О мироздании, смерти и вечности, и культе предков
О мироздании, смерти и вечности, и культе предков
Проявления древнеиндоевропейских, праславянских воззрений на взаимосвязи Земли и Священного Космоса в фольклорной традиции издавна вызывали неослабевающий интерес как учёных разных направлений науки, так и широкого круга читателей. Из представлений о мироздании как органичном единстве мира Богов и обожествленных (деифицированных) предков в Священном Космосе и людей на Земле вытекает восприятие смерти как перехода к иным формам существования. Представления о «вечном мире», о душе противоречивы, сложны и непоследовательны вследствие смещений, видоизменений и переосмысления под воздействием христианского вероучения.
Воззрения на связи земного и потустороннего миров, взаимосвязи предков с потомками, на покровительство самых различных видов, оказывавшееся предками как родственникам, так и сообществу потомков при судьбоносных обстоятельствах, уходят корнями в общеиндоевропейский период. Представления о могуществе предков, обусловленные пребыванием их в Священном космическом мире, из которого исходит начало всех начал, устойчиво сохранились в традиции. Представления эти и у древних славян не имели стройной, логически выдержанной системы. Даже в Ведах, в этом древнейшем памятнике общеиндоевропейской культуры, они расплывчаты и трудноуловимы. Разумеется, связано это в известной мере со специфической символикой и образностью самого памятника, непонятной подчас и брахманам. Объясняется это не только утратой существенных элементов древнейшего мифологического наследия, но и особенностями поэтического стиля, сложностью символики поэтического словаря, основанной на многоступенчатых ассоциациях, туманных намеках на истину, известную лишь узкому кругу посвященных.
Слависты же, привлекая параллели из Ригведы в сравнительно-историческом аспекте, имеют дело с переводами гимнов, нередко не вполне ясными и самим переводчикам, принимавшим ту или иную из нескольких возможных интерпретаций. И тем не менее, Ригведа, как древнейшая часть Вед, даёт ключ к пониманию многих архаических явлений миропонимания и обрядности. Давнее обращение славистики к Ведам для раскрытия смысла тех или иных явлений древнеславянской культуры продолжается в исследованиях современных индологов, выявляющих параллели в ведийской и славянской мифологиях, восходящие к общеиндоевропейской древности{24}. Положение касается не только Вед, но и древнеиндоевропейских памятников в целом. «Изучение древнеиндийской мифологии открывает путь к воссозданию системы идеологических воззрений древности»{25}. «Выявляется ряд черт сходства в вероисповедании древних арьев и всех индоевропейцев, в том числе и славян»{26}.
Идолы. Художник Н. Рерих. Начало XX в.
Для понимания путей и способов деификации предков, приобщения их к сонму Богов весьма существенно красноречивое свидетельство: «Предок же — Залмоксис… — родом фракиец, прибыв к гетам…дал им законы… и призвал их к мужеству, убедив в бессмертии души… Принеся такое учение гетам и написав им законы, Залмоксис считается у них величайшим из Богов»{27}.
Представления о мире предков, путях и средствах достижения его, о непрекращающихся связях с потомками на Земле выражены в гимне из X мандалы Ригведы. Гимн этот, очень сложный, непонятный во многом и знатокам Ригведы из-за глубокой архаичности основы его, имеет разные толкования{28}. Древнейший текст, отразивший общеиндоевропейские представления о тайнах соотношения живущих на Земле с предками в потустороннем мире, имеет многосторонние параллели в славянском фольклоре (сказки, причитания, былички, эпические песни и т. п.), в древнегерманском эпосе (Эдда), в литературе и искусстве (Шекспир, Рабле, Гоголь и др.). Это также свидетельствует об устойчивости подобных воззрений у разных европейских народов. Показательно само название гимна: «Разговор мальчика и умершего отца». Устами осиротевшего излагается взгляд на участь умершего, достойно проведшего жизнь:
Под дерево с прекрасными листьями,
Где пьёт с Богами Яма,
Туда наш отец, глава рода,
Устремляется к предкам.
Отклик тоскующему сыну, при всей многосложной образности, смысл которой по-настоящему был понятен лишь посвященным, способствует пониманию представлений о загробном царстве, о путях его достижения, модели мироздания в целом, об извечном кругообороте жизни и смерти. Не ведающему тайн мироустройства отроку открывается лучшая участь смертных — владения первопредка Ямы, царя в мире священных предков.
Аналогии проявляются и в германо-скандинавской традиции. Древненорвежская эддическая «Песнь о Свипдаге», повергнутом в безысходное отчаяние, начинается его обращением к умершей матери:
Гроа, проснись!
Пробудись ты, родимая!
В мире у мертвых услышь меня, мать!
Вспомни, как ты мне велела за помощью
На курган твой могильный идти.
Мать спасает сына от неминуемой гибели. Посредством её вещих заклятий ему удается недостижимое для смертного. Представления о могуществе потустороннего содействия ярко выражены в заключительной строфе:
Песнь эту помни, носи её в сердце —
Матери мертвой завет:
Счастье вею жизнь провожать тебя станет,
Если он будет с тобой!{29}
Многочисленные аналогии содержит славянская фольклорная традиция.
Мотив взаимосвязи детей с умершими родителями проявляется в волшебных сказках. Это — известный мотив о Золушке, сказки о чудесных помощниках, оставляемых умирающими родителями или ниспосылаемых ими с «того света». Показательна в этом смысле сказка об Иванушке-дурачке, получившем на могиле отца волшебного помощника-коня, благодаря которому он добывает из потустороннего мира волшебные предметы, упрочившие его благополучие. Общеизвестны такие чудесные помощники, как куколка, оставленная матерью перед смертью малолетней дочери, мальчик-с-пальчик и т. п.
