Раздел 6 СОБЫТИЯ В ОДЕССЕ В. Гурко [168] ИЗ ПЕТРОГРАДА ЧЕРЕЗ МОСКВУ, ПАРИЖ И ЛОНДОН В ОДЕССУ [169]

Раздел 6

СОБЫТИЯ В ОДЕССЕ

В. Гурко[168]

ИЗ ПЕТРОГРАДА ЧЕРЕЗ МОСКВУ, ПАРИЖ И ЛОНДОН В ОДЕССУ [169]

Но вот и Киев, Киев, уже побывавший во власти Винниченки и Петлюры, Киев, испытавший засилье большевиков, видевший массовые расстрелы русских офицеров и убийство своего митрополита, Киев, хранящий в виде множества полуразрушенных зданий следы происходивших за него боев, а ныне формально подвластный опереточному гетману, в сущности же поставившему его германскому воинству.

Политическая обстановка в Киеве в ту пору была чрезвычайно сложная, но с внешней стороны она мало в чем проявлялась. Немцы отвели для своего главного командования особый квартал города – часть Липок, который после убийства их главного вождя, Эйхгорна, окружили барьерами и часовыми, но зато вне этого квартала, вернее, вдали от окружающих его застав, их присутствие почти не замечалось, а в особенности не ощущалось. Правда, проходили по улицам германские воинские части, встречались на улицах немецкие офицеры и солдаты, виднелись кое-где немецкие надписи, но держали себя немцы не вызывающе и, видимо, избегали всего, что могло бы раздражить население и дать ему понять, что настоящими хозяевами города являются они, а не украинская бутафория.

Находившиеся в Киеве германские полки, по физической крепости их личного состава, были много выше виденной нами в Орше немецкой калечи, а по внешней дисциплинированности и выправке мало чем отличались от когда-то виденных в Берлине у Бранденбургских ворот гвардейских караульных частей.

Если присутствие германцев в городе замечалось мало, то наличие украинской власти не чувствовалось вовсе. Отражалось оно в повременной прессе, усиленно оповещавшей о всех действиях, а в особенности публичных выступлениях гетманского правительства.

Превратившийся в наследника Мазепы бывший командир Кавалергардского Ее Величества полка никем всерьез не принимался. Ко времени нашего приезда его, впрочем, в Киеве и не было: он ездил на поклон к своему господину – императору германскому, и в магазинных окнах скоро появились фотографии, изображавшие встречу этих двух потентатов: Скоропадский стоял вытянувшись в струнку перед Вильгельмом, непринужденно заложившим руку в карман.

Что касается украинизации города, то она ограничивалась заменой многих русских торговых вывесок малороссийскими, но иного кроме русского языка на улицах и в лавках слышно не было. Киев как был, так и остался русским городом, но зато оживление в нем было необычайное и переполнен он был до последней степени. Сюда хлынула волна из большевистской России, и на Крещатике с каждым днем встречалось все большее количество петроградских и московских знакомых.

Настроение приезжих было на редкость однообразно: нескрываемая радость избавления от большевистского строя и засилья, огорчение по поводу ограбленного у них в Совдепии и по пути оттуда имущества и изумление оказавшегося невероятным, после столичного убожества, изобилия различных товаров, а в особенности съестных припасов – вот к чему поначалу сводились у приезжих все чувства и разговоры. Действительно, в Малороссии в ту пору хозяйственная деятельность населения еще не была подорвана, и благодатный искони, славившийся своим богатством край жил еще прежней привольной жизнью. Правда, цены на все продукты, поражавшие москвичей своей дешевизной, были уже значительно повышены, но происходило это не от недостатка товара, а от обесценения денежных знаков, выпускавшихся украинским правительством под никому не известное, вообще не существующее обеспечение.

Гетманское правительство ко времени нашего приезда в Киев (начало сентября 1918 года) в лице начальников его отдельных управлений, носивших название министров, было смешанное. Председатель Совета министров С.Н. Гербель, министр внутренних дел И.А. Кистяковский, его товарищ бывший член Государственной думы Варун-Секрет были несомненно русские люди, смотревшие на Украину как на временное политическое образование и допускавшие лишь присвоение ей некоторых автономных прав. Но были среди министров и убежденные «щирые» украинофилы. К ним в особенности принадлежал министр путей сообщений, едва ли не поддерживавший сношения если не с Петлюрой, то с Винниченко и Грушевским.

Сам Скоропадский был ближе к русскому крылу своего правительства, но честолюбие в нем сильно разыгралось, а посему он, видимо, мечтал о сохранении звания гетмана и по восстановлении России, связавшись с ней на федеративных началах. Впрочем, возможно, что, как многие это утверждали, у него мелькала мысль, освободив Россию, присоединить к малороссийскому гетманству всероссийский престол. Наивному человеку чего не взбредет в голову, отуманенную случайной удачей. Этим, быть может, обусловливался двойственный образ его действий по отношению к Добровольческой армии.

