Глава пятая АНДРОНИК ВЕЛИКИЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

АНДРОНИК ВЕЛИКИЙ

1

Андроник Комнин, сын Исаака, старшего сына основателя династии Алексея I, по титулу протосеваст, принкипий, иначе зовомый — принц, действительно более всех в царствующем роде имел прав на престол. Отец его каким-то образом был отстранен от престолонаследия — как, теперь уже никто не помнит. Но после смерти Алексея I василевсом стал не его старший сын Исаак, отец этого самого принца, а следующий по рождению — Калоиоанн, отец Мануила.

Так всю жизнь и шло соперничество двоюродных братьев — Мануила и Андроника. При перераспределении наследства Комнинов, которые были не только царствующим родом, но и самыми богатыми землевладельцами в империи, Андроник получил огромный куш — поместья и во Фракисийской и в Анатолийской провинциях. Но всего этого ему недоставало, потому что для честолюбия его потребно было только одно — престол!

Короче говоря, когда у василевса Мануила после эфемерных, рекламно раздутых воинских успехов пошли сплошные неудачи, в частности при осаде мятежной Пелагонии, туда в императорский лагерь был вызван Андроник. Официально по обвинению в получении взятки от венгров (сам Андроник тогда женат был на венгерской принцессе), а на самом деле, чтобы держать возможного претендента поближе к своей особе. Андронику в Пелагонии сначала удавалось каким-то образом от обвинений отвертеться. И все бы ничего, если бы не совершенно скандальная история с Евдокией. Эта юная матрона приходилась двоюродной племянницей и его величеству, и принцу Андронику одновременно и при дворе слыла, если можно так выразиться, записной шлюшкой. Она и в военный лагерь под осажденной Пелагонией прибыла, не спрашивая разрешения у василевса и рассчитывая, что тут она найдет много молодых мужчин, которые станут за нею волочиться.

Но в случае с Андроником — не тут-то было! Принц обладал совершенно магической способностью околдовывать даже самых избалованных женщин. Как у Анакреонта: божок любви сам укололся собственной стрелою. Да и было тогда, почти тридцать лет тому назад, в кого влюбляться — молод, высок, строен, черноус — талант, талант! Да еще и рыцарь на западноевропейский манер.

Евдокия буквально не вылезала из его палатки ни днем, ни ночью. Доброхоты даже не пытались ее урезонивать, Андроник же на все увещания шутил, что люди царской крови похожи. Этим он хотел намекнуть, что у Евдокии был же роман с самим царем, который тоже приходился ей дядюшкой!

Впоследствии историк Никита Акоминат напишет, что был он, принц, высок ростом, статен, любил меряться силою, славился вольностью в речах, авторитетов для него не было, никому спуску не давал — царская наружность, характер неукротимый. «Качества, — писал Акоминат, — на которые государи смотрят подозрительно, которые тревожат их и колют в самое сердце».

В одну роковую бурную ночь Андроник был внезапно вызван в шатер самодержца. А надо сказать, что в Византии человеку, не облеченному специальными полномочиями, попасть просто так к государю было просто невозможно. Для этого существовал специальный ритуал, множество условностей. Так что прямой вызов к особе самодержца ничего хорошего не предвещал.

Провожая принца, Евдокия в тревоге металась по палатке и предлагала: «Надень мое платье, надень вот мой охотничий костюм, он маловат, но в седле сойдет… Возьмешь мой лук, мою охотничью рогатину и с моими слугами легко проедешь через царскую охрану». Но Андроник отклонил этот план — он не трус, чтобы бежать.

— А жаль, — засмеялась Евдокия, — я бы надела тот мой панцирь с железным забралом, который подарил мне французский король. И вместо тебя явилась бы к императору Мануилу, подняла бы забрало — а это я, не узнаешь, Мимоша (очевидно, это было ласковое прозвище, которым она его награждала, когда у них был роман)?

В ту ночь Андроник был закован в кандалы и препровожден в столицу, в одну из тюрем Священного Дворца. Дворец, как рождественский пирог, был напичкан, нашпигован темницами, чтобы было куда под горячую руку посадить подвергшегося немилости или, наоборот, — истребовать для нахлынувшего милосердия.

Пылкая Евдокия — надо отдать ей справедливость, — уж кого только не мобилизовала, чтобы оказать помощь Андронику. Не отказывала ни в чем никому, а уж если, пишет Акоминат, чего совсем уж дать не могла — тогда обещала.

Пока не нарвалась в своем рвении на законную супругу Анну, урожденную венгерку. Чопорная, всегда одетая как монашенка, принцесса Анна приказала Евдокии угомониться и сообщила, что при посредничестве ее отца, венгерского короля, получена милость от василевса: ей, Анне, отправляться к мужу в темницу и там с ним жить.

Шли годы. В темнице у них родился сын, долго и тяжело болел, но выжил. Когда Анна второй раз почувствовала себя матерью, врачи категорически велели ей покинуть тюрьму. И опять Андроник остался один. А его неукротимая венгерка, родив на воле второго сына, покинула сей мир.

Однажды Андроник ухитрился вылезти на карниз дворца и шел по нему целых сорок локтей, рискуя сорваться. Не сорвался, нет, но как раз на углу был перехвачен стражей и водворен на прежнее место.

Шли годы. Однажды удалось уговорить раба-парашника, и он сделал слепки ключей. Стражникам в этот вечер в порционное вино был добавлен порошок конопли — снотворное. Андроник благополучно вышел и избрал себе другой, нежели потом это сделает Денис, способ избавиться от погони. Он три дня просидел в густом бурьяне под окнами той самой камеры, откуда бежал, пока его лихорадочно искали на берегах Босфора, и в Редеете, и на холмах Анатолии. На том самом месте неприступных стен Великого Дворца, где когда-то Цимисхий, любовник императрицы Феофано, был поднят в корзине, чтобы убить ее мужа и самому стать царем, Андроник, наоборот, верными людьми был спущен на веревке в лодку и был таков.

