2

2

В тот июль через два дня после празднования Дня Бастилии некоторые дети оказались в части города, в которой никогда раньше не были, по крайней мере без родителей.

Нат стоял на улице, на которой все бело-зеленые автобусы, которые выглядели вполне дружелюбно, были выстроены бампер к бамперу. Перед ним была короткая улица, в конце которой находилась Сена. И хотя он не видел ее, он знал, что это Сена, потому что там не было домов, а было просто пустое пространство, где должны были быть здания. А потом он увидел, как чайка лениво повернула в сторону.

Он запахнул на себе пальто, как вор, не останавливаясь, чтобы застегнуть его, не потому, что ему было холодно, а чтобы спрятать свитер. Он все еще ощущал руку матери у себя на спине в том месте, куда она его толкнула, и пошел вперед, вперед, к Сене. В конце улицы он не глядя повернул направо. Это была набережная Гренель, точно так же называлась и станция метро.

С реки дул порывистый ветер, от которого заболели и высохли глаза. Он выставил одну ногу перед другой и подумал о том, чтобы вернуться назад, туда, где были все остальные. Потом ветер донес шум резины и металла и протяжный крик. Он посмотрел вверх и увидел зеленые вагоны, направляющиеся в сторону чайки. Воздушное метро… Его называли так, будто на том участке линии был другой поезд и будто он мог покинуть рельсы и улететь в небо.

С середины улицы вверх поднимались ступени. Над улицей нависала нижняя часть рельсового пути, как крыша подвала. Он начал взбираться по ступеням, чтобы попасть в металлическую клетку. Он по-прежнему испытывал страшную жажду и все еще чувствовал запах мочи на своих брюках. Через дорогу подметальщик улиц перестал работать и наблюдал, как он карабкается по ступеням. Наверху находилась женщина в форме безо всякого выражения на лице. Она сидела под вывеской с надписью «Выход» и выглядела как женщина, которая открывает кабинки в общественном туалете, только еще более неряшливая. Двое полицейских вышли из-под вывески «Проход запрещен». Женщина называлась poingonneuse, потому что она пробивала дырку в билете, которого у него не было, а его мать не положила денег ему в карман. Он услышал звук лязгающих цепей и скользящего металла, который означал, что поезд приближается.

Женщины кричали: «Пить! Пить! Наши дети хотят пить!» Они оттолкнулись от бетонной стены, держась за руки и выпирая на улицу, глядя в глаза, полускрытые козырьками; каждая выбирала пару глаз, как пехотинец, идущий в наступление. Позади них внутри огромного закрытого пространства слышался гул голосов людей, изнемогающих от запахов испражнений и антисептических средств. Затем раздался крик: «Бакалея открыта!»

Несколько женщин оторвались от других и цокали каблуками, перебегая через улицу. На бегу они рылись в карманах и сумочках, висевших у них через плечо. Они думали о бутылках воды, подсчитывая вес и количество фруктов или печенья или даже жестяной банки «Банания» (смесь для завтрака. – Пер.) – как компромисс, если им удастся достать молока. Шеренга полицейских заняла выжидательную позицию: позволить им купить воды, удержать других вблизи входа между бетонными столбами под красными буквами на грязной глазурованной арке: VEL’ D’HIV («Зимний велодром»).

Анна стояла у входа вместе с матерью. Теперь – так она делала начиная с позавчерашнего дня – она давала себе отдых, будучи одетой во всю свою одежду, потому что это внезапное появление на свежем воздухе было слишком хорошей возможностью, чтобы потратить ее зря. Ее волосы были причесаны, как будто она собиралась отправиться с поручением. Она чувствовала, как мать пихает ее в сторону, потом пытается оттащить ее назад или получше ухватить ее, чтобы оттолкнуть. Девочка цеплялась за юбки и расталкивала зады, чтобы дать женщинам понять, что она там, позади них, потому что они топтались, двигаясь вперед-назад.

