Эшелонные, особые, сквозные

Эшелонные, особые, сквозные

В числе откликов на мою публикацию «Белые пятна»: от эмоций к фактам» («Литературная газета» от 11.5.1988) оказалось и письмо, пересланное мне из секретариата Главного управления внутренних войск МВД СССР. Адресовано оно А. В. Власову, в то время — министру внутренних дел СССР. Его автор житель Калинина (ныне Тверь) Алексей Алексеевич Лукин обращался к министру с призывом помочь историкам в прояснении катынской проблемы.

Алексей Алексеевич был начальником связи 136-го отдельного батальона внутренней охраны НКВД БССР, 22 июня 1941 года переформированного по штатам военного времени в 252-й полк конвойных войск НКВД СССР. Батальон, штаб которого располагался в Смоленске, осуществлял конвоирование и охрану польских военнопленных, содержащихся в Козельском и Юхновском лагерях. По словам А. А. Лукина, Козельский лагерь существовал вплоть до начала войны, а в первых числах июля был эвакуирован. «Ни при конвоировании, ни при содержании в лагерях, — пишет А. А. Лукин, — не допускалось, как теперь говорят, нарушений «прав человека». За нарушения строго наказывали. Я участвовал во многих конвоях — как плановых, так и неплановых. На меня и моих подчиненных жалоб не было». В телефонном разгово-ре Алексей Алексеевич дополнительно сообщил ряд новых ценных подробностей, в частности, тот факт, что для руководства эвакуацией Козельского лагеря из Москвы в Смоленск прибыл небезызвестный И. А. Серов, будущий министр госбезопасности, а в описываемый период нарком внутренних дел Украины, комиссар госбезопасности 3-го ранга.

Чрезвычайная ценность письма Лукина состояла в точном наименовании воинской части — ведь это ключ к архивам. Желая помочь советским историкам, я передал копию письма сотруднику Института всеобщей истории АН СССР Н. С. Лебедевой, о которой имел недурные рекомендации, с тем, однако, условием, что результаты ее изысканий будут опубликованы в «Литературной газете». Не дождавшись вестей от Лебедевой, я сам отправился в ЦГАСА[1] и удивительно быстро нашел все документы, имеющие касательство к «катынскому делу».

Кстати, вскоре после того как Наталья Сергеевна получила ксерокопию, мне позвонил ее непосредственный начальник — член двусторонней комиссии О. А. Ржешевский. Был он весьма любезен, спрашивал, что у меня нового по Катыни. предложил сотрудничество. Позиция Ржешевского в «катынском деле» была мне хорошо известна,[2] поэтому от прямого ответа я уклонился, взяв неделю на размышление. Было совершенно очевидно, что Олег Александрович попытается использовать письмо в качестве аргумента в пользу советской версии. Условленную неделю он ждать не стал, а обратился к руководству газеты. До сих пор не понимаю, с какой целью: неужели он хотел блокировать таким образом мою работу? Как бы то ни было, он получил отказ, и я продолжал беспрепятственно заниматься катынской проблемой, правда, в свободное от основных служебных обязанностей время.

Между тем Олег Александрович все-таки ввел в оборот текст Лукина. В апреле 1989 года член советско-польской комиссии профессор Мариан Войцеховский дал интервью газете «Штандар млодых», в котором, в частности, заявил: «Один советский историк сказал, что генерал Серов в начале 1941 года находился в Козельске для подготовки эвакуации польских офицеров. С этим можно согласиться. Однако это не были польские офицеры, взятые в плен в июле 1940-го в Литве. Их было всего около 1000».[3][4]

Несостоятельность попыток тенденциозного использования информации Лукина видна невооруженным глазом. Тем не менее я понял, что в дальнейшем я должен с чрезвычайной осторожностью относиться к контактам с представителями официальной советской исторической науки.

