В. Милоданович [120] «ПОЛТАВСКИЙ БОЙ» 27 НОЯБРЯ 1918 ГОДА [121]
В. Милоданович[120]
«ПОЛТАВСКИЙ БОЙ» 27 НОЯБРЯ 1918 ГОДА [121]
11 ноября 1918 года окончилась Первая мировая война. За Германией должна была неминуемо пасть и Украина. Петлюра постарался больше всех, чтобы она перестала существовать как можно скорее, подняв свое восстание в наиболее критический для Украины момент.
На Левобережной Украине восстание началось с того, что Запорожская дивизия оставила противобольшевистский фронт севернее Белгорода и двинулась на Харьков. Там она без труда разоружила кадр 7-го украинского корпуса генерал-майора Лигнау [122] и затем повернула на Полтаву, где находился подобный же кадр 6-го корпуса под командой генерала от артиллерии Слюсаренко, [123] бывшего командира 28-го корпуса «русской армии. В Полтаве были расположены: штабы корпуса и 11-й пехотной дивизии; все три пехотных полка этой дивизии; 11-я артиллерийская бригада в составе тоже трех полков (бывших «отдельных дивизионов») тех же номеров, что и пехота; корпусная артиллерия: 6-й горный и 6-й гаубичный полки и, наконец, караульная рота для охраны складов.
31-й артиллерийский полк состоял главным образом из офицеров бывшей 9-й артиллерийской бригады (полтавской), 32-й – из 32-й артиллерийской бригады, «украинизированной» на фронте в конце 1917 года, 33-й полк был, насколько помню, сборный. 32-м полком командовал подполковник Ф.Н. Свешников, [124] бывший командир 2-го дивизиона 32-й артиллерийской бригады, прочими – подполковники 9-й бригады. Добавлю, что 12-я дивизия нашего корпуса была в Лубнах.
Новая организация, основанная на «тройке», была, понятно, удачнее старой русской. Комиссия, ее разработавшая, приняла во внимание опыт войны (замечу, что членами этой комиссии были генералы Шайбле, [125] Гернгросс, [126] Синклер, [127] Дельвиг [128] и Кислов [129] – все настоящие украинцы, как видно из их фамилий). Но в штатах армии была одна странность: в полках не было адъютантов! Вместо них был чиновник, «правитель канцелярии»! Заменить адъютанта чиновник может, конечно, далеко не всегда. Но тут помогло то, что в штате управления полка был офицер – разведчик, положенный в чине капитана, с правами командира батареи (батареи должны были быть 4-орудийными, капитанскими). Эту должность занимал я, и командиры полков приспособили офицеров-разведчиков под адъютантов. Таким образом мы опровергли мнение Кузьмы Пруткова: «нет адъютанта без аксельбанта»!
Итак, в теории организация была хороша, но в полках почти не было солдат! Немцы разрешили произвести призыв только в отдельную гвардейскую дивизию («сердюки») в Киеве, а в остальных частях могли служить только добровольцы. Таким образом, в составляемых мною донесениях по табели «терминовых доносив» (срочных донесений) в 82-м артиллерийском полку неизменно фигурировали: 17 офицеров, 1 подпрапорщик, 10 канониров, 2 лошади и одна повозка. Итого – 28 человек. Так как полки были примерно одинаковыми, то с управлением бригады и инспектора артиллерии корпуса в Полтаве было 150 артиллеристов. Орудий сперва не было, но позже полки бригады получили по одной пушке образца 1902 года, а корпусная артиллерия – две 48-линейные гаубицы. В пехотных полках численный состав был выше; насколько – сказать не берусь, но в общей сложности численность гарнизона была, вероятно, 400-500 человек. Кроме нас, в Полтаве был и небольшой германский гарнизон.
Совсем незадолго до восстания, на станции Скороходово произошла встреча гетмана Скоропадского с атаманом Красновым. В своей речи Краснов определил задачу гетмана так: «Вам, ясновельможный пан гетман, выпала на долю задача составить левый фланг наступления на Москву!» Далее в сообщении говорилось: «Гетман ответил речью» – и больше ничего! Из этого мы заключили, что речь гетмана была, в некотором роде, «нецензурной» своим согласием с Красновым. Затем в самом скором времени началось упомянутое выше восстание, и передовые части Запорожской дивизии полковника Болбочана оказались в Скороходове. Не помню точно расстояния от этой станции до Полтавы, но, во всяком случае, оно небольшое, так как до Харькова всего лишь 150 верст. Это вызвало у нас то, что называется «дрожемент», тем более что за Болбочаном должны были, несомненно, последовать большевики!