Проявление представлений о покровительстве предков в решающие моменты для общины и народа содержатся и в фольклорной традиции, и в средневековых письменных источниках. Явственны они в черногорских поверьях о здухачах, оказывающих помощь в сражениях с внешними врагами{30}. Созвучно им описание битвы с половцами в «Повести временных лет» 1092 года: «Предивно бысть… человецы глаголаху, яко навье бьют Полочаны»{31}.
При восприятии мироздания как органичного единства Земли и Священного Космоса с извечным кругооборотом: жизнь-смерть-возрождающаяся жизнь существенную роль играли представления о необходимости неукоснительно поддерживать установленный предками миропорядок. Следует заметить, что понятие о душе и непреходящих помыслах о ней у истинного христианина было подготовлено в известной мере языческими представлениями о метемпсихозе, о зависимости форм реинкарнации от соблюдения нравственных норм в земной жизни. Показательны в этом смысле предсмертные рассуждения умирающего императора Юлиана Отступника. «Не горюю я и не скорблю…потому что проникнут общим убеждением философов, что дух много выше тела… всякое стремление лучшего элемента от худшего должно вызывать радость, а не скорбь. Я верю в то, что Боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям как высшую награду». Как замечает А. Ф. Лосев, «мы начинаем колебаться уже в решении вопроса о том, предстает ли здесь перед нами языческий неоплатоник, максимально одухотворивший своих богов, или это верный христианин, который умирает, предавая себя воле Божией и чистому, уже абсолютному, духу»{32}.
Положение это соотносится в известной мере со старообрядческими понятиями о душе, смерти, необходимости соблюдения нравственных устоев. Известно, что для старообрядческой среды характерна своеобразная реставрация язычества в воззрениях и культовых действах{33}. Представления старообрядцев содержат своеобразный синтез христианских и языческих взглядов на посмертную судьбу в зависимости от жизненных позиций и устоев человека на Земле. «По смерти добрых и угодливых Богу людей души их преобразуются в ангелов, а иные причисляются, по мере заслуг, к лику святых. Нечестивые люди переселяются в скотов, гадов и проч. И опять из скотов и гадов переходят в новорожденных младенцев. Веруя в переселение душ, они так тесно сближают небо с землею и смешивают небесную иерархию с земною, что земля, по их понятиям, ничем не отличается от неба; сам Бог, будто бы сходит к ним с небес, со всеми небесными силами, а также со всеми святыми, пребывает с ними во плоти, видимо утешает и ублажает, а они перед Ним ликуют и кружатся здесь на земле, думая, что так же будут по смерти кружиться на небе»{34}.
Поговорка «Родится на смерть, а умирает на жизнь» синтезирует воззрения о кругообороте перевоплощений. Она вызывает ассоциации с Платоном: «Существует одно древнее предание… будто души, прибыв туда отсюда, затем снова возвращаются сюда и рождаются от смерти к жизни»{35}. Мировоззрение древних славян раскрывается в летописи: «Из навей дети нас емлют». Сколь прочно представление это удерживалось в сознании, говорит пословица: «И из навей встают»{36}.
С принятием христианства варварские ритуальные действа, утратившие обоснование в мировоззрении, трансформируются в знаковые и символические формы, сохраняя при этом основную функциональную направленность — почитание предков, стремление, заручившись их покровительством и помощью, поддерживать установленный ими миропорядок.
Для понимания воззрений на мироустройство важны не столько представления о метемпсихозе, сколько о взаимосвязи земного и потустороннего миров, предков и потомков, восприятие «того света» как некой аналогии мира земного, допускавшей возвращение на землю в ином облике, представления о путях в «вечный мир». Мысль о том, что со смертью существование не кончается, а приобретает иные, неизвестные смертным формы, отразилась в причитаниях. Представление о неведомой стране, в которую ведет долгий, далекий и трудный путь — характерный мотив сюжета о загробных странствиях. Отражения его содержатся в разных жанрах фольклора, в различных интерпретациях. В ясной и безыскусной форме выражен он в духовных стихах:
…На путь бо иду долгий…
И во страну иду чужую,
Иде же не вем, что срящет мя…{37}
У славян, как и у многих других народов, нет отчетливого и единообразного представления о месте расположения потустороннего мира и о путях в мир предков. Располагается он или под землей, или над небосводом, за горизонтом, за необъятными водными просторами, неприступной высоты горами. Путь туда идет сквозь воздушное пространство, непроходимый (зачарованный) лес, через пещеры, пропасти, овраги, глубокие расщелины в земле, через непроходимые болота, через моря, озера, реки, как бурные, быстротекущие, так и стоячие и даже огненные. Характерно, что при достижении «иного мира» преодолеваются эти препятствия, все или частично, в различных вариациях, независимо от расположения его над небесами, под землей или под водой.
Наряду с представлениями о подземном царстве предков у славян, южных в особенности, в воззрениях на «иной мир» существенное место занимает космическая идея. Наиболее отчетливо отображена она в архаических жанрах фольклора — причитаниях, эпических песнях, волшебных сказках. Яркое отображение мотив космического «того света» получил в рельефах средневековых архаических надгробий уединенных горных местностей Югославии. Космическая символика встречается также на старинных памятниках Словакии и некоторых других местностей.
