За спиной русских Какой была «верность» союзников

За спиной русских

Какой была «верность» союзников

В течение следующих четырех лет моя задача состояла в том, чтобы давать английскому и американскому народам ежедневные сообщения о ходе войны на Восточном фронте. На Западе люди жадно набрасывались на всякую весть о титанической борьбе Красной Армии с гитлеровскими войсками.

Во время поездок на фронт я наблюдал, как постепенно развертывалась одна из самых грандиозных в истории войн. На подступах к Москве, в Калинине, Сталинграде, Ржеве, Корсунь-Шевченковском, Севастополе, Киеве, Ленинграде, Одессе, Таллине, Минске, на берегах Вислы и, наконец, в Берлине…

Орудия грохотали на западе, и прожекторы рыскали по небу, когда я приехал в Можайск, вскоре после того как части генерала Говорова выгнали оттуда бронетанковые дивизии фон Бока. На Бородинском поле, возле памятника 1812 года, где в октябре 1941 года 32-я стрелковая дивизия генерала Полосухина задержала 300 немецких танков, дотлевала изба Марфы Кулаковой. Ее трое детей и шестидесятитрехлетняя старуха-мать сидели на корточках у пожарища. Группы женщин и детей стояли с веревками у шоссе, готовые помочь красноармейской транспортной колонне перебраться через снежные сугробы. Городские власти в Можайске, которые вместе с другими жителями партизанили, уже приняли от армии управление городом.

В город Калинин я приехал также сразу после его освобождения.

— Мы знали, что вернемся, и отошли всего на несколько километров от занятого немцами города, — сказала мне женщина — председатель городского совета, бывшая работница. — Мы планировали освобождение еще тогда, когда уходили из города.

В заваленном снегом овраге под Вязьмой я видел, как десятки девушек выкапывали из-под снега швейные машины, зарытые перед приходом немцев. Они работали на швейной фабрике, без устали строча обмундирование для Красной Армии, под артиллерийским обстрелом.

* * *

Каждый раз, когда я встречался с советскими людьми, я испытывал чувство глубокого изумления перед силой, которая таилась в каждом рядовом советском человеке. Мир, ужаснувшийся размерам катастрофы, которая постигла русскую землю, выражал свое восхищение твердостью духа русского народа в эти дни, полные тревоги и страданий. Однако на очевидца производили впечатление не столько страдания советского народа, сколько то, как этот народ отвечает на вызов врага, с непревзойденной стойкостью отражая его нападение.

Я проделал большой путь для того, чтобы изучить дух советского бойца — от берегов Арктики, где дозорные в белых маскировочных халатах подстерегали появление немецких судов, до высот Крыма, переходивших в то время из рук в руки. Я видел, как молодые добровольцы проходили военное обучение на заснеженных окраинах Москвы; видел юношу, который успел уже стать ветераном и вспоминал с товарищами о боях за Москву; видел раненых в госпиталях, которые рвались обратно на фронт.

Из всего, что я видел, я понял, что образ советского воина — это, в сущности, образ рядового советского гражданина. В этой стране не сложилось никакой военной касты. Советское воспитание в равной мере сказывается на всех гражданах.

Красноармеец сражался, зная, что его вожди считают основой советской стратегии возможно большее сохранение живой силы. Красноармеец сражался за родину в полной уверенности, что его высоко ценят, дорожат им.

Я заметил и нечто другое, особенно потому, что в этом сказывалась огромная разница между Советским Союзом и Англией: красноармеец на фронте был спокоен за судьбу своей семьи. В Каире мне рассказывали ответственные английские офицеры, что большая часть писем, посылаемых на родину солдатами Северо-африканского фронта, выражала именно эту тревогу за родных и что всякая задержка с почтой серьезно отражалась на настроении и духе солдат. Насколько мне было известно, советский воин на фронте не сомневался в том, что социалистическое государство постоянно заботится о его семье. Несмотря на то, что благодаря эвакуации миллионы людей оказались далеко от родного дома, бойцы Красной Армии вполне полагались на советскую власть в тылу.

Постепенно у меня сложился образ красноармейца, который суров и грозен, когда атакует врага, и который любит читать стихи Пушкина и Маяковского, уважает своего командира за его боевые заслуги, который мечтает о мире и при случае сидит над книжкой, готовясь к послевоенной жизни даже в окопах, который верит в свои силы и, познакомившись с приемами противника, ставит себе задачей победить его, как прежде ставил задачей освоить новый станок или участок необработанной земли. Итак, это простой советский гражданин, вставший на защиту советского строя, упорно, страстно и до конца верящий в правоту своего дела.

