Глава вторая Война!
Глава вторая
Война!
19-я армия И. С. Конева была мощной боевой силой — три корпуса и стрелковая дивизия. Она получила приказ перебазироваться в район Витебска. Однако начало погрузки в железнодорожные эшелоны почему-то задерживалось, мы томились в вынужденном ожидании, а события на фронтах развивались бурно, и, увы, не в нашу пользу.
Глубокими клиньями танковые группировки врага рвали нашу оборону, устремлялись на восток. Его авиация держала под своим контролем все наши коммуникации, нещадно бомбила их вплоть до Киева и Брянска.
28 июня гитлеровские войска овладели Минском, Бобруйском, 3–4 июля противник вышел на своем правом фланге в районе Рогачева к Днепру, на левом занял Борисов. Фронт неумолимо перемещался на восток. Аэродромы противника подтянулись совсем близко, налеты его авиации становились все интенсивнее и наглее. Под вражескими бомбардировками затруднялась не только погрузка войск армии, но и передвижение эшелонов, они растянулись на колоссальное расстояние, более чем на пятьсот километров: когда первые достигли района Смоленска, другие только начинали грузиться.
В условиях непрерывных авиационных ударов противника для ввода армии в действие после начала погрузки требовалось не менее двенадцати-пятнадцати суток. А их в запасе не было.
Бронированные армады врага развивали наступление на Могилев, Оршу, Витебск. 19-й армии была поставлена задача: занять оборону по рекам Западная Двина, Вонь.
Подходили эшелоны, войска совершали марш и с ходу вступали в бой с танковыми группировками. Бои были тяжелыми и кровопролитными. К вечеру 9 июля из четырехсот эшелонов прибыло к месту назначения всего сто три, остальные медленно пробивались к Смоленску. К этому времени в 19-й армии не было ни одной полнокровной дивизии, в соединениях оставалось всего по три-четыре стрелковых батальона. Не было артиллерии — она еще находилась в пути.
Несмотря на крайне тяжелую обстановку, личный состав 19-й армии, как и все советские воины на всем протяжении советско-германского фронта, героически дрался с численно превосходящим противником. Ф. Гальдер записывает в своем дневнике: «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека»[6].
Танковый десант Гудериана — за Днепром. Гудериан хвастливо пишет в своих «Воспоминаниях солдата» («Erinnerungen eines Soldaten», Гейдельберг, 1951), широко пропагандируемых на Западе: «11 июля ранним солнечным утром, в 6 час 40 мин, в сопровождении моих гостей я выехал со своего командного пункта, располагавшегося в Толочине, который еще в 1812 году служил штаб-квартирой Наполеона I, и направился к Копысь, чтобы присутствовать при форсировании реки 47-м танковым корпусом».
Он свято верил в непобедимость своих бронированных армад, потому и пригласил поглядеть на форсирование Днепра, как на торжественную церемонию, своих гостей — личного адъютанта Гитлера фон Белова и представителя Муссолини генерала Марасса. Он был полон приятных исторических ассоциаций — до зимы еще было далеко… Мы пока еще отступали.
12 июля я ехал по дороге Витебск — Смоленск, из кузова грузовой автомашины наблюдая за «воздухом». На перекрестке Минской и Витебской дорог навстречу на большой скорости выскочил мотоцикл с коляской.
Немцы! Дал по мотоциклу очередь из автомата. Мотоциклист пытался увернуться и свалил машину набок. С шофером мы обезоружили немцев, усадили их в кузов и доставили на КП 19-й армии.
И. С. Конев лично допрашивал этих первых немецких пленных, взятых 19-й армией.
— Какой дивизии? — обратился он к высокому белобрысому пулеметчику. Тот не спешил с ответом, стоял, широко расставив ноги, презрительно сузив веки с рыжеватыми ресницами. — Повторите ему вопрос, — приказал И. С. Конев переводчику.
— 17-й танковой, — наконец выдавил белобрысый.
— Где части дивизии?
— Не знаю.
— Врет! — бросил Конев.
Перевели. Белобрысый хмыкнул:
— Не вру. Могу сказать, где были вчера, а где сегодня… — Он замялся, подыскивая подходящее слово. — Вы так быстро… отступаете…
— …«драпаем», так он хотел выразиться, — поправил Иван Степанович переводчика. — Ладно.
Немцу показалось, что превосходство их признано, он осмелел и, полный высокомерного презрения к «аборигенам», с вызовом процедил:
— Могу сказать, где дивизия будет завтра — в Смоленске.
— Увести! — резко бросил И. С. Конев.
Я пожалел, что привел этих пленных к командующему. Сердце сжималось от обиды и от сознания, что наглость противника порождается его успехами и нашими неудачами.
Увы, инициатива была в руках врага. Он диктовал свою волю, он не давал нам ни малейшей возможности подтянуть крупные силы Vi организовать оборону. Авиация противника поражала наши войска на глубину четыреста-пятьсот километров. Господство в воздухе в первые дни войны безраздельно принадлежало врагу, наши войска несли от авиации противника большие потери. В результате ее непрерывных атак по железным и шоссейным дорогам срывалось сосредоточение наших войск и подвоз необходимых боеприпасов. У нас не хватало техники и вооружения. Но нам было не занимать храбрости, отваги и убежденности в правоте нашего дела.
После войны я не раз слышал от старых солдат: «Кто не познал войну в сорок первом — начале сорок второго, тот не знает, что такое настоящая война». Пожалуй, они правы. Автору этих строк доводилось видеть, с какой беззаветной отвагой дрались советские воины не только на передовой, но и в условиях, казалось бы, отчаянных — в окружении.
А враг наглел. Успехи в первые дни войны вскружили ему голову. Потому так вызывающе дерзко вели себя на допросе у командующего два гудериановских танкиста.
Вспомнилась книга Г. Гудериана, с которой мы успели познакомиться перед войной, — «Внимание, танки!». Что же это, невольно думалось в те дни, — подтверждение правоты Гудериана, воскликнувшего еще в 1940 году у Арденн по поводу стремительного продвижения германских бронетанковых сил: «Ничто не может остановить эту мощную ударную силу!»?