Завершился этот сюжет в марте 1990 года, когда Н. С. Лебедева опубликовала в «Московских новостях» свой сенсационный материал, а в номере «МН» от 6 мая исправила некоторые из ошибок первой публикации. Странно, конечно, что Наталья Сергеевна не только не предложила статью «Литгазете», но и не сочла нужным сослаться на редакцию, оказавшую ей столь важную услугу, но не это главное. (В заметке от 6.5.1990, впрочем, имеется ссылка на меня, однако по-прежнему никаких извинений.) Разумеется, борьба за приоритет в такой теме, как Катынь, по меньшей мере неуместна, и я бы, пожалуй, промолчал, если бы конъюнктурные соображения не помешали Лебедевой проявить должную беспристрастность.

Однако займемся документами.

КОНВОЙНЫЕ ВОЙСКА НКВД СССР

Историческая справка

История конвойных войск началась 20 апреля 1918 года. В этот день приказом Наркомвоендела № 284 на основе добровольного найма была образована конвойная стража республики, состоящая из губернских и уездных конвойных команд. Одновременно при Главном управлении мест заключения Народного Комиссариата юстиции (ГУМЗ НКЮ) была учреждена Главная инспекция конвойной стражи.[5] Структура эта просуществовала недолго: уже 23 июля того же года ГУМЗ было преобразовано в Карательный отдел НКЮ. а Главная инспекция — в VIII отделение Карательного отдела (циркуляр НКЮ от 24.5.1918[6] и приказ Наркомвоендела № 466 от 18.6.1918[7]). 9 сентября 1919 года постановлением НКЮ № 168 Карательный отдел переименован в Центральный карательный,[8] а VIII отделение — в Отдел управления конвойной стражи. «Лишь в июне 1924-го, — пишет А. И. Солженицын (мною эти сведения не перепроверялись), — декретом ВЦИК — СНК в корпусе конвойной стражи введена военная дисциплина и укомплектование через Наркомвоенмор». Во всяком случае, с 19 июля 1924 года существовало Управление конвойной стражи СССР при начальнике Управления мест заключения РСФСР, 30 октября 1925 года оно стало называться Центральное управление конвойной стражи СССР, в марте 1930-го — Центральное управление конвойных войск СССР при СНК СССР.[9]

Постановлением же ЦИК — СНК от 17.9.1934 Центральное управление конвойных войск было расформировано, а управление конвойными войсками возложено на Главное управление пограничной и внутренней охраны НКВД СССР. Наконец, 16 марта 1939 года образовано Главное управление конвойных войск НКВД СССР.

Возглавлял ГУКВ НКВД СССР с момента его образования комбриг, впоследствии генерал-лейтенант Владимир Максимович Шарапов, в апреле 1940 года в числе других ответственных работников НКВД награжденный орденом «Красная Звезда». Судя по всему, Владимир Максимович был дельным командиром, прекрасно справлялся с поставленными задачами, потому и занимал свой пост вплоть до июля 1941 года. На состоявшемся в Москве в ноябре 1940 года совещании начальников оперативных отделений штабов соединений войск с участием представителей союзных наркоматов о конвоировании и перевозке заключенных один из подчиненных Шарапова Шелгунов говорил: «Наша задача заключается в том, чтобы находить коренные вопросы в перестройке нашей работы. У нас консерватизм тоже заедает, мол, установился такой порядок, традиция, и ломать нельзя. Это неверно. И генерал-майор Шарапов часто ругает, что мы не дерзаем, не мыслим».[10]

К этому времени конвойные войска представляли собою сложный, высокоорганизованный и отлаженный механизм со своей собственной инфраструктурой, субординацией, отчетностью — механизм, который никогда не останавливался и функционировал с величайшей точностью. В январе 1941 года части конвойных войск располагались в 130 пунктах дислокации. Они несли охрану 113 тюрем НКВД и 23 лагерей военнопленных; ежедневно отправлялись 60 эшелонных конвоев и 176 плановых, а также в среднем по 30 особых (по доставке особо опасных государственных преступников). Конвоирование осуществлялось на судебные заседания 154 судебных органов, на 113 вокзалов и пристаней для обмена с проходящими конвоями (данные 2-го квартала 1940 г.), на строительные и промышленные работы. Кроме того, под охраной конвойных войск находились склады ГУВС[11] НКВД — в середине 1940 года их было 27.

На 1 сентября 1939 года штатная численность конвойных войск составляла 28 800 человек.