И вот, в то время когда советский воин показывал чудеса храбрости, верности, кристальной чистоты и умения воевать, в то время как весь Советский Союз, напрягая свои силы, отдавал все помыслы только одному — борьбе с гитлеровской Германией, в то время как он сражался во имя свободы и счастья всего человечества, — в это время на Западе, в военных и дипломатических кругах уже плелась сеть тайного заговора против этого героического и самоотверженного народа.

В 1943 году я на несколько месяцев приехал в Лондон. Там я видел военных и политических деятелей Англии, державших в своих руках возможность открыть второй фронт и вместе с русскими уничтожить противника. Но военные и политические лидеры Англии отнюдь не были заняты срочной необходимостью открытия второго фронта. Генералы обсуждали планы кампании на Балканах, а политические деятели занимались «проблемами», которые должны были якобы возникнуть после того, как Красная Армия войдет в Центральную Европу. Роль генерала Александера искусственно возвеличивалась в глазах британского народа, как человека, который с горстью камней, захваченных им при эвакуации английских войск из Европы в 1940 году, должен был вернуться обратно на континент. Но эти камешки были с побережья Атлантического океана, а высыпать их пришлось на берег Средиземного моря.

Меня, только что приехавшего из Москвы, наперебой приглашали к себе министры, видные сотрудники секретариата военного министерства, верховные комиссары, доминионов, отставные генералы, превратившиеся в военных корреспондентов. Тогдашний министр информации Брэнден Брэкен пожелал узнать от меня, как идет английская пропаганда в СССР. Из разговоров с ним мне стало ясно, что он уже не верит в прочность англо-советских отношений, предусмотренных договором о дружбе. Он спрашивал: «А как вы думаете, можно будет убедить русских, что наше вторжение в Европу через Средиземное море равносильно открытию второго фронта?»

А плотный, вылощенный Оливер Литтльтон, бывший в то время министром военного транспорта, пожелал услышать мое мнение насчет того, как Москва отнесется к освобождению Балкан английскими войсками. Мне вспомнился этот вопрос много позднее, когда я узнал, что Оливер Литтльтон одним из первых одобрил черчиллевскую политику интервенции в Греции после того, как английская дипломатия сделала все, чтобы помешать греческому народу избрать популярное демократическое правительство.

Компания бизнесменов, желавших после войны возобновить торговые отношения с СССР, пригласила меня провести с ними вечер, и там мне был задан вопрос: возможно ли, что советское правительство откажется от монополии внешней торговли?

Чиновники из министерства информации просили у меня «хоть каких-нибудь материалов», доказывающих, что Советский Союз «уже отходит от коммунизма». Один из «маститых» сотрудников «русской» секции министерства информации в беседе со мной цинично похвастал, что назначение он получил за статьи, которые писал для Уинстона Черчилля, на тему о преемственности между царской Россией и Россией Советской. «Единственный способ «заработать» на России — это подать ее старику под таким соусом, — говорил он. — Старик только и ждет такой выдумки».

У меня сложилось впечатление, что чуть ли не все мои лондонские знакомые служат в каком-нибудь отделе разведки, вместо того чтобы сражаться с неприятелем на фронте. Кое-кого из них я встречал позже в Каире, и один даже сообщил мне, что ему обещано назначение в качестве сотрудника будущего английского военного губернатора в… Румынии.

* * *

Именно в то время, в 1943 году, когда после провала немецкого наступления на Курско-Белгородской дуге стало ясно, что разгром немцев Красной Армией неминуем, в лондонских политических и военных кругах разговоры о помощи Советскому Союзу сменились раздраженными жалобами на то, что русские «неблагодарны», что они упорно не хотят признать «руководства» Америки в этой войне. Черчилль в переговорах с Рузвельтом неприкрыто проводил свою реакционную политическую линию, стараясь оттянуть открытие второго фронта в Западной Европе.

На побережье Англии стягивались «коммандос» (десантные отряды), храбрейшие в английской армии. Но они покидали Англию не для вторжения первыми во Францию, а для того, чтобы оказаться на берегах Африки и в Италии, которая была преддверием в Албанию и в Югославию. Их отправляли в Каир для того, чтобы потом бросить в Грецию, хотя греческая народная армия ЭЛАС сама вполне справлялась с оккупантами. Английские парашютисты спускались на территорию оккупированной Франции, но французы, с которыми они там работали, получили инструкцию не давать оружия коммунистам, стоявшим во главе движения сопротивления.