Хотя немцы были тогда уже в полуразвалившемся состоянии и желали лишь одного: унести ноги домой, гетман не решился призвать «хлеборобов» (зажиточных крестьян), с помощью которых он был «возведен на престол», но объявил только призыв офицеров. 32-й полк получил их человек 40. Гарнизон таким образом удвоился, а может быть, и утроился в числе. Настало время подумать, что же делать дальше. По моему тогдашнему мнению, могло быть два решения: 1) упразднить все наши бесчисленные полки и учреждения и сформировать, например, два слабых батальона и две куцые батареи и постараться разбить Болбочана, дивизия которого не могла быть первоклассной ни по духу, ни по численности. Если же считать это невозможным, то отступать на Киев, на Дон или в Крым. Замечу, что, как мы позже слышали, командир 8-го корпуса генерал-лейтенант Васильченко [130] отступил из Екатеринослава в Крым; 2) вообще ничего не делать и приветствовать приход Болбочана.
К первому решению нужно, однако, заметить, что оно сопровождалось бы всеобщим «разжалованием» в должностях, начиная с генерала Слюсаренко, который перестал бы быть «командиром корпуса», моему командиру полка пришлось бы быть командиром роты или даже только взвода, а мне – просто «рассыпаться в цепь» в качестве рядового, на снегу и на морозе в 10-20 градусов. Кому бы этого хотелось?
Что касается второго решения, то всего лишь три-четыре месяца тому назад мы принесли присягу гетману и, следовательно, второе решение было бы окончательно неудовлетворительным! Итак, наше начальство изобрело решение третье, которое состояло в следующем:
1) В дополнение к нашим многочисленным штабам был создан еще один – «штаб обороны», а начальником обороны был назначен начальник 11-й пехотной дивизии генерал-майор Стааль.
2) Все офицеры получили винтовки.
3) На войну с Болбочаном был выслан «бронепоезд» из товарных вагонов с платформой для пушки. Командиром его был назначен подполковник инженерных войск Макарец, [131] в распоряжение которого были даны 30 офицеров пехоты и 10 артиллеристов 32-го полка с пушкой. Впоследствии Макарец был заменен моряком, капитаном 2-го ранга Ратмановым.
4) Офицерам было приказано оставить частные квартиры и переселиться в казармы. Исключение было сделано только для командиров полков и выше, а также для офицеров высших штабов. 32-й артиллерийский полк перешел в казармы Шиндлера, которые находились неподалеку от Красных казарм (название – по цвету кирпичных наружных стен), где поместилась пехота.
Казармы Шиндлера были только что отремонтированы и заново оштукатурены. Когда мы в них перешли и затопили печи, помещения наполнились таким туманом, что мы с трудом узнавали друг друга! Но дымоходы были в исправности, а это было главным… Но, вообще, эти казармы были очень примитивного свойства. Наши солдаты оставались в старом помещении штаба. Они считались начальством как бы несуществующими, и это, вероятно, должно было задевать их!
Из призванных офицеров генерал-майор Чуйкевич, [132] его брат, [133] полковник, и еще «штук» 6 – 7 полковников составляли штабную команду. Я назначал их дневальными у ворот и посылал с донесениями. Что все это им не нравилось – не стоит и говорить, но вели они себя кротко, понимая, что иного занятия найти для них невозможно. «Инцидент» возник только однажды, но окончился вполне благополучно.
Дело было так: я написал вечернее донесение и, подавая его очередному посыльному, полковнику Максимовичу, сказал: «Господин полковник, будьте добры отнести это в штаб обороны». – «Не желаю!» – ответил полковник. Как бы не замечая его ответа, я продолжал тем же тоном: «Донесение должно быть в штабе обороны к 6 часам вечера. Сейчас – 5.30. Значит, вы имеете в своем распоряжении еще 10 минут» – и с этими словами я отошел на другой конец комнаты, чтобы не мешать ему «опомниться». Подействовало! Минут через пять Максимович подошел ко мне и сказал: «Давайте пакет!» и спросил: «Винтовку брать с собой?». – «Обязательно, – ответил я, – этого требует штаб обороны». Инцидент был исчерпан.