Так неужели он прав? Может быть, мы недооценили немецкую военную доктрину «молниеносной войны», по которой успех в войне решают прежде всего танки и авиация? А люди — отнюдь не главные детали военной машины. Может быть, в самом деле мы вовремя не вняли возгласу «Внимание, танки!», не повторили его с должной степенью восторга, и война преподносит сейчас нам этот свой урок?..
Во время изнурительных оборонительных боев на подступах к Смоленску в войска 19-й армии прибыл маршал С. К. Тимошенко. Помимо работников штаба Западного фронта сопровождали маршала в его поездке по войскам и мы с полковником Русаковым. По дороге на Смоленск нас атаковали три вражеских пикирующих бомбардировщика Ю-87. Все повыскакивали из машин, залегли. Бомбы попадали веером, не причинив нам вреда. Самолеты повернули назад.
Поднимаясь с земли, отряхиваясь, С. К. Тимошенко погрозил кулаком вслед удаляющимся самолетам:
— Ну, ну, еще посмотрим!.. — И тут увидел стволы зенитных пушек. — Зенитки?! А почему молчат? — Маршал направился к орудиям.
От орудий отделился небольшого роста, крепко сбитый сержант, четким строевым шагом подошел к маршалу и отрапортовал, что он за командира батареи, комбат погиб вчера при отражении танков противника, командир огневого взвода тяжело ранен.
— Где же люди? — спросил С. К. Тимошенко.
— В укрытиях, товарищ маршал. Разрешите подать команду «К орудиям»?
— Подайте.
Расчеты молниеносно заняли свои места.
— Почему же не стреляете? — удивился Семен Константинович.
— Нечем, товарищ маршал. Снарядов нет. Очень хочется бить гадов, а снарядов нет. Потому и приказал всем: в укрытия. Зачем зря людей подвергать опасности?
— Что ж, резонно, — согласился Семен Константинович. — Люди наши и так достаточно собой жертвуют. И не возьмешь нас! — Он опять погрозил кулаком в сторону улетевших немецких бомбардировщиков.
— Это точно, товарищ маршал, — браво подхватил сержант, — снаряды без людей — мертвые, а люди без снарядов — живые.
Маршал и все мы дружно рассмеялись, и смех наш как бы дал разрядку накопившейся в душе горечи.
На просторах Смоленщины 19, 16, 22-я армии продолжали ожесточенные бои. Наше командование принимало все меры, чтобы остановить наступающего врага, но обстановка на Западном направлении была крайне тяжелой.
Корпуса 19-й армии, отражая яростные атаки вражеской танковой группировки, откатывались назад. 25-й стрелковый корпус пробивался на Сураж, Витебск. Командир корпуса просил по рации подкреплений и поддержки. Что с 34-м стрелковым корпусом, никто в штабе армии не знал.
Тяжкое положение было и во всех остальных соединениях армии. Однако советские воины проявляли беспримерное мужество, сражаясь с врагом. В штаб 19-й армии все время поступали донесения о героических делах воинов, да и сами мы, работники штаба, постоянно выезжая в части, на передовую линию обороны, воочию убеждались в этом.
Не имея поддержки авиации, испытывая недостаток в танках и артиллерии, 19-я армия не добилась заметного успеха. Впрочем, в этих условиях трудно было ожидать иного.
И пока соединения 19-й армии, пытаясь наступать на Витебск, израсходовали свои силы, противник стал развивать наступление на Смоленск.
И. С. Конев сообщал в штаб фронта: «…не имею ни одного полнокровного боеспособного соединения. Фронт держу за счет отдельных подразделений. В течение 4 дней не имею поддержки нашей авиации. Войска держатся крепко против наземных войск»[7].
Действительно, положение было критическим. В мехкорпусе, например, имелось по два-четыре танка в каждой дивизии, в то время как противник на отдельных направлениях скапливал по двести-четыреста боевых машин. И тем не менее ни одной позиции не оставляли без боя.
В районе Смоленска обстановка была угрожающей, противник именно сюда направил главный свой удар. Сосредоточив в направлении Смоленска свои усилия, он 16 июля занял танковыми соединениями юго-западную часть города, главными силами 2-й танковой группы нанес другой удар — в направлении Починок, Ельня, Красный. С севера Смоленск обошла танковая группа Гота.
Главный удар вражеских танков принял на себя батальон 127-й стрелковой дивизии, которым командовал капитан Джабаев.
— Стоим насмерть! — сказал он своим ребятам. — Умереть со славой лучше, чем отходить с позором.
В боевых порядках стрелковых рот находилась артиллерийская батарея старшего лейтенанта Музылева, бившая прямой наводкой. Горели немецкие танки и бронемашины, вздымались в небо столбы дыма и пламени.
Но черные машины с крестами на броне все ползли и ползли. В орудийном расчете уже почти никого не осталось, упал, сраженный осколком, наводчик. Тогда на его место встал сам командир батареи.
Вот от его прямого попадания загорелся один танк, другой…
— Врешь! Здесь не пройдешь! — кричит Музылев. — Огонь! Огонь!
Три вражеские боевые машины уничтожил отважный воин, коммунист Музылев, но и сам пал на поле сражения.
Однако все равно не пройти здесь врагу. Навстречу танкам ползут пехотинцы — красноармейцы Дробязко и Козлов. В руках у них всего лишь бутылки с горючей смесью, но еще три танка врага превращаются в горящие факелы.
Пишу в донесении штабу армии о дерзких действиях красноармейца Василия Дробязко и запоминаю эту фамилию — в 1944-м с радостью узнаю, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.
Фашисты не ожидают столь ожесточенного сопротивления небольшого отряда советских воинов: велика ли сила — батальон. Бросают против него авиацию и танки, новые и новые свои батальоны. Но джабаевский батальон не отдает без крови ни метра советской земли. Шквал артогня и авиабомбардировки обрушиваются на горсточку оставшихся в живых. Они упорствуют, но вокруг них замыкается огненное кольцо. И тогда капитан Джабаев командует:
— Будем держаться до темноты. Пока не стемнеет, ни шагу назад!