Он объявился в Святой Земле, у крестоносцев, ненавидевших и побаивавшихся императора Мануила, он был принят, как сват и брат. Участвовал во многих знаменитых турнирах, стычках с неверными и походах через пустыню. Дело опять же уперлось в женщину: вдова иерусалимского короля Балдуина, тоже родственница Мануила и Андроника, прекрасная Феодора была замешана в план византийской разведки — тайно выкрасть Андроника, ослепить его и по возможности живым доставить в столицу. Феодора выдала Андронику все — тайную грамоту василевса, пароли, шифры, деньги.

И сама бежала с ним из Палестины, и жила, скитаясь, то при одном мусульманском дворе, то при другом. Впоследствии Андроник хвастался, что похитил ее, как Зевс в облике быка украл Европу. И родила ему в скитаниях детей, и попалась-таки в лапы агентов империи, и стала заложницей против Андроника.

Получив за границей императорский хрисовул — немедленно явиться ко двору, Андроник не колебался. Он надел на себя власяницу, покаянные вериги и босиком шел от пристани ко дворцу при стечении великого множества сочувствующего народа, чтобы стать сюжетом еще одной песни кифаредов о подвигах легендарного принца.

Ко дверям императорской кувикулы принц принес в горсти дорожной пыли, чтобы посыпать ею главу, как только увидит василевса. Даже черствый Мануил прослезился.

— Встань с колен, брат, — говорит.

— Не встану, — льет слезу Андроник. Так оно слово в слово и описано в песнопениях кифаредов.

— Не встану, — говорит принц, — пока меня не протащат, как раба, по ступеням твоего трона.

И тогда нашелся уже хорошо знакомый нам Исаак Ангел, рыжий, тогда еще совсем молоденький, только что окончивший свою философскую школу, чем он очень гордился, кстати. По приказу Мануила Исаак опоясал принца вервием и тащил его по ступеням трона. А тот на глазах изумленной знати (глядите, что они делают, эти Комнины!) злостно упирался и кричал:

— Мерзок аз, гнусен аз! Топчите меня, грязь непотребную! — и смеялся бесовским смехом.

И великодушный Мануил простил вечного соперника (а как тут было не простить?). И даже назначил его командующим армией Востока. Но Андроник тут же стал терпеть поражения, ведь внушает тот же византийский «Стратегикон»: для командования войском нужна не рыцарская лихость, а организационная осмотрительность.

И снова попал в немилость. Больной уже и старый Мануил, зная, что столкновения не миновать, заставил его присягнуть на Евангелии в верности малолетнему Алексею II и матери его Ксении-Марии, отправив его затем в ссылку в Энейон.

2

— Он идет, он идет! — царица, растрепанная, роняя плат, четки, подушечку с иглами, вбежала в золотую кувикулу, где василевс обычно решал государственные дела со своими министрами.

Протосеваст Алексей, правитель империи, который всеми своими поступками тщился доказать, что презирает вековой этикет царствующего дома, в этой священной для всех кувикуле сидел в высоком кресле, накрытый белыми простынями, и цирюльники искусно укладывали ему прическу.

— Ну как? — беспокоился он, разглядывая белобрысое темя свое через систему зеркал, которые цирюльники держали ему над макушкой. — Не очень просвечивает?

— О нет, всесветлейший! — хором отвечали ему министры, удостоенные чести присутствовать при утреннем туалете.

Удовлетворенный протосеваст делал из-под простыни знак ладонью, и протоканаклий (смотритель священной чернильницы) продолжал докладывать дела:

— В Коринфе толпа голодающих разгромила императорские житницы, из которых оказывалась им помощь…

— Мерзавцы! — негодовал Алексей. — Вот и проявляй потом милосердие! Как были наказаны эти преступники?

— Четверо ослеплены, один повешен, — поклонился чиновник.

Протосеваст поморщился:

— Ну зачем же смертью?..

Строй министров в расшитых скарамангиях — черные, русые, пегие бороды одинаково стекали с их одинаково благостных лиц — одновременно закачали головами в тиарах.

В этот миг как раз и ворвалась царица, словно осенняя буря.

— Он идет, он идет, вы слышите тут? Он идет! Протосеваст на цирюльническом кресле даже не двинулся навстречу вбежавшей государыне, что, кстати, потом будет поставлено ему в качестве обвинения — осмелился сидеть в присутствии царицы.

— Да кто идет-то? Ха! Андроник, ха-ха! Дело принимало юмористический оборот. Царица топнула ножкой и выбежала, растолкав строй придворных.

Протосеваст кивнул протоканиклию: продолжай, мол. Что там, кстати, пишут из Пафлагонии?

— В Ганграх Пафлагонских мощи святого Вирилия вновь явили свою чудотворную силу. Одна нищая, горбатая от рождения, исцелилась, стала ходить прямо…

— И сколько же собрали в пользу нищей? — не без иронии спросил Протосеваст.

— Четверть литры, всеблагостнейший, если в пересчете на серебро.

— Значит, три четверти присвоили, — констатировал Алексей, хорошо знавший нравы своих чиновников. Он повернулся другим боком, и цирюльники принялись укладывать второй волан.

— Ну а что сообщают стражи уха из Энейона?

— Принц и его многочисленные гости заняты охотой с леопардом.

Благостные бороды захихикали — тоже, нашел занятие! — а благоприятные тиары вновь закачались в знак осуждения.

Тут вновь появилась царица Ксения-Мария, вид ее, обычно, как мы уже знаем, кроткий и голубиный, на сей раз был столь охвачен беспокойством, что некоторые придворные принялись, на всякий случай, разбегаться. Кто-то впопыхах опрокинул жаровню, на которой калились навивальные щипцы цирюльников, уголья рассыпались по ковру, и он затлел.

— Вставайте же! — царица сдернула простыни с недозавитого своего любимца, так что тому уж ничего не оставалось делать, как отложить эту нужнейшую церемонию на потом.

По ее знаку все придворные вышли разносить по дворцу ошеломляющую весть ( «Он идет!»). В золотой кувикулe остались Протосеваст с царицей да Агиохристофорит, эта толстая придворная жаба, умеющий при всех режимах играть первую роль.