Наш «бронепоезд» до Скороходова не доехал и обоснозался на ближайшей к нему станции (названия не помню), откуда делал вылазки вперед и вел артиллерийскую дуэль с таким же поездом Болбочана. Ежедневно расходовалось при этом до 200 патронов. Сошник орудия продолбил при стрельбе дыру в деревянной платформе, которая была затем заменена железной (что надо было бы сделать с самого начала!). Потом случилось происшествие: к нам в штаб, еле волоча ноги, явился хорунжий (прапорщик и подпоручик вместе) и доложил, что поезд погиб и только он один спасся и пешком добрался к нам. В первый момент ему поверили, но затем командир полка вспомнил, что наш подпрапорщик возил туда сегодня утром снаряды и вернулся всего лишь полчаса назад С докладом об исполнении. Выходило так, что он передал снаряды после бегства хорунжего! На вопрос, не случилось ли там чего-нибудь, подпрапорщик ответил, что утром произошло нападение на поезд, но оно было отбито без потерь, за исключением пропавшего без вести хорунжего.
«Хорунжий? – сказал командир полка несчастному беглецу. – Потрудитесь сейчас же вернуться обратно на поезд!» Хорунжий с трудом поднялся со стула, любезно предоставленного ему, как единственному спасшемуся, и ушел. Мне было очень жаль его: после такого похода повторить его в обратном направлении!
Позже мы узнали, что там произошло. Утром офицеры пошли на станцию позавтракать, и, конечно, без оружия! Пехотная группа противника подошла к станции и поставила на водокачку, находившуюся в линии с платформой, пулемет. Когда офицеры, покончив с чаепитием, показались на платформе, пулемет открыл огонь и отрезал им путь к поезду. Именно тут злополучный хорунжий счел, что все пропало, выбежал на противоположную сторону станции и, сделав крюк, пришел к нам. Однако два-три офицера, выскочив на противоположную сторону станционного здания, сделали обходное движение, но – к поезду, вооружились и открыли огонь по водокачке. Пулемет замолчал, и противник исчез. Тем дело и кончилось! Но случай этот показал, что противник не намерен ограничиваться одной только артиллерийской дуэлью, что, впрочем, было ясно и раньше!
25 ноября наши казармы обошел генерал-майор Купчинский, [134] дотоле нам неизвестный. Говорили, что он бывший директор Полтавского кадетского корпуса. Купчинский увел с собой почти всех наших офицеров, остался только штаб полка, генерал Чуйкевич, полковники и еще кое-кто. Было ясно, что предвидится операция в небывалом масштабе! Итак, 26 ноября, где-то на восточном берегу Ворсклы, находились наши «главные силы»: отряд генерала Купчинского, две запряженные пушки 31-го и 33-го артиллерийских полков, две сотни «державной варты» (государственной стражи) и «бронепоезд». Где именно и что они там делают, штаб 32-го артиллерийского полка не знал и ничего не предполагал.
* * *
27 ноября утром, чуть рассвело, меня разбудил дневальный у ворот полковник Чуйкевич и доложил, что в Красные казармы вошла какая-то воинская часть, разоружила офицеров и распустила их по домам. Некоторые из офицеров, с чемоданчиками в руках, проходили мимо него, и он с ними разговаривал.
Это означало, что минут через 15 эта «воинская часть» может быть и у нас! Я разбудил офицеров и вызвал к телефону бригадного адъютанта капитана Ващенко-Захарченко. На мой вопрос (без упоминания о разоружении): «Какая воинская часть вошла в Красные казармы?» – он, разбуженный моим телефонным звонком, ответить, конечно, не мог и сказал, что запросит штаб обороны, а я добавил, что приду к нему (управление бригады было поблизости).
Когда я пришел, адъютант сообщил мне ответ штаба обороны: «Вероятно, наша». – «Зачем же она разоружила офицеров?» – спросил я. Адъютант снова вызвал штаб обороны и, ни о чем уже не умалчивая, повторил все то, что я ему рассказал. Штаб ответил, что пошлет узнать, в чем дело. Я пошел на квартиру своего командира полка.
Свернув на Екатерининскую улицу, я сейчас же встретил одного из командиров пехотных полков, мрачно шагавшего в том же направлении, что и я, с чемоданом в руке. На некотором расстоянии за ним шел пехотный поручик высокого роста, с длиннейшими усами. Фамилии его я не помню, однако впоследствии мы оба заметили, что наши встречи имеют зловещий характер: мы встречаемся всегда перед какой-нибудь катастрофой, в последний раз – на набережной в Севастополе. Теперь он шел с улыбкой человека, который счастливо отделался от угрожавшей ему неприятности. Я подошел к нему, но ничего нового для меня он не сказал.
В городе поднялась стрельба. Жители высыпали на улицу и говорили, что идет штурм тюрьмы. «Господин офицер! – сказал мне почтенный старый жид, – зачем вы ходите по городу с винтовкой? Теперь не такое время: мало ли что может случиться!» Замечание было вполне резонным. Когда все было тихо, винтовка на плече артиллерийского капитана могла, понятно, импонировать мирным жителям, но теперь она была явно лишней! Однако не мог же я бросить ее просто так, на улице. Поэтому я еще раз вернулся в управление бригады и с разрешения адъютанта поставил ее в угол канцелярии. Затем я снова направился к квартире командира полка.