Из приказа конвойным войскам № 31 от 10 декабря 1939 г.:

«Высокую организованность и мобильность проявили части 13 дивизии и 15 бригады, сумевшие в короткие сроки переключиться на конвоирование и охрану военнопленных. Выполнили на «отлично» задачу Наркома Внутренних Дел СССР, не допустив ни одного побега, части 13, 14, 15, 17 и 19 бригад».[12]

Из обзора состояния службы конвойных войск НКВД СССР за 1-й квартал 1940 г.:

«1-й квартал 1940 г. характеризовался высокой нагрузкой для частей войск 11, 12, 14, 15, 16 бригад и для 13-й дивизии.

Рост служебной нагрузки войск указанных соединений объясняется выполнением особых заданий Наркома Внутренних Дел СССР по охране приемных пунктов, лагерей военнопленных и конвоированию спецпереселенцев из западных областей УССР и БССР».[13]

Из формуляра 15-й отдельной стрелковой бригады конвойных войск НКВД СССР:

«В 1939 г. в связи с образованием Белорусского фронта (17 сентября) на бригаду была возложена задача по охране и конвоированию военнопленных белополяков. За период существования этого фронта отконвоировано 58 796 военнопленных. Перед началом войны частями бригады осуществлялось конвоирование заключенных и спецпереселенцев эшелонными и сквозными конвоями из БССР и Литовской ССР».[14]

136-й батальон входил как раз в 15-ю бригаду, подчинявшуюся непосредственно ГУ KB НКВД СССР.

Какова общая численность польских военнопленных на территории СССР? 31 октября 1939 года на сессии Верховного Совета В. М. Молотов сообщил, что в ходе сентябрьской кампании частями Красной Армии захвачено в плен около 250 тысяч польских военнослужащих. Заводный и Лоек уточняют: 230 670, а до 250 тысяч эта цифра была доведена в результате массовых арестов на территориях, отошедших к Советскому Союзу по советско-германскому договору о дружбе и границе. (См. также работу Стефана Зволиньского, где приведены следующие данные о потерях Войска Польского в оборонительной войне 1939 года: свыше 70 тысяч убитыми и умершими от ран, около 130 тысяч ранеными, свыше 400 тысяч взятыми в немецкий плен и свыше 230 тысяч — в советский.[15]) Лебедева же сообщает, что в советском плену оказалось 130 242 человека.

Но в том-то и дело, что в тех же отчетах ГУКВ, на которые она ссылается, имеется и другая цифра, а именно — 226 391.[16] Цифра эта, как видим, практически совпадает и с оценкой польских специалистов, и с официальной советской информацией. Разница же с лебедевской составляет 96 149 человек. А ведь мы пользовались, повторяю, одними и теми же архивными документами.

Помимо текста Молотова существует еще один советский источник — газета «Красная Звезда» от 17.9.1940. В редакционной статье, посвященной годовщине «освободительного похода», сказано: «В течение 12–15 дней враг был полностью разбит и уничтожен. За этот период одной только Н-ской группой войск Украинского фронта в боях и при окружении было захвачено в плен 10 генералов, 52 полковника, 72 подполковника, 5131 офицер, 4096 унтер-офицеров, 181 223 рядовых польской армии», что в сумме дает 190 584 человека. Приводя эти данные, Юзеф Мацкевич отмечает, что сюда не вошли чины полиции, жандармерии и корпуса пограничной охраны, а также лица, арестованные в индивидуальном порядке. Добавлю, что вместе с распущенными по домам (42,4 тыс.) общая сумма составила бы около 233 тысяч, а вместе с расстрелянными — 248 тысяч человек. От дальнейших манипуляций с цифрами воздержусь (понятно, что их можно складывать и вычитать как угодно, всякий раз получая нужный результат), хотя нельзя не обратить внимание на разительное совпадение: 5131 офицер, захваченный в плен («Красная Звезда»), и 15 131 расстрелянный (ЦГОА СССР). Такое впечатление, что «Красная Звезда» просто-напросто забыла единицу, что это обыкновенная опечатка! Замечу также, что при подсчетах может образоваться разница в несколько сотен или даже 1–2 тысячи человек — ее составляют лица, осужденные или привлекавшиеся к следствию по делам о шпионаже и другим пунктам статьи 58 УК РСФСР. Эти люди выпадали из категории военнопленных и в дальнейшем фигурировали в документах как особо опасные государственные преступники.

