Глава 22 Осложнение ситуации

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 22

Осложнение ситуации

Предварительные надежды. – Международные визиты. – Нейрат в Вене. – Австрийская полиция захватывает документы. – Неприятности в Пинкафельде. – Гитлер вызывает меня в Берлин. – Я выясняю отношения с фюрером. – Шушниг приносит извинения. – Инцидент с принцем из дома Габсбургов. – Осложнения в «Комитете семи». – Назначение Зейс-Инкварта. – Заседание смешанной комиссии. – Демонстрация в Вельсе. – Муссолини в Германии. – Охотничий рассказ. – Шмидт и Геринг. – Мой визит в Париж. – Шушниг становится неуступчивым. – Я запрещаю Леопольду посещать представительство. – Еще один налет полиции. – Кризис в вермахте

В течение некоторого времени в 1937 году казалось, что по всей Европе воцарился дух новой гармонии. Государственные деятели всех стран активно толковали о деле мира, а успех берлинской Олимпиады, казалось, указывал на то, что даже Третий рейх не склонен нарушать общую атмосферу неподобающими требованиями. 30 января, в годовщину своего прихода к власти, Гитлер объявил: «Период неожиданностей закончен, и первейшей целью становится укрепление мира». Дружественные международные связи получили мощный стимул от европейского участия в Парижской выставке, от Международного рабочего конгресса в Гамбурге и от коронации Георга VI в Лондоне. В последнем случае единственной диссонирующей нотой стал отказ Риббентропа согласиться с назначением главой германской делегации Нейрата. Он считал, что более подходящим представителем растущей мощи Германии станет фельдмаршал фон Бломберг. Риббентроп сделал совершенно ложные выводы из кризиса, связанного с отречением от престола Эдуарда VIII, которое – благодаря близким отношениям, которые у него якобы сложились с королем, – он посчитал за личное оскорбление. С все возрастающей настойчивостью он внушал Гитлеру свою уверенность в грядущем быстром упадке Британской империи и в том, что фюрер может навязывать Европе свою волю, не опасаясь вмешательства британского правительства. Гитлер уже тогда начинал с большим доверием относиться к докладам такого сорта, которые потворствовали его предвзятым намерениям, нежели к советам серьезных и компетентных специалистов. Это была его слабость, которая с годами становилась все более заметной.

В апреле Геринг нанес государственный визит в Рим. В своем ненасытном стремлении утвердиться на позиции «кронпринца» нацистского режима он собрал для себя посты премьер-министра Пруссии, министра авиации, государственного егермейстера, президента рейхстага и уполномоченного по четырехлетнему плану. Но всего этого ему было мало. Наиболее интересной сферой деятельности, которую обсуждали все кому не лень, но по-настоящему понимали очень немногие, была международная политика. Она предоставляла возможности для путешествий, развлечений и сбора зарубежных наград, и Геринг очень скоро глубоко запустил руку в эту шкатулку. Он уже посетил Варшаву, Белград и Будапешт, но пока еще не путался у меня под ногами в Австрии. Видимым поводом его визита в Рим стало обсуждение испанской гражданской войны, но его беседы с Муссолини, как сообщает в своей книге[149] переводчик Шмидт, скоро повернулись в сторону германо-итальянских отношений. Геринг заметил, что проблема аншлюса не может служить причиной конфликта между двумя странами. Тем не менее, вместо того чтобы констатировать стремление соблюдать условия июльского соглашения, он в первую очередь заявил: «Аншлюс необходим и будет проведен». Муссолини был, кажется, сильно удивлен такой откровенностью и попросил Шмидта повторить свой перевод еще и по-французски, хотя отлично понял уже немецкий оригинал. В ответ он только покачал головой. Между концентрацией его дивизий на перевале Бреннер и этим бессловесным жестом прошло два с половиной года. Гитлер, когда ему доложили об этом разговоре, без сомнения, сделал свои собственные выводы.

Утверждалось, и я думаю – справедливо, что санкции против Италии, на которых настаивала в Лиге Наций Великобритания, покончили бы с абиссинской авантюрой Муссолини. Более того, они бы послужили для Гитлера самым серьезным – не считая войны – предупреждением. Вмешательство Лаваля не только предотвратило введение санкций, но и было истолковано Гитлером как признак слабости, что спровоцировало для человека с его характером наихудшие последствия.