Теперь я увидел на Екатерининской улице группу своих офицеров, уныло шагавших за генералом Чуйкевичем. «Куда вы идете?» – спросил я. «В штаб полка, – ответил генерал. – Оставаться в казармах Шиндлера было бы неразумно». Я был того же мнения и сказал, что командир полка и я придем туда же. Итак, на этот раз я добрался до квартиры подполковника Свешникова, и затем мы, вместе с поручиком технической службы Васильевым, жившим в том же доме, что и командир, пришли в штаб. Здесь я снова вооружился винтовкой. Мы совершенно не представляли себе, что нам делать дальше, но, когда пули выбили нам стекла в окнах, выходивших на Екатерининскую улицу, командир полка сказал: «Пойдем в штаб обороны!»
Однако, когда мы вышли на улицу, нас окатили таким ружейным огнем, что мы моментально оказались снова внутри здания. Я предложил попробовать пройти в штаб обороны по параллельной улице, выйдя на нее через сад при доме адвоката Горонескула. Предложение было принято. Поручик Терещенко, атлетического телосложения, повалил деревянный забор ударами приклада, и мы, никем не потревоженные, прошли через сад и вышли на параллельную улицу.
Холод был, что называется, собачий, и, ежась в своем пальто, командир полка сказал мне: «Ну, куда мы против мужичья!»
Мы подошли к подъезду здания губернского правления, на углу Кадетской площади и Александровской улицы. В подъезде стоял пулемет, за которым сидел бравый летчик; возле стоял другой офицер. Мы поднялись по лестнице на третий этаж. На площадке стоял генерал Стааль, который, приняв рапорт нашего командира, сказал: «Я приказал 34-му полку взять станцию Полтава-Киевская». Показав на коридор, влево, и на комнату за ним, он добавил: «Располагайтесь!»
Тут мы увидели и «34-й пехотный полк», который в составе семи человек с пулеметом спустился по лестнице мимо нас и вышел из здания. Откуда взялся еще и этот «полк»? На этот вопрос мне кто-то ответил, что это «34-й пехотный генерала графа Каменского полк», то есть иной, не нашей ориентации, а того «правого» фланга наступления на Москву, по определению атамана Краснова.
Мы прошли по коридору в указанное нам помещение, наполненное офицерами разных частей и ящиками с оружием и консервами. Какая-то дама в костюме сестры милосердия разносила горячий кофе. «Не нравится мне все это! – сказал мне наш поручик технической службы Васильев. – Я пойду домой!» – «Идите, – ответил ему я, – а если я останусь в живых, то приду к вам ночевать (с переселением в казармы Шиндлера я отказался от своей комнаты у г. Гиммельфарба по экономическим соображениям). Васильев исчез. «Севский полк» очень быстро вернулся обратно, доложил, что пробиться к станции Полтава-Киевская невозможно, и принялся за кофе и консервы.
Комната наша была угловой. Ее длинный фасад с несколькими окнами выходил на Кадетскую площадь, с парком посередине, более короткий – во двор, где стояли верховые лошади государственной стражи, чины которой занимали нижние этажи здания. На дворе же стоял и парный экипаж начальника стражи с его чемоданами, которые он почему-то взял с собой. Некоторое время было тихо.
Немного погодя мы увидели стрелковую цепь противника, медленно приближавшуюся через парк. Ее левое крыло проникло в наш двор и овладело лошадьми и экипажем, а центр подошел к подъезду. Наш пулеметчик, не получая никаких приказаний от начальства, счел, очевидно, момент подходящим для открытия огня: пулемет загромыхал, но сейчас же и замолчал. Летчик был убит, а его коллега ранен и упал на пол в подъезде. Одновременно и вся цепь противника открыла огонь по окнам здания, посыпались стекла, и мы отскочили в глубь комнаты.
Устранив препятствие у входа, противник пытался войти внутрь, но на верхней площадке лестницы случайно находились три офицера, поручик Терещенко (нашего полка), капитан Сулима и третий офицер, мне незнакомый. Они открыли огонь, и дальше входных дверей противник проникнуть не мог. При этом незнакомый мне офицер был ранен и упал на верхних ступеньках лестницы.