У автобусов стояли двое полицейских. Пройдя мимо них, она увидела перед собой улицу, и воздух наполнил ее легкие, а когда один из полицейских крикнул ей, чтобы она вернулась, она сказала: «Я не оттуда. Я только пришла узнать о своей семье».

Она не оглядывалась, потому что полицейские могли не поверить ей, и не бежала, как ни сильно было искушение, потому что тогда с ее ног свалились бы сабо и ей пришлось бы остановиться, чтобы надеть их или оставить на улице.

Миллионы рук прижимались к этой перекладине каждый день и полировали ее до тех пор, пока она не стала блестеть, в отличие от всего остального в метро. Нат прошел через турникет и перешел на другую платформу, чтобы быть подальше от женщины, в случае если она позовет его. Она смотрела на него несколько секунд ничего не говоря, а затем сказала: «Проходите!» – но дружелюбнее ее лицо не стало.

Прибыл поезд, и немногие пассажиры вышли. Нат не вошел в последний вагон, который остановился рядом с ним. Он поднял металлическую ручку и, преодолевая сопротивление, открыл двери, как Самсон или укротитель львов. Ему пришлось действовать обеими руками, отчего его пальто распахнулось. Оказавшись в вагоне, он повернулся, чтобы сдвинуть двери, стоя как можно ближе к ним, затем запахнул пальто и сел.

Он видел, как люди, сошедшие с поезда, уносятся назад на платформе. Затем промелькнули черные перекладины, и в окне появились лица, уставившиеся на него или смотрящие в окно. Он увидел свое собственное лицо и глаза, которые были похожи на черные дыры. В метро уже никто не разговаривал. Поезд поехал быстрее, но не намного, потому что следующая станция была уже недалеко. Лица начали исчезать, внизу показалась улица с белыми крышами автобусов; группами стояли полицейские; затем появились ряды деревьев и широкая река, куда автобусы не могли поехать. Он видел, как медленно поворачивается Эйфелева башня и начинает медленно уходить вправо.

Какой-то мужчина встал и пошел к дверям. Мимо окон пролетали балкон, увитый зеленью, большая комната с подсвечником на столе. Окна находились достаточно близко, чтобы он мог забраться в них, если бы поезд остановился. Сначала, когда поезд добрался до станции, он продолжал двигаться, затем со скрежетом остановился, и Нат увидел написанное на стене слово passy.

Здесь кончалась линия «воздушного» метро. Со стороны реки шел свет, но крыша заслоняла свет с неба. Вскоре поезд поедет под землей. Он сказал про себя: «Трокадеро», «Буассьер», «Этуаль». Он старался не очень думать об «Этуаль» – это было написано на его свитере над тем местом, где располагалось сердце.

Анна не оглядывалась. Когда она увидела мост и красную вывеску, то поняла, куда идет, и она умела ездить в метро самостоятельно. И тогда она оглянулась.

Человек с метлой и маленьким парусником на шапке смотрел прямо на нее. Он опустил подбородок, и его голова указала на то место по другую сторону улицы, где находилась станция метро. Она наблюдала за ним, переходя через улицу, чтобы видеть, не сделает ли он что-нибудь еще, но он просто продолжал указывать головой на ступени, которые вели в метро.

У нее была пятифранковая монета с изображенным на ней лицом маршала. В метро она будет в большей безопасности, если не сядет в последний вагон. Она положила монету на прилавок, служительница взяла ее, дав билет и четыре монеты, которые Анна положила в карман. Если бы кто-то спросил, она сказала бы, что едет за покупками для мамы, хотя не знала, куда едет, потому что дома никого не осталось. Но мама, конечно, найдет ее в метро. Она прошла под вывеской с надписью «В сторону «Этуаль», потому что там сходились все линии метро. Ее станция находилась на линии, которая шла к «Этуаль», но она была далеко, на другом конце Парижа.