Вот и здесь. Люди Агиохристофорита ввели человека, одетого не то как священник (простой гиматий в виде рясы), не то как стратиот (кожаная походная куртка, обшитая медными бляшками, вроде как панцирь). У человека было круглое как блин и очень смышленое лицо. Взгляд подобострастный, как у всех подданных, но в нем, отметил и сам встревоженный Протосеваст, есть скрытая угроза — попадитесь вы все мне в руки!

— Это священник из волости Филарица в Пафлагонии…

— Где эта Филарица? — спросил надменно протосеваст. Обычно чиновники столь высокого ранга, как он, сами не допрашивают свидетелей или доносчиков, для этого есть аппарат.

— Алек-зей! — вновь накинулась на него Ксения-Мария, обнаруживая свое германское происхождение. — Алек-зей! Вы тут о мощах рассуждаете, а там Андроник с целым войском уже в двух переходах от столицы!

— А у меня тут есть более надежные свидетели, — сказал Протосеваст. — Как их зовут-то, Агиохристофорит?

— Белая Левка, черная Мела, медная Халка, ваше светлейшество, — поклонился первый министр.

— Кто это такие? — удивилась царица.

— Это известные девы из фускарии Малхаза, тут возле царской пристани…

— Алек-зей! — на сей раз вспылила Ксения-Мария. Что за способ вы избрали издеваться надо мной? При чем здесь эти непристойные женщины?

Они только что возвратились от Андроника из Энейона…

— Боже мой! — грустила царица. — Где Врана? Где вся надежда моя, полководец Врана?

Агиохристофорит кивком головы показал протосевасту на стоящего по стойке «смирно» свидетеля или доносчика, шустрые глаза его так и буравили присутствующих.

— Как зовут тебя, раб Божий? — осведомился протосеваст. — Валтасар? Значит, кир Валтасар? Ну ступай себе с миром, ты получишь воздаяние свое.

И на вопросительный взгляд Агиохристофорита светлейший ответил еле заметным жестом — ладонью вперед. Но жест этот не укрылся от понимающих глаз сообщителя.

Агиохристофорит, оставшись с царицей и протосевастом, юлил и лебезил, как мог, обещал им полмира, и навести порядок, и возвратиться через два часа. И выбежал скороходом, чтобы не вернуться к ним уж никогда.

И тут он увидел ожидающего его кир Валтасара. Охранники держали его за локти. Агиохристофорит впопыхах (момент-то какой был исторический, до мелких ли ему доносителей!) повторил охране жест протосеваста — ребром ладони вперед. Собрав все свои силы, поп из Филарицы вырвался из рук охранников и, окончательно перепугав толстого и робкого Агиохристофорита, пал ему в ноги. Он юлил и лебезил не просто как сам Агиохристофорит за минуту до этого, нет — он пресмыкался. Дворцовые охранники, привыкшие к подобным сценам тащимых на казнь, отошли в сторону, жуя сухие финики, а поп лепетал:

— О-о, твое высочество, о, как тебя титуловать (елозит лысоватой благообразной головой по плитам площадки)! О-о, я знаю, за что ты меня — за то, что я теперь слишком много знаю (лицом трется о расшитые парчой и уже поношенные туфли Агиохристофорита)! О, клянусь церковью, святой матерью нашей, никто, никогда…

Тут его зоркий глаз заметил, что охранники отошли далеко. Он порылся в глубине штанов и извлек большой сорокавосьмигранный алмаз.

— О-це-це! Не менее сорока каратов! — пришел в восторг Агиохристофорит. Он большой был любитель и знаток подобных игрушек. — Признавайся, церковная крыса, из оклада небось его спер? Ну, Бог с тобою, не я грешил, а ты, ты перед Богом и в ответе… Но ты, видать, парень верный, пойдем ко мне, потолкуем.

И охране он сказал: приказ отменен, а этот пойдет со мною. В золотой же кувикуле оставшиеся наедине наполовину причесанный протосеваст и его ангелоподобная царица сначала горько плакали на груди друг у друга, потом целовались, все темпераментнее и темпераментнее, первая не выдержала, конечно, царица, не отрываясь от уст любимого, стала его раздевать, привычно расстегивая скарамангий, штанишки о сорока пуговках, стараясь поскорее ухватить за то самое горячее, твердое, невыносимо приятное, что делало для нее этого женоподобного сорокалетнего недоросля желаннее всех королей и принцев во всей вселенной.

Потом они уныло сидели рядом на скамейке, как напроказившие мальчик и девочка.

— Опять приглашать этого Врану, — рассуждала царица. — Кончится все тем, что Врана потребует пригласить его в качестве соправителя. Так уж в истории бывало.

Помолчали, слушая, как на далеких башнях караул выкрикивает первую стражу ночи.

— А где тот прорицатель? — спросила царица. — Или пророк, который, помнишь, львов укротил и государя нашего оживил?

Протосеваст сказал, что, по данным Агиохристофорита, он исчез в тайных закоулках Марухи.

— Боже правый, как я ненавижу эту женщину, — сетует царица. — А скажи, Алек-зей, кто теперь в столице самый признанный, самый бесспорный прорицатель?

— Кокора, конечно.

— Это который воображает себя петухом?

— Он, он.

— Неужели он прорицатель, грязный, рваный такой!

— Да, да. Одной даме он нагадал, что ее соблазнит ее собственный племянник…

— А где он сейчас?

— Он как раз во дворце, совсем близко от нас. В большом обезьяннике он проживает в клетке.

— Ему что-нибудь особенное надо?

— Нет, он говорит, что там меню ему нравится больше всего.

— А нельзя ли его доставить к нам?

И вот Кокора, заспанный, тараща глаза на яркие светильники и подобрав в кулаки живописные лохмотья, стоит в золотой кувикуле перед владычествующей парой. Человек он великого ума, поэтому, не дожидаясь вопросов, начинает:

— Се грядет антихрист во веки веков! (гортанное и невнятное бормотание), хощет влезти на самую крышу, куд-куд-куд-кудах! Ко-ко-ко-ко-ра! Идет, идет, идет со ратию Вельзевул, принкипий!