Командование Красной Армии впервые столкнулось с необходимостью перевозки и размещения такой массы пленных. Даже профессионалы, в чьи руки они были вскоре переданы, поначалу, надо полагать, растерялись. Однако недаром же комбриг Шарапов призывал подчиненных дерзать и мыслить. К 22 сентября 1939 года в Европейской России было организовано уже 8 лагерей, а также 138 пересылок специально для военнопленных. Каждый лагерь был рассчитан на 10 тысяч человек, однако, судя по тесноте, скажем, в Путивльском лагере,[17] при необходимости узников «уплотняли». В июле 1940 года число лагерей военнопленных достигло 17-ти, а к концу 1940-го, как уже сказано, 23-х. Штатная численность конвойных войск к этому времени составляла уже 38 280 человек.

Все военнопленные поступили в ведение специально организованного Управления по делам о военнопленных НКВД СССР. Возглавил его капитан госбезопасности Петр Карпович Сопруненко. В число прочего в его компетенцию входил обмен пленными с Германией. Начало обмену было положено постановлением СНК от 14.10.1939, постановлением же от 14.11.1939 была образована смешанная советско-германская комиссия по обмену. Обмен осуществлялся через Брестский контрольно-пропускной пункт вплоть до июня 1941 года.

В ожидании решения своей участи военнопленные работали — в частности, на строительстве автотрассы Новоград-Волынский — Львов, на Криворожском и Запорожском металлургических комбинатах, в угольных шахтах Донбасса. Довольно много было совершено побегов, причем в документах ГУКВ отмечается, что их число растет. Так, например, со строительства автотрассы, где охрану нес 229-й конвойный полк, за первый квартал 1940 года бежало 112 пленных, из них задержано 18, ранено 5 и убито двое, а за период с 1 по 26 апреля оттуда же — 23 человека (задержано 5. ранен при задержании один). Чаще всего побег удавался на этапе. Вот описание одного из типичных инцидентов в оперативно-информационной сводке ГУКВ от 7/14.10.1940:

«10.6.40 в 1.00 в 6 км от г. Вильно от конвоя 226 полка 15 бригады — начальник конвоя батальонный комиссар т. Пейсаченко. на ходу поезда через люк товарного вагона выпрыгнули 2 интернированных капрала бывш. польской армии.

Для преследования бежавших сразу была выделена оперативная группа во главе с отд. командиром Смирновым В. И. и с розыскной собакой по кличке «Люкс». Розыскная собака взяла след и, проработав его на протяжении 2 км, вышла на шоссейную дорогу и дальше работать отказалась. Бежавшие задержаны не были».[18]

Зафиксированы случаи укрывательства бежавших населением Восточной Польши. Оперативно-информационная сводка от 10.11.1940 обязывает личный состав конвоя «критически относиться к сообщениям местных жителей, особенно в западных областях УССР и БССР». Приведу и описание неудавшегося побега — приказ конвойным войскам № 2 от 10.1.1940:

«21.12.1939 на строительстве № I[19] четыре военнопленных пытались совершить побег от конвоя 229 полка.

Выстрелами конвоя один из бежавших был убит, а другой ранен, остальные продолжали бежать, пытаясь скрыться.

Красноармеец Жуков бросился преследовать бежавших. несмотря на мороз, сбросил с себя для облегчения шинель и сапоги и на 7-м километре от места работ первого из бежавших убил выстрелом из винтовки, а второго задержал и возвратил в лагерь.

За образцовое выполнение служебного долга красноармейцу 229 полка Жукову объявляю благодарность и награждаю его денежной премией в размере 200 рублей.

Приказ объявить всему личному составу частей конвойных войск НКВД.