Хотя война привела Советский Союз и западные державы в один лагерь, в настроениях дипломатического корпуса во время войны преобладала глубокая недоброжелательность предшествовавших лет. Публичные восторженные излияния государственных деятелей западных держав по поводу заслуг Красной Армии шли вразрез с поведением их представителей в советской столице, где желторотые офицерики и нахальные молодые секретари посольства позволяли себе отзываться на советские победы саркастическими замечаниями, за которые на родине, в Америке или Англии, народ их освистал бы, если не сказать больше.

В дипломатических кругах восхищение русскими шло на убыль в обратной пропорции к успехам Красной Армии. К тому времени, когда враг был изгнан с советской земли, недоброжелательство превратилось чуть ли не в ненависть.

Английские дипломаты снисходительно выражали сочувствие страданиям русских, но отказывались признать за ними тот могучий боевой дух, с которым миллионы советских людей защищали свой советский строй. Английские и американские представители в Москве особенно пытались затушевать значение партизанского движения в оккупированных немцами районах Советского Союза, так как они явно боялись его народного характера. Ассошиэйтед Пресс, одно из крупных газетных агентств в Америке, дошло до того, что запретило своему корреспонденту передавать какие бы то ни было сообщения о партизанах. Излишняя гласность, как полагали газетчики, может настолько воодушевить народные массы в Европе, что они, вопреки советам своих укрывшихся в Лондоне правителей, пожалуй, еще восстанут против оккупантов.

Иностранные дипломаты в Москве пропагандировали выгодную им «теорию» о том, что русский народ защищает не советский строй, но свое отечество независимо от его социального строя и что Красная Армия обязана своими успехами «чуду», «природным свойствам характера русского человека».

Американские военные представители в Москве особенно яро отрицали достижения Красной Армии. Некий полковник Парк утверждал, что наступление советских войск в районе Сталинграда не может быть названо подлинной военной операцией, потому что немцы все равно «планировали отступление» (!). Когда события в Сталинграде со всей очевидностью опровергнули эту злостную бессмыслицу, его шеф, генерал Микела, пришел на помощь Парку, заявив, что немцы «поступили мудро», дав себя окружить, ибо таким образом они «удержат под Сталинградом большие соединения русских войск в течение всей зимы».

* * *

Когда мне случалось беседовать о советских достижениях в дипломатических кругах, мне всегда казалось, что все эти представители государственного департамента и Форейн Офис в глубине души лелеют надежду, что с каждым шагом Красной Армии навстречу победе силы России иссякают; им мерещилось, что в конце длинного пути на Берлин они встретят смиренное, истощенное войной советское государство, готовое в угоду мировым державам отказаться от своих экономических и социальных принципов, готовое «либерализовать» коммунистический режим и, может быть, даже открыть свои границы для иностранного капитала.

Эти дипломатические представители, естественно, с радостью подхватывали, а чаще сами выдумывали всякий вздор, который можно было использовать для «доказательств», что к концу войны от идеологии и практики марксизма не останется почти ничего. Необычайный эффект в дипломатических кругах произвел рассказ одного американского курьера, ехавшего из Владивостока по Транссибирской железной дороге и доложившего посольству США, что, проезжая Сибирь… он наблюдал «признаки отхода» от системы колхозов. Не менее сенсационным явилось донесение одного работника английского посольства из Архангельска о его разговоре с каким-то брюзгливым магазинным продавцом; тот будто бы просил, чтобы англичане остались в России, так как тогда ему можно будет открыть частную торговлю.

В каждой патриотической демонстрации православной церкви усматривалось свидетельство «отхода русского народа от коммунизма». В страстную субботу весь дипломатический корпус съезжался в московский кафедральный собор поглядеть на живописный обряд православного богослужения, и многие из дипломатов, вероятно, спокойнее спали в эту ночь, так как им казалось, что они присутствовали не при праздновании воскресения Христа, а при погребении коммунизма.

Все сведения о положении в немецком тылу, доходившие через советские каналы, объявлялись «пропагандой» и тут же отметались. Вернувшись после одной из первых моих поездок на фронт, я рассказывал о том, как в Можайском районе, где мне пришлось побывать, местная организация коммунистической партии после прихода немцев ушла в подполье и продолжала существовать, полностью сохраняя все органы советской власти, так что после освобождения вопрос о восстановлении этой власти даже не вставал, — и меня слушали со скептической улыбкой.