Ночью остатки батальона прорвали огненное кольцо окружения. Весть о подвиге джабаевцев наутро облетела всю дивизию. По указанию комиссара дивизии Ф. Я. Кровякова политработники во всех подразделениях поведали о беспримерной стойкости и мужестве героев. Бойцы клялись подражать примеру отважных.
А у капитана Джабаева тем временем шел большой, хотя и по-фронтовому лаконичный, разговор с вышедшими из окружения остатками батальона.
Меня, подошедшего и присевшего рядом, никто не замечает.
— Мало нас осталось, нелегко стоять, чтоб ни шагу назад… Кровью своей за это надо платить… жизнями товарищей. «Ни шагу назад» — это Родины приказ. Но ведь я его произносил — я в ответе за жизнь тех, кто в этом бою пал.
— Товарищ капитан! — прерывает комбата пожилой боец. — Я старше вас годами, разрешите поперек сказать. Вины вашей, что товарищи наши головы сложили, нету. Потому не отступили мы, землю русскую не отдали. Вот вы, товарищ капитан, не русский, а сами готовы грудь свою под пулю подставить, чтобы землю эту защитить. Почему это? Потому — я так понимаю — земля эта наша общая, советская.
— Спасибо, — взволнованно отвечает капитан Джабаев, встает, делает несколько шагов вперед, назад, возвращается, вновь садится на пригорок, где расположились его измученные солдаты — кто перевязку поправляет, кто в котелке сухарь размачивает.
Молчат. Потом опять заговаривает Джабаев:
— Власть мне над вами моя шпала дает. И приказ командира — закон. Вы его свято до сих пор выполняли. У меня нет к вам замечаний. Могу только похвалить за службу… Другое хочу сказать — потому что впереди, видно, еще страшнее бои: никогда власть свою не употреблю, не обдумав все десять раз.
Джабаев заметил наконец меня.
— Здравствуйте, товарищ майор. Извините, не подал команду «Встать» — сами видите, в каком состоянии люди.
— Конечно, конечно! — успокоил я его, крепко пожимая руку. — Давайте присядем в сторонке, помогите мне составить донесение командарму. Ваш батальон действовал успешно…
— Не батальон, а вся наша 127-я дивизия, товарищ майор.
С каждым днем обстановка на боевом участке нашей 19-й армии все более осложнялась. Два наших полка вели тяжелые оборонительные бои по удержанию промышленного района Смоленска на северо-восточном берегу Днепра. Севернее Смоленска рвалась на Ярцево танковая группа Гота — отдельные, разобщенные наши части еле сдерживали ее натиск. На левом фланге армии, юго-восточнее Смоленска, шло сражение с главными силами Гудериана. Проникновению противника в глубь нашей обороны способствовал ее очаговый характер — была она разорвана во многих местах на всем своем огромном протяжении.
Положение казалось катастрофическим, спасти его могли только самые срочные меры Ставки Верховного Командования, и они последовали — в конце июля на смоленско-московское направление были двинуты свежие силы. Кроме того, нужны были люди, способные выдержать неимоверные трудности и опасности, обладающие огромной волей к победе. Такими оказались бойцы, командиры, политработники 19-й армии. Примером для всех прежде всего был сам командующий И. С. Конев.
Генерал неизменно появлялся там, где решалась судьба боя. Властность не мешала ему быть обаятельным, влияние на людей было колоссальным. Человек горячий и увлекающийся, он сочетал в себе трезвость мысли и спокойную рассудительность с блеском полководческого таланта, доброту и благородство с твердостью и непримиримостью. Он был жестко требователен ко всем и прежде всего к себе. Любил смелых и сам являл образцы отваги, подчас напрочь пренебрегая собственной безопасностью.
В штабе порой удерживали командующего от шагов, опасных для его собственной жизни, тогда он резко возражал: «Вам можно, мне нет?» «Нет, — отвечали ему, — вы командующий». Тогда Конев недовольно отворачивался, всем своим видом показывая, что с людьми, которые прибегают к такой аргументации, ему и толковать не о чем.
Мы, работники штаба, негласно дежурили, поочередно присматривая за командующим. Счастье наше, что он не разгадал нашего «заговора», а то бы… Был Иван Степанович строг с подчиненными, порою крут, но необидной была его строгая требовательность и ощущалась нами как законная. Это происходило, наверное, оттого, что знали мы: если тебе надо, обратись к Коневу смело. Если твое дело стоящее, Конев поможет.
Так уверял меня мой друг, тоже работник штаба армии, майор с фамилией, никак не шедшей к его бравому облику, П. Я. Фиалка.
— А что же ты сам не обратишься к командующему, коли говоришь, что так же поступил бы, как я собираюсь?
— Робкий я, друже, — замялся П. Я. Фиалка. — Это, наверное, оттого, что родители меня такой фамилией наградили.
— Что-то я не заметил, чтоб ты в бою робким был.
— Так то ж в бою… А так я боюсь с начальством гутарить. Представляешься ему: «Докладывает майор Фиалка», — а оно на тебя очи пялит, что это за явление такое… ароматное…
Я расхохотался и пообещал попросить командующего заодно и за П. Я. Фиалку.
Улучив момент относительного затишья, я обратился к генералу:
— Отпустите меня в войска.
Конев вскинул удивленные брови, посмотрел на меня, потом на присутствующих:
— Не поладил с кем-нибудь в штабе?
— Нет, все в порядке, товарищ командующий.
— То-то! Никуда не пойдешь. А кто здесь работать будет?
Я молчал, только переводил просительный взгляд с командующего на члена Военного совета армии И. П. Шекланова. Иван Прокофьевич обладал даром настоящего политработника — умел глядеть человеку в душу.
— Пусть идет, Иван Степанович, не удерживай в штабе. Парень боевой, сейчас как раз такие нужны в войсках.
И. С. Конев ходил из угла в угол блиндажа, потом остановился, еще раз посмотрел на меня в упор.