С «тем светом» в причитаниях связаны устойчивые формулы:
Улетела моя белая лебедушка
На иное на безвестное живленьице!..
За горушки она за высокие,
За облачка она за ходячии,
К красну солнышку девица во беседушку,
К светлу месяцу она в приберегушку!..{38}
Мотивы метемпсихоза, возвращения на Землю в ином облике, отчетливо проявляются в причитаниях:
…Чистым полюшком лети да черным вороном,
Ко селу лети ведь ты да ясным соколом,
Ко крылечушку скачи да серым заюшком,
По крылечку беги да горностаюшком;
Не убоюсь того белая лебедушка,
Выду, стричу на крылечике пареном,
С тобой сдию я тут доброе здоровьице,
По новым сеням пройди да добрым молодцем…{39}
Птица — типологический символ воплощения духа умерших, характерный не только для индоевропейских народов. Показательное свидетельство тому — именование Млечного Пути «птичьей дорогой» наряду с названием «тропа душ» у различных народов Европы и Азии.
Идея потустороннего покровительства, оказания действенной, своевременной помощи главой семьи, рода, проявляется в причитаниях особенно явственно:
…Что летай-кось ты ко мне по утрам ранеёшенько,
Да по утрам ранёшенько, по вечерам познёшенько,
Я буду встречать тебя, горькая сиротинушка…
Летай ко мне, сиротинушке, во чисто полюшко,
Распоряжайся ты там в тяжелой работушке,
И не забывай своих милых детушек…
Постарайся об нас, горьких сиротинушек…
Представления о перевоплощении умерших в птиц, растения и деревья проявляются также в сказках и балладах: превращения в явор, тополь, цветок и т. п. В сказке «Голубь» косточки убитого юноши «переменились в голубя». «Сказки-баллады, как один из самых архаических типов устного творчества, сочетая стихотворную и прозаическую форму художественного выражения, чаще всего развивают мотив метаморфозы, превращения человека в дерево или животное»{40}.
Проявления мотивов метемпсихоза выразительны в наделении человеческими качествами. Явствует это в сопоставлении частей дерева с частями тела убитого, в каплях крови, текущих по дереву и т. п.
Ішов синок молоденький тополю рубати,
а из той тополлиці ала кровця лляті…
а як рубав у другой раз, вона одпросилась:
«Ой, не рубай, не обрубуй тоту галузочку,
бо не знаэш, шо рубаєш мою головочку…
Ой, не рубай, не обрубуй тотті білі сучки,
бо не знаэш, шо рубаэш моі білі ручки…»
В мотивах извечного кругооборота жизни и смерти, нескончаемой цепи перевоплощений, пребывания душ предков в Священном Космосе и возвращения их на Землю в самых различных обликах, совершеннейший из которых — в свой род новорожденным, существенная роль принадлежит мировому древу. Из обширного круга связанных с ним представлений следует выделить мотивы, раскрывающие сущность его как посредника во взаимосвязях земного и Космического миров. Мировое древо находится в священном месте — в центре Космоса. Оно — опора, поддерживающая мир в устойчивом равновесии. Оно — неточно по отношению к священной влаге, дающей бессмертие. В мифологии есть мотив о мировом древе как источнике детей: в цветах и плодах его растут души людей, и, попадая в утробу матери, родятся ими.
В скандинавской мифологии космический ясень корнями и кроной объемлет весь мир. На нем держатся небо, облака и звезды. У него три корня, один простерся в небо, второй — в средний мир, третий — в преисподнюю. Возле — великолепный храм, из которого выходят норны — богини, ведающие судьбой. Там же собираются на совет Боги, вершить дела мира. У основания живет космический змей.
«Священное дерево славянского язычества — это не только уменьшенная копия мироздания, но и его стержень, опора, без которой мир рухнет. Деление мирового дерева на три четверти соответствует троичности мифологической вселенной… Под ним начиналась миссия мифических прародителей человечества»{41}.
По древнеиндоевропейским представлениям, это «вечное дерево… называется бессмертным, в нем покоятся все миры»{42}. Мировое древо поддерживает небесный свод. Корни его — в подземном мире, ствол — между землей и небом, ветви уходят в Космический мир. Мировое (космическое) древо — это древо жизни, познания, бессмертия, а также место пребывания Богов и душ умерших.
«Мировое дерево и его локальные варианты („древо жизни“, „небесное дерево“, „дерево предела“, „шаманское дерево“ и т. п.)…образ некой универсальной концепции, которая в течение длительного времени определяла модель мира человеческих коллективов Старого и Нового Света… Она оставила по себе следы в религиозных и космологических представлениях, отраженных в текстах разного рода, в изобразительном искусстве, архитектуре, планировке поселений, в хореографии, ритуале, играх, социальных структурах, в словесных поэтических образах и языке, возможно, в ряде особенностей психики»{43}.
Мотив перевоплощения душ, возвращения их на землю связан с мировым древом. Существенные данные для рассмотрения их содержит древнеиранская Авеста — памятник по сравнению с Ведами в целом более поздний, однако содержащий древнейшие элементы общеиндоевропейской культуры, отраженные в Ведах слабее или вовсе утраченные. «Концепция о круговороте жизни, (…) свойственная Ведам, где души умерших представлялись уходящими в воду и растения, нашла отражение в Авесте. Отзвуком таких представлений …можно считать… в Видевдате предписание, согласно которому труп должен быть омыт дождевыми водами. Этим начинается описание круговорота воды, завершающееся рассказом о падении всех семян с древа жизни на землю»{44}.