В мае доктор Шахт отправился в Париж для открытия на Всемирной выставке германского павильона. Там он произнес замечательную речь, в которой призывал к созданию схемы международной экономической безопасности как лучшей основы для обеспечения всеобщего мира. Мы с Шахтом состояли в дружеских отношениях, и я во время своих частых наездов из Вены в Берлин старался хотя бы раз позавтракать с ним в Рейхсбанке. Он был единственным трезво мыслящим человеком в правительстве и никогда не воздерживался от разговоров о своих сомнениях и проблемах. Перед его поездкой в Париж мы обсуждали общее направление его выступления, и я специально просил его завязать отношения с Леоном Блюмом и другими ведущими политическими фигурами Франции. Мы планировали возможность изобрести, совместно с французами, какие-то способы для контроля за ненасытными амбициями Гитлера. Мы верили, что если бы удалось найти согласованное решение колониальной проблемы и выработать способы доступа к сырью, то он мог бы в достаточной степени погрузиться в дела мировой экономики, чтобы изменить свою программу перевооружения.

Шахт часто говорил мне, что Гитлер разбирался в вопросах экономики на уровне ученика шестого класса. Когда Шахт пытался объяснить ему опасность инфляции, неотделимую от программы перевооружения, и упрашивал его держаться в предписанных финансовых рамках, Гитлер просто пожимал плечами. От Бломберга тоже не было никакой пользы, но когда мы беседовали с Фричем, Адамом, Клюге, Гинантом и другими ведущими генералами, то видели их серьезную озабоченность чересчур быстрым увеличением армии. Все они понимали, что вооруженные силы представляют собой единственный стабилизирующий фактор во внутреннем балансе сил в Германии. Большинство из них были моими старыми коллегами по военной службе и полностью соглашались со мной в том, что если Гитлер отважится пуститься в какие-либо неумеренные предприятия, то им следует оказывать на него сдерживающее влияние.

В то время когда по всем внешним признакам вероятность сохранения мира росла, намерения Гитлера, кажется, выкристаллизовывались в совершенно ином направлении. Спустя девять лет на Нюрнбергском процессе нам предстояло узнать о «Протоколе Хоссбаха», касавшемся секретного совещания Гитлера с Нейратом и главами трех родов войск, состоявшегося 5 ноября 1937 года. Тогда о войне впервые заговорили как о чем-то необходимом и неизбежном, и определились примерные сроки вооруженных вторжений в Австрию и Чехословакию. Я только что упомянул об одной из причин психологической трансформации, произошедшей с Гитлером. До определенного момента он опасался реакции западных держав на нарушение им статей Версальского договора. Но абиссинская авантюра Муссолини разрушила фасад демонстративного единства, достигнутого на конференции в Стрезе, а отношение итальянского лидера к Германии начало приобретать доброжелательный характер. Лига Наций доказала свою неспособность применить к Италии санкции в такой степени, чтобы отрезать ее от источников нефти, а вмешательство оси в испанский конфликт вызвало только беспомощное вето западных держав. Распад антинацистской коалиции побудил Гитлера занять еще более бескомпромиссную позицию в своей внешней политике.

Но я обогнал события и должен вернуться к австрийским делам.

В феврале я убедил Нейрата, вопреки его предыдущему нежеланию, ответить визитом на визит Гвидо Шмидта. Я предполагал, что добродушие и умеренные взгляды гитлеровского министра иностранных дел помогут значительно облегчить мою задачу в Австрии. К несчастью, результат оказался прямо противоположным. Австрийские нацисты решили отметить прибытие в Вену Нейрата массовой демонстрацией в поддержку аншлюса. 22 февраля, когда мы ехали с вокзала в представительство по Мариахилферштрассе, кортеж машин был неожиданно окружен тысячами мужчин и женщин всех возрастов, выкрикивавших «Heil Deutschland!» и «Heil Hitler!». Многочисленные полицейские и сотрудники сил безопасности совершенно потеряли контроль под толпой, и наши автомобили могли продвигаться только со скоростью пешехода. Тем не менее не произошло никаких инцидентов, а полиция, видимо, чувствовала, что присутствие официального гостя воспрещает обычное применение дубинок. Гвидо Шмидт сам находился в головном автомобиле, но канцлер, появившийся на вокзале, вернулся в свою резиденцию другим маршрутом. Он, однако, видел часть демонстрации и решил своевременно отомстить.