Держал себя Скоропадский с важностью и внешней пышностью, поскольку это дозволяли местные условия. Стремился он одновременно доказать свое «щирое» украинство между прочим усиленным восхвалением украинских знаменитостей – Шевченко и Мазепы – других не нашлось – и совершенно зря клеймя будто бы испытанный Украиной в течение двух с половиной веков русский гнет, без указаний, однако, в чем он состоял. Одновременно в частных беседах с русскими деятелями он выражался совершенно иначе. Им он объяснял свое украинство тактическими требованиями момента, но веры в себя и в свою лояльность к России ни в ком не возбуждал. Жалкий оппортунист, он не сумел создать себе сколько-нибудь значительное число сторонников ни в украинофильском лагере, ни среди русских людей и столь же скоропалительно и бесследно исчез с политического горизонта, сколь нежданно игрою случая на нем появился. Любопытные, однако, бывают у людей предчувствия. Его товарищи по Пажескому корпусу мне передавали, что, еще будучи на школьной скамье, Скоропадский мечтал и определенно утверждал, что будет со временем малороссийским гетманом, хотя в то время (80-е годы прошлого века) события такой надежды отнюдь не оправдывали.

Вся украинская затея была вообще смехотворна: страна и народ, которые в качестве национальных знаменитостей могли выставить лишь поплатившегося жизнью предателя и полуграмотного составителя народных песен, едва ли могут иметь притязание на самостоятельное культурное существование. Когда к этому еще добавляется отсутствие разработанного литературного языка, обязанность которого исполняет народный говор, дополняемый искусственно созданными словами иноземно-галицийского или польского происхождения, то подобные притязания и смешны, и жалки.

Малороссия, как и иные обширные, удаленные от правящего центра русские области, может стремиться к широкому местному самоуправлению, но для самостоятельной государственной жизни, немыслимой без самобытной цивилизации, она просто не имеет необходимых предпосылок. Результат иноземных интриг – сепаратизм Украины опирался в ее пределах лишь на демагогии нескольких десятков честолюбцев, мечтавших разыгрывать роль государственных деятелей и превратиться в важных сановников. Эти честолюбцы усиленно учились неведомому им дотоле языку, заимствуя недостающие, но необходимые в культурном обиходе слова где угодно, но только не в русском языке. При этом нередко происходили недоразумения, ибо говорившие на этом новоиспеченном языке друг друга не всегда понимали.

Среди усердствовавших в этом отношении управлений выделялось между прочим Министерство иностранных дел. Зайдя однажды по какому-то делу в это министерство, я прежде всего натолкнулся на дежурного чиновника, который, впрочем, оказался хорошенькой и сильно накрашенной девицей. На мой вопрос сия представительница прекрасного пола и, судя «по ее дородности», малороссийских галушек ответила мне на определенно польском языке. Директор департамента этого министерства соблаговолил говорить со мной по-русски, но при входе во время нашей беседы какого-то чиновника тотчас перешел на украинскую мову, с которой, по уходе чиновника, вновь перешел на русский язык, на котором он, очевидно, с детства только и говорил.

Почти одновременно с местным правительством в Киеве образовались и две крупные местные общественные организации, обе будто бы экономического характера, но в действительности деятельно занимавшиеся политикой. Одна из них – «Союз хлеборобов» – была первоначально тесно связана с гетманом; от нее формально получил Скоропадский гетманскую булаву. Лидеры этого союза были до мозга костей русские люди и ни о какой самостийной Украине слышать не хотели. Создали и поддерживали они фикцию германской власти в целях исключительно утилитарных. Крестьяне-собственники, входившие в множестве в состав союза, были ярыми врагами большевиков, так как опасались пуще огня поравнения их земли с деревенской беднотой. К украинскому вопросу они относились в массе безразлично. Во главе союза стоял винницкий уездный предводитель дворянства граф Д.Ф. Гейден, тем более тяготевший к Добровольческой армии, что он был женат на сестре одного из вождей этой армии – генерала А.М. Драгомирова. Не менее русским был и управляющий делами союза A.A. Зноско-Боровский, весьма толковый и знающий человек; он впоследствии умер на юге России от сыпного тифа.

Однако организованной силой, могущей с оружием в руках поддерживать гетманскую власть и охранять край от захвата большевиками, союз не обладал. Лишенные всякого вооружения, члены его, сколь бы они ни были многочисленны, для боевых действий не были пригодны. Между тем еще существовавшая в то время Австрийская империя продолжала лелеять химеру оторванной от России и присоединенной к империи Габсбургов Украины.

Австрией вооружались и снаряжались повстанческие банды, создаваемые хохломанами типа Винниченко и авантюристами типа Петлюры. Сила этих агитаторов зиждилась на тех по существу да и по форме большевистских лозунгах, которые для успешности комплектования этих банд провозглашали их вожди. Господствовал среди этих банд тот же дух наживы за счет чужого имущества, попросту говоря – грабежа, которым большевики опьяняли русский народ.

Едва прикрытый национальными сепаратистскими лозунгами, большевистский дух частей сказался при первом их столкновении с красной армией, в бой с которой они даже не хотели вступить.

Силы против этих по существу грабительских банд Союз хлеборобов не сумел или не мог создать.