В этих кругах не могли и не хотели взглянуть в лицо истине, заключавшейся в том, что население освобожденных районов радовалось возвращению советской власти, что в период временной оккупации советские люди рисковали жизнью именно ради ее защиты. Признать это — значило отказаться от утверждения, будто советский строй держится на запугивании масс.

Утверждение же о «запугивании масс» является одним из коньков английских правящих кругов. Это утверждение беспрестанно подкреплялось свидетельствами разных «специалистов по России», работавших в иностранных миссиях в Советском Союзе. Среди них были офицеры и дипломаты, числившиеся в «специалистах по России» единственно потому, что они изучали русский язык в русско-эмигрантских домах Парижа или в прошлом — Риги и Таллина; другие почитались авторитетными знатоками Советского Союза, так как принадлежали к английским или французским семействам, имевшим магазины, фабрики или концессии в царской России. Но больше всего было белоэмигрантов или даже немцев, в некоторых случаях лишь недавно натурализовавшихся.

Когда же в ходе войны даже тем, у кого глаза были затуманены предубеждением, стало ясно, что ни коммунистическая партия, ни весь советский народ не собираются отходить от своих принципов, а, напротив, видят в одерживаемых победах доказательство справедливости этих принципов — тогда стали раздаваться голоса, называвшие русских «нелегкими союзниками». И пока этот «нелегкий союзник» ценой своей крови изматывал гитлеровские армии, чтобы потом перейти в победоносное наступление, английские и американские дипломаты сидели на земле «нелегкого союзника» и занимались антисоветской деятельностью.

* * *

Когда в 1941 году я попал в Куйбышев, то увидел, что многих дипломатов различных стран, представленных в России, объединяет не совместная борьба против гитлеризма, а их общая ненависть к Советскому Союзу. И немудрено: от тех из моих коллег, которые жили в России до войны, можно было еще услышать о неразлучной дружбе, связывавшей фон Вальтера, секретаря германского посольства, и фон Герварта, личного секретаря германского посла фон дер Шуленбурга, с Боленом, Дюрброу (из посольства США) и Джоном Расселом, секретарем посольства Великобритании.

Многие из основных участников этого содружества в 1941 году уехали из Москвы, но завещали свои традиции оставшимся. Не изменилась, в частности, и самая существенная особенность этого дипломатического «блока» — «общий фонд» всей информации о Советском Союзе. Этот «фонд» создавался из информации, собранной американскими, английскими и французскими агентами и наблюдателями. Постепенно в «фонд» втягивали посольства и других стран. Главенствовали в «фонде» американцы и англичане, которые использовали его в своих разведывательных целях.

Некоторые дипломаты, наотрез отказывавшиеся пополнять «фонд» или черпать из него сведения, почитались недостойными приличного дипломатического общества из-за своего «неколлегиального поведения». Так было со Зденеком Фирлингером, чехословацким послом, а впоследствии и с Роже Гарро, представителем сражающейся Франции. Другие, представители стран настолько «незначительных», что они не могли рассчитывать на полноправное участие в предприятии, шли на всяческие унижения, чтобы снискать расположение старших компаньонов.

Однако, кроме «фонда», английское посольство использовало своих собственных, наиболее опытных разведчиков.

Пожалуй, самым примечательным в этом смысле было назначение на высокий дипломатический пост в Москве Джорджа Хилла.

Среди книг, купленных мною в лондонском книжном магазине перед самым отъездом в Россию, была книжка Хилла, озаглавленная «Иди шпионить». В дороге я прочел ее; это был наспех, кое-как написанный отчет о работе английского секретного агента в России в 1917–1918 гг. У читателя не оставалось сомнений в том, что автор, офицер королевского воздушного флота, с некоторым стажем в области разведывательной службы, был одним из секретных агентов Великобритании в то время, когда прилагались все усилия к тому, чтобы помешать ленинскому плану установления мира на русско-германском фронте.

Усилия эти потерпели полный крах, как и все диверсионные и террористические акты, к которым прибегала Интеллидженс сервис после Октябрьской революции. Тем не менее капитан Джордж Хилл был щедро вознагражден за свои труды — явление необычное, потому что, как правило, Интеллидженс сервис отрекается от своих агентов, когда они проваливаются.

Книжонка заканчивалась славословием шпионам и предположением, что в будущем — она была напечатана в 20-х годах — борьба против большевизма представит широкое поле для шпионской деятельности.

* * *

Этот матерый шпион слыл добродушным весельчаком и весьма заботился о том, чтобы закрепить за собой именно эту репутацию. Невысокий, плотный, слегка кривоногий, с круглыми красными щеками, с лысой, похожей на биллиардный шар, головой, он представлял собой законченный образец стареющего волокиты, типа совершенно необычного для военной Москвы.