Одной из основных тем переговоров стал вопрос о реставрации Габсбургов, который уже некоторое время привлекал внимание общественности. Нейрат подчеркивал, что это внутреннее дело Австрии, но просил информировать германское правительство по всем пунктам, представляющим общий интерес в случае, если по этому вопросу будет принято определенное решение. Он говорил о тех значительных затруднениях, которые могут возникнуть, в особенности в Дунайских государствах, являвшихся когда-то частями Австро-Венгерской империи, в том случае, если в Австрии вновь воцарятся Габсбурги. Шушниг отметил, что правящий дом по-прежнему пользуется в Австрии значительной поддержкой и что возврат к монархии может оказаться хорошим средством снижения внутренней напряженности, на что Нейрат определенно ответил, что Германия не может одобрить решение, которое, по его мнению, станет для Австрии катастрофой. Чехословакия и Югославия будут рассматривать такое развитие событий как возможную угрозу для себя, а это может втянуть Германию в конфликт, совершенно ей ненужный. Шушниг не пожелал дать обещание согласовать этот вопрос с Германией, но выразил готовность проконсультироваться по этому поводу с германским правительством. Это, однако, оказалось единственным расхождением во мнениях между двумя государственными деятелями, и переговоры в целом прошли успешно.

Затем произошел инцидент, который свел к нулю главный результат визита. За несколько часов до планировавшегося отъезда Нейрата меня информировали, что все улицы, ведущие к вокзалу, перекрыты полицией и переполнены тысячами сторонников хеймвера. Шушниг решил показать Нейрату, что в Вене, кроме нацистов и приверженцев Большой Германии, есть еще и другие граждане. Отечественному фронту было приказано устроить шествие en masse[150], а полиция получила указания разделаться с любыми прогерманскими демонстрациями. Сложилась крайне неприятная ситуация, и казалось более чем вероятным, что соперничающие демонстрации закончатся буйством. Это не только уничтожило бы все плоды моей деятельности в Австрии, но могло привести к непредсказуемым последствиям для австро-германских отношений. Поэтому я предложил Нейрату отправиться в путь со станции, находящейся за пределами Вены, избежав следования по официальному маршруту. Пойти на это он отказался. По его мнению, такое поведение создало бы видимость уступки политическому давлению, и он не желал покидать Вену через черный ход. Мне крайне не понравились как упрямство Нейрата, так и театрализованное представление, устроенное Шушнигом. Так или иначе, мы поехали на вокзал через громадные бушующие толпы, выкрикивавшие «Heil Oesterreich!», «Heil Schuschnigg!» и «Nieder mit Hitler!»[151]. К счастью, произошло только несколько незначительных инцидентов. Шушниг казался вполне довольным результатами своих действий, а мне оставалось только размышлять над возможными последствиями.

Две недели спустя я лично отправился в Берлин, чтобы обсудить европейскую ситуацию в целом, как она виделась с моего выгодного наблюдательного пункта в Вене. Я чувствовал, что решение Великобритании о перевооружении и создаваемая Муссолини угроза ее положению в Средиземноморье должны были повлечь за собой попытки ослабить ось Берлин – Рим. Австрия казалась удобной точкой для оказания давления, поскольку значительная часть австрийского общества была склонна поддержать присоединение страны к Малой Антанте Дунайских государств при условии обещания гарантий со стороны Великобритании и Франции.

Я указал Гитлеру, что единственным способом укрепления германской позиции является поддержка режима Шушнига вне зависимости от того, нравится он нам или нет. Шушниг решил прийти к какому-то соглашению со сторонниками идеи Большой Германии. Поэтому в германских интересах было облегчить ему эту задачу, умерить накал критики Австрии в германской прессе и прекратить раздражать австрийского канцлера своими булавочными уколами. Запрещенной австрийской нацистской партии следует еще раз приказать смотреть на проблему аншлюса как на внутреннее дело Австрии и прекратить деятельность, которая может только осложнить международное положение Германии. В то же время сама Германия должна предпринять решительные шаги по укреплению коммерческих связей с Австрией.