Не большей силой обладал и другой образовавшийся в Киеве союз, сокращенно называвшийся протофисом (союз промышленности, торговли и финансов). Во главе этого союза был бывший член Государственной думы князь А.Д. Голицын, а состав его был пестрый. Союз преследовал преимущественно материальные интересы, а посему в политическом отношении готов был на всевозможные компромиссы, как с гетманом, так и с германцами. Добивался он, безразлично ценой каких уступок, лишь одного – охранения края от большевиков. Денежными средствами союз этот обладал несомненно в значительно большем количестве, нежели Союз хлеборобов, но расходовать их на общегосударственные надобности проявлял мало охоты. Зато в промышленной области он развил лихорадочную деятельность, что вполне соответствовало хотя в значительной степени искусственному, но все же наблюдавшемуся оживлению хозяйственной жизни края. Наряду с развитием разнообразных видов спекуляции нарождались многие новые виды производства и увеличивались существующие промышленные предприятия. Степень живучести этих начинаний на практике не удалось проверить. С захватом края большевиками все они погибли независимо от их солидности. Возникали они, во всяком случае, десятками, и число уставов, утвержденных гетманским правительством, весьма значительно. Замышлялись и грандиозные предприятия общего значения, как, например, использование днепровских порогов как огромной двигательной силы, которую предполагалось превратить в электрическую энергию.

Оживление предпринимательской деятельности на Украине приписывалось самостийниками приобретенной краем политической самостоятельности, которая ввиду этого в деловых, а в особенности в деляческих кругах Киева приобретала немалое количество сторонников.

По мере прибытия из большевизии остатков былых государственных и общественных деятелей в Киеве стали образовываться различные общерусские политические группировки. До сентября в Киеве было представлено лишь одно русское политическое течение, а именно крайне правое.

Группа представителей этого течения имела во главе небезызвестного одесского городского голову Пеликана, а в качестве главного вдохновителя присяжного поверенного Соколова. Находилась она в связи с герцогом Г. Лейхтенбергским, никакой самостоятельной Украины, конечно, не признавала и придерживалась определенно германской ориентации. Сосредоточены были ее усилия на образовании новой антибольшевистской армии, отдельной от Добровольческой, названной Южной. Затея эта до известной степени поощрялась немцами, предоставлявшими образуемой армии некоторое, в общем ничтожное количество вооружения, равно как некоторые денежные средства.

Видя в Добровольческой армии силу им явно враждебную, почти столь же упорно мечтающую о возобновлении войны в союзе с Антантой, как о свержении большевиков, германские власти считали нужным по возможности уменьшить приток в нее русского офицерства и именно с этой целью поощряли образование новой русской армии.

Отвлечь переполнявшее Киев русское офицерство от вступления в ряды Добровольческой армии можно было только дав ему другой выход. Таким выходом и должна была явиться Южная армия.

Вербовкой офицеров и солдат (поступали и солдаты, но в незначительном количестве) в эту армию усиленно занимался граф В. Бобринский. [170] Во главу Южной армии предполагалось поставить престарелого генерала Н.И. Иванова, некогда командовавшего нашим южным антигерманским фронтом, а фактическим начальником был граф Келлер (впоследствии убитый в Киеве петлюровцами). Образовывалась Южная армия в районе Харькова, но пока что многие из записавшихся оставались в Киеве, где и подчинялись жившему там же графу Келлеру.

Однако лучшие элементы офицерской среды неохотно шли в ряды Южной армии вследствие ее определенно германской ориентации и даже зависимости в материальном отношении от германских властей.

Напрасно привлекали в Южную армию и наиболее консервативный элемент военной среды – гвардейское офицерство заверением, что армия эта предназначена для восстановления монархии, а что Добровольческая армия пропитана республиканскими чувствами. Гвардейское офицерство, однако, туда не шло и, поскольку наличность имеющихся денежных средств ему это позволяла, понемногу пробиралось в Ростов и Новочеркасск, инстинктивно чувствуя, что именно там, независимо от господствующих в Добровольческой армии тех или иных политических течений, бьется истинное национальное сердце. Впоследствии, когда ввиду явно надвигавшегося крушения Германии находящееся в Киеве германское начальство утратило всевластное доминирующее положение, русское офицерство образовало добровольческие дружины в самом Киеве, начальником коих был князь Долгоруков, причем дружины эти считали себя как бы частью Добровольческой армии.

Если среди русского офицерства, сосредоточившегося в Киеве, было не много охотников вступить в ряды Южной армии, то еще менее было желающих вступить в украинские войсковые части с введенным в них украинским командным языком с такими забавными для русского слуха командами, как, например, «железняки на пузяки – гоп!». За исключением нескольких честолюбцев, составивших «двор» пана гетмана и вырядившихся по этому случаю в живописные, но опереточные полупольские, полуказацкие жупаны – русских офицеров на гетманской службе почти не было. Зато среди приближенных Скоропадского были и такие чудаки, которые выбрили себе голову, оставив лишь на затылке «оселедцы» (чубы), которые старались отрастить как можно длиннее.

Таким образом, в Киеве по иным причинам, но произошло то же самое, что в Москве, а именно разделение офицерства на различные группы, относившиеся друг к другу не всегда дружелюбно: на поступающих в украинские войска, на записывающихся в Южную армию монархического и германофильского настроения и на тяготевших к добровольцам. Конечно, были и такие, которые предпочитали снять военный мундир и обратиться к безопасным мирным занятиям, хотя безопасных положений в то время в России вообще нигде не было.

Если наблюдался раскол среди съехавшегося в Киев офицерства, то не было единомыслия и между съезжавшимися туда политическими деятелями.

