороне от политики. Теперь других черед. С Божьей помощью да послужат они на благо общему делу и да прозреет государь, пока не поздно. Благоприятней момента не будет»³⁵⁷; «Теперь мы отойдем в сторону и предоставим действовать другим… Дай бог, чтобы общими усилиями можно было воздействовать на государя и дать ему возможность увидеть всю правду, пока еще не поздно. Более благоприятный момент для этого трудно себе представить»³⁵⁸.

В этой связи не должно казаться удивительным, что в письме к Александре Федоровне Феликс Юсупов не только не сознался в причастности к убийству Распутина, но проявил себя истинным виртуозом циничного лицемерия: «Ваше Императорское Величество. Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12-ти ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: „Слишком много хочешь знать“ – и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в тот вечер о Григории Ефимовиче…» Кончалось письмо так: «Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству. – Феликс»³⁵⁹.

Как только Распутин оказался мертв, стало ясно, что ни великокняжеская, ни великосветская среда ни на какие дальнейшие радикальные действия в принципе не способна. Для этого требовались иные люди, иные характеры.

Примечательна запись, тогда же сделанная Николаем Михайловичем: «Шульгин (газетный публицист, лидер фракции прогрессивных националистов в Государственной думе. – А. К., Д. К.) – вот он бы пригодился, но, конечно, не для убийства, а для переворота»³⁶⁰.

В этой ситуации у различных участников антираспутинского заговора неизбежно возникали серьезные и притом эмоционально выраженные претензии друг к другу. В своих мемуарах, в частности, Феликс Юсупов обнаруживает по отношению к Николаю Михайловичу плохо скрываемое раздражение³⁶¹: «Телефон у нас звонил непрерывно, причем чаще всех звонил великий князь Николай Михайлович и сообщал нам самые невероятные сведения. Он заезжал к нам по нескольку раз в день, делая вид, что все знает, и стараясь нас поймать на каждом слове… в надежде, что мы по рассеянности как-нибудь проговоримся»; «Великий князь Николай Михайлович совмещал удивительные противоречия в своем характере. Ученый-историк, человек большого ума и независимой мысли, он в обращении с людьми иногда принимал чрезмерно шутливый тон, страдал излишней разговорчивостью и мог даже проболтаться о том, о чем следовало молчать».

Из цитированного отрывка, помимо стремления доказать непричастность великого князя к заговору, можно также уловить явственно адресованный Николаю Михайловичу упрек в том, что он, в отличие от самого Юсупова и Дмитрия Павловича, «пустой болтун» – такой же, как и прочие представители старшего поколения дома Романовых, отказавшиеся солидарными действиями поддержать смелое начинание юных санитаров монархического леса.

Связанный «обетом молчания» и напоминая человека с заткнутым ртом, напряженно пытающегося сказать что-то жизненно для него важное, Юсупов настойчиво старается донести до читателя мысль о том, что ответственность за Февральскую революцию и все, что за ней последовало, лежит не на тех, кто убил Распутина и тем самым открыл сезон «революционной охоты» на династию, а на тех, кто мог, но у кого не хватило духу осуществить принудительную санацию монархии.

Дряблость великокняжеской фронды обнаружилась еще на подготовительной фазе, когда выявилась невозможность организации «большого антираспутинского заговора», то есть такого, который согласились бы лично поддержать наиболее авторитетные члены императорской фамилии, а не один лишь «высокий статный красавец»³⁶² Дмитрий Павлович.

«Я решил, – пишет Юсупов, – обратиться к некоторым влиятельным лицам и рассказать им все, что я знал о Распутине.

Однако впечатление, которое я вынес из разговора с ними, было глубоко безотрадное.

Сколько раз прежде я слышал от них самые резкие отзывы о Распутине, в котором они видели причину всего зла, всех наших неудач и говорили, что, не будь его, можно было бы еще спасти положение.

Но когда я поставил вопрос о том, что пора от слов перейти к делу, мне отвечали, что роль Распутина в Царском Селе значительно преувеличена пустыми слухами.