Существенны представления сибирских народов о мировом древе как посреднике между мирами, как средстве пути в мир предков и возвращения на Землю{45}. Всё это позволяет понять истоки представлений о дереве как элементе приобщения к миру предков, как опосредствующем звене кругооборота перевоплощения душ. В славянских сказках распространен мотив дерева, по которому попадают на небо. Так, герой русской сказки лезет на дуб и по нему взбирается на небо. Дуб у языческих славян — священное дерево, связанное с культом предков, с воплощением душ умерших, а также с идеей мирового древа. Это проявляется в заговорах — жанре, отличающемся особенно устойчивой сохранностью языческого слоя. Аналогичное описанному в сказке действие составляет основу похоронной игры карпатских горцев, где инсценируется карабканье вверх по стволу{46}.
Мотив мирового древа, связующего миры, получил отражение в загадках, подблюдных песнях и других жанрах славянского фольклора{47}. В образно-художественной форме выразил его Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»: «…Есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед Светлым праздником». Это соотносится с данными украинской народной традиции «о дереве, растущем до неба, что находит параллели в огромном числе мифологических традиций, включая древнекитайскую, арауканскую, южноамериканскую, австралийские»{48}.
Мотив дерева на могиле, один из распространеннейших в устно-поэтической традиции, устойчиво сохраняется в обычае сажать на могиле деревья (порода их имела определенные традиционные установления). Явственно выражен он в символике архаических славянских надгробий разных форм: процветших крестов со спускающимися ветвями дерева, стилизованном изображении дерева внутри креста, дуба с обрубленной верхушкой, с которого спускаются молодые ветви с распускающимися листьями и примостившейся на них птичкой, и т. п., и в особенности в антропоморфных надгробьях в форме дерева, известных в уединенных горных местностях Югославии.
Луна, месяц и звезды — распространенные космические знаки на средневековых надгробиях. В них раскрывается красноречивая картина устремления духа умерших в Космос, пути его к небосводу, вдоль Млечного Пути, к Луне и звездам, в «вечный мир». Космическая тема особенно явственно выражена в памятниках Боснии и Герцеговины и окрестных местностей. Космические символы — небосвод, месяц, Луна, звезды, Солнце в различных сочетаниях — характернейший мотив изображений на надгробиях.
Особенно интересны в этом смысле надгробная плита с изображением космических символов — небосвода, Солнца, Луны, — и возносящейся к небу фигурой человека с птицей в руке, надгробие с изображением звезд, месяца и как бы летящей к ним вдоль Млечного Пути фигурой, условно изображенной то ли в саване, то ли в парадной длинной одежде, скрывающей ноги и подчеркивающей ритуальный характер изображаемого.
Характерен для югославянских надгробий еще один космический символ — десница, устремленная к небу, часто гипертрофированная. В многосложной семантике изображения десницы связь с небесными силами — одна из важнейших. Изображение ее имеет различные вариации. Часто она фигурирует в сочетаниях с другими космическими знаками, луком и стрелой в том числе. Встречается и более архаическое выражение космической идеи — стрела, обращенная к небу.
Представления о мировом древе связаны с обожествлением гор. Мифологическая космическая гора также является воплощением столпа вселенной, своеобразной аналогией священной оси мироздания. На вершине её в некоторых мифах помещается мировое древо. В древнеиндоевропейской мифологии гора Меру — центр Космоса, священная обитель богов. С ней связывались представления о счастье, изобилии и бессмертии{49}. Так, Парвати, жена бога Шивы, зовется дочерью гор{50}.
Поклонение горам, как мифическим, так и реально существующим, характерно для Древнего Китая. Возвышенности там воспринимались как священное средоточие светлой силы. «Особым почитанием пользовалась гора Тайшань (букв. Великая гора)… Сыны неба приносили ей жертвы… Больше всего китайцы чтили мифическую гору Куньлунь — центр земли. Они верили, что по ней можно проникнуть в высшие сферы мироздания… Кто с Куньлуня поднимется на вдвое большую высоту, достигнет горы Прохладного ветра и обретёт бессмертие; кто поднимется ещё вдвое выше, достигнет висячей площадки и обретёт чудесные способности, научившись управлять ветром и дождем; кто поднимется ещё вдвое выше, достигнет неба…обиталища верховных владык, и станет духом». Всё это важно для понимания сути и форм ритуальных действ на горах, холмах и возвышенностях, а также мифологических мотивов о Сынах Неба — космических героях, прилетавших с культуртрегерской миссией на Землю и по совершении её возвращавшихся с высочайших гор на «свою звезду»{51}.
Мотивы связи людских судеб с планетами в фольклорной традиции расплывчаты и противоречивы вследствие длительнейшего переосмысления и преобразования древнеиндо-европейского наследия. Со звездами связаны жизненное начало человека и посмертное существование. У каждого — своя звезда. С рождением она появляется на. небосводе. Со смертью происходит падение ее, либо туда уходит дух умершего. Последнее определяется в значительной мере его действиями на земле, в последний период жизни, в особенности. Дух его в ином облике через некоторое время снова может вернуться на землю. Взаимосвязанность представлений о смерти и звездах образно выражена в севернорусской причети:
…Как звезда стерялась поднебесная,
Улетела моя белая лебедушка
На иное, безвестное живленьице!