Терещенко, стреляя вниз, кричал в нашу сторону (обе двери по концам коридора были открыты): «На помощь!» – и, видя, что никто не двигается с места, добавлял: «Нас переколют!» Последнее казалось более чем вероятным, но все-таки было желательным услышать мнение начальства! Ведь большинство из нас были кадровыми офицерами, привыкшими к дисциплине. А в комнате влево от коридора сидело пять генералов с чинами своих штабов: Слюсаренко, Генбачев [135] (начальник штаба корпуса), Зелинский [136] (инспектор артиллерии корпуса), Стааль [137] и Пащенко [138] (командир нашей бригады, один из трех братьев, известных в старой армии артиллеристов), но оттуда не доносилось ни звука!
Однако я был одинакового мнения с Терещенко насчет того, что нас переколют. Такой конец казался мне наиболее гнусным, а потому я взял свою винтовку и пошел на лестницу; за мной – инженерный поручик и еще один офицер. Лишь только мы вступили в коридор, дверь налево отворилась и в нее вышел генерал Стааль, загородив нам дорогу. Повернувшись к площадке лестницы, он крикнул срывающимся голосом: «Приказываю не стрелять!» Если бы такой приказ был отдан пятью минутами раньше, все было бы в порядке: нас бы разоружили и распустили по домам, как это случилось утром в Красных казармах. Но теперь, когда пролилась кровь, приказ казался совершенно неуместным! «Поздно, господин генерал! – ответил ему Терещенко и после паузы добавил: – Я принимаю командование!» Генерал сказал на это: «Ах так!» – и ушел туда, откуда вышел.
Теперь все было ясно, и мы трое вышли на площадку лестницы. Прежде всего мы отнесли раненого офицера в комнату направо, положили его на одну из стоявших там постелей и сдали на попечение сестры милосердия. Потом, вернувшись на площадку, мы заняли позицию. Вдоль перил площадки остались: Терещенко – у стены, Сулима, с наганом, – посередине и незнакомый мне офицер – влево. Больше места там не было, и я стал на ступеньках лестницы, стараясь не наступать на лужу крови своего предшественника. Инженерный поручик – на ступеньках же, ниже меня.
Противник не терял надежды сбить нас, но, как только он показывался внизу, мы видели его раньше, чем он нас. Сулима сейчас же стрелял из своего нагана, противник отвечал беспорядочным огнем из винтовок. Пули попадали в стены, в потолок, на нас сыпалась штукатурка. Треск и грохот был отчаянный! Мы убедились, что позиция наша превосходна… до тех пор, пока противник не ввел в дело более тяжелого оружия. Наибольшую неприятность доставлял нам сквозняк, но мы заперли двери по обе стороны площадки, и это сильно улучшило положение.
Тут Терещенко вспомнил, что наша лестница не является единственным входом в здание, и пошел организовывать оборону и там. Вернулся он с пулеметом Льюиса, а потом притащил и ящик ручных гранат, стоявший в коридоре. Сейчас же обнаружилось наше полное незнакомство с этими видами оружия! После тщетных попыток приладить пулемет к перилам площадки мы отставили его в сторону. Ручные гранаты казались более подходящими к обстановке. Мы открыли ящик, надеясь найти в нем хотя бы краткое «наставление к употреблению». Увы, никакого наставления там не оказалось. Попробовали решить загадку сами. Гранаты были круглой формы, черного цвета, с маленькой дырочкой на поверхности. К внутренней стенке ящика была прикреплена коробочка с таинственными предметами вроде желтых шнурочков, перетянутых по концам металлическими обоймами, диаметром отвечающими упомянутым дырочкам. У нас не могло быть сомнения в том, что это взрыватели! Но что надо было сделать, чтобы граната взорвалась, и притом – там, внизу, а не у нас на площадке? И каким концом вставить взрыватель внутрь – вот был вопрос!
Для первого опыта мы бросили гранату вниз без взрывателя. Никакого результата не последовало! Вставили его одним концом, потом другим, и тоже безрезультатно! Ящик был отодвинут к стене.
Стрельба на лестнице продолжалась с полчаса, пока противник понял, наконец, тщету своих усилий. Настало затишье. На площадку вышла сестра милосердия с двумя офицерами, один из которых был, как говорили, ее мужем. Она пошла по лестнице вниз, размахивая белым платком, а ее спутники кричали: «Не стрелять! Сестра милосердия идет!» Никто не стрелял. Все трое сошли вниз, подняли лежавшего там раненого офицера и понесли его наверх, а за ними показалось неожиданное шествие: германские жандармы в шинелях без погон, с пистолетами на поясах в кобурах и с руками в карманах. Они закупорили всю лестницу снизу доверху, и продолжение боя стало невозможным.
