Нация и культура

Нация и культура

Национальная политика большевизма, обеспечившая победу Октябрьской революции, помогла Советскому Союзу удержаться и в дальнейшем, несмотря на внутренние центробежные силы и враждебное окружение. Бюрократическое перерождение государства легло на национальную политику тяжелым камнем. Именно по национальному вопросу Ленин собирался дать первый бой бюрократии, и прежде всего Сталину, на XII съезде партии, весною 1923 года. Но прежде, чем собрался съезд, Ленин вышел из строя. Документы, которые он тогда готовил, и сейчас еще остаются под запретом цензуры.

Культурные потребности пробужденных революцией наций нуждаются в самой широкой автономии. В то же время хозяйство может успешно развиваться только при подчинении всех частей Союза общему централистическому плану. Но хозяйство и культура не отделены друг от друга непроницаемыми переборками. Тенденции культурной автономии и хозяйственного централизма естественно вступают поэтому время от времени в конфликт. Однако противоречие между ними вовсе не является непримиримым. Если для разрешения его нет и не может быть раз и навсегда готовой формулы, то есть зато упругая воля самих заинтересованных масс: только их действительное участие в управлении собственными судьбами может провести на каждом новом этапе необходимую разграничительную черту между законными требованиями хозяйственного централизма и жизненными притязаниями национальных культур. Беда, однако, в том, что воля населения СССР, в лице всех его национальных частей, полностью подменена ныне волей бюрократии, которая подходит и к хозяйству, и к культуре под углом зрения удобств управления и специфических интересов правящего слоя.

Правда, в области национальной политики, как и в области хозяйства, советская бюрократия продолжает еще выполнять известную часть прогрессивной работы, хотя и с непомерными накладными расходами. Это относится прежде всего к отсталым национальностям Союза, которые должны по необходимости пройти через более или менее длительный период заимствований, подражаний и ассимиляции готового. Бюрократия пролагает для них мост к элементарным благам буржуазной, отчасти и добуржуазной культуры. По отношению к ряду областей и народностей советская власть выполняет, в значительной мере, ту историческую работу, которую Петр I и его сподвижники выполнили по отношению к старой Московии, только в большем масштабе и более быстрыми темпами.

В школах Союза преподавание ведется сейчас не менее, как на 80 языках. Для большинства из них приходилось создавать новый алфавит или заменять азиатский, крайне аристократический, более демократическим – латинским. На таком же числе языков издаются газеты, которые впервые приобщают крестьян и пастухов-кочевников к элементарным идеям человеческой культуры. На заброшенных окраинах царской империи поднимается своя промышленность. Старый полуродовой быт разрушается трактором. Наряду с письменностью возникает своя агрономия и медицина. Трудно переоценить значение этой работы поднятия новых человеческих пластов. Не напрасно Маркс говорил, что революция – локомотив истории.

Но и самый мощный локомотив не совершает чудес: он не меняет законов пространства, а лишь ускоряет движение. Самая необходимость знакомить десятки миллионов взрослых людей с азбукой и газетой или с простейшими правилами гигиены показывает, какой большой путь приходится проделать прежде, чем можно будет действительно поставить вопрос новой, социалистической культуры. Пресса сообщает, например, что в Западной Сибири ойроты, не знавшие ранее, что значит умываться, имеют теперь «во многих селениях бани, куда иногда за 30 километров приезжают мыться». Этот крайний пример, взятый на низшем полюсе культуры, ярко освещает, однако, уровень многих других достижений, и не только на отсталых окраинах. Когда глава правительства для иллюстрации роста культуры ссылается на то, что в колхозах поднимается спрос на «железные кровати, стенные часы, вязаное белье, свитеры, велосипеды» и проч., то это значит лишь, что зажиточные верхи советской деревни начинают пользоваться теми промышленными изделиями, которые давно вошли в обиход крестьянских масс Запада. Изо дня в день повторяются, в речах и печати, поучения на тему «культурной социалистической торговли». По существу же дело идет о том, чтоб придать чистый и привлекательный вид государственным магазинам, снабдить их необходимым техническим оборудованием и достаточным ассортиментом товаров, не гноить яблок, прилагать к чулкам нитки для штопанья, наконец, приучать продавцов внимательно и вежливо относиться к покупателю, словом, достигнуть обычных приемов капиталистической торговли. До разрешения этой крайне важной задачи, в которой нет, однако, ни грана социализма, пока еще не близко.