На самом же деле это был человек, обладавший всеми необходимыми для разведчика качествами. Он любил жить широко, и когда после неудачи его миссии в революционной России ему пришлось отойти от разведывательной работы, жизнь для него стала тягостной и серой. Но природная энергия и изобретательность, змеиная живучесть, способность переносить удары судьбы, не утрачивая вкуса к власти и комфорту, и несомненный актерский дар помогли Хиллу перепробовать с десяток профессий вплоть до начала Второй мировой войны, когда он снова был призван к работе разведчика.

За мнимым добродушием этого человека крылась холодная расчетливая натура, и его пресловутая простота была одной из многих личин, которые он снимал и надевал по своему желанию. То преданный друг, расположенный к душевным беседам, то дипломат, искушенный в ведении переговоров, то любитель антисоветских анекдотов в американском вкусе, то восторженный поклонник русского народа; подлинное же его «я» было загадкой для многих.

Чем занимался Хилл в период между двумя войнами — точно неизвестно, но, по-видимому, его хозяева были им довольны, так как в дипломатическом корпусе, когда я приехал в Куйбышев, только и говорили, что о гостеприимстве и превосходной кухне уже не капитана, а майора Хилла. Через некоторое время Хилл получил чин полковника, а перед самым окончанием войны был произведен в чин бригадного генерала. Между 1942 и 1945 гг. он возглавлял специальную военную миссию в Советском Союзе.

Назначение Хилла рассматривалось в дипломатических кругах как жест явного неуважения к Советскому Союзу со стороны английского правительства. Каждый разумный человек мог усмотреть в назначении Хилла только одно: решение восстановить шпионскую сеть в Советском Союзе.

Однако в самом скором времени это назначение обернулось против его инициаторов. Выяснилось, что, вопреки всем надеждам и расчетам, советские органы отнюдь не расположены допускать, чтобы английские и американские военные миссии изучали их оперативные планы и занимались шпионажем. Та бдительность советских людей, которую роковым для себя образом не учли немцы, оценивая материальные и моральные силы Советского Союза, продолжала существовать, и никто не собирался от нее отказываться.

Миссия Джорджа Хилла встречала со стороны русских внешне любезное отношение, но в самой этой любезности был оттенок презрительной издевки, словно ему хотели сказать: «Уж мы-то вас хорошо знаем! Что ж, если напросились — сидите, только не рассчитывайте причинить нам неприятности. Вам этого не удавалось раньше, не удастся и теперь».

Сам Хилл был не из тех людей, которых можно смутить подобным обращением. Он обладал двумя качествами, чрезвычайно важными для разведчика: настойчивостью и нечувствительностью к уколам самолюбия. Кому из английских или американских корреспондентов не приходилось бывать в роскошно обставленном особняке в Гранатном переулке, с его букетами живых цветов, отличным винным погребом, превосходным угощением и любезными улыбками свободно изъясняющихся по-русски молодых офицеров? И кого из них толстый маленький бригадир после закуски и хорошей сигары не приглашал в свой кабинет побеседовать «по душам о русских делах»?

Солдаты и офицеры разных военных миссий в Москве и очень многие дипломаты были не менее частыми гостями в особняке в Гранатном переулке. Хилл бесспорно лучше других был осведомлен о связях, имевшихся у иностранцев, живущих в Москве, с советскими гражданами.

Оказавшись в какой-нибудь компании русских, Хилл внимательно наблюдал за каждым из них, явно интересуясь прежде всего тем, какое положение они занимают в обществе и насколько пользуются влиянием среди своих сограждан. Если он приходил к заключению, что это простые люди, рядовые граждане Советской страны, то сразу терял к ним всякий интерес и, встретив их в другой раз на улице или в театре, не отвечал на поклоны. В тех же, кто чем-либо возбудил его любопытство, он вцеплялся как клещ.

* * *

Шпионская деятельность английских дипломатов во время войны наиболее наглядно, пожалуй, видна в том, с какой тщательностью и с каким размахом английское посольство пыталось использовать в своих целях ту часть польской эмиграции, находящейся в то время в Советском Союзе, которая была тесно связана с реакционным польским правительством в Лондоне. Очень скоро польское посольство и польская военная миссия превратились в филиал английской секретной службы.

Впрочем, так называемый «польский вопрос» заслуживает того, чтобы о нем сказать подробнее.