Проявлялась ли в данном случае трусливая уклончивость людей, боявшихся рисковать своим положением? Или они легкомысленно надеялись, что ничего страшного, даст Бог, не произойдет и „все образуется“, – я не знаю. Но в обоих случаях меня поражало отсутствие всякой тревоги за дальнейшую судьбу России. Я видел явно, что привычка к спокойной жизни, жажда личного благополучия заставляли этих людей сторониться каких-либо решительных действий, вынуждающих их выйти из своей колеи. Мне кажется, они были уверены в одном, а именно: что старый порядок во всяком случае удержится. Этот порядок был тем стержнем, на котором они прочно сидели, как лист на ветке, а остальное их особенно не беспокоило… Меньше всего они способны были предполагать, что призрак грозной катастрофы надвигался все ближе и уже начинал принимать самые реальные очертания».

Кто же были эти «влиятельные люди», которые в плане своего личной обеспеченности, судя по «классово-враждебной» стилистике данного отрывка, оказывались на порядок защищеннее, чем даже «сиятельно-светлый» Юсупов? Кто, кроме членов императорской фамилии, мог похвастаться абсолютной укорененностью на ветвях «старого порядка»?..

Характерно, что этим «влиятельным людям» Юсупов противопоставляет «рядовых» представителей господствующего сословия – в частности, председателя Государственной думы М. В. Родзянко, который «ответил, однако, совсем иначе. «Как же тут действовать, – сказал он, – если все министры и приближенные к его величеству – люди Распутина? Да, выход один: убить негодяя. Но в России нет на то ни одного смельчака. Не будь я так стар, я бы сам его прикончил…“»

В итоге заговор против Распутина пришлось готовить не только вне прямой поддержки, но даже втайне от большинства членов императорской фамилии. Даже после того, как Распутин был убит, по свидетельству великого князя Андрея Владимировича, Дмитрий Павлович клялся своему отцу на образе и портрете матери, что «в крови этого человека рук не марал».

Тем не менее, убивая «старца», Юсупов и Дмитрий Павлович были уверены в том, что этот их поступок все же спровоцирует великих князей на решительные солидарные действия. Как можно предположить, их мог в этом постараться уверить все тот же Николай Михайлович.

Судя по всему, на организованное выступление великих князей рассчитывал и монархист Пуришкевич, дневниковые записи которого, относящиеся к периоду, непосредственно предшествовавшему покушению на Распутина, фиксируют нарастание «революционных» настроений внутри дома Романовых:

«Безрезультатность всех предупреждений, всех мер, принятых для предотвращения грязного скандала с Распутиным, и возникшая сумятица и хаос вокруг двора вызвали ссору императорской четы с великими князьями и – возникновение двух враждебных лагерей.

Великие князья бойкотируют царицу, платящую им открытым пренебрежением и вызывающей холодностью; последняя вычеркнула князей из своего обихода.

Атмосфера стала очень тяжелой: вдовствующая императрица переехала на жительство в Киев.

Она опасалась и ждала какого-то взрыва вроде дворцового переворота, убийства и пр.».

«Мы (только что убив Распутина. – А. К., Д. К.), – пишет Юсупов, – верили, что Россия спасена и что с исчезновением Распутина для нее открывается новая эра, верили, что мы всюду найдем поддержку и что люди, близко стоящие к власти, освободившись от этого проходимца, дружно объединятся и будут энергично работать.

Могли ли мы тогда предполагать, что те лица, которым смерть Распутина развязала руки, с таким преступным легкомыслием отнесутся и к совершившемуся факту, и к своим обязанностям?

Нам в голову не приходило, что жажда почета, власти, искание личных выгод, наконец, просто трусость и подлое угодничество у большинства возьмут перевес над чувствами долга и любви к Родине.

После смерти Распутина сколько возможностей открывалось для всех влиятельных и власть имущих… Однако никто из них не захотел или не сумел воспользоваться благоприятным моментом».

Ситуация эта выглядела, по мнению распутинских убийц, тем более абсурдной, что общественность открыто приветствовала содеянное ими.

Так, публика в Михайловском театре, заслышав, что там собирается появиться великий князь Дмитрий Павлович, выразила намерение устроить ему овацию.