— Хорошо. Уговорили с комиссаром. Пойдешь командиром полка в 127-ю стрелковую дивизию. — Положил руки мне на плечи, добавил: — Если погибнешь, то смертью храбрых. Выживешь, будь героем. Лучше второе.
Никак не ожидая, что Конев так быстро сдастся, я молчал, не зная, что сказать.
— Что стоишь, иди! — притворно-грубовато прикрикнул Конев.
— Товарищ командующий, у меня еще просьба.
Конев повернулся ко мне всем корпусом:
— Не многовато ли просьб, дружок, в один присест? Ну?
— Отпустите в войска Фиалку.
— Кого? — не сразу понял Конев. — Ах, майора Фиалку! А он что, решил оправдать свою фамилию, сам не отважился обратиться? Комиссар! Что это бегут из нашего с тобой штаба, дезертируют?
— Дезертируют на передний край, — с улыбкой уточнил Шекланов.
…Вечером того же дня мы с Фиалкой пешком добирались в расположение 127-й дивизии, куда были назначены командирами полков на место товарищей, сложивших головы в боях под Смоленском.
Путь был неблизкий. Ночь застала нас в дороге. Неподалеку от берега Днепра прямо на нас спускался парашютный десант противника. Мы с Фиалкой дали по парашютистам автоматную очередь. В ответ десантники открыли сильный, но беспорядочный огонь. Стреляли без разбору, куда попало. Прикинув место сбора десанта, мы решили ускользнуть подобру-поздорову в противоположную сторону.
На нашем пути оказалась небольшая речушка, метров двадцать-двадцать пять шириной. Поискали брод — брода нет. Что делать?
— Что делать, что делать, — проворчал Фиалка, — вплавь, чего там.
Тут я признался, что не умею плавать, так в своих горах и не выучился.
— Чего уж там, прыгай в воду, — повторил Фиалка. — Да поскорее, пока не рассвело, не то засекут десантники.
Я не решался. Тогда Фиалка неожиданно столкнул меня в реку, сам прыгнул вслед за мной. Я беспомощно барахтался, готовый закричать в голос. Когда тонешь, тут уж не до того, свои рядом или чужие. Фиалка подхватил меня, мучаясь и сопя, приговаривая:
— Только тихо, смотри, тихо, братец… смелее работай руками и ногами… Я и сам пловец не очень, но тебя не брошу, не бойсь…
Еле живой от страха и холода — ночь оказалась не по-летнему прохладной, — я с помощью товарища выкарабкался на берег. Стуча зубами, выжимая одежду, вслух только сетовал, что не течет никакая река возле моих Чардахлов, и клял себя за то, что не удосужился в мирное время хоть один отпуск провести у моря — все недосуг да недосуг…
В ту ночь я не очень представлял себе, сколько еще водных преград предстоит мне преодолеть за годы военной страды…
127-й стрелковой дивизией командовал полковник А. З. Акименко. Я знал его еще тогда, когда он был командиром 34-го стрелкового корпуса, перед расформированием стрелковых корпусов. Храбрый был человек, но несколько резковатый. Однажды накричал на меня за показавшийся ему преувеличенно критическим мой доклад командованию о действиях некоторых частей его корпуса. Встретил он нас настороженно.
— Ну вот что, товарищи штабисты, — не без ехидства закончил он свое напутствие, — езжайте в свои полки прямо сейчас. И помните, что тут не донесения писать, а воевать надо. Поглядим, что вы в этом деле кумекаете.
Я было вспыхнул от этого выражения, но Фиалка и здесь меня спас — ткнул локтем в бок: молчи, мол, не рыпайся.
Это не ускользнуло от цепкого взгляда Акименко.
— Что ж, майор Бабаджанян, за вами остается возможность доказать, что кумекаете. А на лексикон не обижайтесь. Мы окопники…
395-м полком, куда я был назначен, временно командовал начальник штаба И. В. Артюх. Я с ним встречался еще в двадцатых числах июля под Смоленском, когда дивизия вела тяжелые бои на западном берегу Днепра. Толковый, дельный, немногословный… Я был очень рад, что именно такой будет у нас начштаба. Комиссаром полка был Н. И. Пивоваров. С ним я познакомился только что, но было ощущение, что знаем друг друга давно.
Когда наступила ночь, дивизия начала отход на левый берег Днепра. Противник бешено обстреливал переправу. Увы, нашлось немало бойцов, которые, как и новый командир полка, не умели плавать.
Организовав переправу всего личного состава, в воду полезли и мы с Артюхом и Пивоваровым. Пивоваров по первым моим движениям понял, что меня надо выручать. Незаметно для себя я оказался на другом берегу и констатировал: в течение суток дважды испытав свои плавательные способности, я уже имел кое-какие успехи. Впрочем, констатировал я это про себя, не совсем уверенный в том, что Артюх и Пивоваров тоже придут к такому выводу, не зная, с чем сравнивать. «Где Фиалка?» — подумал я. Каково ему досталось сегодня, моему первому учителю плавания, моему первому спасителю… На войне много нелегких для человека законов, но есть и невероятно высокий в своем благородстве: сам погибай, а товарища выручай…
Помню, в 1946-м при зачислении в Академию Генерального штаба начальник политотдела, покойный генерал-майор Заблицын, рассматривая мой партбилет, обратил внимание на неопрятный вид ряда страниц — расплылись чернильные записи об уплате членских взносов.
— Партбилет у вас в безобразном состоянии. Нехорошо. Отчего чернила расплылись?
— Купался.
— Что это еще значит?
— Значит: учился плавать, а по правде говоря, тонул. И однажды был спасен друзьями, товарищ генерал.
— Тогда-то вам, наверное, было не до шуток, — проворчал Заблицын, но тут же заинтересованно потребовал: — Извольте доложить подробно, как и кто вас спасал. А то, что с партбилетом, видно, никогда не расстаетесь, за это хвалю.