Дух умерших праведников, замечательных личностей обретает вечную жизнь на звёздах. Их звезды не гаснут, а сияют вечно. Появление звезды близ рогов месяца предвещает смерть великого человека. Свидетельства общеиндоевропейских корней мотива связи людских судеб со звездами содержатся в древнеиндийском эпосе. Например, отсеченная голова Праджапати превращается в звезду.
Мотив связи посмертных судеб с Солнцем проявляется в обычае хоронить покойников до его заката. Согласно народной традиции, заходящее Солнце приводит умершего к обители предков.
Об устойчивости языческих воззрений на связи земных судеб с планетами свидетельствуют и летописи{52}.
Деревянные идолы. Новгород Великий. XII в.
В Суздальской летописи сообщение о смерти под 1201 г. облечено в такую форму: «Явися знаменье в луне… на оутрия преставися». Еще явственнее они в свидетельствах под 1203 и 1207 годами. «Знамения были многи на небеси… течение звездное бе на небеси отторгаху бо звезды на землю мнети вещия я яко кончину, знаменья бо в небеси или во звездах или во слнци или луне… не на добро бывает… или проявляють рати или глад или смерти»{53}. О характерности подобных воззрений для европейского Средневековья свидетельствуют, например, аналогии из хроники середины X века. «Появились некоторые знамения, а именно — кометы. Многие, устрашенные этими видениями, стали опасаться великого мора или переворота в государстве, ибо многие знамения показались еще до смерти короля Генриха так, что солнечный свет снаружи на безоблачном небе почти совсем не появился, а внутрь, сквозь окна домов, он вливался красный, как кровь. Молва говорит, что гора, на которой погребен всемогущий государь (король Генрих I) также во многих местах извергла пламя… За кометами последовало великое наводнение, а за наводнением — мор»…{54}
Воззрения на связи людей с небесными светилами ярко отражены в эпосе южных славян. Вот строки из песни «Смерть Ивана Сеньянина»:
Раз приснилось матери Ивана,
Что спустился мрак над градом Сеньем;
Ясный месяц с неба пал на землю,
На Рушицу, церковь городскую,
Устремились звезды к небосклону
И денница окрасилась кровью…
То, что месяц ясный пал на церковь, —
Предвещает смертный час Ивана.
К небосклону ушедшие звезды
О вдовицах нам пророчат многих…
В заключительной строфе песни вслед за описанием героической битвы выразительно переданы народные представления об обретении вечной жизни в небесной обители павшими на поле брани героями:
Так сказал, с душою простился,
Улетела легкая из тела…
Пусть он узрит райские селенья{55}…
Блаженство на небесах ниспосылается соответственно заслугам в земной жизни. Мотив о том, что героическая гибель в сражении приводит к достижению обители Богов, был широко распространен в Античности. Корнями же он уходит в индоевропейскую древность{56}.
Древнеиндоевропейские воззрения на взаимодействие движения планет с человеческими судьбами, взаимосвязь космических идей с представлениями о путях в «иной мир», куда вели Млечный Путь и звезды, в славянской традиции находят многообразные проявления. Они дошли преимущественно в сказочных образах, в метафорах, аллегориях, сравнениях. Встречаются рудименты языческих представлений и в традиционных космических образах. Например, Млечный Путь — «дорожка умерших, идущих на вечное житье», или дорога, «по которой праведники шествуют в рай». В слившихся с христианским учением мотивах они проступают в поверьях: о Млечном Пути как пути Моисея на небо, или облаке, указывавшем ему путь в Обетованную землю.
Пониманию взаимосвязи космических воззрений с представлениями о смерти и «вечном мире» у языческих славян способствуют верования народов Крайнего Севера. Жизненные элементы дают человеку нганасанские «Матери Природы» — Солнце, Луна, Земля. Жизненная нить, связывающая человека с Солнцем, отождествляется с солнечным лучом и дыханием. Жизненность человека определяется Луной. При смерти Луна отрывает нить жизни от сердца, прекращая дыхание.
Обожествление Космоса определяет средневековый образ мира. Сущность его в членении, во времени и пространстве, на две части. И части эти не равны по своему достоинству, их соотношение иерархично. У времени два яруса: «сей век» и превосходящий его «будущий век». У пространства тоже два яруса: «поднебесный мир» и превосходящий его «занебесный мир»… Этой моделью мира в значительной степени определяются и воззрения на обитель умерших. Нестройность отражения их в славянской традиции в известной мере объясняется переосмыслением и преобразованиями на протяжении христианской эпохи, и противоречиями языческого образа мироздания.
Независимо от подземного или космического расположения рая (за горизонтом, за морем), природа его представляется некоторым подобием земной. В нем цветут деревья и луга, текут реки, возвышаются горы. Рай представляется вечно цветущим садом, наполненным плодами, цветами, поющими птицами. То же и относительно предков, которые там сохраняют семейные и родовые связи.
Для понимания проявлений языческих воззрений в фольклорной традиции существенны многократно описанные в научно-популярной литературе похороны знатного русса{57}.
Невольница, сопровождающая господина в загробный мир, поднимается над ритуальным сооружением «наподобие обвязки ворот», символизирующей грань двух миров. В произнесенных ею словах раскрываются представления о связи двух миров, о загробном мире: «Вот я вижу своего отца и свою мать… Вот все мои умершие родственники сидящие… Вот я вижу своего господина, сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, — так ведите же меня к нему»{58}.
Явственные аналогии содержатся в севернорусской причети. Направленность в обитель предков — «родителей» — выражена от лица провожающего:
Сама знаю, сама ведаю,
Что ты есь да снаряжаешься
Как во эту во дороженьку…
Ко сердечным ко родителям…{59}
…Уж как встретишь-то, мое сердечное,
Моих-то родных родителей{60}.