Врид начальника ГУКВ

начальник штаба KB НКВД

полковник Кривенко

Начальник политотдела

бригадный комиссар Шнитков»[20]

Можно себе представить, что ожидало красноармейца Жукова, окажись он менее выносливым и метким. Повернется ли у кого язык утверждать, что свой семикилометровый марш-бросок без сапог и шинели он совершил из высоких идейных соображений? Бежал за премией, хотел отличиться, ненавидел врага? Все возможно, но всему же есть предел. Всему, кроме страха. Страх наказания гнал его — иного объяснения не нахожу.

Именно этот документ поколебал мое отношение к конвойным частям тех лет. Осознав его смысл, я заново просмотрел чуть ли не весь фонд ГУКВ и теперь могу с полным основанием утверждать: условия службы в конвойных войсках НКВД были невыносимо тяжелыми. Говорю сейчас не о командирах (эти профессионалы), а о рядовых красноармейцах, призванных в армию и волею начальства оказавшихся в роли конвоиров. Любой из них мог оказаться по ту сторону колючей проволоки, прояви он недостаточное рвение или элементарное сочувствие к подконвойным. Так и сказано в регулярной «Сводке нарушений, допущенных при выполнении службы» — кроме обычных в армии проступков, таких, как сон на посту, самовольная отлучка или утеря оружия, есть там и специальная графа (а это типографский бланк) «общение с заключенными и выражение им сочувствия». Не таким уж, значит, редким явленим был факт «выражения сочувствия». И вот что бывало с теми, кто не мог заглушить в себе голос милосердия:

«Красноармеец 152-го отдельного батальона 17-й бригады Школьников 27 июня с.г. (1940-го. — Авт.) во время нахождения на посту по охране тюрьмы установил связь со следственной заключенной, обвиняемой в контрреволюционном преступлении, и имел с ней продолжительные разговоры.

Не ограничившись этим. Школьников 30 июня и 3 июля с.г. во время нахождения часовым на посту снова установил связь с заключенной, рассказал ей сведения, не подлежащие оглашению, и принял от нее задание передать сведения ее знакомым.

Выполняя задание заключенной. Школьников сам лично от имени заключенной писал письмо для передачи знакомым. каковое у него при обыске было обнаружено и изъято».

Вон как: «установил связь», «принял задание передать сведения»… Какую государственную тайну мог разгласить простой красноармеец, приставленный к подследственной «контрреволюционерке»? Разве что дату своего следующего караула — через двое суток на третьи. И ведь нашелся же добровольный осведомитель, донес, не погнушался. Не выговор объявили Школьникову, не наряд вне очереди, не гауптвахту.

«…Военный Трибунал Войск НКВД Челябинской области осудил Школьникова на 3 года лишения свободы».[21]

Не смей сочувствовать!

А вот история, финал которой менее суров — возможно, потому, что главным действующим лицом здесь является командир (сводка от 13.6.1940):

«При конвоировании эшелонным конвоем 148 отдельного батальона (начальник конвоя капитан Асирян) часовой, желая напугать заключенную-женщину, не прекращающую попыток вести разговоры с проходящими гражданами, штыком поцарапал ей бровь.

Командованием бригады предложено на виновного наложить взыскание».

Подозрительна мне эта ювелирная точность. Уж не в глаз ли метил часовой? Однако это еще не все.

«Необходимо при этом отметить и неправильные действия начальника караула капитана Асиряна. Последний, узнав о случившемся, послал красноармейца извиниться перед потерпевшей заключенной.

Командиром бригады за неправильные действия на капитана наложено взыскание».[22]

Не джентльменничай перед «проходящими гражданами»! Но что характерно — и тут доложили кому следует, кто-то из подчиненных капитана. Выходит, не только старшие по званию воспитывали младших, но и наоборот.

Документы, подобные этим, можно цитировать бесконечно. Однако не замечает ли читатель, что восприятие его несколько притупилось, а взамен появился некий холодный академический интерес? Ведь все-таки речь идет о вещах трагических.

Естественно, случались эксцессы и совсем иного рода. На них сейчас нет смысла останавливаться, поскольку они многократно описаны в мемуарной литературе, сводками же ГУКВ фиксировались лишь ЧП, не отражающие общей картины. Как правило, заключенные к конвою претензий не имели, о чем и делалась соответствующая запись в акте приема-сдачи.