Если оставить на минуту в стороне законы и учреждения, а взять повседневную жизнь основного массива населения, и если не морочить намеренно головы ни себе, ни другим, то придется признать, что в нравах и быте советской страны наследство царской и буржуазной России имеют еще неизмеримое преобладание над зародышами социализма. Об этом убедительнее всего говорит само население, которое при малейшем повышении жизненного уровня с жадностью набрасывается на готовые западные образцы. Молодые советские служащие, нередко и рабочие стараются в одежде и манерах подражать американским инженерам и техникам, с которыми им случилось близко соприкоснуться на заводе. Промышленные или канцелярские работницы пожирают глазами иностранную туристку, чтоб перенять моду и манеры. Счастливица, которой это удается, становится предметом повального подражания. Вместо старой челки лучше оплачиваемые работницы заводят себе «вечную завивку». Молодежь охотно записывается в «кружки западных танцев». В известном смысле все это – прогресс. Но в нем выражаются пока не преимущества социализма перед капитализмом, а перевес мелкобуржуазной культуры над патриархальностью, города – над деревней, центра – над захолустьем, Запада – над Востоком.

Привилегированные советские слои делают тем временем свои заимствования в более высоких капиталистических сферах, причем законодателями выступают дипломаты, директора трестов, инженеры, которым часто приходится совершать поездки в Европу и Америку. Советская сатира молчит на этот счет, ибо ей начисто запрещено касаться верхних «десяти тысяч». Между тем нельзя, с горечью, не отметить, что высокие эмиссары Советского Союза не сумели проявить перед лицом капиталистической цивилизации ни собственного стиля, ни даже какой-либо самостоятельной черты. Они не нашли в себе достаточной внутренней устойчивости для пренебрежения к внешнему блеску и для соблюдения необходимой дистанции. Главную свою амбицию они полагают обычно в том, чтоб как можно меньше отличаться от наиболее законченных буржуазных снобов. Словом, они чувствуют и держат себя в большинстве не как представители нового мира, а как заурядные выскочки!

Сказать, что Советский Союз проделывает сейчас в основном ту культурную работу, которую передовые страны давно проделали на базисе капитализма, будет, однако, только половиной правды. Новые общественные формы совсем не безразличны: они не только открывают отсталой стране возможность достигнуть уровня передовых, но и позволяют ей выполнить эту задачу в гораздо более короткие сроки, чем те, какие понадобились в свое время на Западе. Разгадка ускорения маршрута проста: буржуазные пионеры должны были изобретать свою технику и учиться применять ее в области хозяйства и культуры. Советский Союз берет готовое, в его последних достижениях, и, благодаря обобществленным средствам производства, применяет заимствования не частично и постепенно, а сразу и в гигантских масштабах.

Военные авторитеты прошлого не раз прославляли роль армии как носителя культуры, в особенности по отношению к крестьянству. Не делая себе иллюзий насчет той специфической «культуры», которую насаждает буржуазный милитаризм, нельзя все же оспорить, что многие прогрессивные навыки вносились в народные массы через армию: недаром же в революционных, особенно крестьянских движениях бывшие солдаты и унтер-офицеры оказывались обычно во главе восставших. Советский режим имеет возможность воздействовать на повседневную жизнь народа не только через армию, но и через весь государственный аппарат и переплетенные с ним аппараты партии, комсомола и профессиональных союзов. Усвоение готовых образцов техники, гигиены, искусства, спорта в несравненно более короткие сроки, чем те, какие требовались для их выработки на родине, обеспечивается государственными формами собственности, политической диктатурой, плановыми методами руководства.