В двух отношениях они, впрочем, были единомышленны, а именно в отрицательном отношении к украинскому сепаратизму и в сочувственном к Добровольческой армии. Зато по вопросу о той иностранной силе, на которую в целях возрождения России следует опереться, мнения расходились.

Толчком для образования иных, кроме крайней правой, общерусских политических группировок послужил приезд в Киев многих членов Государственной думы и Государственного совета. Тотчас создалось объединение всех парламентских деятелей, сейчас же выбравшее из своей среды бюро в составе до 15 членов. Тут рядом сидели и дружно между собой беседовали, мало в чем расходясь, Милюков и Пуришкевич.

Собиралось бюро преимущественно на квартире члена Государственной думы Искрицкого и вело нескончаемые беседы, сводившиеся, в сущности, к взаимному осведомлению о текущих событиях. Как сейчас вижу первое появление в нашей среде Пуришкевича, совершенно бритого и потому трудно узнаваемого, в френче, высоких сапогах и с огромным Владимирским крестом на шее. Пуришкевич, войдя, интриговал Милюкова, так и не узнавшего своего постоянного думского противника, пока он сам себя не назвал.

Вопроса о форме правления в этой среде почти не касались, хотя несомненно, что за восстановление монархии стояли решительно все, причем преобладающее большинство признавало, однако, что поднимать это знамя преждевременно. Тем не менее на первом общем собрании членов двух законодательных палат, насчитывавшем свыше 70 человек, Пуришкевич с присущей ему горячностью и стремительностью поднял этот вопрос и настоял на том, чтобы по нему была вынесена определенная резолюция. Высказаться отрицательно по отношению к монархии собрание, состоявшее из монархистов, конечно, не могло. К вящему неудовольствию бюро и тех, которые считали это за тактическую ошибку, собрание признало, что формой правления в восстановленной России должна быть легитимная монархия. Вопрос о том, кто должен быть признан законным претендентом на престол, при этом не возникал.

Тем временем бюро парламентской группы, в состав которого вошли некоторые покинувшие Москву члены правого центра, в том числе Кривошеин, вновь возбудило вопрос об иностранной интервенции. Составили между прочим пером Милюкова обращение ко всем державам, представители коих имелись в Киеве, среди коих консулов держав согласия, разумеется, не было. В обращении этом указывалось на все бесчинства, творимые большевиками, и на ту мировую опасность, которую представляет большевизм, разжигающий наиболее низменные инстинкты человеческой природы.

Рассчитывали при этом, tacitu consesu, преимущественно на германскую помощь, но открыто высказаться за германскую ориентацию никто не решался. Милюков какие-то шаги, столь дорого ему впоследствии обошедшиеся, предпринял в этом направлении, но всецело за свой страх и риск.

Исход международной войны в Киеве в ту пору еще совершенно не выяснился. Занимавшая Украину германская власть, естественно, распространяла и даже дозволяла оглашать только сведения для Германии благоприятные. Однако и из них выяснялось, что никаких решительных результатов Германия в войне не достигла. С другой стороны, самое присутствие германских войск в Киеве и явная зависимость гетмана от Берлина внушали большую веру в германский успех. Тем не менее недавнее участие России в войне в союзе с Антантой и хозяйничанье немцев на всем юго-западе России препятствовали верить в искренность германских заявлений, а тем более желать их торжества и вообще строить будущее России на их помощи. В частности, Кривошеин, столь решительно высказывавшийся в Москве за соглашение с Германией, изменил свою точку зрения. Он не мог простить немцам гибели царской семьи, спасти которую немцы имели, по его мнению, при желании полную возможность.

После образования парламентского бюро, преимущественно его же стараниями, достигнуто было в Киеве и более широкое объединение различных политических деятелей. Семь или девять, точно не помню, крупнейших, образовавшихся там общерусских общественных организаций, как-то: земское, городское, промышленности, торговли и другие, связались между собой и образовали один общий управительный орган, наименовав его советом государственного национального объединения, председателем коего был выбран тот же барон Меллер-Закомельский. В выборе этом сказалось общее настроение этого органа, тождественное с господствовавшим в бюро парламентского комитета. Умеренное в своих убеждениях и в соответствии с этим нерешительное в своей деятельности объединение это и его центральный орган в общем представляло неспособную к героической работе мягкотелую русскую общественность. Какого-либо пафоса, соответствующего испытываемым родиной бедствиям, проявить оно не было в состоянии, а потому и оказалось мертворожденным. Монархисты в душе, члены этого объединения признавали, что развернуть монархическое знамя можно лишь при благоприятных к тому обстоятельствах, когда наступит уверенность, что знамя это действительно объединит вокруг себя могучую силу. С громом и грохотом, говорили сторонники этого мнения, должен царский лозунг прокатиться по России; в противном случае может случиться не распространение его, а, наоборот, развенчание. Провозглашение монархического начала без вызова немедленного сильного встречного ему общественного течения, по мнению этих лиц, могло на продолжительное время развенчать этот принцип в представлении народных масс. Думается, что в то время, при не изжитой еще населением вере в большевистские посулы, когда еще происходил захват и дележ чужого имущества, они были правы.