Заводские рабочие через своих директоров заявляли по телефону о готовности установить Юсупову охрану: «Слух [о] нашей скорой казни вызывал необыкновенное волнение среди заводских рабочих. Объявили они, что в обиду нас не дадут».

«И все ж надеяться мы еще не перестали. Россия была за нас… Обе столицы поднялись в едином патриотическом порыве. Газеты печатали пламенные статьи о том, что раздавили гадину и наступает время перемен… Петербургские улицы глядели празднично. Незнакомые люди обнимались, поздравляя друг друга. Перед дворцом Дмитрия и нашим домом на Мойке вставали на колени, молясь за нас. По церквям служили благодарственные молебны и ставили свечки в Казанском соборе. На театрах пели „Боже, царя храни“. В офицерских собраньях пили наше здоровье. Заводские, фабричные кричали в нашу честь „ура“. Со всей России потекли к нам письма с благодарностями и благословениями… Сестра Дмитрия, великая княгиня Мария Павловна, приехала из Пскова, где размещался штаб Северного фронта. Она рассказывала, с каким неистовым восторгом встречена была войсками весть об убийстве. Никто не сомневался, что теперь-то государь найдет себе людей честных и преданных».

Весь этот бесспорный и весьма шумный политический успех, однако, носил скорее внешний, декоративно-сценический характер. Упования заговорщиков на решительное и активное развитие событий в «верхах» таяли с каждым часом.

«На другой день, как и накануне, члены царской семьи сидели у нас на Невском.

У всех только и разговору было, что великий князь Дмитрий арестован. Казалось, нет важней события, чем арест члена царской фамилии. Никому и в голову не приходило, что случились вещи поважней личных и что от скорого решения государя зависит будущее монархии и России, не говоря уж о войне, в которой не победить без единства царя с народом. Смерть Распутина дала политике новое направленье. Теперь или никогда порвать сеть интриг, опутавших отечество! <…>

К концу своего царствования Николай II был совершенно раздавлен событиями и политическими неудачами. Как фаталист, считал он, что против судьбы не пойдешь. И все же государь, если бы увидел, что члены его семьи и лучшие люди государства сплотились, спасая династию и Россию, очевидно, воспрял бы духом и нашел бы в себе силы исправить дело.

Куда ж подевались эти „лучшие люди“? Распутинский яд долгие годы отравлял высшие сферы государства и опустошил самые честные, самые горячие души. В итоге кто-то не хотел принимать решенья, а кто-то считал, что их и принимать-то незачем.

Проводив посетителей, мы с Дмитрием обсуждали все, что услышали за день, и видели, увы, что радоваться нечему. Рушились надежды, ради которых пережили мы ужасную ночь убийства».

«Государственного мужества» у некоторых из великих князей достало лишь на то, чтобы подослать к Дмитрию Павловичу гвардейских офицеров с предложением в одиночку выступить против императора: «Несколько офицеров пришли сказать нам, что их полки готовы нас защитить. Даже предложили Дмитрию поддержать политическое выступление. Иные из великих князей считали, что спасенье России – в перемене монарха. С помощью гвардейцев решили затеять ночью поход на Царское Село. Царя убедят отречься, царицу принять постриг, а царевича посадят на престол при регентстве великого князя Николая Николаевича. Дмитрий участвовал в убийстве Распутина, стало быть, пусть возглавит поход и продолжит дело спасения отечества. Лояльность Дмитрия заставила его отказаться от подобных предложений»³⁶³.

«Словом, оказались мы в засаде. Новости узнавали только из газет и рассказов тех, кто приходил³⁶⁴. Всяк, разумеется, высказывал свою точку зрения. Но у всех заметили мы боязнь действия и полное отсутствие каких-либо планов. Те, кто мог что-то сделать, благоразумно держались в сторонке».