Если б Октябрьская революция не дала ничего, кроме этого ускоренного движения, она была бы исторически оправдана, ибо упадочный буржуазный режим оказался не способен за последнюю четверть века продвинуть серьезно вперед ни одну из отсталых стран ни в одной части света. Однако русский пролетариат совершал переворот во имя гораздо дальше идущих задач. Как ни придавлен он сейчас политически, но в лучшей своей части он не отказался от коммунистической программы и связанных с нею великих надежд. Бюрократия вынуждена приспособляться к пролетариату, отчасти в самом направлении своей политики, главным образом – в ее истолковании. Оттого каждый шаг вперед в области хозяйства или быта, независимо от его действительного исторического содержания или его реального значения для жизни масс, провозглашается невиданным, небывалым завоеванием «социалистической культуры». Слов нет, сделать туалетное мыло и зубную щетку достоянием миллионов, которые не знали до вчерашнего дня простейших требований опрятности, есть очень большая культурная работа. Но ни мыло, ни щетка, ни даже духи, которых требуют «наши женщины», не создают еще социалистической культуры, особенно в условиях, когда эти жалкие атрибуты цивилизации доступны каким-нибудь 15% населения.

«Переделка людей», о которой так часто говорят в советской печати, действительно идет полным ходом. Но в какой мере это социалистическая переделка? Русский народ не знал в прошлом ни великой религиозной реформации, как немцы, ни великой буржуазной революции, как французы. Из этих двух горнил, если оставить в стороне реформацию-революцию XVII века у британских островитян, вышла на свет буржуазная индивидуальность, очень важная ступень в развитии человеческой личности вообще. Русские революции 1905 и 1917 годов означали по необходимости первое пробуждение индивидуальности в массах, выделение ее из первобытной среды, т. е. выполняли, в сокращенном объеме и ускоренным маршем, воспитательную работу буржуазных реформаций и революций Запада. Однако задолго до того, как эта работа была хотя бы вчерне закончена, русская революция, возникшая на закате капитализма, оказалась переброшена ходом классовой борьбы на социалистические рельсы. Противоречия в области советской культуры только отражают и преломляют выросшие из этого скачка экономические и социальные противоречия. Пробуждение личности по необходимости приобретает при этом в большей или меньшей мере мелкобуржуазный характер, не только в хозяйстве, но и в семейной жизни и в лирике. Носительницей крайнего, подчас разнузданного буржуазного индивидуализма стала сама бюрократия. Допуская и поощряя развитие экономического индивидуализма (сдельщина, приусадебные участки, премии, ордена), она жестоко подавляет в то же время прогрессивные стороны индивидуализма в сфере духовной культуры (критический взгляд, выработка своего мнения, воспитание личного достоинства).

Чем значительнее уровень развития данной национальной группы или чем выше сфера культурного творчества, чем ближе оно захватывает проблемы общества и личности, тем тяжелее и невыносимее становятся тиски бюрократизма. Не может быть, в самом деле, и речи о своеобразии национальных культур, когда одна и та же дирижерская палочка, вернее, одна и та же полицейская палка берется регулировать все умственные отправления всех народов Союза. Украинские, белорусские, грузинские или тюркские газеты и книги являются только переводами бюрократических императивов на язык соответственных национальностей. Под именем образцов народного творчества московская печать ежедневно публикует в русских переводах оды премированных национальных поэтов в честь вождей, поистине жалкие вирши, которые отличаются друг от друга только степенями бездарности и сервилизма.

Великорусская культура, страдающая от режима гауптвахты никак не меньше других, живет главным образом за счет старшего поколения, сложившегося еще до революции. Молодежь как бы придавлена чугунной доской. Дело идет, таким образом, не о гнете одной национальности над другой, в собственном смысле слова, а о гнете централизованного полицейского аппарата над культурным развитием всех наций, начиная с великорусской. Нельзя, однако, не обратить внимания на то, что 90% изданий СССР выходит на русском языке. Правда, если этот процент находится в вопиющем противоречии с относительной численностью великорусского населения, то он, пожалуй, более соответствует общему влиянию русской культуры, и по ее самостоятельному весу и по ее роли как посредницы между отсталыми народами страны и Западом. Не означает ли, при всем том, чрезмерно высокая доля великороссов в издательстве (и не только в нем, конечно) их фактическую великодержавную привилегированность за счет других национальностей Союза? Весьма возможно. Но на этот огромной важности вопрос нельзя ответить с необходимой категоричностью, ибо в жизни он решается не столько сотрудничеством, соревнованием и взаимооплодотворением культур, сколько безапелляционным арбитражем бюрократии. А так как резиденцией власти является Кремль и периферия вынуждена равняться по центру, то бюрократизм неизбежно принимает великодержавный, русификаторский оттенок, предоставляя другим национальностям единственное бесспорное культурное право: славить арбитра на своем языке.