Не решалось Киевское объединение высказаться и по вопросу о «самостийной» Украине. Сколь отрицательно ни относились к хохломании съехавшиеся в Киеве русские политические деятели, сколь ни осмеивали они в частных беседах опереточный двор Скоропадского с его украшенными «оселедцами» флигель-адъютантами, все же никаких выступлений против него они не предпринимали и, наоборот, готовы были его всемерно поддержать, вполне сознавая, что при данных условиях падение гетманской власти (в случае возможного ухода германских войск, против наличия которых поэтому тоже отнюдь не восставали) до свержения большевиков в Москве обратит и весь юг России в большевистский застенок.

Настроение народных низов в Киеве было определенно большевистское, и на базарах открыто велись разговоры на тему о распространении на Украину райских, по их представлению, условий народной жизни в Совдепии. Не лучше, если не хуже было настроение сельских масс, подвергавшихся усиленным денежным взысканиям при содействии германских войск за учиненные ими аграрные бесчинства.

В верхах наблюдалось другое. Наряду с разнообразной спекуляцией и ловлей в мутной воде наблюдалось неизменно сопутствующее всем великим потрясениям разложение нравов. Размножились игорные дома, где игра шла нередко на огромные суммы. Необеспеченность завтрашнего дня, легкая нажива, наконец, обесценение денежных знаков – все побуждало к широким тратам. Рестораны были полны, и за бутылку ликера платили не морщась сотни рублей. Женская честь превращалась в предрассудок. Большевистский дух в проявлениях иного рода захватывал и высшие слои русского народа.

Общественные русские деятели не утратили, однако, бодрости духа. Свои усилия они направили к единственной по тому времени разумной цели – к объединению деятельности тех трех новых политических образований, которые народились в пределах исконно русской части бывшей Российской империи – а именно Украины, Всевеликого Дона и расположенной на Кубани Добровольческой армии.

К сожалению, к этой мысли пришли не тотчас, а в особенности не сразу принялись за ее деятельное осуществление. Между тем раскол между национально настроенной Добровольческой армией и стоящей у власти в Киеве кучкой украинских сепаратистов влиял роковым образом на достижение основной цели – освобождение России от разрушающего ее Третьего интернационала. Тому же едва ли не в большей степени содействовали как зависимость гетмана от германцев, вследствие чего даже ту незначительную помощь оружием, которую он оказывал армии Деникина, он вынужден был производить тайно, так в особенности порождавшее это положение резко антигерманское настроение добровольцев.

* * *

К началу октября истинное положение Германии стало выясняться и в Киеве. Телеграмма императора Вильгельма к президенту Северо-Американских Штатов с просьбой о посредничестве с державами согласия в целях заключения мира окончательно раскрыла глаза тем, которые еще верили, что Германия одолеет в поднятой ею мировой борьбе. Она ясно указывала, что война фактически пришла к концу и что Антанта, во всяком случае, не побеждена. Однако степень крушения Германии еще не определилась.

Что телеграмма Вильгельма знаменует конец войны, было вполне понятно и находившимся в Киеве германским войскам, причем тут же обнаружилось, насколько наиболее крепкие воинские части Германии, и притом находящиеся в наиболее благоприятных условиях в отношении испытываемых ими опасностей и лишений, физически и нравственно устали.

Мне случилось присутствовать при ярком проявлении этого состояния германских воинов.

Весь верхний этаж гостиницы «Гранд-отель» был занят германским офицерством. Вследствие этого у лестницы, ведущей в этот этаж, были поставлены парные часовые. В вечер оглашения в Киеве упомянутой телеграммы Вильгельма, будучи в этой гостинице, я случайно присутствовал при разговоре этих часовых с каким-то посторонним господином. На вопрос этого господина, довольны ли они телеграммой их императора Вильсону, часовые, сойдя со своих мест и перебивая друг друга, горячо заявили, что войне давно должен был быть положен конец, что дальнейшее ведение ее просто невозможно. Langst genug, твердо сказали они, причем их, по-видимому, вовсе не интересовало, на каких условиях будет заключен мир; важно лишь одно – перестать драться и вернуться домой.

Настроение это безусловно владело большинством немецкого воинства. В Киеве оно проявилось, между прочим, в том, что в тот же вечер германские солдаты высыпали во множестве на улицу и до поздней ночи шумно проявляли свою радость по поводу акта, который в их представлении был равнозначен прекращению военных действий. Ослабла тотчас и дисциплина: солдаты инстинктивно почувствовали, что исчезла та причина, которая оправдывала принятие по отношению к ним суровых дисциплинарных мер.

Примечательно, что чувство радости испытывали немцы, фактически уже не участвовавшие в войне и несомненно чувствовавшие себя победителями и хозяевами в покоренной ими стране. Что же должны были испытывать немецкие войска на французском фронте, ежедневно подвергавшиеся опасности смерти?

Если до упомянутой телеграммы Вильгельма германские, а тем более австрийские войска уже представляли расшатанную силу, то после нее они окончательно перестали обладать какой-либо боеспособностью.

Все это, разумеется, тотчас учли общественные группировки Киева, и прежде всего бюро членов законодательных палат. Бюро это признало настоятельно необходимым выяснить, сколь возможно скорее, отношение держав согласия к России и образовавшимся в ее пределах политическим новообразованиям.