Информированный был товарищ этот Кокора, никто еще про Пафлагонскую фему слыхом не слыхал, а он уже принкипия поминает, то есть принца. Утверждают, что информируют юродивого не кто иные, как катакомбные павликиане.

Протосеваст пошарил в складках своего парадного скарамангия, того самого, который так ловко умела стаскивать царица, и пожаловал юродивому золотой.

Тот и здесь показал себя человеком великого ума. Он не позарился тотчас на монетку, он подбросил ее ногой, закукарекал, запрыгал, завертелся, забормотал: «Сгинь, сгинь, золото, нечистая сила, сгинь, маммона, во веки веков…» Монета закатилась под ковер, а Кокора был чрезвычайно рад. Завтра вся столица узнает, как блаженненький ногою золотишко подкидывает — реклама!

Вдруг он прекратил прыжки и навострил ухо. В глубинах дворца слышался нарастающий гул — словно бы топот ног, восторженные клики, нечто вроде выкрикивания лозунгов.

Вот где-то уже близко хлопнули растворяемые двери, стража стукнула древками алебард, беря на караул.

— Славься вседержавнейший Алексей-автократор, надежда мира, попечение Божье!

Ксения-Мария, не вставая с места, слабо ахнула и протянула материнские руки к входным дверям.

— О-о! — басовито запели шествующие баритоны. — Испола эти деспота, славься наш государь!

Это действительно был василевс, Алексей II Комнин, который пришел сказать своей маме спокойной ночи.

Он вбежал со скакалочкой, уже не мальчишеские — мужские крепкие коленки мелькали в коротких штанах, рубашечка, как мы сказали бы, спортивного типа была любовно расшита зверушками самой матерью. «Ваше императорское величество, — зашелестели за его спиной педагоги, — оставьте скакалочку, примите целование руки вашей матушкой и светлейшим протосевастом…» Юный царь пожаловал для целования ручку и пустил слюну. Возле царя стояла его жена, возраста непонятно какого — не то десяти, не то шестнадцати лет, одетая непонятно как — не то как старушка, не то как младенец, Агнеса, дочь французского короля. Она несла скакалки и обручи своего супруга.

— Мама, мама! — кричал взрослым басом юный император. — Я разбил стекло в твоих покоях, нечаянно разбил! Это я, мама, не вели никого наказывать…

— Какая доброта! — прослезилась царственная мамаша. — Поверьте, это он непременно чью-нибудь вину на себя берет! О, чудо мое, чудо! Скажи, Кокора, предреки — неужели не солнечная судьба ожидает этого ангела во плоти?

Но насупленный человек-петух все бил крышами и надувал зоб, клохча. Вдруг в его облике проявилось что-то крокодилье, хищное. Он лязгнул зубами и провел пальцем вокруг своей шеи.

3

Лето, южное райское лето было в самом разгаре. Зелень листвы была удивительно свежа, различные насекомые порхали и стрекотали, фантастически синее море сверкало за каждым пригорком дивного черноморского берега. А по земле шла война, кровопролитие и погром растекались страшною рекою.

Пафлагонская фема двигалась, пукая и кашляя, рыгая и страдая от перепоя, звеня котелками и оружием, матерясь и молясь святым угодникам. Воинство Андроника, сопровождаемое толпами мужиков, которых тщетно пытались отгонять, пересекло границу Пафлагонской фемы и вышло в Вифинию. На третьи сутки похода на берегу лимана им предстала Никея — город суровый и роскошный, историческая соперница Византии.

Принц и его свита, страдая от жары, стояли на конях на пригорке напротив главных ворот Никеи. Ветерок лениво пошевеливал флаги и значки на пиках, не избавлял от пекла, а, наоборот, усиливал его, разнося запах конского пота и навоза. Принц был сумрачен — Никея не открыла ему ворота. Издалека было видно, как на башни втаскивают катапульты и бочки с каменьями. Лучники обстреливали каждого, кто приближался к воротам ближе чем на сто шагов.

— О-ге! — вскричал Исаак, который напялил столь обширный клепаный шлем, что из-под него торчал только клок рыжей бороды. — О-ге-ге! Вперед, на приступ!

— Вот тебе и оге-ге, — раздражался принц. — Ты здесь еще, рыжик? Спасался бы ты в столицу. Разнес бы слух о моем поражении, тебя бы поили в каждом доме!

Но Исаак продолжал кипятиться — эк у нас какая сила! И вифинцы присоединились. А мужиков-то, мужиков! Если б каждого мужика заместо камня метательной машиной через стену перебросить…

Свита Андроника сдерживала улыбки, поглядывая на неразговорчивого принца.

Андроник оглянулся, высматривая в свите. Каллах услужливо подъехал. «Кого хотите? Дионисий? Вот он, рядом с Никитой Акоминатом, оба ученых стрючка щ смирных кобылках…»

Денис подъехал, извиняясь за задержку, — действительно, с непривычки трудно еще справляется с лошадкой.

— Пошевели-ка, брат, в памяти, — сказал принц. — Как там в ваших книгах написано, возьму я Никею или нет?

— Возьмешь, — без колебаний ответил Денис. Он понимал, что вождю сейчас была нужна моральная поддержка. — Только не помню, в этот раз или в другой.

— Нерадивый, значит, ты, брат, был школяр, — усмехнулся принц и кивнул ему, отпуская.

Тут же по его приказу мужики поволокли на канатах двенадцатиколесную телегу, издававшую душераздирающий скрип. Это был гигантский таран с чугунным билом, и носил он имя собственное — «Вараньица». Вараньицу эту занесло на первой же канаве, и Андроник нетерпеливо сорвался, поскакал наводить порядок. Телохранители скакали рядом, стараясь загородить его щитами от шальных стрел.

— Он у нас изобретатель, — сказал в свите Никита вернувшемуся Денису. — Говорят, при осаде Зевгмы сам придумал винт и ремень для стенобитной машины.

Денис был рад, что познакомился с Никитой и даже вроде подружился за время совместной бытности в Энейоне. Правда, Никита был очень немногословен, а что пишет он «Хронику» или даже еще только намеревается ее писать, кроме самого Никиты, знал только Денис.