* * *

Официальная доктрина культуры меняется в зависимости от хозяйственных зигзагов и административных соображений; но при всех своих поворотах она сохраняет характер абсолютной категоричности. Одновременно с теорией «социализма в отдельной стране» получила официальное признание бывшая до того времени в загоне теория «пролетарской культуры». Противники этой теории ссылались на то, что режим пролетарской диктатуры имеет строго переходный характер; что, в отличие от буржуазии, пролетариат не собирается господствовать в течение ряда исторических эпох; что задача настоящего поколения нового правящего класса сводится прежде всего к ассимиляции всего ценного в буржуазной культуре; что чем больше пролетариат остается пролетариатом, т. е. несет на себе следы вчерашнего угнетения, тем меньше он способен подняться над историческим наследством прошлого; что возможности нового творчества станут по настоящему раскрываться лишь по мере того, как пролетариат будет растворяться в социалистическом обществе. Все это значит, другими словами, что на смену буржуазной культуре должна прийти социалистическая, а не пролетарская.

В полемике против теории лабораторного «пролетарского искусства» автор этих строк писал: «Культура питается соками хозяйства, и нужен материальный избыток, чтобы культура росла, усложнялась и утончалась». Даже самое успешное разрешение элементарных экономических задач «ни в коем случае не означало бы еще полной победы нового исторического принципа: социализма. Только движение вперед, на всенародной основе, научной мысли и развитие нового искусства знаменовали бы, что историческое зерно не только проросло стеблем, но и дало цветок. В этом смысле развитие искусства есть высшая проверка жизненности и значительности каждой эпохи». Эта точка зрения, еще накануне господствовавшая, внезапно провозглашена была в официальной декларации «капитулянтской», продиктованной «неверием» в творческие силы пролетариата. Открывался период Сталина – Бухарина, из которых второй издавна выступал глашатаем «пролетарской культуры», а первый вообще никогда не задумывался над этими вопросами. Оба они считали, во всяком случае, что движение к социализму будет совершаться «черепашьим шагом» и что у пролетариата окажутся в распоряжении десятки лет для создания своей собственной культуры. Что касается характера ее, то идеи теоретиков были так же смутны, как и непритязательны.

Бурные годы первой пятилетки опрокинули черепашью перспективу. Страна уже в 1931 году, накануне жесточайшего голода, «вступила в социализм». Прежде, таким образом, чем официально покровительствуемые писатели, артисты и художники успели создать пролетарское искусство, или хотя бы первые значительные его образцы, правительство возвестило, что пролетариат растворился в бесклассовом обществе. Оставалось примириться с тем фактом, что для создания пролетарской культуры у пролетариата не оказалось самого необходимого условия: времени. Вчерашняя концепция немедленно предается забвению: в порядок дня ставится сразу «социалистическая культура». Выше мы уже познакомились отчасти с ее содержанием.

Духовное творчество требует свободы. Самый замысел коммунизма: подчинить природу технике, а технику – плану и заставить сырую материю давать без отказу все, что нужно человеку, и далеко сверх того, имеет своей высшей целью освободить окончательно и раз навсегда творческие силы человека от всяких тисков, ограничений и унижающих зависимостей. Личные отношения, наука, искусство не будут знать никакого извне навязанного «плана», ни даже тени принуждения. В какой мере духовное творчество будет индивидуальным или коллективным, будет целиком зависеть от самих творцов.