Войне, невиданной по своим масштабам, уже два месяца. Теория блицкрига неожиданно для своих авторов на глазах всего мира стала давать заметные трещины. В невыгодных условиях начального периода войны наши войска, несмотря на ряд очевидных неудач, нанесли неожиданный урон немецкой теории «молниеносной войны», затормозили победный марш фашистских танковых полчищ.
Браухич, Главнокомандующий германских сухопутных войск, записал в своем дневнике в июле 1941-го: «Не может быть и речи о дальнейшем стремительном продвижении танков на восток… Русские дерутся не так, как французы: они нечувствительны на флангах. Поэтому, — делает вывод гитлеровский генерал-фельдмаршал, — основным является не овладение пространством, а уничтожение сил русских»[8].
Не отстает от своего коллеги и генерал-фельдмаршал Клейст: «Русские стали первоклассными солдатами, как только накопили опыт. Они дрались упорно, отличались исключительной выносливостью».
Приведу еще одно высказывание — генерала К. Типпельскирха: «Убедительным было упорство противника… Это был противник со стальной волей… но и не без знания оперативного искусства»[9].
Блицкриг терпел фиаско и в глазах тех, кто еще совсем недавно, ослепленный мощью гитлеровского наскока, пел отходную Советам. На третий день войны американский конгрессмен Мартин Дейс вещал с трибуны конгресса: «Гитлер через тридцать дней уложит Россию на обе лопатки». Ему вторили американские газетные трубадуры: «Для того чтобы красные смогли спастись от катастрофы, в течение очень короткого времени должно последовать гораздо большее чудо, чем это было когда-либо со времен написания Библии» («Нью-Йорк пост»). «Россия приговорена к смерти» («Нью-Йорк джорнэл америкэн»).
Но уже в августе Гитлер вынужден был признаться своему генералитету, что для него сюрпризом явились советские танки. Но этого мало. «Немцы с негодованием увидели, что русские ведут себя совсем иначе, чем французы на Западном театре военных действий, — свидетельствует американский военный корреспондент Джозеф Григ. — Когда немцы окружали их, они дрались до последнего человека и убивали столько немцев, сколько могли».
И хотя в руках противника уже часть Украины, вся Молдавия, Белоруссия, хотя геббельсовская пропаганда взахлеб кричит, что «победоносные войска» рейха прошли две трети расстояния от Варшавы до Москвы, в самом гитлеровском стане отнюдь не спокойно — всем видно, что ставка на блицкриг оказывается авантюрой, впереди русская зима. И ассоциации — теперь уже иного порядка, хотя и на ту же тему: о Наполеоне, — невольно возникают в воображении гитлеровских заправил. 30 июля Гитлер вынужден издать приказ о переходе основных сил группы армий «Центр» к обороне.
«Гитлер… подчеркнул, — пишет Гудериан в своих „Воспоминаниях“, — что сырьевые ресурсы и продовольствие Украины являются жизненно необходимыми для продолжения войны… Мои генералы ничего не понимают в военной экономике».
Им казалось, что захват Москвы, столицы, означал бы фактическое завершение войны. Но фашистские стратеги вынуждены пересмотреть свои планы по овладению Москвой и в августе поворачивают часть сил группы армий «Центр» в южном направлении, на Киев. Немецкая «Франкфуртер цейтунг» признается: «Психологический паралич, который обычно следовал за молниеносными германскими прорывами на Западе, не наблюдается в такой степени на Востоке… в большинстве случаев противник не только не теряет способности к действию, но, в свою очередь, пытается охватить германские клещи»[10].
Итак, идея «молниеносной войны» постепенно оказывалась блефом, приходилось брать в расчет сырьевые ресурсы Украины, чтоб выдержать длительную войну.
Но одновременно развеивались и другие, тоже оказавшиеся несостоятельными военные теории — «малых армий», «воздушных войн», главенствующей роли танков и авиации в современной войне, которые будто бы способны решать ход и исход войны без взаимодействия с другими родами войск. И хотя далека еще наша победа, но уже первые месяцы войны приносили доказательства справедливости советской военной доктрины — решающую роль наряду с подготовкой армии, ее техникой и вооружением играют морально-боевые качества солдат, уровень военно-политического руководства.
Таков был один из первых уроков войны.
Однако наступательные возможности врага далеко не исчерпаны, и угроза смертельной опасности все еще висит над страной. Кое-кто на Западе молчаливо потворствует Гитлеру, соглашаясь, что само существование страны социализма — угроза капиталистическому строю.
Дивизия полковника А. З. Акименко заняла оборону на восточном берегу реки Ужа. Здесь же находился и 875-й стрелковый полк под командованием подполковника М. И. Добровольского.
Чтоб не привлекать внимания противника, оборонительные работы производили ночью. Днем в небе по-прежнему свирепствовали «мессершмитты», «юнкерсы» и «хейнкели». Чуточку стало веселее на душе, когда навстречу им устремились наши «яки» и «миги». Помню, на КП у меня вдруг раздался телефонный звонок:
— Здорово, сосед. У тебя «на кухне» случайно рации свободной нет? Хочу, понимаешь, с небом связаться, поприветствовать наших летунов, давненько не видали их… Как кто говорит? Не узнал соседа? Подполковник Добровольский, это… тьфу, Шестнадцатый я, совсем забыл.
— Вот погоди, Шестнадцатый, услышит Первый, он тебе всыплет «рацию»!
Первый, командир дивизии Акименко, действительно вскоре приехал. Он частенько наезжал в полки ко мне и к Фиалке, стремясь, видимо, получить доказательства, «кумекаем» ли мы, бывшие штабисты, в боевых делах.
— Кумекаете, — удовлетворенно констатировал он, приехав в последний раз.
Уходя, не отказал себе в удовольствии прибавить:
— Надеюсь, сейчас, Бабаджанян, ты не обижен на наш лексикон? Окопники мы, — закончил он как ни в чем не бывало.