— Теотоки? — равнодушно переспросил Никита, когда Денис напомнил ему ту особу, при посредстве которой они и стали знакомы. — Она тоже, вроде нас, в походе. Где-то с мужем при войске. Говорят, у нее родился сын.

Странен человек! Несмотря на все ощущение счастья с Фоти, несмотря на всю его тоску по ней, особенно по вечерам, когда зажигались костры похода и стратиоты вовсю травили всяческие рассказы и воспоминания о доме, о близких, сердце тревожно сжималось при имени Теотоки…

— Этот Врана, — оживился Никита, вспомнив о муже Теотоки. — Если ему царица с Красавчиком прикажут и он переправится через Босфор, он наше вшивое воинство раздавит, как клопа…

Политические рассуждения ему явно нравились больше, чем воспоминания даже о самых красивых особах женского пола. «Ты-то чего здесь тогда торчишь?» — подумал Денис.

Тем временем возле главных ворот Никеи разыгрывалась главная драма. Андроник бесился, телохранители по его приказу исхлестали уже не одну дюжину мужиков и стратиотов, таран деловито ухал, но полуторатысячелетние ворота славной Никеи не покосились ни на дюйм. Последовал приказ всем лезть на стены по подвозимым осадным лестницам, но никто не решался сделать это первым.

— Военизированная прогулка не удалась, — скептически заметил Никита, однако так тихо, что слышал только Денис.

И точно, у ворот к принцу подскакал наперсник его Каллах.

— Светлейший, архидука Аргир уходит, уводит всю Амастриду…

Андроник покинул безнадежно бьющую в бронзовую гладь ворот машину и помчался назад по дороге мимо молча смотрящих ему вслед пафлагонцев.

— Остановись, змей! — кричал он вдогонку уходящему Аргиру. Его туркменский скакун без труда настиг анатолийских лошадок архидуки. Поняв, что ему не оторваться от погони, архидука опустил забрало, повернул лошадь лицом к настигающему принцу. Видя такие приготовления, оруженосец подал ему копье.

— Ты думаешь, я буду драться с предателем? Он наскочил как буря, выхватил у Аргира наставленное копье и разбил надвое об землю. Обломком копья он ударил по шлему Аргира, тот выронил щит, щит упал, звеня об камни. Короче говоря, семидесятилетний старец (это засвидетельствовано хронографами) выхватил из седла сорокалетнего здоровяка и швырнул под копыта.

На упавшего Аргира тотчас, как горох, посыпались подскакавшие телохранители принца, крутили ему руки. Каллах спешил подать Андронику полотенце — пекло ужасно, пот так и стекал по лицу.

— Цолак здесь? — спросил принц.

Все приникли, зная, кто такой Цолак. Рядом с Денисом тронул коня человечек в итальянских доспехах с лицом сморчка. «Здесь я, всещедрейший». Он достал из седепьной сумки инструмент и спрыгнул на землю.

— О-о! — завопил связанный Аргир, видя приготовления Цолака. — О-о, ради детей твоих, и ради внуков твоих, и ради Христа, Господа нашего, и его пречистой матери… Лучше руки отруби, но глаза оставь!

Бородатые, напряженные пафлагонцы вокруг молчали. Кони как ни в чем не бывало фыркали, звенели упряжью. Кричали вольные птицы в поднебесье, а у никейских ворот бил и бил таран.

4

Как говорится, не солоно хлебавши ушел принц от стен царской Никеи. Мятежные мужики, видя его неудачу, разбежались, кто по деревням, кто по лесам. Андроник с редеющим войском подался в горы, оставив море за спиной.

Впрочем, горы в этих местах понятие чисто географическое. На самом деле это плоскогорья, кое-где поросшие низкорослым, но густым лесом с обилием всяких коряг и овражков. Денису вспоминалось, как они с Фоти пробегали здесь прошедшей осенью. Тогда был лес дик и страшен, а сейчас, несмотря на войну, и на поход, и на разлуку с Фоти, Денис видел, как он зелен, и красив, и симпатичен, каждое дерево словно бы кивает приветливо кудрявыми ветвями. Вот и чинара, платан огромный, на который они тогда ухитрились залезть и спастись.

За грядою гор принц нашел имение Караки, покинутое хозяевами при вести о приближении мятежников. Грабители успели здесь побывать, но усадьба со всеми запасами, конюшнями и банями была цела, и Андроник занял ее по праву войны.

А здесь будто и не было войны. Зеленели посевы, крестьяне издали кланялись, видя проезжающих попарно господ с пиками и флажками. Молодежь тут же, еле расседлав коней и пустив их на даровые луга, разделась догола и кинулась наперегонки к прудам — купаться и загорать»

Тревожили только вести о том, что войско, собранное в столице (слава Богу, пока без устрашающего Враны), переправляется через Босфор под командованием Андроника Ангела, родного братца рыжего Исаака, готовится на пафлагонцев.

История Карак, в общем, для Византии типична. При первом Риме здесь была латифундия — государственное имение, где гнули спины колоны — рабы, прикрепленные к земле. Революции и нашествия последующих времен несколько раз переворачивали здесь все вверх дном, одно оставалось неизменным — бесправный и забитый мужик ковырялся на этой благословенной земле, все отдавая очередному насильнику — язычнику, арианину, православному, мусульманину — кто бы он ни был.

Стратофилакс (квартирмейстер) выделил Денису для жилья какую-то полуразрушенную часовню или капище. Это показывало, насколько в глазах принца был высок авторитет Дениса, потому что другим членам его свиты вообще пришлось ночевать под открытым небом, в Караках было тесно. Воспитанному по социалистическим идеям Денису было неловко, что он один пользуется такой привилегией. Он пригласил уважаемых им людей переночевать вместе с ним. Это были Евматий Макремволит, нотарий, и конечно же ясноглазый Никита Акоминат, историк.

Господам постелили в бывшем алтаре или святилище, а оруженосцы и прочие слуги разместились в притворе и весело принялись жарить на палочках мясо (по-нашему, делать шашлык).