Характерно обращение к предкам с просьбой приветить родственника:
Вы встречайте-ко, родители,
Моего кормильца-батюшка!
Существенно замечание В. А. Чистякова об отражении в причитаниях мотива о добровольном приятии своей участи умершим, а также об активном его участии как действующего лица в похоронных действах{61}. Здесь налицо проявление ритуала проводов к праотцам, когда глава рода сам принимал решение об «уходе», назначал время его и руководил подготовительными действиями{62}.
Отразились в причитаниях и представления о непрекращающихся сношениях предков в «ином мире» с потомками их на Земле. «Между членами родового коллектива (живыми и умершими) сохраняется тесная связь, умершие выступают как покровители живых. Потребность в покровительстве со стороны предков породила веру в возможность их возвращения»{63}.
Мотив приглашения, призыва посетить оставленную семью характерен для причитаний:
Я пришла, бедна горюшица,
Тебя звать в дороги гости,
Я во свой да благодатный дом{64}.
…Выходи, родимой батюшко,
На мосты да на калиновы,
Ты стричай да дорогу гостью,
Свет родиму мою матушку!{65}
Обращает на себя внимание проявление в причитаниях мотива реинкарнации — возвращения с «того света» не только в антропоморфном, но и зооморфном или орнитоморфном облике. Так, налицо проявление распространенного представления о горностае как воплощении предка:
…Покажись, приди, надежная головушка,
Из-под камышка явись да горностаюшком.
Особенно характерен образ птиц как воплощения душ предков. «Душа-птица навещает своих родственников и оказывает им покровительство. …Птица переносит известия из одного мира в другой»{66}. Представление это нашло яркое выражение в народном искусстве северных великоруссов: в избах с потолка свешивались деревянные изображения птиц, которые колыхались от движения воздуха, что было особенно заметно при свете лампы.
Маска-личина. Галичский клад
Реминисценции реинкарнации проявляются в мотивах перехода духа умерших в новорожденного ребенка, а также в представлениях о последовательных превращениях после смерти в животных, а затем снова в человека{67}. Идея эта лежит, по-видимому, в основе таких южнославянских фольклорных образов, как Змей и вила, — образов, наделенных свойствами человека и животных{68}.
Вилы наделены свойствами, связывающими их с космическим миром: золотые крылья, поднимающие выше гор и облаков. Золото, как известно, солнечный символ и знак принадлежности к «иному миру». Вилы обладают чудесным даром прорицания, обращения людей в животных и наоборот, способностью, умертвив, оживить героя, а также творить чудеса самого различного свойства.
В сложнейшем, всё еще не вполне раскрытом образе Змея следует особо выделить такие мотивы как метаморфозы: связи с миром предков, с космическими представлениями о «том свете»; сверхъестественные способности, в особенности умение становиться и человеком, и змеем; внешние атрибуты того и другого; мотив огненной природы. Особенно архаичны черты, связывающие Змея с миром предков и Священным Космосом; в южнославянской и албанской традициях это превращение в огненную птицу с длинным хвостом, извергающую искры пламени и улетающую в высокогорные леса; облик крылатых антропоморфных существ, извергающих огонь (показательно польское название его — «plametnik»); пребывание на «змеиной звезде»; золотые крылья; бессмертие; рождение у умершей женщины; невидимость (видят лишь праведники); пещеры и горы — характерное место обитания; способность управлять небесными стихиями и водоёмами на пользу людям, подобно предкам. Основная функция Змея как мифического предка состоит в защите покровительствуемой им общины от стихийных бедствий, охране посевов и ниспослании на них благодетельной влаги; в поддержании здорового, крепкого и чистого духом потомства. Распространенный мотив особой благосклонности Змея к красивым женщинам, явления им его в образе красавца, возникающего из пламени в очаге, у южных славян приобрел наиболее яркое проявление в эпическом мотиве происхождения самых могущественных героев-юнаков от Змея — любовника земной женщины («Milo? Obili? zmajski sin», «?arica Milica i Zmai od Jastrepca» n др.).
Особенно большой интерес в аспекте слияния древнейших языческих мотивов с христианскими{69} воззрениями представляют локальные варианты из Северо-Восточной Сербии: Змей в категории «чистых сил», наряду с Богом и святыми, предстает добрым существом, вместе со святыми Ильей и Георгием побеждает дракона, злых демонов, нейтрализуя опасные последствия их вредоносных действий, рассеивает грозовые тучи над хлебами и т. п.
Мотив перевоплощения налицо в эпических песнях. В юнацкой песне «Змей-жених» герой управляет небесными стихиями, тучами в частности, и превращается то в змея, то в человека:
Чудо, да какое!
На подушке змеиная кожа,
На постели спит юнак прекрасный!..{70}
В аспекте взаимосвязей мотивов тотемизма, оборотничества, метемпсихоза и космического мира предков существенный интерес представляет сербохорватский образ Змая — Огненного Вука (Змаj Огњени Вук, Змей — Огненный Волк). Эпический образ его содержит, по-видимому, рудименты трансформировавшегося древнего образа, в котором сконцентрирована идея последовательных превращений духа умершего (или предков рода его): змей — орел — волк — героическая личность. Архаическая основа образа проявляется в подспудно звучащем мотиве происхождения от Змея — древнейшего предка. В облике Змая — Огненного Вука образно представлена цепь метаморфоз, предшествовавших рождению героя:
Ni je ?edo, ?eda kakva no su,
Vucja ?apa i orlovo krilo,
I Zmajevo kolo pod pazuhom,
Iz usta mu modar plamen bije.{71}
перевод:
Никакое это не дитя:
Волчья лапа и крыло орлиное,
И кольцо змеиное под пазухой,
А из уст бьет синий пламень.