— «Окопники» — это он для красного словца, — сказал Пивоваров после ухода Акименко. — Ты не верь в эту грубость, показная она у него. Знаешь, есть такие люди: им кажется, что мужество и мужиковатость — тождество. На самом деле я-то Акименко понял, он душой болеет за тебя, за меня, за всех. Это такой…
Пивоваров понял. Он мастер был понимать, я — нет. Но, наверное, потому именно он был комиссаром, а я строевым командиром. И учился у него постижению этой науки понимать, понимать человека. Без ложной скромности скажу, что, наверное, политработники потому и дружили со мной, что замечали мое прилежание в постижении этой науки.
В конце августа, когда готовился контрудар под Ельней, передавая нашему полку, подкрепленному еще одним батальоном, приказ временно перейти в распоряжение соседей, 102-й танковой дивизии, полковник Акименко в завершение обронил: «Возвращайтесь со славой, без славы мы вас назад не примем».
Наутро мы с комиссаром Пивоваровым прибыли в распоряжение командира 102-й полковника И. Д. Илларионова. Сверив наши карты, вычертив красную стрелку и твердо заострив ее конец, командир 102-й отшвырнул карандаш.
— Наступать не-мед-лен-но… Ясно?
— Ясно. Но разрешите доложить: немедленно не могу.
— Это еще что такое?! — грозно переспросил комдив.
— Полк на марше — в пятнадцати-двадцати километрах от переднего края. Для выхода на рубеж требуется не менее четырех-пяти часов.
— Майор, вы плохо начинаете, каково кончите?
Обратился к начальнику штаба:
— Полк усилить танковым батальоном, четырьмя артдивизионами.
Повернулся вновь ко мне:
— Марш сократить вдвое.
Снова повернулся к кому-то:
— Начальник разведки! Проверить точность выполнения приказа. Все свободны. Выполняйте приказ!
Легко сказать: выполняйте приказ. Люди прибудут еле живые после такой бешеной гонки и не успеют даже поесть.
Мы шли с Пивоваровым, угрюмо опустив голову. Нас нагнал начальник разведки, которому был поручен контроль за нами. Чувствуя крайнюю неловкость от поставленной ему задачи, этот майор, как бы извиняясь за своего начальника, произнес:
— Вы, товарищи… не очень огорчайтесь. Мы в штабе к нему уже приладились. Наш командир строгий, но храбр до дерзости, и обстановка сложная. Начальник штаба дал мне распоряжение сделать все, чтоб неоправданных действий не было. Не беспокойтесь, — смущенно улыбаясь, закончил он, — я буду информировать начальство соответственно.
Мы с Пивоваровым молча пожали руку нашему новоявленному другу.
Наступление мы подготовили тщательно. В намеченный час артиллерия, танки, пулеметы открыли ураганный огонь по огневым точкам противника. Затем рванулась в наступление наша пехота, теперь уже легко преодолевая слабенькое сопротивление редких сохранившихся огневых точек врага. А затем ринулись вперед те восемь танков, которые придал нам комдив 102-й. Но после той подготовки, что мы провели, восемь КВ — уже серьезная сила.
Оборона противника прорвана, советские войска ворвались и полностью закрепились в городе Ельня.
— Молодец, победителей не судят, — сказал, отпуская мои «грехи», прибывший сюда командир 102-й полковник И. Д. Илларионов.
Всегда был мне не по душе этот афоризм древних. И кажется, не я первый беру на себя смелость опровергать его. Победителей судят. Судят дважды: современники — однополчане тех, кто полег; история, которая в назидание тем, для которых цель оправдывает средства, сохранила воспоминания о пирровой победе. Но первый суд, суд однополчан, может быть, самый суровый, ибо он требует ответа за человеческие жизни. Тот, кому они доверены, имеет право рисковать и жертвовать ими гораздо меньше, чем своей собственной. И потому обязан всегда, и при всех обстоятельствах, и во имя любой цели руководствоваться единственной мыслью: а все ли я сделал, чтобы избежать этих жертв? Мне, военному, кажется, что это непреложное требование, ибо оно вытекает из нашей, коммунистической морали.
Под Ельней советскими войсками была проведена одна из первых успешных наступательных операций и враг понес чувствительные потери. Немцы вынуждены были отвести отсюда ослабленные две танковые, одну моторизованную и семь пехотных дивизий.
Бои за Ельню навсегда останутся в моей памяти. В дни двадцатипятилетия Победы, в 1970 году, ельнинцы удостоили меня, как командира сводного отряда, в числе других войск освободившего Ельню от фашистской нечисти, звания почетного гражданина этого древнего русского города.
К 8 сентября опасный ельнинский выступ был ликвидирован. Мы снова вернулись в свою родную 127-ю…
Верхом едем с Н. И. Пивоваровым вслед за головным батальоном нашего 395-го полка. Впереди на горизонте замаячили силуэты двух всадников. Один из них энергично машет фуражкой. Узнаем начальника политотдела дивизии батальонного комиссара Е. И. Сорокина.
Подъехав, он потребовал:
— Остановите движение колонны. Получен приказ наркома обороны — надо огласить всему личному составу. И вас поздравляю: нынче вы — гвардейцы!
Недоуменно мы смотрели на радостное выражение лица Сорокина.
— Да, да, братцы, это я буквально говорю — гвардейцы. Родилась советская гвардия! Вот приказ. Кто из вас его будет оглашать?
— Ну это все-таки лучше сделает комиссар полка. Давай, Николай Игнатьевич, действуй! — сказал я Пивоварову. — А я сейчас остановлю движение. Сто-ой!..
Через несколько минут полк уже был выстроен прямоугольником в небольшой рощице.
— Смирно! Слушай приказ Народного комиссара обороны!
Пивоваров выступил вперед и четким голосом начал:
— «Приказ Народного комиссара обороны СССР № 308, 18 сентября 1941 года, город Москва. О переименовании 100, 127, 153 и 161-й стрелковых дивизий соответственно в 1, 2, 3, 4-ю гвардейские дивизии.