Уставший от непривычной скачки на лошади Денис лег до захода солнца, не мог сразу заснуть и обнаружил на облупившейся штукатурке стены в последних лучах светила какую-то вязь или замысловатые письмена. Да это же арабские письмена, сура Корана — ля иллях иль Аллах, мухаммеди рагим илля… Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его! Так близко от столицы великой империи, всего на расстоянии одного дневного перехода пехоты!

Было время, когда кочевники-агаряне перешли от тактики вечных набегов и планомерного разорения к оседанию и прочному захвату земель бывшей Римской империи. Построить мечеть в непосредственной близости к сердцу Византии!

Но первые Комнины, опираясь на бронированный кулак западных крестоносных армий, сумели отшвырнуть агрессоров за тысячу верст, на далекое Иконийекое плоскогорье, и в усадьбу Караки вернулось христианство.

Денис также заметил, что между его сотоварищами по жилью царит не просто разброд, а идет настоящая холод-пая война. Никита даже и не скрывал, что брезгует ночевать рядом с Макремволитом, только, как и все другие, побаивался Дениса, его сверхъестественных чар, что ли.

— Вы его не знаете, — кипел Никита по адресу Евматия. — Вы слыхали, какое у него имя при дворе? Макремволит — человек с Большого рынка. Не путайте с династией Макремволитов, были лет триста назад у нас такие… Он найденыш, подкидыш с Большого рынка, кто знает, может быть, он сын раба!

В протяжении этой филиппики Евматий лежал, демонстративно отвернувшись к стене, расписанной сурами Корана.

— Он такой смазливенький, благочинненький, этот дьяконочек, — все более распалялся всегда вроде бы уравновешенный и спокойный Акоминат. — Ему столичные ламы собственными руками рясу расшивают, петушков, курочек крестиком!

— Никита! — хотелось сказать Денису. — Вы же ученый, вам суждено стать одним из величайших историков мира! Ну можно ли так мелочиться?

Наконец не выдерживал и Евматий и, вскочив на постели, указывал пальцем на оппонента:

— А он, он… Он шпион протосеваста. Его патриарх Феодосии с увещевательной грамотой послал к мятежному Андронику. А он тут с нами остался. Чего он не возвращается к своим господам?

— Пусть он покажет свой дорожный сундучок! — не сдавался Никита. — Там у него и краски, и театральные костюмы… Он вам и живописец, и мим, и плотник, и сельский работник, как говорится… Этот найденыш с Большого рынка!

Было ясно, что у светлого Никиты есть одно темное место — он завистлив, больше ничего. Отчаявшись примирить спорщиков, Денис сам отвернулся носом к стене, надеясь заснуть.

Не тут-то было. Явился глашатай от принца и потребовал господ Дионисия, Никиту и Евматия сей же час перед светлые очи властителя. О этот монархический строй!

Из-за тесноты главных комнат в небогатом поместье Караки на главном газоне по приказу принца был расставлен гигантский шатер из восьми обычных армейских палаток. Там в этот вечер Андроник угощал ужином всех строевых командиров от доместика (генерала), стратофилакса (полковника) и до центуриона (лейтенанта). Хитрый демагог, он даже возлюбленную свиту свою распустил в этот вечер, чтобы она ему не мешала.

Много было пито, много едено за сколоченным из простых досок огромным столом, много было тостов и заздравных кликов. Когда уже ничего не лезло в глотки, опять же веселье не прекращалось. Посуду убрали, а на простыни, которыми был застелен стол, вывалили два десятка комплектов игры в кости (наше домино), и принц первым составил партию с простым стратиархом.

Но вот разговор дошел до незримой черты — а за что мы воюем? Действительно, а за что мы воюем? Кто-то высказал дельное предложение: во все города, которые могут встретиться в походе, вроде Никеи, послать известительные грамоты — за что мы воюем? Вновь оказалось, что воинству без мозгов не обойтись.

Когда приглашенные вошли в шатер принца, перед ними предстало разномастное общество, оживленно стучавшее костяшками по доскам стола. От нетрезвого дыхания, пота и прочего, от горения свеч и факелов воздух был густ, как касторовое масло.

— Го! — вскричал принц, увидев входившего Дениса. — Человек Божий с того света (принц был тоже в изрядном поддатии, поэтому не следил за корректностью своих эпитетов). Скажи-ка нам, у нас тут был спор, что главное для устройства общества будущего, как считаешь ты?

Игроки веселились и гоготали в пару сотен глоток.

Денис задумался. Вот это вопрос вопросов. А правда, что главное было в их обществе 1981 года? Как их учили на всех марксизмах-ленинизмах и научных коммунизмах? Денис точно не может сказать, что было и как жили в кремлевских и цековских сферах, разное об этом говорили. Но он хорошо помнит опыт коммуналки своего детства, а потом однокомнатную квартиру матери с отчимом и двухкомнатную квартиру отца с мачехой и их дочери…

— Равенство, — внезапно даже для себя сказал он.

— Равенство? — рука Андроника, приготовившаяся выложить очередной ход костями, остановилась. — А как это?

Действительно, а как это? Умный у них однажды студент был на семинаре, фамилии уж Денис не помнит. Тот сказал кратко: отсутствие отношений хозяина и слуги в любых проявлениях.

Любопытно, что развеселившиеся игроки, которым все было трын трава, тоже прониклись серьезностью момента и перестали стучать костями. Равенство!

— Когда нет слуг, — так и ответил Денис.

— О-о! — застенали все. — Да как же без слуг? Кто мне баранину поджарит? Кто мне постель расстелит, да сама туда и ляжет? Кто мне станет кланяться за полверсты?

Поднялся вал шуток, противоречий, некоторые просто кричали, что Денис подослан сатаной для соблазна и совращения.

В помощь Денису вступился честный Никита-историк. Он громко цитировал: «Нет ибо ни раб, ни господин, ни варвар, ни эллин, ни скиф, ни иудей, но всяческое и везде Господь!» — и даже заспанный Евматий в рясе, расшитой крестиком, согласно кивал головой.