Предвидя, что в ближайшем будущем откроется возможность проезда в Западную Европу, решили ныне же наметить лицо, могущее войти в сношение с дипломатичеекими представителями держав согласия. Остановились на нашем бывшем после в Вене H.H. Шебеко, [171] обладавшем надлежащим опытом и обширными по своей прежней деятельности связями в западноевропейских дипломатических кругах. Одновременно решили, что до поездки за границу делегированного лица ему следует съездить на Кубань в штаб Добровольческой армии и выяснить взгляды командования армии в вопросах международных.

Возникло отсюда и другое предположение, а именно воспользоваться этой поездкой, чтобы теснее связаться с этой армией, а также попытаться повлиять на ее верхи, равно как на донского атамана, в смысле их более тесного объединения между собой, в особенности же с гетманским правительством.

Такое объединение, в случае все сильнее обнаруживавшегося развала Германии, получало особое значение, и безнадежным, казалось, нельзя было его признать. Гетманской власти, в случае крушения Германии, необходимо было искать другую опору, а могла она быть только в лице организованных остатков былой русской государственности, т. е. Добровольческой армии и Дона. Можно было думать, что и Добровольческая армия, наконец, уразумеет, что в основу международной политики должны быть положены не чувства, а сухой, черствый расчет и что чем вероятнее крушение Германии, тем безопаснее для русских интересов использовать еще сохранившиеся у нее силы для свержения большевиков или хотя бы для образования при ее содействии мощной военной силы на всем юге России.

Действительно, помощь Германии в деле восстановления России могла быть опасной только в случае сохранения ею своей мощи. В таком случае она несомненно оказала бы эту помощь лишь за дорогую цену и не преминула бы наложить на Россию свою тяжелую лапу. Победа Антанты эту опасность устраняла.

Думать, что державы согласия оценят нашу донкихотскую лояльность и окажут нам за нее реальную бескорыстную помощь, было более чем наивно. Положение, занятое Англией тотчас после крушения царской власти, хотя бы в вопросе о проливах, давало мерку будущих отношений к нам держав согласия. Даже поверхностное знакомство с историей учило тому, что Англия если и оказывала когда-либо помощь другим нациям, то лишь во вред им, как она это делала во время французской революции, поддерживая французских монархистов лишь настолько, чтобы не дать упрочиться в стране порядку.

Впрочем, хотя история, по выражению Карамзина, являясь зерцалом прошлого, служит наукой для будущего, она еще никогда никого не научила, и государственная колесница неизменно опрокидывается «кажинный раз на том же месте». Преследуемое съехавшимися в Киеве общественными деятелями объединение русских антибольшевистских сил было логически правильно, но тем самым совершенно недостижимо. Логика, вообще редко отражающаяся в людских поступках и отношениях, казалось, совершенно перестала в ту пору руководить людьми в принимаемых ими решениях.

Руководящим началом для главарей белого движения стали более чем когда-либо овладевшие ими разнообразные страсти, партийные домогательства и личные вожделения.

Соревнование между возглавлениями трех зародышей восстановленной русской государственности, соревнование, основанное и на личных соображениях, и на разности политических устремлений, не сулило каких-либо реальных результатов инициативе группы лиц, не обладающих какой-либо силой и представляющих не столько обломки, сколько тени прошлого.

Сознавая все это, я тем не менее согласился поехать совместно с Шебеко в Екатеринодар и Новочеркасск, но цель, которую я имел в виду, была иная. До Киева дошли определенные сведения, что Добровольческая армия относится с величайшей враждебностью ко всем чинам красной армии и к тем, которые когда-либо в ней числились, даже независимо от того, принимали ли они участие в борьбе с белыми, словом, даже к тем, которые правдами или неправдами от нее вырвались и стремились в Добровольческую армию, как в родную среду. Лиц этих предавали суду и подчас выносили по отношению к ним суровые приговоры.

Между тем мне, быть может, ближе, чем кому-либо, были известны те условия, при которых многие военные вступили в красную армию, вступили нередко против своего желания, побуждаемые к тому Правым центром и даже генералом Брусиловым, в лояльности которого в те времена ни у кого не возникало ни малейших сомнений, основываясь на надежде взорвать большевиков изнутри, создав собственную силу в самом их вооруженном стане.

Известно было мне и то, что многие офицеры, вступив в красную армию и ее штабы, при условии, однако, что их не заставят участвовать в Гражданской войне, крайне тяготились своим положением, так как вскоре убедились, что, оставаясь в рядах красной армии, никаких благих результатов для русского дела достигнуть невозможно, а не быть втянутым в Гражданскую войну немыслимо.

Если тем не менее верное родине офицерство продолжало в течение некоторого времени оставаться в красной армии, то опять-таки по мною же передаваемым уговорам Правого центра, продолжавшего надеяться приблизительно до середины августа свергнуть большевиков в Москве при помощи военных элементов.

Внедрению в красную армию и ее штабы контрреволюционного офицерства Правый центр придавал особое значение.

Так как я был единственным посредником между правым центром и наиболее видными и влиятельными представителями офицерства, вступившего в красную армию с целью борьбы с большевизмом, то я и считал своим долгом высказать все это лично командованию Добровольческой армии, переименовав тех лиц, с которыми я был в связи. Лица эти, попав в Добровольческую армию, могли уже в свою очередь назвать других офицеров, вступивших в красную армию по тем же побуждениям, имена коих мне не были известны.

Имея в виду эту вполне конкретную и легко осуществимую цель, я и решил пуститься в не столько дальний, сколь долгий путь.