С ними пришел и неприятельский хорунжий. «Господа, мы дали слово, что вы его не тронете», – сказали, обращаясь к нам, спутники сестры милосердия. Мы охотно выразили свое согласие: хорунжий явился, конечно, в качестве парламентера, и это можно было только приветствовать, пока у противника нет артиллерии!
Передняя пара немцев остановилась возле меня, и ближайший ко мне немец задал мне вопрос: «Это все – монархисты?» Я объяснил ему, что нашим главой является гетман. «О да, гетман! – сказал немец и добавил: – Мы защитим вас (вир верден ойх щютцен). Слышать это было, конечно, приятно, но верилось с трудом. Немцы копировали нашу революцию: сняли погоны, завели комитеты, ограничившие права начальников, и пр. С какой стати они защищали бы чужих офицеров? Причиной их появления на сцене было, вероятно, то, что германское управление гарнизона в Дворянском клубе было нашим ближайшим соседом (через Александровскую улицу) и там безусловно желали прекратить стрельбу в такой непосредственной близости к их штаб-квартире. А запорожцы воспользовались случаем и выслали парламентера.
Терещенко, в качестве нашего «главнокомандующего», сделал шаг к хорунжему, но кто-то напомнил ему вслух, что у нас есть генералы: пусть они и расхлебывают кашу, которую заварили. Кто-то пошел за ними. На приглашение отозвался генерал Стааль, но, выйдя на площадку, он сразу оказался лицом к лицу с Терещенко и сказал недовольным голосом: «Не понимаю, зачем вы послали за мной! Ведь вы же тут распоряжаетесь, так и ведите переговоры!» – и с этими словами ушел обратно к себе.
Таким образом Терещенко был еще раз утвержден в звании «главнокомандующего», и, пожалуй, это было тоже хорошо, так как Терещенко говорил по-украински, чего нельзя было ожидать от Стааля, и тем мог создать более благоприятную обстановку.
Переговоры начались с того, что обе стороны «обложили» наше начальство, начиная с ясновельможного пана гетмана. Основания для этого были, понятно, противоположные, но о них не говорилось. «Для чего ж мы подрались?» – восклицал хорунжий. Вообще он казался симпатичным молодым человеком, отнюдь не людоедом, хотя и требовал безусловной сдачи. Окружившие его наши офицеры делали разные фантастические предложения, вплоть до «свободного пропуска на Дон с оружием в руках», которые хорунжим неизменно отвергались.
Я слушал одним ухом, так как стоявший близ меня немец начал расспрашивать меня о старой русской армии. Одним из первых его вопросов, заданных мне, был вопрос о том, сколько было в нашей армии фельдмаршалов? Тут я сделал колоссальную ошибку, представив ему короля Николая Черногорского как «кенига фон Шварценберг», сам почувствовав в этом что-то неладное. Но что делать? В прошедшие годы я упустил случай узнать, что Черногория по-немецки называется «Монтенегро». Кто мог бы это предполагать? Немец не понял и перешел к следующим вопросам на тему о табели о рангах, орденах и пр. Мне стало скучно, и я ушел от немца в помещение, где мы начали свою карьеру в здании губернского правления.
Там тоже не обошлось без потерь: наш бригадный казначей военный чиновник Кузьменко попытался стрелять из пулемета, но едва поставил его на подоконник, как был убит наповал! Командира своего я нашел невредимым, лежащим на полу и предающимся самым мрачным мыслям. Увидев меня, он сказал: «Вам хорошо, у вас нет детей! Расстреляют – не важно!» Я возмутился и ответил ему: «Федор Николаевич, вы женаты уже так давно, что это вам, может быть, надоело, а я только 52 дня! Если и ставить кого-нибудь к стенке, так только вас!» – и отошел от него.
Затем, считая, что все формальности стали уже анахронизмом, я прошел в генеральскую комнату посмотреть, чем занято наше начальство. Генералы с чинами штабов сидели за большим столом и говорили об «испанке». Одни были того мнения, что «испанка» – та же инфлуэнца и что только погоня за сенсацией сделала из нее какую-то «испанку», тогда как другие доказывали, что это разные болезни, и разбирали подробно, чем эти болезни отличаются одна от другой. Меня это не интересовало, и я вышел в коридор.
Телефон в коридоре действовал. Офицеры, имевшие телефон дома, в том числе и мой командир, подходили к нему и разговаривали со своими домашними. Время от времени к телефону подходили и чины «высших штабов». Их интересовало заседание немецкого «совдепа», которое должно было определить нашу судьбу: берут ли они нас под свою охрану или нет.