— Павликиане! — кричал кто-то надрывно. — Разве мы павликиане? С павликианами мы не пойдем! Души губить не хотим!

Андроник понял, что в данном собрании ему уже каши не сварить, тем более что его партнер по игре, стратиарх, дрожащей от перепития рукой теребил его, потому что им выпал коронный ход в кости.

Принц сделал приглашенным знак быть свободными.

Денис вышел в ночную тьму, и первым ему попался Ферруччи, который гнал коней на водопой.

Водопой был устроен в огромной колоде, выдолбленной из какого-то допотопного ствола. В колоду устремлялся целый ручей из подведенной трубы, и кони все выпивали досуха — ни одна капля не проливалась на землю. В густых сумерках слышался дробный перестук копыт пьющих лошадей, звучное «тпру» коногонов.

Итак, шла война. И что было нужно лично Денису от этой войны? Он почти перестал вспоминать о прежней своей жизни в далеком веке, а ведь скоро уже будет год, как он оттуда. Год в каком измерении — здешнем или потустороннем? Он усмехнулся.

Снятся ему сны про Филарицу. Звучные женские голоса перекликаются — одни из огорода, другие из житницы, где хлебная печь. Голос Фоти не спутаешь ни с каким — желанный до стеснения в груди. Она зовет матушку Софию, они накрывают стол, звякают посудой. «Где будет сокровище твое, там будет и сердце твое», — это тоже Евангелие.

— Эх, — сказал невидимый из-за лошадиного крупа Ферруччи. — Мою бы чернушечку теперь хоть раз бы повидать.

Юный генуэзец быстро свыкся с походной жизнью. Подобно всем оруженосцам, обзавелся знакомствами и на принцевой кухне, и на фуражном складе. Выбрал себе самого рослого коня и сидел на нем подбоченясь, словно какой-нибудь кондотьер Коллеоне, который, кстати, к тому времени тоже еще не родился. Что касается Дениса, он никак не мог притерпеться к походному седлу. В конце концов ему подобрали смиренную лошадку с длинной гривой по кличке Альма. И все равно он страдал, хотя старался этого не показать. Зато кормить, купать, чистить свою боевую подругу он предпочитал сам.

Напоив лошадей, они молча ехали за трескучим факелом, который держал оруженосец, ехавший впереди, и каждый думал о своем.

— Земляк! — вдруг раздался хриплый голос, и чья-то рука из тьмы схватила Альму за недоуздок. — Земляк, а ты не узнаешь меня?

У перекрестка была палатка маркитанток, ярко освещенная изнутри, свет от ее входа пересекал дорогу. Там, как и в шатре принца, шло разливанное веселье.

Денис разглядел того, который назвал его земляком. Это был достославный Стративул, муж хозяйки постоялого двора у въезда в Филарицу. Протянутая в его руке фляжка означала, что он хочет с земляком Денисом выпить за встречу.

Делать нечего, Ферруччи отправился с конями, а Денис с новым земляком в палатку маркитантов.

— Я сразу увидел в тебе человека! — объяснялся по дороге Стративул. — Хоть ты и в свите принца, но ты наш! А помнишь, я пустил тебя с девушкой? Я сразу понял, что ты наш.

В палатке расхристанные стратиоты, сидя вокруг стола и обняв друг друга за плечи, хрипели, воображая, что ноют нечто похожее на наше одесское «Ламца-дрица аца-ца». Маркитантки ловко их обслуживали, сами доставая деньги у каждого за пазухой. Дипломатичный опять же Андроник, по случаю отступления от Никеи, приказал казначеям, чтобы выдали деньги, по паре серебряных. Поэтому хоть на дворе была глухая ночь, а все пили за здоровье принца.

Одна маркитантка, губастенькая, востроносенькая, похожая на откормленную лисичку, с ходу уставилась на Дениса. Видимо, он ее привлекал.

— Ребята! — объявил Стративул. — Вот я вам рассказывал, Дионисий из придворных принца, мой лучший друг.

— Ламца-дрица-ацаца! — или нечто похожее закричали ребята. — Подлейте-ка нам, девушки!

На Стративуле от плеча до плеча красовалась цепь, точно такая же, как была когда-то у Дениса. Стративул здесь явно был командир, наверное декурион, что равносильно нашему взводному. Он преподнес, чуть не расплескав, полный стакан вина Денису.

— Скажи, земляк, скажи, зачем мы здесь? Ведь столицы нам не взять, клянусь богородицей!

— Ламца-дрица-ацаца! — тянули свое стратиоты и раскачивались, зажмурив глаза.

— А ты зачем пошел в поход? — ответил вопросом Денис, отпивая из стакана.

— Пей, пей, пей! — завопил Стративул. — Пока до дна не выпьешь, и дружбы никакой не будет! А черт его вонючий знает, почему я пошел в поход! Ты, однако, славнейший, вроде моей бабы, та все зачем да почему…

— Декурион! — строго окликнула его востроносенькая маркитантка. — Что ты все подливаешь? У тебя за пазухой не осталось ну ни обола!

— Ни обола? И точно, ха-ха-ха! Ну тогда, девочка, дарю тебе вот этого симпатичного Дионисия, он твой!

— Он мой? — восхитилась маркитантка, которая сама была навеселе. А звали ее Сула, Суламифь, очень поэтичное библейское имя. — Неужели он мой?

— Ламца-дрица-ацаца! — отвечали ей ребята из взвода Стративула. — Он твой! Владей на здоровье, только до смерти не умучивай!

И вдруг за полотном палатки раздался совершенно истошный крик в ночи. Все тотчас умолкли, и крик повторился:

— Римляне идут, спасайтесь! К оружию, римское войско подходит!

5

В полуобгоревшей и наскоро восстановленной церкви в Караках шла всенощная, служил сам кир Иоакинф, личный капеллан принца.

Принц молился, лежа прямо ничком на полу, наперсники еле успели подложить ему коврик. По бокам на коленях стояли Каллах и Пупака, готовые исполнить любое приказание. Прочие свитские и командиры также были на коленях, сосредоточась в молитве. Гонец, вбежав в церковь, тоже пал на колени и дополз между молящимися до распростертого принца.