В многочисленных боях за нашу Советскую Родину против немецко-фашистской Германии 100, 127, 153, 161-я стрелковые дивизии показали образцы мужества, отваги и организованности. В трудных условиях борьбы эти дивизии неоднократно наносили жестокие поражения немецко-фашистским войскам, обращали их в бегство, наводили на них ужас…»
Пивоваров закончил. В молчании застыл строй. Прерывающимся от волнения голосом Пивоваров спросил:
— Дорогие друзья! Содержание приказа наркома понятно?
— Товарищ комиссар! — послышался голос сержанта Стуканева. — Можно попросить: прочитайте еще раз.
Когда Пивоваров повторил текст, раздался общий, как по команде, хотя никто ее не подавал, крик «ур-ра!».
Ликование было безмерным. Гордое слово «гвардия» вдохновляло на подвиг, вселяло уверенность в безусловность грядущей победы над врагом, в силу Красной Армии, в незыблемость советского строя. Свидетельство тому — поток заявлений в партию и комсомол. Пожалуй, никогда еще наше партбюро не разбирало такого количества заявлений.
…Короткая передышка между боями. С Пивоваровым присутствуем на заседании партбюро. Проходит оно в подвале полуразрушенного дома. Внезапно открывается дверь, на пороге вырастает коренастая фигура сержанта Прохоренко.
— Можно до вас?
— У тебя что-нибудь срочное, Прохоренко? Заседание у нас.
— Та я ж прийшов для того же. Ну як, можно пройти до вас?
— Коли так, — отвечал секретарь партбюро, — проходи, Прохоренко, садись.
— Спасибо. Ось и бумаги мои. — Он положил на ящик перед секретарем сложенные вчетверо листы.
— Ага, заявление… рекомендации. Что ж, товарищи члены бюро, рассмотрим заявление Прохоренко?
Присутствующие одобрительно закивали.
На все вопросы Прохоренко отвечал бойко и как бы давая понять, что готов отвечать на новые вопросы. Все время добавляя: «Та це я вже знаю!»
— Вроде как все на свете знаешь, — придирчиво пробурчал присутствовавший старшина Капустин. — А скажи нам… Программу партии знаешь?
— Программу? — переспросил Прохоренко. — А як же. Программу я дюже добре разумию.
— Так, — поддержал его старший политрук Якубов. — В чем же основная суть Программы нашей партии?
Прохоренко встал, вытянулся по стойке «смирно» и торжественно отрапортовал:
— Товарищи! Вы уси знаете, шо вчора из своего пулемету я убив шестнадцать фашистов. Их усих, гадов, треба изничтожить. Назад ни шагу. О це вам и Программа нашей партии!
Присутствующие широко заулыбались, оживленно заговорили.
Сержант Прохоренко был единогласно принят кандидатом в члены ВКП(б). В ближайшем же бою он показал, как реализует свою «программу», — на его счету появились новые десятки уничтоженных фашистов.
И все же фашистские полчища продвигаются вперед. Еще в августе Гитлер после долгих споров со своим генералитетом принял решение о временном переносе основных усилий с московского направления на южное, киевское.
Нельзя здесь, кстати, не отметить нелогичность современных фальсификаторов истории по поводу того, что это была, мол, «роковая» ошибка Гитлера, и, внемли он тогда Браухичу, настаивавшему на продолжении наступления на Москву, война была бы выиграна Германией.
Обратимся к фактам. Немцы создали опасную ситуацию на Юго-Западном направлении. Будет объективным, если отметим, что действия Брянского фронта оказались недостаточно эффективными, 2-я танковая группа немцев пробилась за Десну, фронт был прорван, группа Гудериана одерживала новые победы. Успех на Южном направлении в тот момент также сопутствовал врагу. Что же «рокового» было в решении Гитлера отложить наступление на Москву и нанести решающий удар там, где, казалось, добиться победы легче?
Для обеспечения левого крыла Брянского фронта на стыке с Юго-Западным фронтом, где создалась чрезвычайно тяжелая обстановка, была создана оперативная группа генерала А. Н. Ермакова, армия которого отличилась впоследствии при обороне Тулы, в битве под Москвой.
А сейчас, в конце сентября, оперативная группа А. Н. Ермакова, в которую была включена и наша дивизия, перебазировалась в район восточнее города Глухова.
Группе было приказано нанести контрудар врагу, а затем стойко оборонять занятые рубежи.
К этому времени танки Гудериана захватили Ямполь, Глухов, Путивль, Конотоп, Бахмач. На участке Глухов, Путивль действовал моторизованный корпус противника, усиленный пехотной дивизией. Оперативная группа генерала А. Н. Ермакова значительно уступала противнику по своей мощности. Она подошла к Глухову, а затем к Путивлю. Большего сделать не удалось.
Здесь мне кажется уместным сказать, что нельзя смешивать контрудар с контрнаступлением. И хотя моему читателю может показаться, что эта военная премудрость сложна и интересна лишь для специалиста, все же попробую, елико возможно, популярно разъяснить эти военно-теоретические тонкости, ибо без представления о них нельзя понять, почему войска оперативной группы А. Н. Ермакова не достигли значительного успеха.
Советская военно-теоретическая школа еще до начала, а затем и в ходе Великой Отечественной со всей четкостью определила грани наступления, контрнаступления, контрудара и контратаки.
Если наступление и контрнаступление предпринимаются для разгрома врага и достижения победы в операции, кампании, в войне в целом, то контрудар и контратака — функции обороны.
Оборона, в свою очередь, бывает стратегическая, оперативная, тактическая. В начале войны Советские Вооруженные Силы вынуждены были осуществлять оборону по всему фронту — стратегическую оборону. Да, это была мера временная — для подготовки к будущему наступлению.
При ведении стратегической обороны в крайне тяжелой сложившейся обстановке мы кое-где позволяли себе перейти в контрнаступление, но только при наличии вполне благоприятных условий. Так было под Тихвином, под Ростовом, так было, наконец, в конце осени 41-го под Москвой.
Другое дело контрудар или контратака (в зависимости от количества войск, участвующих в сражении). Эти меры предпринимаются в системе оперативной или тактической обороны, когда в систему обороны прорывается противник, чтобы его отбросить и восстановить существовавшее положение. Но контрудары и контратаки тоже предпринимаются лишь при мощной поддержке артиллерии, авиации, танков. Более того, приводят к успеху в том лишь случае, если на узком участке фронта создается превосходство своих сил над силами противника.