Другое дело – переходный режим. Диктатура отражает прошлое варварство, а не будущую культуру. Она налагает по необходимости суровые ограничения на все виды деятельности, в том числе и на духовное творчество. Программа революции с самого начала видела в этих ограничениях временное зло и обязывалась, по мере упрочения нового режима, устранять одно за другим все стеснения свободы. Во всяком случае, и в наиболее горячие годы гражданской войны вождям революции было ясно, что правительство может, руководясь политическими соображениями, ограничивать свободу творчества, но ни в каком случае не претендовать на роль командира в области науки, литературы и искусства. При довольно «консервативных» личных художественных вкусах Ленин политически оставался в высшей степени осторожен в вопросах искусства, охотно ссылаясь на свою некомпетентность. Покровительство Луначарского, народного комиссара просвещения и искусств, всяким видам модернизма нередко смущало Ленина, но он ограничивался ироническими замечаниями в частных беседах и оставался крайне далек от мысли превратить свои литературные вкусы в закон. В 1924 г., уже на пороге нового периода, автор этой книги так формулировал отношение государства к различным художественным группировкам и течениям: «ставя над всеми ими категорический критерий: за революцию или против революции, – предоставлять им в области художественного самоопределения полную свободу».

Когда диктатура имела горячую массовую базу под собою и перспективу мирового переворота пред собою, она не боялась опытов, исканий, борьбы школ, ибо понимала, что только на этом пути может быть подготовлена новая культурная эпоха. Народные толщи еще трепетали всеми фибрами и думали вслух впервые за тысячу лет. Все лучшие молодые силы искусства были захвачены за живое. В те первые годы, богатые надеждами и отвагой, созданы были не только наиболее цельные образцы социалистического законодательства, но и лучшие произведения революционной литературы. К тому же времени относится, кстати сказать, и создание замечательных советских фильмов, которые, при бедности технических средств, поразили воображение всего мира свежестью и напряженностью подхода к действительности.

В процессе борьбы против партийной оппозиции литературные школы оказались одна за другой задушены. Дело шло, впрочем, не об одной литературе. Во всех областях идеологии производилось опустошение, тем более решительно, что на б?льшую половину бессознательное. Нынешний правящий слой считает себя призванным не только политически контролировать духовное творчество, но и предписывать ему пути развития. Безапелляционное командование распространяется в одинаковой мере на концентрационные лагеря, агрономию и музыку. Центральный орган партии печатает анонимные директивные статьи, имеющие характер военных приказов, по архитектуре, литературе, драматическому искусству, балету, не говоря уже о философии, естествознании и истории.

Бюрократия суеверно боится того, что не служит ей непосредственно, как и того, что ей непонятно. Когда она требует связи между естествознанием и производством, она – в широких масштабах – права; но когда она повелевает, чтобы исследователи ставили себе только непосредственные практические цели, она грозит закупорить наиболее ценные источники творчества, в том числе – и тех практических открытий, которые чаще всего появляются на непредвиденных путях. Наученные горьким опытом естественники, математики, филологи, военные теоретики избегают широких обобщений – из страха, что какой-нибудь «красный профессор», чаще всего невежественный карьерист, грозно одернет новатора притянутой за волосы цитатой из Ленина и даже из Сталина. Отстаивать в таких случаях свою мысль и свое научное достоинство значит наверняка навлечь на себя репрессии.

Но неизмеримо хуже обстоит дело в области общественных наук. Экономисты, историки, даже статистики, не говоря уже о журналистах, больше всего озабочены тем, как бы хоть косвенно не попасть в противоречие с сегодняшним зигзагом официального курса. О советском хозяйстве, о внутренней и внешней политике можно писать не иначе, как прикрывши тыл и фланги банальностями из речей «вождя» и поставив себе заранее задачей доказать, что все идет именно так, как должно идти, и даже лучше того. Хотя стопроцентный конформизм и освобождает от житейских неприятностей, зато он влечет за собою самую тяжкую из кар: бесплодие.

Несмотря на то, что формально марксизм является в СССР государственной доктриной, за последние 12 лет не появилось ни одного марксистского исследования – ни по экономике, ни по социологии, ни по истории, ни по философии, – которое заслуживало бы внимания или перевода на иностранные языки. Марксистская продукция не выходит за пределы схоластических компиляций, которые пересказывают одни и те же заранее одобренные мысли и перетасовывают старые цитаты сообразно потребностям административной конъюнктуры. В миллионах экземпляров распространяются по государственным каналам никому не нужные книги и брошюры, сработанные при помощи клейстера, лести и других липких веществ. Марксисты, которые могли бы сказать что-либо ценное и самостоятельное, сидят под замком или вынуждены молчать. И это несмотря на то, что эволюция общественных форм выдвигает на каждом шагу грандиозные научные проблемы!