Оказалось, однако, что Россия не только разгромлена, но вдобавок еще разделена и разграничена внутренними барьерами. Для проезда в Екатеринодар нужно было проехать царство Донское, не впускавшее в свои пределы без соответственного пропуска. В Киеве, оказалось, имеется специальный донской походный атаман Зимовой станицы – Черячукин, [172] от которого выдача подобных пропусков зависела. Скрепя сердце, пришлось отправиться к сему атаману, который за некоторую, правда скромную, плату в пользу Всевеликого нас с Шебеко нулевыми пропусками и вооружил.

Наступил, наконец, и день отъезда. Это было 28 октября (12 ноября). На Киевском вокзале, поражавшем своей примитивностью и безобразием – старый, промозглый, деревянный барак с ничем не прикрытыми многочисленными путями, – сгрудилась огромная толпа. Вповалку лежали многие сотни людей, сплошь заняв все платформы, разделявшие отдельные пути. Однако в вагонах относительный порядок и даже сносное освещение. Поезда идут по расписанию и без особого опоздания, но пересадок на пути множество. В Екатеринославе продолжительная остановка в несколько часов.

Идем в город, производящий впечатление гнетущее. Еще недавно это был богатый, красивый и оживленный южный уголок. Городской сад, бывало, переполненный публикой, заполнявшей его многочисленные рестораны, заброшен и пуст. На улицах какие-то серые типы: не то завтрашние грабители, не то опасающиеся быть завтра ограбленными. Магазины достаточно пусты, и лишь съестные припасы все еще в изобилии, в особенности на наш взгляд, не забывший еще советской нищеты.

Едем дальше, но чем дальше, тем тише и все с более продолжительными остановками. На границе Всевеликого – какая-то незначительная станция, превратившаяся в пограничную, – проводим долгие часы и, наконец, на третий день утром достигаем Ростова. Отсюда поезд уходит в Екатеринодар лишь вечером, а потому едем в город.

Богатый торговый приморский город уже испытал множество злоключений и носит их ясные следы. Однако гостиницы переполнены, и нам лишь с трудом удается заполучить номер, почти лишенный меблировки в, вероятно, еще недавно, судя по размерам, первоклассной гостинице, ныне грязной и запущенной. Старые многолетние привычки к чистоте и роскоши еще не изжиты, и вся обстановка режет глаз и действует на нервы.

Весь город имеет какой-то не только непривлекательный, но и сонный, мертвенный вид. На всем лежит печать уныния и заброшенности. Жизнь очевидно замерла, и темп ее совершенно не соответствует широким улицам и окаймляющим их многоэтажным домам. Без сожаления покидаем к вечеру город и заблаговременно забираемся на вокзал – не в пример Киевскому огромный и роскошный. Здесь жизнь кипит вовсю. Пассажирская толпа производит впечатление людей, спасающихся от землетрясения. Большинство, очевидно, люди, сорванные с многолетних якорей и направляющиеся куда глаза глядят, без определенного назначения и цели: то спугнутые с насиженных мест беженцы из коммунистического рая.

* * *

В назначенный час мы были вновь во дворце у атамана, который нас принял если не холодно, то сдержанно. Лично мы с ним до тех пор не были знакомы, и сдержанность его была вполне понятна.

Ознакомившись с целью нашего посещения и молча, но внимательно выслушав высказанные нами соображения, он весьма немногословно сказал, что вполне признает необходимость тесного единения между тремя создавщимися на юге России государственными новообразованиями и с своей стороны давно к этому стремится. Упомянул он про сыплющиеся на него нападки за его сношения с германцами, что не мешает, подчеркнул он, Добровольческой армии принимать от него оружие и боевые припасы, которые он получает от тех же немцев.

«Мне предоставляют, – сказал Краснов, – мыть это оружие в водах тихого Дона и затем настойчиво требуют его чуть что не целостной передачи в распоряжение Добровольческой армии, не переставая при этом меня же осуждать за мои будто бы германофильские чувства».

Беседа с донским атаманом произвела на нас наилучшее впечатление. Мы видели перед собой государственно мыслящего человека, преследующего лишь одну цель – восстановление развалившегося государства – и пользующегося для достижения этой цели всеми доступными ему средствами, не поддаваясь никаким посторонним чувствам и вполне сознавая, что без некоторых искупительных жертв русский народ не в состоянии возродить свое государственное бытие.

Прямо от генерала Краснова проехали мы на поезд, где получили новое доказательство авторитетности атаманской власти. На вокзале нас встретил какой-то железнодорожный чин и тотчас провел в предоставленное нам отделение вагона. Это весьма мелкое обстоятельство нас тем более поразило, что в Екатеринодаре произошло приблизительно обратное. Несмотря на сделанное генералом Драгомировым распоряжение о предоставлении нам отдельного купе, мы такового не только не получили, но вообще лишь с трудом заручились местом в переполненном нахлынувшей на него публикой поезде, идущем в Ростов.

* * *

Наш обратный путь в Киев ничем не был отмечен. Ехали мы на этот раз через Харьков, переименованный в Харькив, о чем гласила огромная вывеска, заменившая старые вокзальные надписи. В Харькове, где мы провели целый день, так же как и в Киеве, вся украинизация сводилась к перемене некоторых публичных надписей. Ни единого звука на украинском языке мы здесь не слышали.