Мои усилия по обузданию австрийских нацистов почти не давали результатов. В мае австрийская полиция провела набег на их подпольную штаб-квартиру в Вене и обнаружила значительное количество компрометирующих документов. Среди захваченных бумаг оказались доказательства контактов между германскими и австрийскими нацистами и финансирования подпольных организаций, а также пропагандистские материалы, направленные против австрийского правительства и отдельных членов кабинета. Хотя правительство Австрии не заявило официального протеста, я отправил Гитлеру полный отчет об этих самочинных действиях его сторонников.

Совершенно незначительный инцидент, кажется, еще более усугубил ситуацию. 1 мая, которое стало в Германии официальным праздником, германским гражданам в Австрии разрешалось вывешивать национальные флаги – право, предоставленное им июльским соглашением. В Пинкафельде, маленьком городке в Штирии, молодой лейтенант австрийской армии, дежуривший по гарнизону, обратил внимание на германский флаг, вывешенный в чердачном окне одного из небольших домов. Этот офицер, подозревавшийся в пронацистских симпатиях, был только что переведен в Пинкафельд из более крупного гарнизона с предупреждением, что будет подвергнут взысканию, если против него будут получены новые свидетельства. Поэтому он, стремясь себя обезопасить, послал унтер-офицера с двумя солдатами этот флаг снять, что они моментально и исполнили, вломившись в дом.

Всего через несколько часов я получил от германской колонии крайне энергичный протест по поводу оскорбления флага. Я опасался самого худшего. Дело в том, что это был не первый случай, когда мне пришлось столкнуться с чем-либо подобным. В 1914 году в Тампико мексиканская толпа сорвала американский флаг. Этот инцидент так воспламенил общественное мнение в Соединенных Штатах, что президент Вильсон объявил Мексике войну. То, что показалось правильным Вильсону, вполне могло показаться таковым и Гитлеру, и я тотчас же отправил телеграмму с сообщением, что занимаюсь расследованием злополучного инцидента и потребую от австрийского правительства сатисфакции, добавив, однако, что этот случай объясняется, по всей видимости, простым недоразумением. Но «Auslandsorganisation» герра Боле уже вступила в дело и отправила Гитлеру весьма красочный отчет о происшествии.

На следующий день я получил срочное указание явиться в Берлин для личного доклада Гитлеру. Я приехал в тот же вечер и немедленно отправился в рейхсканцелярию. Однако, не будучи принят Гитлером в тот день, я поехал к Нейрату и рассказал ему об инциденте, изложив свои опасения по поводу его возможных последствий. Я просил его организовать мне встречу с Гитлером раньше, чем будет принято какое-либо решение, но его вмешательство, как видно, осталось без последствий. На следующий день я снова не был принят, ввиду чего передал Гитлеру записку, в которой говорилось: «Вы приказали мне 2 мая явиться в Берлин для обсуждения злосчастного инцидента в Пинкафельде. В настоящий момент я уже два дня ожидаю приема, чтобы представить свой отчет и предложить пути урегулирования этого вопроса. Поскольку Вы отказываетесь встретиться со мной, то я могу только предположить, что как посланник в Вене я лишился Вашего доверия, вследствие чего прошу Вас немедленно принять мою отставку».

Через двадцать минут после передачи этой записки со специальным посыльным я получил из канцелярии телефонный звонок с извещением, что Гитлер желает немедленно меня видеть. Когда я встретился с ним, он расхаживал по старым апартаментам Бисмарка с лицом, налитым кровью. «Просто возмутительно! – кричал он. – Эти люди не в состоянии достойно обращаться с Германией. Волочить по грязи наш флаг – это уж слишком!» С этих слов он начал против Австрии ругательскую тираду, которую я не пытался прерывать. В соответствии со своей обычной практикой я дал ему возможность сперва излить свою злобу и примерно за полчаса не произнес ни слова. Потом я начал говорить.