Поругано и растоптано то, без чего нет теоретической работы: добросовестность. Даже пояснительные замечания к сочинениям Ленина подвергаются в каждом новом издании радикальной переработке под углом зрения личных интересов правящего штаба – возвеличения «вождей», очернения противников, заметания следов. То же относится к учебникам по истории партии и революции. Факты искажаются, документы скрываются или, наоборот, фабрикуются, репутации создаются или разрушаются. Простое сопоставление последовательных вариантов одной и той же книги за последние 12 лет позволяет безошибочно проследить процесс вырождения мысли и совести правящего слоя.

Не менее губительно действует «тоталитарный» режим на художественную литературу. Борьба направлений и школ сменилась истолкованием воли вождей. Для всех группировок создана общая принудительная организация, своего рода концентрационный лагерь художественного слова. В классики возведены посредственные, но благонамеренные повествователи, как Серафимович или Гладков. Даровитых писателей, которые не умеют достаточно насиловать себя, преследует по пятам свора наставников, вооруженных беззастенчивостью и дюжиной цитат. Выдающиеся художники либо кончают самоубийством, либо ищут материала в глуби времен, либо умолкают. Честные и талантливые книги появляются как бы случайно, вырываясь откуда-то из-под спуда, и имеют характер художественной контрабанды.

Жизнь советского искусства – своеобразный мартиролог. После директивной статьи «Правды» против «формализма» начинается эпидемия унизительных покаяний писателей, художников, режиссеров и даже оперных певиц. Все наперерыв отрекаются от собственных прошлых грехов, – на всякий случай, – воздерживаясь, однако, от более точного определения формализма, чтоб не попасть впросак. В конце концов власть вынуждена новым приказом приостановить слишком обильный поток покаяний. Перестраиваются в несколько недель литературные оценки, переделываются учебники, переименовываются улицы и воздвигаются памятники в зависимости от похвального замечания Сталина о поэте Маяковском. Впечатления высоких посетителей от новой оперы немедленно превращаются в музыкальную директиву для композиторов. Секретарь комсомола говорит на совещании писателей: «указания товарища Сталина являются законом для всех», – и все аплодируют, хотя некоторые, вероятно, и сгорают со стыда. Как бы в довершение издевательства над литературой Сталин, который не умеет правильно построить русской фразы, объявлен классиком в области стиля. Есть нечто глубоко трагическое в этой византийщине и полицейщине, несмотря на непроизвольный комизм отдельных ее проявлений!

Официальная формула гласит: культура должна быть социалистической по содержанию, национальной по форме. Однако насчет содержания социалистической культуры возможны только более или менее счастливые гипотезы. Пересадить ее на недостаточный экономический базис не дано никому. Искусство в неизмеримо меньшей степени, чем наука, способно предвосхищать будущее. Во всяком случае, такие рецепты, как «изображать строительство будущего», «показывать путь к социализму», «переделывать человека», способны дать творческому воображению немногим больше, чем прейскурант напильников или расписание железных дорог.

Национальная форма искусства отождествляется с его общедоступностью. «Что не нужно народу, – диктует художникам «Правда», – то не может и иметь эстетического значения». Эта старонародническая формула, снимающая задачу художественного воспитания масс, получает тем более реакционный характер, что право решать, какое искусство нужно народу и какое не нужно, остается за бюрократией: она печатает книги по собственному выбору, она же принудительно продает их, не предоставляя никакого выбора читателю. В конце концов дело сводится для нее к тому, чтоб искусство усвоило себе ее интересы и нашло для них такие формы, которые сделали бы бюрократию привлекательной для народных масс.

Тщетно! Никакая литература не разрешит этой задачи. Сами руководители оказываются вынуждены признать, что «ни первая, ни вторая пятилетка не дали пока новой литературной волны, которая перекрыла бы первую волну, вынесенную из Октября». Это очень мягко сказано. На самом деле, несмотря на отдельные исключения, в истории художественного творчества эпоха Термидора войдет преимущественно как «эпоха» бездарностей, лауреатов и пролаз!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.