Под эстакадой разразились аплодисменты и плескались какое-то время, потом смолкли. За оцинкованными стальными лампами, откуда раздались слова rizla и phoscao, видно было слабое трепетание рук. Затем громкоговоритель проскрипел несколько имен и других слогов, которые быстро утратили свою силу и присоединились к свалявшимся слоям пыли и звука. Тот, кто говорил в микрофон, очевидно, не имел ни малейшего понятия о том, какое действие производит его голос. Шум и пыль были такими густыми, что крики и вопли либо заглушались, либо были частью всего остального и не замечались. Это было похоже на шум океана в главном вестибюле вокзала, состоящий из шорохов одежды, звуков разминания затекших рук и ног, затрудненного дыхания, звуков чего-то упавшего на бетонный пол. Какая-то женщина билась головой об пол почти минуту, пока подошедший полицейский не ударил ее и она не потеряла сознание.

Некоторые из них лежали на круто поднимающемся полотне велотрека, что было опасно, потому что высота была по крайней мере двадцать пять метров, и люди время от времени спрыгивали оттуда. Другие семьи образовывали небольшие лагеря, ограниченные сумками и верхней одеждой, которую они старались не передвигать, когда начали просачиваться последние вновь прибывшие. Некоторых нашли дома с газовой трубкой во рту. Одна женщина из четырнадцатого округа как раз успела выбросить своих детей из окна, а затем выбросилась сама. Какой-то молодой человек видел, как она делала это – все они умерли, – хотя кто-то сказал, что это произошло в Бельвиле, и к тому моменту, когда сама женщина прыгнула, пожарные уже держали одеяло, чтобы поймать ее.

В автобусах сиденья у окон были заняты детьми, которые хотели увидеть, куда они едут. В десятом округе полицейские, постучавшиеся в дверь мадам Абрамчук, увидели ее с шестилетним сыном на руках. Они велели ей собрать вещи, так как они вернутся за ней через час… Но когда она побежала на первый этаж, вознося хвалу Богу за эту великую милость, консьержка вышла из своей каморки, в которой на стене сбоку висел портрет маршала Петена в деревенской одежде с охотничьей собакой, и заперла дверь на улицу.

Они все медленно реагировали на слухи, и почти никто не видел листовку, выпущенную коммунистами, о которой стало известно позже. Кто-то получил письмо по пневматической почте, кто-то телефонный звонок, потому что, по счастью, они еще не были отрезаны от средств связи. Они обсуждали всю ночь: будет ли это касаться только мужчин или только иммигрантов, и оставят ли в покое семьи с маленькими детьми или те семьи, в которых отцы-военнопленные. Отцу одного семейства какой-то незнакомый человек не дал сесть в поезд метро, сказав, что рад видеть его после стольких лет, а затем, перед тем как сесть в поезд, на платформе сообщил ему, что он полицейский агент, и посоветовал не спать в ту ночь.

Теперь в этом грязном колизее, вобравшем в себя население целых кварталов, без каких-либо разделяющих стен, слухи вызывали неожиданные водовороты и движения людей. Во внутренний двор позади трибун кто-то бросил хлеб из окон мастерской на улице Доктёр-Финлей, где делали приводы для «ситроенов», а люди из окрестных домов, которые видели детские лица в автобусах и ощущали поднимающуюся вонь, целый день ходили туда с едой.

Мать Анны наблюдала за этими неконтролируемыми волнами толпы и перемещением людских тел к выходам. Ее дочь бежала и, возможно, стоит на улице и ждет ее. Она уже заметила, что какой-то мальчик выскользнул из того же выхода, и больше она его не видела. Мысль о том, что она могла упустить свой единственный шанс, была невыносима. Она пробиралась через тела, держа в поле зрения выходы, и иногда подходила прямо к полицейскому, у которого, вероятно, тоже была мать, но только тогда, когда она дала волю гневу, она произвела впечатление. Полицейский почти наорал на нее: «Я посажу вас в одиночку, если не перестанете подходить сюда!» – как будто у них были камеры на Зимнем велодроме (16 июля 1942 г. полицейские согнали сюда 13 152 еврея для их дальнейшей отправки в лагерь смерти. – Пер.). И она крикнула ему: «Отпустите меня! Какая вам разница – одной жертвой больше или меньше?»