Как известно, в Куйбышевскую и Саратовскую области в 1941 году стекались поляки, бежавшие от немецких оккупантов. Мужчины призывного возраста вступали в армию Андерса, надеясь, что, как хорошо обученные и вооруженные солдаты, они рано или поздно примут участие в боях с немцами. Гражданское население, бежавшее из Польши во время оккупации, было эвакуировано в глубокий советский тыл. Все они были убеждены, что, пройдя горнило войны, советско-польские отношения обретут новую, дружественную основу.

Но большинство представителей польского эмигрантского правительства, находившегося тогда в Лондоне (почему их и называли «лондонскими поляками»), придерживалось совершенно иного взгляда на перспективы советско-польских отношений и делало все возможное, чтобы и широким массам поляков внушить недоверие к Советскому Союзу.

Прежде всего работники польской военной и политической разведок, действуя по указанию англичан, объявили, что долг каждого поляка — сообщать польским властям решительно все, что ему известно о Советском Союзе. Скоро в польском посольстве появились толстые папки с информационными материалами, копии которых передавались в «фонд». Когда в 1943 году Советский Союз разорвал дипломатические отношения с «лондонскими поляками», англичане, уже не таясь, забрали эти папки. Посещавшим польское посольство дипломатам показывали огромную карту, на которой обозначены были места, где жили польские беженцы, и предлагали дать информацию по любому вопросу жизни в СССР.

Вереде высшего офицерства, принадлежавшего по большей части к замкнутой касте старой польской военщины, господствовало пораженчество. Польские штабные офицеры в куйбышевском Гранд-отеле совершенно открыто говорили о своих планах организации, после падения Красной Армии, временного польского государства на Волге, откуда потом, дескать, начнется польское контрнаступление на Восточном фронте и закончится возвращением в Варшаву. Ввиду этого, доказывали они, нецелесообразно вводить польские дивизии в бой вместе с Красной Армией, когда их обучение будет закончено.

Польские реакционеры в Куйбышеве, подстрекаемые своими лондонскими покровителями, открыто агитировали против идеи второго фронта в Западной Европе. Они боялись, как бы западные державы не израсходовали своих сил слишком рано, они строили свои расчеты на том, чтобы в Польшу первыми вступили войска западных держав, наступая с юга, через Балканы. Для польской реакции это была бы единственная возможность захватить власть в стране. Многим из этих польских ультранационалистов грезилась Центральная Европа с польско-чехословацкой федерацией в качестве господствующей славянской державы. С самого начала этот проект получил официальное благословение Форейн Офис.

Брюс Локкарт, известный английский разведчик, принимал активное участие в подготовке этих планов.

Локкарту помогал Виктор Казалет, личный адъютант Черчилля, известный своими промюнхенскими и про-габсбургскими настроениями. Казалет происходил из семьи, имевшей крупные денежные интересы в царской России. По приезде в Куйбышев в 1941 году Казалет высказывал друзьям свой взгляд на чешско-польские отношения — взгляд, который Форейн Офис находил «вполне здравым». Поляки, говорил он, пользуются симпатией у правых англичан, чехи — у левых. Пусть они объединятся, и им обеспечено хорошее отношение всей Великобритании.

Успехи Красной Армии развеяли в прах все эти эфемерные планы, однако кое-кто из поляков с ними не расстался, и это была одна из причин, почему Андерс и его штабные офицеры уже зимой 1941 года замышляли вывод польских вооруженных сил из Советского Союза и передачу их под английское командование для будущего похода через Балканы.

Между тем, на Востоке Советская Армия одерживала новые и новые победы. Второй фронт в Европе все еще не открылся. Было ясно, что освобождение Польши придет с Востока. Теперь «лондонским полякам» — этой кучке своекорыстных честолюбцев, отнюдь не являвшихся представителями своей нации, осталась одна только ставка — посеять вражду между славянскими народами, поднять в Польше восстание не против немцев, но против русских, украинцев, белорусов. Таков был план Андерса, поддержанный Форейн Офис.

Понятно, что Советское правительство не могло поддерживать отношения с этим предательским польским правительством. И в скором времени последовал разрыв.

* * *

Очень многие общественные деятели на Западе, под влиянием коварной и щедро финансируемой англичанами пропаганды польского эмигрантского правительства, в недоумении спрашивали себя: какую же позицию займет в будущем Советское правительство по отношению к Польше? Именно это побудило меня обратиться с письменными вопросами к И. В. Сталину.