«В июле 1934 года мы с вами в письменном виде зафиксировали наше обоюдное согласие по вопросу о том, что к объединению двух германских народов можно идти только эволюционными методами. Через девять месяцев после этого вы подписали на этот счет соглашение с Австрией – соглашение, в котором были заложены особые процедуры для разрешения конфликтов. Инцидент с флагом произошел из-за безрассудства какого-то лейтенанта. Его наверняка нельзя приписать действиям каких бы то ни было высших властей. Его можно моментально, без малейших затруднений урегулировать. Однако если вы хотите использовать его как повод для принятия против Австрии строгих мер, то я позволю себе напомнить, что такие действия будут нарушением нашего личного соглашения. Германский вопрос в целом слишком часто в ходе истории приводил к братоубийству и впредь никогда более не должен послужить причиной пролития хотя бы одной капли крови. Если вам угодно найти себе представителя, который сам будет организовывать инциденты с флагами и усугублять обстановку до такой степени, что вы сочтете необходимым вторгнуться в Австрию, – что ж, вы, без сомнения, найдете сколько угодно идиотов, готовых взяться за такую работу. Но я, безусловно, не согласен участвовать в подобных делах, а потому вы можете считать мой пост вакантным и заполнить его по своему усмотрению».

Он с изумлением выслушал все сказанное мной, после чего наша беседа продолжилась в совершенно другом ключе. Теперь, когда его ярость утихла, я почувствовал, что он стал более восприимчив к разумным аргументам. Когда мы встали, заканчивая разговор, он сказал мне: «Вы совершенно правы. Пожалуйста, возвращайтесь в Вену и разберитесь с этим делом в соответствии с вашими предложениями». Я чувствовал себя обессиленным, но и значительно успокоенным.

На следующий день я уже вернулся в Вену и имел аудиенцию у Шушнига. Он немедленно согласился на мое предложение об отправке в германское министерство иностранных дел ноты с извинениями и издании подобающего заявления для печати. Вопрос был исчерпан за десять минут.

Вскоре после этого мне пришлось снова разбираться с аналогичным инцидентом. В витрине германского агентства путешествий на углу Кернтнерштрассе обычная выставка рекламных брошюр была дополнена несколькими публикациями с фотографиями Гитлера. Однажды вечером младший из двух братьев Гогенбергов, сыновей эрцгерцога Франца-Фердинанда, убитого в Сараеве, прогуливался по улице несколько «подшофе». Видимо, он посчитал выставку фотографий Гитлера для себя оскорбительной, а потому тростью расколотил стекло витрины. В среде австрийских нацистов снова раздались ужасные вопли. Для их пропаганды едва ли могла подвернуться лучшая тема, чем нападки на заметного представителя дома Габсбургов. Однако семейство молодого человека известило меня о своем глубочайшем сожалении по поводу инцидента, и я решил уладить вопрос, если возможно, без обращения к австрийскому правительству. На этот раз Гитлер продемонстрировал большую терпимость, все еще находясь, как видно, под впечатлением моих возражений после дела в Пинкафельде. Он согласился с тем, что мне следует лично поговорить с молодым принцем. Посещение представительства едва ли могло быть для него приятным, но я при посредстве друзей дал знать, что беседа, насколько это возможно, будет для него безболезненной. Когда он прибыл, мы поговорили о погоде, о Вене и об общих знакомых, но не помянули ни единым словом о происшествии. В конце, вставая, чтобы проводить его до дверей, я сказал ему о своей уверенности в том, что он одобрит, если я выражу Гитлеру его сожаление по поводу учиненной им выходки, достойной студента-первокурсника. На это он с готовностью согласился, добавив, что чрезвычайно рад улаживанию вопроса, который тяготил его больше, чем предстоящее посещение зубного врача. Спустя годы, во время войны, его отправили в концентрационный лагерь Дахау. В 1944 году, после неоднократных ходатайств перед Гиммлером, мне удалось добиться его освобождения.