Справедливости ради следует отметить, что к военнопленным конвой относился несколько мягче, нежели к собственным согражданам. Надо полагать, на эту тему существовали соответствующие инструкции, хотя в архиве я их и не обнаружил. Хорошо обращались с лицами, выдворяемыми за пределы СССР. Среди документов этой категории попался мне текст даже забавный — цитирую сводку от 7/14.10.1940:

«31.8.40 из Москвы в Одессу в купе пассажирского вагона следовал особый конвой 236 полка 14 дивизии в составе 3-х человек (начальник конвоя младший политрук Якушев). В пути следования начальник конвоя предупредил пассажиров, чтобы они не вели разговоров между собой, т. к. конвоируемая женщина направляется за границу. Отдельным пассажирам рассказал, что она по национальности француженка, сидела в Москве 2 года, а сейчас высылается за границу. Обращался к пассажирам с вопросом, есть ли в Одессе конвойные части.

Таким образом, была разглашена военная тайна при выполнении ответственного задания».[23]

Ну просто так и видишь младшего политрука Якушева, едва вырвавшегося из мрачного мира вагонзаков и карцеров и распираемого гордостью за порученное ему задание! В этом случае, возможно, бдительность проявил кто-то из пассажиров. И ведь опять все из-за женщины вышло. Отметим, кстати, что конвоировали ее в обычном купейном вагоне. В другом документе (это протокол уже цитированного выше совещания) встречаем описание того же происшествия:

«Тов. Воробьев (1-й спецотдел). У нас был такой случай: в августе месяце конвоировали из Москвы некую Вертковскую, конвоировали ее в Одессу. Это просто безобразный случай. Или недостаточно был проинструктирован конвой, он стал всем разъяснять, чтобы не разговаривали с этой женщиной, что она опасная преступница, что она выпроваживается за пределы Советского Союза. Создается мнение, что НКВД арестовывает и выпроваживает за пределы Союза. И конвоир как будто опытный, и почему он начал такие разговоры. Странно».[24]

Вот, оказывается, в чем провинился политрук Якушев: у пассажиров создалось мнение, что НКВД не карает, а всего-навсего выпроваживает за границу. Пострадала репутация грозного наркомата, по существу, Якушев оклеветал органы! Беспрецедентный случай доведен до сведения руководства НКВД, его излагают на инструктажах, им стращают новобранцев. Какое наказание понес Якушев — неизвестно.

И уж само собой разумеется, самыми привилегированными пленниками были лица немецкой национальности, препровождаемые в Брест для передачи германским властям. Они, надо сказать, прекрасно чувствовали это. Вот бумага, положившая начало изнурительной служебной переписке:

«Совершенно секретно

Заместителю начальника

ГУКВ НКВД

комбригу тов. Кривенко

гор. Москва

7 марта

№ 9/10/0109

Германское посольство в Москве обратилось в НКВД с ходатайством о возврате отобранного при аресте белья выдворенному из пределов СССР германскому подданному Киндер Конраду.

Чемодан с бельем (опись прилагаем) 20-го декабря 1939 года при этапировании Киндер из Москвы в гор. Брест был вручен под расписку начальнику конвоя 236 конвойного полка младшему лейтенанту т. Гурскому. Проверкой по тюрьме и контрольно-пропускному пункту в Бресте чемодан с бельем, принадлежавший Киндер, не обнаружен.

Для доклада Народному Комиссару Государственной Безопасности СССР тов. Меркулову немедленно установите, когда и куда было сдано белье, принадлежащее германскому подданному Киндер Конраду, начальником конвоя тов. Гурским.

Результат сообщите.