Это было в Москве весной 1943 года. Я спросил маршала Сталина, желает ли правительство СССР видеть сильную и независимую Польшу после поражения гитлеровской Германии, и далее — на каких основах должны, сточки зрения маршала Сталина, строиться послевоенные отношения Польши и СССР?

Ночью, ровно через сутки, меня разбудил телефон, звонивший с необычайной настойчивостью. Звонили из отдела печати НКИД, предлагая немедленно туда явиться. Я поспешно оделся, захватив на всякий случай пишущую машинку, и вышел из «Метрополя» с тем приятным чувством ожидания, которое испытывает каждый журналист в предвидении сенсационной новости.

Была прекрасная майская ночь. На зданиях Театрального проезда еще висели портреты советских вождей, выставленные к первомайскому празднику. Этот май, первый после Сталинградской победы, Москва праздновала с особым чувством торжества, и даже в этот поздний час в притихших по-военному улицах еще оставалось что-то от праздничного оживления.

— Имею честь вручить вам письмо от председателя Совета Народных Комиссаров Иосифа Виссарионовича Сталина, — сказал один из работников отдела печати и передал мне большой белый конверт.

«Посылаю Вам мои ответы», — гласило врученное мне письмо.

«1. Вопрос: Желает ли Правительство СССР видеть сильную и независимую Польшу после поражения гитлеровской Германии?

Ответ: Безусловно желает.

2. Вопрос: На каких, с Вашей точки зрения, основах должны базироваться отношения между Польшей и СССР после войны?

Ответ: На основе прочных добрососедских отношений и взаимного уважения, или, если этого пожелает польский народ, — на основе союза по взаимной помощи против немцев, как главных врагов Советского Союза и Польши.

С уважением И. Сталин.

^{4 мая 1943 г.».}

Таким образом, ответы советского вождя, ясные, точные, свободные от дипломатических околичностей, разрушили все планы «лондонских поляков», как карточный домик.

* * *

Сочувствие к «лондонским полякам» в кругах западных дипломатов в Москве приняло форму самой ярой враждебности к демократическим представителям польского народа, с которыми сотрудничал Советский Союз, стремясь к установлению крепкой и подлинной дружбы с Польшей. В дипломатическом корпусе не гнушались никакой клеветой, никакими выпадами против Союза польских патриотов, против Комитета национального освобождения, организованного в Холме, против люблинского правительства. Английская военная миссия грубо отказалась прислать своих представителей для участия в церемонии вручения знамени польским дивизиям, обученным на Оке и готовым выступить против врага плечом к плечу с Красной Армией.

В мае 1944 года посетившая Москву делегация Польской народной армии обратилась к послам Англии и США с просьбой о снабжении оружием. Ответа не последовало. А между тем антисоветские группы в Польше продолжали получать английское и американское вооружение. В то время как пламенные призывы Союза польских патриотов находили горячий отклик в сердцах всех поляков, живущих в Советском Союзе, английские дипломаты повторяли клеветнические измышления лондонского польского правительства о новой польской армии, сформированной в СССР.

Помню, какой крик поднялся после моей статьи в «Таймс», описывавшей, как Советское правительство помогает польскому гражданскому населению сохранять польские обычаи и традиции. Я написал эту статью, побывав в детском доме для польских сирот в Загорске, где дети воспитывались в духе истинного польского патриотизма. А несколько позднее, когда после поездки в освобожденный Люблин я был настолько восхищен всем виденным, что позабыл об осторожности и во всеуслышание объявил о своих симпатиях к демократическому правительству, мне пригрозили увольнением из «Таймс».

Эта история заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее. Люблин в то время не имел телеграфной связи со странами Европы. Единственным средством связи была радиостанция небольшой мощности. Польские власти предложили иностранным корреспондентам передавать свои статьи по радио, предварительно обратись к радиослушателям с просьбой сообщить содержание статей в редакции газет, для которых они предназначались. Опыт удался; несколько английских радиослушателей позвонили в редакцию «Таймс» и передали туда содержание моей корреспонденции.

Вернувшись в Москву, я обнаружил, что ни одна строчка моей статьи о создании первого польского правительства на освобожденной польской земле не попала в печать. Вскоре пришло весьма суровое письмо от редактора с выговором «за выступление по радио с пропагандой в пользу польского правительства».

Несмотря на дальность расстояния между Москвой и Лондоном, до меня доходили отголоски дискуссии, разгоревшейся в редакции «Таймс» по поводу «отсутствия объективности», которым якобы грешат сообщения их корреспондента из Советского Союза.