Огненная природа, явственно выраженная в последней строке цитаты, обозначает связи с Космическим миром, рождение героя на Земле по воле высшего предназначения; космическую нагрузку несут и орлиные крылья, и намёк на происхождение от Змея.
Мотивы метемпсихоза, связанные с существами, имеющими соприкосновение с потусторонним миром, получили в фольклорной традиции многообразные проявления. Очевидны они в песне о Соколе:
…Что ж стрелять мне в серого сокола,
Если сам сокольего я рода?..{72}
Аналогия содержится и в древнем польском предании, согласно которому члены рода Гербурт превращались после смерти в орлов, первородная же дочь Пилецких превратилась в голубку и т. п.{73}
Мотив Змея-предка ведет к мифологическим мотивам о «детях Солнца» и их культуртрегерской миссии на Земле, а также об их летательных устройствах в виде треножника, напоминающего Змея.
В образе змея-дракона в соединении с образом мифического предка-покровителя прослеживается трансформация символики от древнейших языческих форм до известных в поздней фольклорной традиции{74}.
Разностороннее воздействие культа предков еще не вполне выявлено. Следует отдать должное южнославянским ученым, в особенности, В. Чайкановичу и С. Зечевичу{75}. Успешным изысканиям их во многом способствовала устойчивость рудиментарных форм культа предков в народной традиции южных славян. В специальном исследовании в этом аспекте еще нуждается святочное и масленичное ряжение, несмотря на общую изученность, «русалии» и «кукери» в особенности. Функциональное содержание главных персонажей «кукери» — «дед», «баба», «царь» заключалось в идее воплощения духов предков. Связи аграрной магии с культом предков проявляются особенно заметно в центральном действе «кукери» — сцене ритуальной пахоты и сева: «царь» несёт функцию могущественного предка-покровителя, заклинающего успех в сельскохозяйственной деятельности общины на предстоящий сезон. Смысл действа раскрывается при сопоставлении его с древнеиндоевропейским ритуалом царской пахоты. В Ригведе имеются сведения о существовании «царского обряда», имевшего целью стимуляцию плодородия. «…B памятниках древнеиндийской эпической традиции можно выделить ряд мотивов, свидетельствующих: в архаической Индии плодородие земли мыслилось прямо зависящим от личности и ритуальной деятельности царя… На мифологической идее тождества воды и семени основаны обряды царской пахоты… золотым плугом»{76}. Древний обычай, известный также из древневосточных, древнефракийской и мезоамериканских цивилизаций, начинать пахоту, сев, уборку урожая ритуальными действами вождя, царя, являвшегося и верховным жрецом, чему предшествовало восприятие его как земного воплощения божества, проявляется в болгарском ряжении в опосредствованном, преломленном через более поздние формы культа предков виде.
Представления, связанные с духом предков-покровителей, играют существенную роль в русалиях{77}. Это явствует из таких элементов, как ор вокруг покойника (основная функция которого, по-видимому, — приобщение к сонму предков), ритуальное молчание, запрет переходить вброд через воду, белый цвет одежды и новизна всех элементов ее, аналогии воспроизведения ритуальной борьбы с поверьями о «здухачах», исцелительные действа вокруг больных. Выявление связанности «русалий» с культом предков существенно как для понимания генезиса их, так и для функционального назначения, направленного на заклятие благополучия общины в предстоящем году.
На протяжении истории традиции в культе предков происходили известные преобразования{78}. Типологические схождения в отображении языческого обычая образное выражение нашли в пословицах, разнящихся по внешней форме, но идентичных по смыслу. У народов, столь друг от друга отдаленных, объяснение генетическим родством не имело бы реальной почвы. Так, например, истинный смысл русской пословицы: «есть старый — убил бы его, нет старого — купил бы его» или белорусской: «есть старый куст, и дом не пуст»{79} понятен лишь в свете данных о ритуале отправления к праотцам и трансформации его в знаковые и символические формы. Таджикская пословица «нет стариков — нет порядка» выражает осуждение обычая и идентична по смыслу, например, восточнославянской поговорке «старики больше нас знают». Переход к восприятию самого старшего поколения как необходимейшего слоя общества, когда высокая мудрость его приобретает особую ценность и старейшины становятся самой влиятельной, правящей прослойкой его, в преданиях отразился со свойственной фольклору простотой и лаконичностью образного выражения в заключающем резюме:
«И старики годятся — для мудрого совета»;
«Надо, видно, старых людей держать — для доброго совета»{80}.
Характерно, что восприятие старейшего поколения как носителей житейской мудрости, необходимой в управлении обществом, для поддержания нормального течения жизни, с наиболее художественно-убедительной выразительностью отражено в украинских преданиях. Это представляется закономерным явлением, связанным с особо устойчивой сохранностью рудиментов культа предков в украинской народной традиции. Для иллюстрации можно привести, например, распространенную в Украине щедривку, в которой Матерь Божия, прося выпустить из пекла грешные души, исключает из своей просьбы лишь ту, что:
Отца — матырь налаяла,
Не налаяла — подумала{81}.