Начальник 2 отдела НКГБ СССР

майор государственной

безопасности

Баштаков

начальник 5 отделения

младший лейтенант

государственной безопасности

Круглов»[25]

Подумать только: сам нарком Меркулов занимается чемоданом безвестного немца, и с чем чемодан — с бельем! Да неужто же пропажей белья боялись прогневать германского посла графа фон дер Шуленбурга? Вот что такое Большая Политика, в которой нет мелочей. И летят строгие депеши командованию 11-й бригады, от него — в полк. пишет объяснительные записки младший лейтенант Гурский, вспоминает злосчастный чемодан, который держал он в руках год с лишним назад, — однако не удовлетворилась Москва, велят Гурскому прибыть лично, опросить, кроме того, красноармейцев из того конвоя, а они, конечно, все уже демобилизованы… И занимает вся эта морока на бумаге чуть не столько же места, сколько все советско-германские договоры с протоколами, вместе взятые.

Вернемся, впрочем, к полякам. Я сказал, что отношение к ним было в известной степени корректным (что подтверждает и А. А. Лукин в своем письме). Со временем, однако, оно ужесгочилось. Одно из доказательств содержится в оперативно-информационной сводке от 10.11.1940:

«12 августа с.г. при доставке одного военнопленного в тюрьму г. Москвы при обыске у него было обнаружено 2 клгр. 322 грамма золота. Золото находилось зашитым в двух полотняных поясах. До этого военнопленный конвоировался войсками несколько раз. Первоначально со станции Шепетовка в Старобельский лагерь, затем из Старобельска в Юхновский лагерь, из Юхновского лагеря в Грязовец, а из Грязовца в Москву.

Указанный факт свидетельствует о том. что производимый обыск составом конвоя является низкого качества, вследствие чего запрятанное золото не было обнаружено».

Случай и в самом деле небывалый: что за золото, в каком виде. откуда? Гадать бесполезно, а дополнительной информации никакой нет. Обращает на себя внимание и факт многократных перемещений военнопленного из лагеря в лагерь. Действительно, пленных довольно часто переводили с места на место: в каждом лагере, а также в областных управлениях НКВД, в Москве, Киеве и Минске с поляками работали следователи, заводили уголовные дела, разыскивали подельников; интересовались пленными и разведка с контрразведкой (об этом позже). С другой стороны, пленных сортировали — скажем, по профессиональному признаку.

«Начальствующему составу войск необходимо обратить внимание на проведение более тщательного обыска военнопленных, принимаемых из лагерей.

В дальнейшем обыск военнопленных производить на одинаковых основаниях с заключенными».[26]

Из чего следует, что до середины ноября 1940 года пленные обыскивались на неких особых основаниях.

Сосредоточимся теперь на судьбе тех узников, чья трагическая участь составляет предмет этой книги. Речь пойдет о Козельском, Осташковском и Старобельском лагерях НКВД.

Офицеров от солдат отделяли уже в пересылках, содержали строже. Цитирую письмо Михаила Андреевича Добрынина из Бреста:

«В 1937–1941 годах я жил в Смоленске. Дом находился рядом с железнодорожным переездом, и я хорошо помню, как в 1939 году шли составы с польскими военнопленными. Часто у нашего переезда поезда останавливались и простаивали довольно долго. Мы, мальчишки, как и некоторые взрослые, подходили к составам и общались с поляками. Наши люди выносили им еду. Нам они раздавали польские монетки, шутили. Это был рядовой состав. На противоположной стороне путей были выстроены временные бараки, куда в сопровождении охраны выводили «панов». В основном это были офицеры, а также гражданское население, включая женщин и детей. Общение с ними не допускалось, но издали можно было смотреть».

Сначала опять цифры. Пытаться установить точное число пленных в каждом из лагерей бесполезно: цифры эти постоянно колеблются. Сошлюсь на профессора Мадайчика. изучившего все известные к моменту написания его кнш и источники. Его данные в принципе совпадают с архивными документами с допуском в пределах сотни, а по Старобельску с точностью до человека. По Мадайчику, в Козельском лагере содержалось приблизительно 4,5 тысячи офицеров, в том числе генералов — 4, конградмирал — 1, старших офицеров — 400. младших — 3500, курсантов — 500.[27]

В Старобельском лагере было около 3900 офицеров (8 генералов, 380 старших офицеров, 3450 младших, 30 курсантов) и от 50 до 100 гражданских лиц. Осташковский лагерь насчитывал около 6570 полицейских. Таков итог бериевского пасьянса: Козельск и Старобельск стали офицерскими лагерями, Осташков специализировался на полицейских.