У меня были все основания подозревать, что источник недовольства находился в английском посольстве в Москве, где, вероятно, предпочли бы видеть на моем месте корреспондента, ничего не имеющего против предварительной «обработки» его сообщений.

* * *

Антисоветская позиция большинства англо-американских дипломатов в польском вопросе достигла апогей во время битвы за Варшаву. Их симпатии были особенно велики к Бур-Комаровскому, военному представителю «лондонских поляков», по инициативе которого вооруженные силы в Варшаве начали восстание без согласования с действиями Красной Армии.

Во время битвы за Варшаву группа корреспондентов побывала в Люблине и там услышала от очевидцев рассказ о том, как люди, ставившие свои эгоистические интересы выше патриотического долга, спровоцировали это преждевременное восстание.

Восстановить правдивую картину варшавского восстания было особенно важно в те дни потому, что общественное мнение на Западе всячески сбивали с толку различные официальные и полуофициальные представители печати, приходившие в ярость при одном упоминании о дружбе между Советским Союзом и Польшей и распространявшие злобную и беспардонную клевету о событиях в Польше.

В те дни, когда мы находились в Люблине, Висла уже была форсирована и к югу и к северу от Варшавы. С южной стороны, в Варке, польские и советские войска отбили ожесточенные атаки немецких танковых дивизий. Продвижение к северу от Варшавы не дало ожидаемого эффекта из-за ожесточенного сопротивления немцев в Восточной Пруссии. Командование Красной Армии разработало план окружения немцев в Варшаве, чтобы таким путем спасти столицу Полыни от разрушения, неизбежного при фронтальном наступлении.

Польские войска, сражавшиеся бок о бок с Красной Армией, были поставлены в известность о советском плане обхода Варшавы, и генерал Жимерский говорил нам, что он и его штабные офицеры видели в этом плане единственную возможность спасти Варшаву от разрушения.

Однако польские эмигранты и Лондоне были заинтересованы прежде всего в том, чтобы захватить власть в Варшаве раньше, чем туда придут войска Красной Армии и польского Комитета национального освобождения.

Весь план варшавского восстания был, в сущности, подчинен одной основной цели: обеспечить захват всех главных правительственных зданий, как только разожмется немецкий кулак, удерживающий город. Тотчас же вслед за этим должна быть провозглашена власть правительства Миколайчика. С теми силами и тем количеством оружия, которые имелись в наличии, нельзя было рассчитывать взять Варшаву иначе, как в последний момент. К длительным боям даже и не готовились. Это был чисто политический план.

Варшавяне, истомившиеся в немецкой оккупации, страстно жаждавшие освобождения, горячо отозвались на призыв взяться за оружие. Они не могли знать, что не было сделано никакой попытки согласовать план восстания с командованием Красной Армии. Они не могли знать, сражаясь против превосходящих сил противника в Старом городе, на Театральной площади и в Политехническом училище, что самый план восстания делал невозможным снабжение оружием с воздуха. Они не могли знать, что когда польские освободительные войска по ту столону Вислы предложили доставить повстанцам оружие, Бур-Комаровский отказался сообщить координаты тех двух пунктов за чертой города, куда можно было безопасно сбросить с самолета груз. Только те, кому удалось уцелеть в разрушенном городе, узнали впоследствии, как их предали миколайчиковские политиканы, активно поддержанные Лондоном.

* * *

Полгода спустя после варшавского восстания, в январские сумерки, я смотрел на этот город с бывшего наблюдательного пункта на крыше богатой виллы в Саско-Кемпа. Неподалеку виднелся затейливый переплет вмерзших в лед Вислы ферм моста Понятовского. Похожие на коробочки домики этого фешенебельного предместья Варшавы казались рябыми от шрапнели. За нами была освобожденная Прага, холодная, голодная, но полная патриотического воодушевления. Но за Вислой Варшава казалась мертвой. Пожары догорели. На вечернем небе алела узкая полоса заката, точно знамя, приспущенное в знак уважения к павшим варшавянам. Скорбным силуэтом вырисовывались на этом фоне очертания разрушенных домов. Оттуда доносились приглушенные расстоянием звуки — то грохот обвалившейся стены, то звон железной балки, рухнувшей под тяжестью обломков. С правого берега Вислы тоскливо смотрели на это трагическое зрелище польские солдаты, помнившие Варшаву красивым, вечно веселым городом…

Я остановился так подробно на польском вопросе потому, что он наиболее ярко показывает черную измену английских правящих кругов в дни, когда советский народ вел напряженную, героическую борьбу против гитлеровской Германии.