— Андроник Ангел подходит к Каракам. Принц не пошевелился, молились и все прочие, глядя только на него. Кир Иакинф, почувствовав тревогу, ускорил темп службы, и вот он уже благословляет молящихся и размахивает кропилом. Тогда Андроник встрепенулся. Каллах и Пупака подняли его под локти, поставили на ноги.

— Все по местам, — скомандовал принц. Закрыть все ворота, поднять все отряды. В драку первыми не вступать.

Закрыть ворота не удалось, потому что в Караках они были разрушены. Пафлагонцы настороженно смотрели, как при свете множества факелов гвардейские турмы, ведомые Андроником Ангелом, переступали черту ворот. Впрочем, пришедшие из столицы гвардейцы кричали, что они идут брататься, им не нужно войны.

Наступал ранний летний рассвет, когда в нежном утреннем тумане на великолепном коне, подобный античному герою, въехал Андроник Ангел, рыжий, как и его знаменитый братец, правда, не до такой ужасной степени. Оставалось только увенчать его лавровым венком.

У церкви встречал победителя другой Андроник, принц Комнин. Ангел подъехал к нему вплотную, распахнул кольчужные объятия, и оба Андроника обнялись, а войско с обеих сторон кричало:

— Победа! Победа!

Весь следующий день пир в гигантском шатре принца повторялся, правда, уже в честь гвардейцев Андроника Ангела. Поскольку запасы Караки были съедены, гвардейцы учинили вылазку в окрестности и реквизировали все последнее, что обнаружили у поселян. Горестные вопли ограбленных, а также блеянье овец и крик погибающих петухов далеко разносились по пустынному берегу Вифинии.

Кир Иакинф вкупе с другими армейскими священниками вознесли Господу благодарение за мирный исход встречи двух армий. Рыжий Исаак, который не без оснований чувствовал себя героем дня, так усиленно провозглашал тосты за обоих Андроников, что вскоре был под руки уведен оруженосцами в свою палатку.

Немногословный и даже немного чопорный, в отличие от братца, Андроник Ангел поведал, что не ручается за позицию Враны, а позиция Враны в конечном счете решает все. Тогда принц Андроник вспомнил наконец, что получил личное послание святейшего патриарха с увещанием кончить дело по-мирному и что доставитель этого послания уже давно ездит в его, принца, свите, ожидая ответа. Так, Никита Акоминат был вновь призван перед светлые очи на сей раз двух Андроников.

Никита, будучи поставлен перед ними и еще множеством придворных и командиров, без всякого смущения, свободно и понятно изложил послание Феодосия, которое было направлено еще задолго до выступления пафлагонцев из Энейона, поэтому сводилось к общим словам о мире, кротости и терпении.

— А правда ли, — спросил принц, — меня все там ожидают как освободителя?

— Да, — подтвердил Никита. — Каждый, конечно, ожидает своего. Придворные — щедрой раздачи титулов и поместий, купцы — освобождения от конкуренции иностранцев, ремесленники — снижения зверских налогов. Все на что-то уповают.

— Пусть себе уповают, — недовольно сказал Андроник. — Я не собираюсь сражаться за каких-нибудь торгашей. Моя задача проста — занять престол предков, неправедно отнятый у меня.

«Вот и весь социализм», — усмехнулся Денис. Пирующие встретили слова принца неподдельным восторгом, стучали ножами по столу, подымали над головою кубки, возгласы их напоминали «ламца-дрица — ацаца» в палатке маркитантов.

Никита спокойно выждал, пока энтузиазм утихнет, только чуть побледнел. И сказал слова, от которых многие пришли в ужас:

— Зачем тогда заваривать всю эту кашу? Стоит ли твое право на престол горя и бедствий войны? Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное…

«Ну, Никита! — подумал Денис. — Кто бы сказал, что он такой прямой и смелый? Есть, однако, и в Византии честные люди».

Андроник же подверг свой ус раздуванию и трепке и ответил в тон Никите:

— Возьмите себе царствие небесное, а мне отдайте мое царство земное!

А придворные и командиры в шатре и войско снаружи только и знали что кричать:

— Победа, победа!

«Словно подростки, — подумал Денис, — застоялись, соскучились, теперь порезвиться охота, кровушки пролить!»

Андроник, напустив на себя как можно более презрительный вид, предложил желающим уйти из его войска, обещал никаких репрессий не проводить. Встал только Никита Акоминат, ему все равно надо было возвращаться к пославшему его патриарху. Веселящимися пафлагонцами, однако, это было воспринято как бегство — ему вслед свистели и кидали обглоданные кости.

Пир окончился, и принц, поддерживая под локоть другого Андроника, Ангела, направился в церковь, а все двинулись следом. Там кир Иакинф со служками спешно разжигал свечи, раздувал кадила. Принц потребовал Евангелие Комнинов, его принесли, большого формата, и положили на аналой посреди церкви.

По требованию принца те, кто желал идти за ним в поход, принесли присягу на книге, присягу как царствующему императору. Первым и без малейших колебаний сделал это Андроник Ангел. Подумать только: еще вчера он слыл верным приверженцем Ксении-Марии и протосеваста!

Церемония принесения присяги длилась долго. Уже опять царила ночь и свечи трещали, догорая. Настала очередь Дениса, он подступил к аналою, обнажая руку из рукава, положил ее на книгу, и, как всегда, смущали его сомнения — искренне ли я поступаю, от души или только ради спасения бренного тела? Все смотрели на него во все глаза, его потусторонняя история была здесь достаточно известна.

«Патер ймон, о йн тойс оуранойс…» — говорил молитву Денис, напирая на византийское «и». — «Отче наш, иже еси на небесах…» Сам все думал о правильности того, что он делает. Правильно ли вообще идет в поход? Однако чувствовал, что после присяги на Евангелии отношение к нему меняется у всех.

— Всесветлейший! — услышал он убеждающий шепот нотария Евматия, который даже на цыпочки привстал к Андронику Комнину, сидящему на высоком церковном кресле. — Зачем ты велел это Евангелие взять?.. Там же в ризнице и другие есть книги.