В Киеве, куда мы прибыли уже после получения там известий как о заключении перемирия, положившего конец мировой войне, так и о бегстве отрекшегося от престола германского императора, мы нашли большую перемену. Утративший германскую опору гетман поспешил изменить свое отношение к России. Исключив из состава своего правительства все бывшие в нем украинские элементы, он объявил, что почитает Украину за неделимую часть России, но это лишь ускорило его падение, ибо окончательно оттолкнуло от него искренних украинофилов, которых все же было некоторое, довольно влиятельное в крае, количество. В Белой Церкви тотчас объявились повстанческие недурно вооруженные банды, которые возглавлял Петлюра.

Образованные бывшим определенно украинофильским министром путей сообщения железнодорожные батальоны также немедленно проявили свои украинско-большевистские чувства и перестали подчиняться гетманской власти, а никогда не верившее в искренность гетмана, заполнявшее Киев русское офицерство, составившее добровольческие отряды для защиты Киева, лишь неохотно шло на жертвы для поддержания чуждой ему власти.

Трудное положение Скоропадского внезапно осложнилось еще одним инцидентом. Представитель генерала Деникина в Киеве генерал Ламповский [173] издал ни на чем не основанный приказ, предлагавший русскому офицерству, образовавшему в Киеве добровольческие отряды, провозгласить себя частью Добровольческой армии и подчиняться лишь исходящим от нее приказам.

Одновременно проявилось и разложение германских бывших в Киеве войск и вскоре приняло явно революционный характер. Образовались солдатские советы в воинских частях, которые и стали во главе командования. Офицерские собрания были упразднены, и офицеры принуждены кормиться из общего солдатского котла и нести караульную службу наравне с нижними чинами, чему они поспешили безропотно подчиниться. Как говорили тогда в Киеве, «свернули они свои одеялки и поплелись в разные, разбросанные по городу караульные помещения».

Несмотря на то что разложение германских войск оставляло Киев в почти беззащитном положении от петлюровских банд, все же оно вызвало в русских кругах нескрываемое удовольствие. «Что, мол, и вы, пруссаки, столь гордые железной дисциплиной ваших войск, попались; поделом вам, усердно насаждавшим у нас большевизм». Надо, однако, признать, что разложение германских войск носило иной характер, чем у нас. Не только не сопровождалось убийством офицеров, но мало отразилось на самой дисциплине; фактически все свелось к замене власти офицеров властью выбранных солдатами из своей среды комитетов, в состав которых вошло много интеллигентов. Комитеты эти строго наблюдали за сохранением порядка в воинских частях, и это им в значительной степени удавалось.

Вот когда ярко сказалась дисциплинированность германской нации и высота ее культурного уровня, выявилась и основная причина бесчинств, творимых захваченными большевизмом русскими народными массами, – их беспросветное невежество.

Узнав о моем возвращении в Киев, председатель украинского Совета министров С.Н. Гербель попросил меня проехать к гетману для разъяснения ему, в связи с приказом, изданным Ламповским, отношения Добровольческой армии к Украине. Во дворце, занимаемом гетманом, я застал Гербеля и министра внутренних дел Кистяковского, и мы втроем вошли в кабинет правителя края. Скоропадского до тех пор я никогда в глаза не видел, а потому был до крайности поражен одной его тотчас обнаружившейся основной чертой – невероятной болтливостью. Он решительно не давал возможности своим собеседникам спокойно промолвить хотя бы несколько слов. Напрасно Гербель старался прервать поток его красноречия; дальше обращения «пане хетман», как он его величал, ему не удавалось сколько-нибудь продолжить свою речь.

Я определенно заявил, что никаких распоряжений генерал Деникин о распространении власти Добровольческой армии на находящееся в Киеве русское офицерство не отдавал и, по-видимому, не собирался отдавать. Меня попросили разъяснить это вызванному во дворец генералу Ламповскому, который и был после этого введен в кабинет, где мы находились.

Ламповский, которого я в жизни тоже никогда не видел, оказался весьма тихим и, как мне показалось, незначащим человеком. На мой вопрос, на чем он основывает изданный им приказ, к моему удивлению, он наивно ответил, что основал он его на появившемся в какой-то газете соответственном частном сведении. Столь невероятное объяснение меня взбесило и, при набравшем на этот раз воды в рот гетмане, я, не имея, разумеется, никакого на то права, резко и решительно указал генералу Ламповскому, насколько недопустим его образ действий, и предложил ему тотчас изданный им приказ отменить, на что он выразил полное согласие. Впрочем, весьма возможно, что согласие это было обусловлено тем, что ему уже было, вероятно, известно, сколь несочувственно отнеслись к его приказу сами офицеры, до которых он относился.

После ухода Ламповского к Скоропадскому немедленно вернулся его изобильный дар слова, и он, вновь не давая никому открыть рта и зараз захватывая в своей речи разнообразные сюжеты, занял нас столь же пространными, сколь туманными рассуждениями, где между прочим фигурировала и преданность России. «И вот всегда так. Извольте при этих условиях иметь с ним дело», – сказал мне Гербель, когда мы наконец вышли от гетмана, очевидно имея в виду затруднительность путно и спокойно о чем-либо с ним переговорить.