Щедривка эта примечательна во многих отношениях. Во-первых, она содержит убедительные свидетельства превалирующей роли культа предков в традиционной святочно-новогодней обрядности. Кроме того, в ней нашли отражение представления о силе слова и еще большей силе — мысли, как доброй, так и злой, и последующем в будущей жизни соответствующем возмездии. И, что особенно важно при изучении рудиментов язычества в календарной обрядности, в ней выражены представления о непрекращающихся взаимосвязях земного и потустороннего мирой, священных предков со своими потомками на земле и силе этих связей в период зимнего солнцеворота, т. е. в преддверии Нового года. Удача или неудача его представлялась зависимой от благодетельного или карающего воздействия предков. Предков считали особенно пристально следящими за действиями их родни и общины, незримо присутствующими среди своих соплеменников в их родовых местах, в принадлежащих им прежде домах. Поэтому не только неукоснительное соблюдение установленных обычаем ритуальных действ, чистота всего окружающего — дома, двора, улицы, тела, одеяния, — но и чистота нравственная, в особенности чистота мыслей и устремлений, представлялась залогом будущего благополучия.
Устная славянская поэзия из-за отрывочности, фрагментарности и поздней фиксации не содержит достаточных данных для точного установления языческих форм ритуала. Формы, отраженные славянскими преданиями, дают представление лишь о пережиточной стадии ритуала, функционально связанной с мировоззрением определенной ступени языческих представлений. В преданиях отразилось вырождение ритуала, превращение его из явления, порожденного и поддерживаемого определенной мировоззренческой системой, в грубую, бесчеловечную традицию. Отразилось механическое переосмысление его. Благополучная жизнедеятельность находилась в зависимости от нормальной жизнедеятельности и в природе. Стихийные природные бедствия неизбежно влекли за собой бедствия, и степень их находилась в зависимости от силы стихий, обрушившихся на занятую общиной территорию. Предки-покровители представлялись связанными с природой и способными владычествовать над стихиями{82}. Необходимость в благодетельных действиях могущественных предков-покровителей заставляла отправлять к ним «вестников» от общины, причем в полной умственной и физической силе, способных быть достойными представителями ее, ходатаями о ее настоятельных потребностях, возникающих периодически, как в связи со сменой годовых сезонов, определяющейся переменой положения астральных светил, Солнца и Луны прежде всего, так и при обрушивающихся внезапно стихийных бедствиях. При помощи обожествленных предков общество стремилось избежать бедствий, приводящих к катастрофе. Одной из самых страшных катастроф был голод — следствие неурожаев, засухи, наводнения, преждевременных заморозков.
Эти мотивы нашли в преданиях преломленное отражение. В галицком варианте фигурирует мотив о решении утопить стариков в связи с неурожаями, повторяющимися несколько лет подряд из-за засухи. В некоторых вариантах проявляется мотив голода как причины отправления на «тот свет»{83}. Все это — результат механического перенесения причинности и следствия в трактовке обычая, потерявшего социальный характер, утратившего первоначальный ритуальный смысл, иначе говоря, деградации ритуала и перерождения его. Как важнейший момент календарного цикла, определявший функциональную направленность ритуальных действ, воспринимался зимний солнцеворот, «Спиридон-солнцеворот» у русских, как преддверие Сочельника с его строгими ритуальными нормами. Определяются они в значительной мере представлениями об особенно тесной связи космических предков с их потомками на земле. Строго выдержанное, точное исполнение ритуальных норм представлялось залогом их благодетельного воздействия на протяжении года. Представлениями об особом внимании деифицированных, т. е. обожествленных предков к своим земным сородичам, их незримом соединении с ними объясняется строгая сосредоточенность сочельнического ритуала. Встречать его полагалось в абсолютной чистоте, духовной и физической. Непременно тщательнейшим образом вымытые дом, двор, хлев, все домашние и хозяйственные предметы; прежде всего чистота тела и костюма; строгие нормы сочельнического стола… Функциональная обращенность сочельнического ужина к культу предков установлена В. Я. Проппом и К. Сосенко{84}. Самое главное же — чистота мыслей и помыслов, обращенность их к высшим космическим силам.
Явственным проявлением функциональной направленности святочно-новогоднего цикла к космическим предкам представляется тот священный трепет, с каким ждали появления первой вечерней звезды, то обстоятельство, что именно с этого момента начинались ритуальные сочельнические действа.
В ритуальном хождении со звездой сыграли свою роль представления о связи космических предков со звездами, а также воздействие христианских мотивов.
Космическая направленность действа, идея извечного кругооборота перевоплощений, лежавшая в основе языческого миропонимания в целом и культа предков в частности, органически взаимосвязана с астральными представлениями, с идеей о непрекращающихся взаимосвязях миров, о вознесении духа умерших праведников на звезды и, наконец, с идеей вечного возвращения после смерти на землю в различных обликах. Представления эти претерпели в народной традиции заметную трансформацию и сохранились в деградировавших, смещенных и слившихся с христианскими воззрениями формах. И тем не менее рудиментарные и переосмысленные формы их, фигурирующие в качестве устно-поэтических формул, сопровождающих ритуалы, выражают направленность ритуального действа. Так, в заклинательных формулах, сопровождающих ритуальное оплакивание Калояна, отразилась идея перевоплощения, фигурирующая, однако, в синтезированном и смещенном виде:
Брат, брат Калоян,
Мы тебя хороним
Не для того, чтобы ты гнил,
А для того, чтобы ты зазеленел…{85}