Единственным представителем дома Романовых, более или менее открыто и принципиально поддержавшим убийц, оказалась великая княгиня Елизавета Федоровна, которая, как будет видно из нижеследующего, скорее всего, изначально была в курсе заговора. Узнав о том, что Феликс убил Распутина, она просила в телеграмме на имя Дмитрия Павловича «передать мне, что она молится за меня и благословляет мой патриотический поступок»³⁶⁵. Посланная тогда же великой княгиней родителям Феликса телеграмма гласила: «Молитвами и мыслями [с] вами. Да благословит Господь вашего сына патриотический подвиг»³⁶⁶.

Бывший дворцовый комендант В. Н. Воейков приводит полный, судя по всему более точный, текст обеих телеграмм:

1. «Москва, 18.XII, 9.30. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. – Елла».

2. «Москва, 18.XII, 8.52. Княгине Юсуповой. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. – Елизавета»³⁶⁷.

Как нетрудно заметить, Елизавета Федоровна оба раза упоминает о своем паломничестве в святые места, которое длилось то ли семь, то ли десять дней. И делает это не случайно, ибо, как следует из телеграммы, адресованной Дмитрию Павловичу, посещение великой княгиней Сарова и Дивеева сопровождалось ее молитвами «за вас всех дорогих» – то есть, как следует из контекста, за Дмитрия, Феликса и еще каких-то близких им людей. Нет нужды сомневаться, о какой именно дорогой сердцу Елизаветы Федоровны компании идет речь. Равно как не остается особых сомнений и в том, что сестра императрицы знала о готовящемся теракте как минимум за 7–10 дней до его осуществления³⁶⁸.

Позднее, при личной встрече с Феликсом, Елизавета Федоровна высказалась более развернуто, подыскав совершенному Юсуповым преступлению православно-каноническое оправдание: «Иначе ты и не мог поступить… Твой поступок – последняя попытка спасения родины и династии. И не твоя вина, что ожиданьям твоим не ответили. Вина – тех, кто свой собственный долг не понял. Убийство Распутина – не преступление. Ты убил дьявола. Но это и заслуга твоя: на твоем месте так должен был поступить всякий»³⁶⁹.

Последней, уже совсем призрачной надеждой заговорщиков оставался председатель Совета министров А. Ф. Трепов, которого общественное мнение выводило за пределы распутинского лагеря. Однако и здесь Юсупову пришлось убедиться в наивности своих расчетов.

«Спустя несколько дней меня вызвал председатель Совета министров Трепов. Встречи я ждал с нетерпеньем, но и тут был разочарован…

– Полагаю, – сказал я, – вы вызвали меня по приказу императора?

– Именно так.

– Стало быть, все слова мои будут переданы Его Величеству?

– Разумеется. Я ничто не скрою от своего государя.

– Тогда неужели я доверюсь вам? Даже если и убил я Распутина? Неужели назову имена товарищей? Соблаговолите передать его величеству, что убийцы Распутина преследовали одну цель: спасти царя и Россию. А теперь, ваше превосходительство, – продолжал я, – позвольте задать вопрос вам лично: так ли необходимо теперь терять драгоценное время на розыски убийц, когда каждая минута дорога и надо Россию спасать, Россию! Посмотрите, как ликует народ, узнав о смерти Распутина, и как беснуются распутинцы. А что до государя, он, я уверен, втайне тоже рад и надеется теперь на вашу общую помощь, чтобы выйти из тупика. Так объединитесь и помогите, пока не поздно. Неужели никто не понимает, что мы накануне страшных потрясений и только коренные перемены во всем решительно, во внутренней политике, в монархии, и в самом монархе и семье его смогли бы спасти нас от чудовищной революционной волны, которая вот-вот на Россию нахлынет?

Трепов слушал внимательно и удивленно.

– Князь, – сказал он, – откуда в вас подобные идеи и силы?

Я ничего не ответил, на том и кончилось.

Беседа с Треповым была последним нашим призывом к властям»³⁷⁰.

«Внутренний распад власти вскрылся с полной очевидностью и идет быстрыми шагами вперед, принимая все более яркие и поражающие общественное воображение формы, – пророчествовала в эти дни оппозиционная пресса. – Осужденная на гибель и губящая Россию система на глазах у всех разрушает сама себя»³⁷¹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.