Как я уже писал, лагеря входили в компетенцию Управления по делам о военнопленных НКВД СССР. Начальником Козельского лагеря был старший лейтенант госбезопасности В. Н. Королев, комиссаром — старший политрук Алексеев, начальником особого отдела — старший лейтенант ГБ Эльман. Важную роль в лагере играл начальник 2-го отделения[28] А. Я. Демидович. Из польских источников известен также В. К. Урбанович, занимавший должность, как явствует из документов, помощника начальника лагеря по хозяйственной части. Мемуаристы называют его полковником, ориентируясь на армейские знаки отличия, но дело в том, что три «шпалы» полковника РККА соответствовали званию капитана госбезопасности. Должность начальника Старобельского лагеря занимал капитан ГБ Бережков (то же недоразумение, что и с Урбановичем: в литературе он значится полковником), комиссаром был Киршин. Начальником Осташковского лагеря был старший лейтенант ГБ Борисовец.

Раз уж зашла речь о персоналиях, назову, сверившись с документами, и другие действующие лица, фигурирующие в литературе, с тем чтобы уточнить звания и должности и исправить ошибки в транслитерации фамилий по спискам, составленным исследователями катынской трагедии Янушем Заводным, Луисом Фитцгиббоном и Леопольдом Ежевским.

Начальник Грязовецкого лагеря — старший батальонный комиссар Н. И. Ходас. начальник Юхновского лагеря — майор ГБ Кадышев, начальник Смоленского областного УНКВД — капитан ГБ Е. И. Куприянов. Упоминаемый всеми без исключения авторами майор ГБ (в польских источниках — комбриг) В. М. Зарубин являлся оперуполномоченным 2-го спецотдела НКВД. Существовал и человек по фамилии Лейбкинд: звали его Рафаил Самуилович, звание он имел старший лейтенант ГБ, однако какова его роль в судьбе военнопленных, пока неясно. Попадается в бумагах и Филиппович — лейтенант ГБ, помощник начальника 1-го спецотдела Смоленского УНКВД. Трудно идентифицировать полковника Л. Рыбака — возможно, имеется в виду бывший командир 15-й бригады полковник Рыбаков, в июле 1940 года работавший начальником штаба конвойных войск НКВД СССР; кроме того, в Указе ПВС «О награждении орденами и медалями СССР работников НКВД» от 26.4.1940 («Правда». 27.4.1940) среди награжденных медалью «За трудовую доблесть» значится старший лейтенант ГБ Рыбак Иосиф Моисеевич, функции которого опять-таки неизвестны. К польским спискам мы еще вернемся, а сейчас — несколько пока незнакомых специалистам имен. Честно признаюсь, структура «органов» для меня во многом остается загадкой, но делать нечего — воспроизвожу номерные наименования подразделений так, как написано в документах, субординацию определяю по собственному разумению.

УНКВД по Смоленской области:

Зам. начальника управления — капитан ГБ Ильин

Начальник 1-го спецотдела — лейтенант ГБ Караваев

Начальник 3-го спецотдела — сержант ГБ Бобчен-ко

Сотрудники 3-го спецотдела — Лелянов, Айбиндеров

Начальник оперативного отделения — лейтенант ГБ Красинец

Оперуполномоченный УНКВД — сержант ГБ Разгильдеев

Начальник тюремного отдела — лейтенант ГБ Жамойдо[29]

Зам. начальника тюремного отдела — лейтенант ГБ Малов

Начальник следственной тюрьмы — сержант ГБ Люсый

Комендант внутренней тюрьмы — лейтенант ГБ Стельмах

Осташковский лагерь:

Инспектор 2-го отдела — Галкин

Юхновский лагерь:

Комиссар — Лаврентьев

Начальник 2-го отделения — младший лейтенант ГБ Шульженков

Грязовецкий лагерь:

Начальник 2-ю отделения — лейтенант Шахов

Впоследствии я дополню этот список именами сотрудников центрального аппарата НКВД-НКГБ. Перечисленные лица занимали указанные должности в 1939–1941 годах и не могли не знать об участи военнопленных.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.