Стало известным, что в Красных казармах заседает вновь образовавшийся «военно-революционный комитет» под председательством некоей мадам Ропсман, конечно не украинки. Это уже сильно пахло большевизмом! До поры до времени пути этой «прекрасной дамы» и полковника Болбочана совпадали, но затем должны были разойтись. В какую сторону?.. В общем, все сведения не располагали к оптимизму. Уже поздно вечером стало известно окончательное решение немецкого «совдепа» взять под свое покровительство генерала Слюсаренко, а остальных предоставить их участи!
Генерал покинул здание, вероятно, каким-нибудь боковым выходом, так как я этого не видел. Предполагаю, что некоторое количество прочих воспользовались этим случаем «примазаться» и тоже исчезли. Жандармы ушли с лестницы, а запорожский хорунжий то уходил вниз, то возвращался и убеждал нас сдаться без всяких условий. Иного выхода и не было: не начинать же все сначала. Хорунжий был теперь хозяином положения и, сознавая это, в веселом настроении.
Итак, мы сдались! На это хорунжий сказал: «Ваше счастье: только что получена телеграмма полковника Болбочана, я прочитаю ее вам, – и прочел следующее: – «Офицеров, сдавшихся добровольно или не добровольно, не оказавших сопротивления или оказавших вооруженное сопротивление, обезоружить и распустить по домам, обязав подпиской о невыезде из Полтавы впредь до дальнейших распоряжений» (передаю смысл телеграммы). – Прочитав телеграмму и видя удовольствие на наших лицах, он улыбнулся и сказал: – Пусть каждый из вас напишет себе пропуск, я подпишу, сдайте оружие и идите домой. Завтра на улицах лучше не показывайтесь, а пошлите «жинку чи дитину» узнать, нет ли каких объявлений, вас касающихся».
Мы сдали оружие, написали себе пропуска на бумажках, какие нашлись. Хорунжий подписывал. «А печать?» – спросил кто-то. «Какая может быть печать в бою! – ответил хорунжий. – Нет у меня никакой печати!» Итак, мы вышли без печатей. Подполковник Свешников шел к себе домой, а я – к нашему технику, то есть в ту же виллу. Было уже около 11 часов вечера, мороз был трескучий, снег скрипел под ногами. Площадь была пуста, но на каждом перекрестке улиц стояли группы запорожцев, по три человека в каждой, танцевавших, стараясь согреться. Первые две группы видели, откуда мы вышли, третью мы убедили, что пропуска не фальшивые, но на углу Екатерининской улицы этого сделать не удалось. Нам ответили: «Да, возможно, что это и так, но печати нет!» Мы были арестованы и приведены в штаб собственного нашего же полка.
Когда нас ввели, трещал телефон. Наш подпрапорщик, сидевший за столом, взял трубку, и мы услышали: «У телефона командир полка!» Это было сказано таким тоном, как будто бы подпрапорщик никогда ничего другого и не делал, как только командовал полком! Это мне сразу не понравилось, но подполковник Свешников толкнул меня и прошептал на ухо: «Протекция!» Я этого не думал.
Мы показали свои пропуски. «Печати нет!» – заметил подпрапорщик. «Но вы же нас знаете!» – возразил мой командир. «Да, знаю и поэтому отправлю вас в военно-революционный комитет». Тут другой патруль привел в штаб командира пехотного полка, которого я встретил утром на улице. Он был, по-видимому, очень упорным человеком: не довольствуясь утренним разоружением в Красных казармах, пришел в штаб обороны и теперь был разоружен вторично! С ним был пехотный офицер.
Подпрапорщик назначил конвой: трое конных и четверо пеших, и приказал старшему вести нас в Красные казармы. Казалось, что знакомства с мадам Ропсман нам не избежать! Нас повели. Проходя мимо германской казармы, я подумал: не вскочить ли мне туда? Однако дневальный у ворот всего вероятнее выбросил бы меня обратно, и тогда я дал бы повод конвою застрелить меня при попытке к бегству. Мысль была оставлена.
В Красных казармах нас направили к начальнику казарм. Мы вошли гуськом, по старшинству чинов, в длинную и узкую комнату. У окна за столом сидел офицер, на столе горела свечка (электрическое освещение в этой части города почему-то не действовало). Офицер повернул голову в нашу сторону и сказал: «А, господин полковник!» – «Вы… Вы – начальник казарм?» – с крайним изумлением проговорил полковник. «Имею несчастье им быть!» Протекция?.. Мы предъявили ему наши пропуска, он посмотрел на них и сказал: «Случайно эта подпись мне известна. Вы свободны!»