Полицейский пожал плечами и сказал тише: «Идите туда». Затем он отвернулся, и она увидела коротко стриженные волосы ниже фуражки и жесткие плечи. Похоже было, что он больше ничего не скажет ей, и она вышла на улицу.

В дверях стояли какие-то женщины. Она пошла к ним, и когда они поняли, что она собирается заговорить с ними, словно попытались втиснуться в стену. Она сказала: «Впустите меня. Мне нужно спрятаться». Одна из женщин, которая казалась более испуганной, чем на самом деле, сказала: «Нет, нет! Идите дальше. Не останавливайтесь здесь».

Ветер донес до ноздрей запах ее собственной одежды, и она подумала, что скоро ее затащат назад – это вопрос времени – и ее дочь потеряется. Но затем в сточной канаве она увидела что-то лежащее под прямым углом к мостовой, похожее на рукав от старого пальто, в который было что-то завернуто, воду, вытекающую из водостока, и неряшливо одетого человека в головном уборе с надписью «город Париж», гоняющего грязную воду метлой. Она пошла к нему и, проходя мимо, сказала: «Идите за мной!» Он так и сделал и продолжал идти за ней, пока они не дошли до метро.

У подножия ступеней она огляделась, и ей показалось, что мужчина улыбается ей; он быстро поднял руку, словно чтобы попрощаться, и вернулся к своему занятию.

Из-за угла от Сены выезжал другой автобус; на его задней площадке были грудой свалены чемоданы, а детские лица были прижаты к окнам.

Так было только на станции «Этуаль» и нигде больше: путь был один, а платформы две. Двери вагонов открывались сначала с одной стороны, чтобы всех выпустить, а затем с другой стороны, чтобы впустить ожидающих пассажиров. Все, кто сходил с поезда, были отделены от других пассажиров вагоном. Идя по платформе, Нат посмотрел в окна вагона и увидел немецких солдат, которые ждали, когда откроются двери, чтобы войти в вагон со своими винтовками и противогазами, повешенными на плечо, чтобы иметь возможность унести все свои свертки и покупки, но полицейских не было – это было важнее.

Он дошел до конца платформы, где металлическая табличка гласила: «Пассажирам входить в тоннель запрещено – опасно для жизни». Затем он прошел через турникет со всеми людьми. Теперь эскалаторы не работали, а электрические лампочки были всегда тусклыми. Он шел вверх по лестнице так же медленно, как и все взрослые вокруг него. В его желудке возникла боль, которая напомнила ему, что он ничего не ел, хотя голода он не чувствовал.

Наверху эскалатора он остановился за колонной, которую кто-то использовал как писсуар, засунул руку внутрь пальто, потянул за свитер и оторвал звезду, скомкал ее в кулаке и положил в карман. Вокруг были мужчины и женщины, направлявшиеся в переходы с видом людей, которые знают, куда идут. Он долго стоял перед картой метро, следя за разноцветными линиями глазами, и, чтобы все выглядело более убедительно, также изучил доску, на которой висел список всех закрытых станций. На карте он в основном изучал синюю линию, которая шла от «Этуаль» в верхний правый угол Парижа. Он увидел станции «Бельвиль», «Комбат» и «Пельпор» и тогда подумал о своем школьном друге Элбоде, которому не нужно было носить звезду и родители которого всегда были очень вежливы с ним.

Теперь на станции было так много людей, что иногда они натыкались на кого-нибудь, кто там просто стоял. Мать Анны пришла на станцию с платформы набережной Гренель и сочла за чудо, что нашла там свою дочь, хотя Анна просто сошла с поезда и терпеливо ждала в той части станции, где сходились все линии. Когда Нат отвернулся от карты метро, он увидел маленькую девочку, которую мать прижимала к своей юбке, и подумал, не нужно ли ему подойти и заговорить с ними, но вместо этого он прошел мимо и присоединился к толпе людей, идущей по направлению к вывеске с надписью «Насьон».