На участке же оперативной группы А. Н. Ермакова не сложилось благоприятного соотношения сил.
Противник бросил в бой много танков, одним ударом рассек боевые порядки нашей пехоты, разобщил их на многочисленные отдельные группки, на севере вышел к реке Клевень, на юге, в районе Чернева, прижал к реке полки 2-й гвардейской стрелковой дивизии.
Неся потери, особенно от авиации противника (нашей авиации и зенитных средств почти не было), наши дивизии вынуждены были с тяжелыми боями отойти на восточный берег реки Клевень. На западном берегу, в районе Чернева, отстаивая крошечный участок в два километра, остался, теряя сотни людей, наш 395-й полк, в который влились отошедшие из района Путивля остатки двух батальонов 875-го полка.
Противник простреливал наш крохотный плацдарм насквозь. В батальонах оставалось по сто-сто двадцать активных штыков. Дрались все, даже солдаты хозяйственных подразделений.
Командир дивизии А. З. Акименко, уже генерал в то время, требует по телефону:
— Доложите, где находитесь.
— На своем командном пункте, товарищ генерал.
— Это понимаю сам. А где ваш командный пункт?
— На кладбище, товарищ генерал.
— Худые шутки, Бабаджанян.
— Никак нет, товарищ генерал, не шучу, действительно на кладбище села Чернева.
— Гм… Меня информировали, что вы намереваетесь к ночи отступать на восточный берег.
— Да, действительно просил начопера дивизии передать вам об этом мою просьбу: много раненых, мало боеприпасов, противотанковых средств. Надо спасти оставшихся людей.
— Ни шагу назад. Стоять насмерть.
— Ясно, товарищ генерал. Других просьб не имею.
Трубка долго молчала, потом раздалось покашливание. Наконец Акименко произнес:
— Ну пойми же, дружок, видимо, так нужно. Я ничего изменить не могу.
Ко мне в блиндаж неожиданно вваливаются двое. Я ахнул: майор П. Я. Фиалка, весь в крови, и его ординарец.
— Вот, тащит, — как бы оправдываясь, проговорил П. Я. Фиалка. — Як бы я ему куль, чи шо…
— Ранен чуть повыше сердца, — докладывал ординарец. — Я их в госпиталь тащу, а они сопротивляются. Скажите им вы, товарищ майор, — умоляюще просит солдат.
— Да ну тебя, привязался, — ворчит ему в ответ Фиалка, а сам на ногах не стоит, обессиленно опускается на землю.
— Вот что, Петр Яковлевич, тогда на переправе ты меня не слушал, спасти хотел. Теперь я тебя слушать не буду… Веди в госпиталь, — приказал я ординарцу. — Будет сопротивляться, свяжи.
— Ну ты не очень-то командуй моими хлопцами, — слабо возражает Фиалка.
— Петр Яковлевич, ты же пойми, твое место, по самому-самому честному, сейчас в госпитале.
«Пусть отлежится в госпитале, — подумал я, — авось выживет в этом аду».
А бой с каждой минутой становился все ожесточеннее. Доносят: танки противника прорвали наш правый фланг.
— Командир, я туда! — крикнул комиссар Пивоваров и уполз по ходам сообщения, остановить его я уже не мог.
Там, на правом фланге, неравный бой вели пулеметчики лейтенанта Н. А. Василяна. Убили командира расчета, ранили пулеметчика. Василян ложится к пулемету, рядом, не говоря ни слова, Пивоваров. Пехота противника бежит.
Бывшего бакинца, ныне инженера одного из крупнейших ереванских заводов, Николая Арташесовича Василяна я встретил после войны. Мы снова вспомнили тот бой.
Пивоваров подает и подает ленту.
И вдруг Василян чувствует, что Пивоварова нет. Пивоваров убит.
Нет комиссара Пивоварова, я не знаю утраты горше. На войне горька любая утрата. Но каждая в тот момент, когда она постигает тебя, кажется горше всех. Нет Пивоварова, нет друга и спасителя. Нет человека, который в первую же встречу показался знакомым всю жизнь. «Командир, — любил он говорить, — ты думай о том, как полку достигать победы в бою, остальное доверь мне — дисциплину, сознательность, снабжение… Не подведу».
Он не подводил. Он был из славной когорты старых кадровых комиссаров Красной Армии. Это о таких, как он, наверное, впервые кто-то сказал: душа полка…
Весь следующий день, несмотря на все хлопоты, я не мог заставить себя забыть хоть на минуту о Пивоварове.
«…Командир, можешь верить, не подведу», — не шли из памяти его слова, его интонации.
Сам того не замечая, я забрел во второй батальон. Улегся к станковому пулемету и короткими очередями обстреливал немецкую пехоту — нужно было дать выход потребности вот так, буквально физически, отомстить за Пивоварова.
Еще очередь, еще… Кто-то за моей спиной всунулся в окоп, тяжело дышит. Не отрываясь от пулемета, спрашиваю:
— Кто там еще?
— Товарищ командир, разрешите обратиться.
— А после не сможете? Тоже нашли время! — отвечаю в сердцах, не оборачиваясь.
— Разрешите доложить. Вновь назначенный комиссаром вверенного вам полка старший политрук Скирдо прибыл для прохождения службы.
Кто-кто? Что-то очень знакомая фамилия. Оборачиваюсь. Передо мной молодой человек со шпалой на петлице.
— Повторите, как ваша фамилия?
— Скирдо.
— Митрофан Павлович?
— Да, — растерянно отвечает старший политрук. — А вам разве уже обо мне докладывали?
— Нет еще.
— Откуда же…
— Откуда знаю вас по имени и по батюшке? У меня пока память хорошая. Ведь это вы дней за пять до начала войны, читая лекцию о международном положении, заявили во всеуслышание: «В случае расширения орбиты мировой войны наш враг номер один — Германия»?
— Я…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.