«Хорошо вам говорить «свободны!» – ответил полковник. – Но едва мы выйдем, первый же патруль приведет нас сюда обратно. Поставьте нам печать!» – «Откуда же я ее возьму? – возразил начальник казарм и, подумав, добавил: – В таком случае переночуйте здесь, а утром пойдете домой». – «Послушайте, – сказал полковник, – я живу почти напротив казарм, вы знаете где. Дайте мне конвой, который довел бы меня домой». – «Мы тоже живем недалеко, – присоединились и мы, – тот же конвой мог бы отвести домой и нас». – «Хорошо, – согласился поручик, позвал трех человек и приказал им: – «Отведите господ офицеров домой!»
Итак, до знакомства с мадам Ропсман не дошло! Конвой взял нас под свое покровительство. Патрули на углах улиц кричали: «Кто идет?», конвойные отвечали: «Свои!», и мы благополучно прибыли к своим домам. Я прошел в комнату к технику, который был уже в постели, и расположился на диване. Было ровно полночь. Я подумал, что завтрашний день будет, пожалуй, похуже сегодняшнего, но раздумывать над этим было бесполезно. Я заснул моментально и проснулся только, в полдень следующего дня.
* * *
28 ноября жена командира полка была той самой «жинкой чи дитиной», которая должна была посмотреть, что происходит в городе, и одновременно принести обед на всех пятерых: для себя, мужа, 10-летней Верочки (дочки командира), техника и меня. В городе было спокойно, и никаких объявлений, которые бы нас касались, не было. После обеда хозяйский сын вошел к нам сияющий и сообщил, что в Полтаву прибыл полковник Болбочан с одним из своих батальонов, окружил Красные казармы и арестовал «военно-революционный комитет». Мадам Ропсман «одержала шомполив», то есть была выпорота шомполами и посажена в тюрьму, а содержавшиеся там офицеры, над которыми она издевалась вчера, были выпущены на свободу. Их места заняли члены упомянутого комитета. Остается сказать о судьбе наших «главных сил» на восточном берегу Ворсклы. В ночь на 27 ноября «бронепоезд» начал отступление к Полтаве, но на первом же перегоне сошел с рельс и был брошен. Часть офицеров разошлась, часть последовала за капитаном 2-го ранга Ратмановым и добралась с ним до Миргорода, где присоединилась к отряду адмирала Римского-Корсакова [139] (откуда взялся этот отряд, я так никогда и не узнал). Что касается отряда генерала Купчинского, то 26 ноября он пролежал в снегу на поле под огнем противника, а 27-го утром, когда раздалась стрельба в тылу, в Полтаве, генерал объявил офицерам, что «слагает с себя командование и предоставляет каждому свободу действий», а сам пошел в Полтаву. Большинство офицеров разошлись одиночным порядком, но небольшой группе было по дороге с генералом, и она последовала за ним. В Полтаве, идя по улице параллельной Александровской и выйдя на высоту осажденного губернского правления, эта группа натолкнулась на левый фланг противника и атаковала его. Противник был захвачен врасплох и рванул назад. Наш поручик Шервуд и его брат, юнкер, говорили нам впоследствии: «Мы бы его разогнали и вас освободили бы, но когда нам оставалось только колоть противника штыками, никто на это не решился (и очень хорошо сделали, замечу я от себя!). Мы только кричали им: «Бросай оружие!» Несколько человек действительно бросили винтовки, но другие успели разглядеть, что нас только кучка. В результате вийтовки были вырваны у нас из рук и пленными оказались мы! Затем нас отвели к мадам Ропсман, а оттуда – в тюрьму, откуда на следующий день нас выпустил Болбочан».
На несколько дней в Полтаве наступило спокойствие, а в «Полтавском дне» мы прочли описание событий 27 ноября, из которого запомнилась такая фраза: «К полудню город был в руках запорожцев, и только небольшая группа офицеров в здании губернского правления героически сопротивлялась до поздней ночи». Лестно?!
У меня остался большой «зуб» против генерала Слюсаренко, который, облеченный диктаторскими полномочиями, был все время только «в инвентаре» гарнизона, а затем покинул нас, воспользовавшись немецкой протекцией. В июле 1919 года, в Екатеринодаре, я «отомстил» ему тем, что, увидя его сидящим на скамейке в парке, прошел мимо него, демонстративно не отдав чести. Генерал смотрел удивленно и молчал.
Через три-четыре года я встретился с поручиком Терещенко в Белграде, где он был тогда «бетонарским майстром». «Я до сих пор не могу решить, – сказал он мне, – хорошо ли мы сделали тогда, что подрались?» – «Конечно хорошо, – ответил я, – у нас есть теперь прекрасное воспоминание!» Потом он уехал во Францию, а я – в Чехословакию, и мы расстались навсегда.