Чуть позднее в тот день он стоял на лестничной площадке перед дверью, за которой жила семья Элбод, и это был тот самый момент, который он часто переживал заново после того, как несколько месяцев спустя пересек демаркационную линию по дороге в Гренобль и попал в Свободную Зону.

По всему Парижу – в тот день и последующие дни – люди открывали для себя новые части города. Это выглядело почти так, будто они никогда и не жили в нем. Семья Риммлер, жившая в доме номер 51 по улице Пиат, обнаружила, что над гаражом по соседству с их домом есть небольшая комнатка, в которой могли спать десять человек, если они сядут спиной к стене. В доме номер 181 по улице Фобур-Сент-Антуан консьержка отперла одну из комнат старых дев на пятом этаже, которую семейство Цельник никогда не видело и даже не думало о ней раньше. На улице Розье, на которой люди, идя на работу, удивлялись неожиданной тишине, мать посадила своего сына в мусорный контейнер, и, скрытого под кухонными отбросами, его привезли в соседний дом, а оттуда – на сборный пункт на улице Ламарка. Некоторые семьи перебрались на черные лестницы и чердаки или в утлы за занавеской в квартирах соседей и чувствовали себя так, будто уехали на большое расстояние, хоть и находились всего в нескольких метрах от родного дома.

Когда были задействованы все те места, о существовании которых раньше и не подозревали, стало казаться, что город раскрывает некоторые из своих тайных ресурсов, пытаясь вместить новый приток людей, хотя в реальности в Париже стало на тринадцать тысяч человек меньше, чем пару дней назад.

В то время, когда зловонный велодром пустел, – его обитателей увозили автобусы, направлявшиеся в Драней, расположенный в северо-восточном пригороде, а затем поезда, уходящие куда-то на восток, – люди, оставшиеся в Париже, пребывали в ожидании в своих комнатах и убежищах и не проводили больше двух ночей в одном и том же месте. Анна и ее мать жили как затравленные животные два года, прежде чем их снова арестовали и отправили в неизвестное место, которое дети в своих играх называли «Питчи Пои». Так как никто из беженцев не отваживался выйти на улицу, им приходилось пользоваться продуктовыми талонами других людей, и они старались сделать так, чтобы щедрость их соседей продлилась как можно дольше.

Как обычно, консьержкам приходилось ломать голову в поисках решения непредвиденных проблем. Они отключали воду, газ и электричество, как им было велено, но у полицейских был также приказ оставлять у консьержек домашних животных. Некоторые из этих укромных небольших каморок на первом этаже многоквартирных домов превращались за ночь в вонючие переполненные зверинцы. Кошек отпускали – в газете появились предупреждения о смертельных бациллах, передающихся от насекомых-паразитов кошкам, а от них людям, – но когда стало очевидным, что их владельцы никогда не вернутся, собак, кроликов, морских свинок и даже певчих птиц стали использовать в качестве добавки к мясному рациону, что в любом случае их ожидало, так как жизнь не становилась легче.

Город вернулся к тому, что сходило за норму, и сдержанные рассказы об арестах, самоубийствах, брошенных детях, живущих в пустых квартирах, и зловонии на Зимнем велодроме присоединились ко всем невероятным слухам, которые отравляли воздух и наполняли его тайнами, которые никто не хотел разгадывать.

Некоторые оставленные дети вновь увидели своих родителей, когда они, поддавшись на обман, приходили на сборный пункт Объединения французских евреев, где их сажали на поезд, идущий в Дранси. Другим давали новые имена и отправляли жить с новыми родителями в другие части Франции. Когда становилось действительно страшно, многие дети вели себя как взрослые. В то время как их родители заново переживали ужасы детства, их дети посылали им письма с просьбами не тревожиться, используя тайный код: «У нас была довольно сильная буря» или «Начинает светить солнце». Они старались думать обо всех тех вещах, о которых хотели бы услышать их родители, но было нелегко утешить матерей и отцов, когда их уже не было там, чтобы получать утешения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.