Адам Чарторийский в России

Адам Чарторийский в России

I

Князь Андрей Болконский накануне Аустерлицкого сражения входит с Борисом Друбецким в Ольмюцкий дворец, где остановились императоры. Навстречу им из кабинета Александра I идет «невысокий человек в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала особенную живость и изворотливость выражению». Этот человек пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и, видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.

Кто это? — спросил Борис.

Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторийский...

На первый взгляд непонятно, зачем понадобилась Толстому эта сцена. Больше Чарторийский у него не появляется нигде, ни разу. Между тем в художественных страницах «Войны и мира» лишнего нет ничего. Сцена в самом деле была характерна и в психологическом, и в историческом смысле.

Князь Адам Чарторийский родился в 1770 году. Он принадлежал к одной из знаменитейших польско-литовских семей. Кажется, в Польше есть роды и значительно древнее. Чарторийские впервые появляются в истории лишь в XV веке, — правда, для первого появления достаточно шумно: братья Иван, Александр и Михаил Чарторийские убили в 1440 году великого князя Литвы Сигизмунда. Позднее, как водится, появились родословные, возводившие род Чарторийских к Гедимину. Семья была очень богатая, однако менее богатая, чем так называемые «королята»: Радзивиллы, Потоцкие, Любомирские, Острожские, Конецпольские, которым принадлежали десятки городов.

Особенное влияние Чарторийские приобрели в Польше в XVIII веке. Тогда их род и их партия (что в Польше часто означало одно и то же) стали просто именоваться «фамилия»: когда говорили «фамилия», это значило Чарторийские. «Фамилия» долго стояла за Россию и вела из-за этого борьбу с Потоцкими, которые ориентировались на Францию. «Фамилия» же, по желанию России, посадила на престол последнего польского короля Станислава Понятовского. Он, впрочем, сам к ней принадлежал: мать его была рожденная княжна Чарторийская, и князь Адам-Казимир Чарторийский (отец Адама), тоже бывший кандидатом в короли, отказался от трона в пользу своего двоюродного брата. Понятовский был избран и держался, как говорили враги его, «штыками князя Репнина», который в ту пору командовал стоявшими в Польше русскими войсками.

Но таковы были исторические судьбы Польши, что из главных вождей русской партии Чарторийские превратились в злейших врагов России. Князь Адам уже был воспитан в чувствах жгучей ненависти ко всему русскому. Он сам рассказывает в своих воспоминаниях: «Я был до такой степени под властью этого двойного чувства любви (к Польше) и ненависти (к России), что при каждой встрече с русским, в Польше или где-либо в другом месте, кровь бросалась мне в голову, я бледнел и краснел, так как каждый русский казался мне виновником несчастий моей родины». В этих чувствах особенно укрепляла будущего русского министра иностранных дел его мать, — по происхождению, впрочем, не то саксонка, не то голландка, но не полька, — графиня Флемминг, принесшая в приданое «фамилии» огромное состояние. Императрица Екатерина, по словам Чарторийского, утверждала, что «мать наша якобы заставила нас, как некогда Гамилькар молодого Ганнибала, дать клятву в вечной ненависти к Московскому государству и его государыне». Как можно заключить из цитаты, Чарторийский не слишком это и отрицает.

Здесь я — не первый, разумеется, — должен коснуться щекотливого вопроса, — обойти его молчанием в очерке о Чарторийском невозможно. Современники князя Адама — по крайней мере, русские его современники — были убеждены в том, что по крови он не поляк и не сын князя Адама-Казимира. Говорили, что отцом знаменитого польского государственного деятеля был русский — тот самый князь Н.В.Репнин, о котором речь была выше.

Репнин имел репутацию покорителя сердец. О днях своей юности он сам оставил забавный — к сожалению, краткий — рассказ: «Послали меня в молодости, по тогдашнему обычаю, в Париж, где я весело жил и проказничал. Приезжает к нашему послу курьер и привозит, между прочим, ему от императрицы Елизаветы Петровны повеление немедленно выслать меня в Петербург; за что и про что, ни посол, ни я не понимали. Явился я к государыне. «Здравствуй, Николаша! — так изволила называть меня. — Ты небось испугался. В Париже, слышу, ужасть какой разврат и распутство: Бога забыли. Вспомнила о тебе: что тебе делать в этом Содоме? Живи лучше дома». Быть может, именно этот случай и создал репутацию князю Репнину, но сохранялась она за ним долго и твердо.

Лет двадцать тому назад великий князь Николай Михайлович вел печатный и устный спор с известным польским историком Аскенази. «Профессор львовского университета Аскенази, — пишет великий князь[1], — в беседах со мной приходил в ярость, когда я намекал на происхождение князя Адама Чарторийского. Известно, что он был сыном князя Н.В.Репнина, бывшего долго в связи с его матерью. Хотя Аскенази уверял, что это происхождение князя не доказано, но сходство не только кн. Адама, но и нынешнего представителя этого рода с кн. Репниным бросается в глаза и не требует других доказательств».

Спорить тут, разумеется, трудно, как трудно и судить по сходству. Вполне возможно, что слух этот неверен, но он часто повторяется в мемуарной литературе Александровского времени (равно и в донесениях некоторых иностранных дипломатов). Приведу свидетельство хорошо осведомленного современника. «Князь Адам Чарторийский, — вспоминает кн. А.Н.Голицын[2], — просто был прижит матерью его с нашим князем Репниным, некогда главноначальствовавшим нашей армией в Польше. Доказательством сего могло служить, между прочим, и то, что он был вылитое подобие князя Репнина; и отец и сын, по-видимому, это хорошо знали, ибо часто случалось, что во время болезни молодого Чарторийского князь Николай Васильевич, бывши таким знатным барином, не затруднялся, однако же, ходить к юноше на квартиру и подолгу сидеть у него».

Князь Голицын, правда, недолюбливал Адама Чарторийского, очень недолюбливал и его мать, которую называет «политической интриганкой», «гульливой полькой» и т.д. Однако же сходных свидетельств дошло до нас немало. Бартенев, живая летопись нескольких поколений русского дворянства, вскользь писал о князе Репнине: «Говорят, что супруг княгини Изабеллы Чарторийской прислал к нему новорожденного князя Адама в корзинке с цветами. В зрелом возрасте князь Адам очень походил лицом на князя Репнина, и Репнины всегда считали его своим»[3].

Исторического значения вопрос, слава Богу, не имеет. Но психологическое значение его огромно (только поэтому, разумеется, я на нем и останавливаюсь). Ошибались ли современники князя Адама или не ошибались, — молва была именно такова, и Чарторийский не мог о ней не знать. В первые двадцать пять и в последние тридцать лет своей долгой жизни он считался (и в значительной мере действительно был) заклятым врагом России и всего русского. Стилизовали его даже под Конрада Валленрода. Легко себе представить, как это осложнялось мыслью о русском происхождении князя! Положение, несколько напоминающее сюжет известной драмы Анри Бернстейна: глава антисемитской партии внезапно узнает, что сам он — еврей по крови.