После формирования Шушнигом «Комитета семи» у меня появилась возможность уделять некоторое внимание заметным личностям, которые поддерживали в Австрии идею аншлюса. С моей точки зрения, в этом смысле какую-либо ценность представляла группа из шести или семи человек, державшихся в стороне от запрещенной нацистской партии и ее лидера Леопольда. Ведущим среди них был профессор Менгин, ректор университета и человек, пользовавшийся доверием Шушнига. За ним следовали доктор Юри, пожилой человек весьма твердого характера, доктор Зейс-Инкварт, адвокат противоречивых политических убеждений и рьяный католик, и Рейнтхаллер, хорошо известный в сельскохозяйственных кругах и чуждый всякому политическому экстремизму. Все эти люди были мне лично знакомы. В их группу входили также молодой доктор по фамилии Райнер и доктор Мюэльманн, близкий личный друг двух сестер Геринга фрау Губер и фрау Ригеле.

В январе я раздобыл копию циркуляра, разосланного Леопольдом своим партийным товарищам, в котором он рекомендовал им воздерживаться от незаконной деятельности, но одновременно предписывал всем членам партии быть готовыми принять участие в борьбе, как только Гитлер скажет свое слово. Мне было ясно, что его надежде на скорую отмену Шушнигом запрета нацистской партии не суждено сбыться еще некоторое время. Его приказ партийцам пребывать в готовности мог означать только, что они вскоре снова приступят к активным действиям. Я решил сделать все возможное, чтобы этому воспрепятствовать.

С другой стороны, Шушниг почти ничем не обнадеживал членов «Комитета семи», если не считать его предложения составить список лиц, подходящих для назначения на должности в государственном аппарате. Казалось, канцлер полагал, что выполнил свою часть июльского соглашения, посадив в министерство иностранных дел Гвидо Шмидта и назначив Глайзе-Хорстенау министром без портфеля. Немногие умеренные члены комитета были по-прежнему лишены всякого влияния на события, а Леопольд не мог терпеть их. Поэтому он попытался, внедряя своих сторонников в штаб-квартиру комитета на Тейнфальтштрассе, превратить ее в центр нелегальной деятельности партии. Австрийским полицейским было хорошо известно об этом ходе, но попыток закрыть контору они не предпринимали, поскольку так для них было значительно удобнее следить за подпольной деятельностью партии.

В июне меня посетил профессор Менгин, выразивший свое неудовлетворение работой комитета, и я настоятельно рекомендовал ему выйти из его состава, если он не хочет, чтобы его заклеймили как нациста. Тем временем Шушниг решился произвести в правительстве по крайней мере одну малозначительную перестановку, имея в виду подготовку к включению в Отечественный фронт подходящих посторонних деятелей. Он предложил Зейс-Инкварту войти в состав кабинета в ранге государственного секретаря, чтобы предоставить ему возможность служить посредником между правительством и оппозицией. Это назначение встретило сильнейшее противодействие со стороны Леопольда, поскольку Зейс-Инкварт не был нацистом. Последний, в свою очередь, планировал организовать из более умеренных сторонников Большой Германии группу, оппозиционную нацистам Леопольда, ориентируясь при этом в основном на сельских жителей, преданных Рейнтхаллеру.

Все австрийцы, знакомые с Зейс-Инквартом, считали его человеком совестливым, осмотрительным, терпимым и не склонным ко всякого рода сумасшедшим авантюрам. Несмотря на убеждение, что воссоединение германских народов является желательным идеалом, он признавал необходимость поддержания австрийской независимости. Если бы Шушниг решил оказать Зейс-Инкварту доверие, все могло бы обернуться к лучшему. Однако на деле он не получил свободы действий, и руки у Леопольда были развязаны. Жалобы на то, что Шушниг даже не пытается выполнить условия июльского соглашения, стали все более настойчивыми. Пока я, чтобы попытаться прояснить ситуацию, рассматривал возможность еще раз свести вместе австрийских и германских государственных деятелей, Гитлер, в очевидной попытке утихомирить австрийских нацистов, послал в Австрию одного из своих заместителей по фамилии Кепплер. Читатели вспомнят о нем как об участнике знаменитого завтрака в доме барона фон Шредера в 1933 году в Кельне. В Австрии Кепплер, кажется, предоставил слишком много свободы радикальному крылу партии, хотя на время жалобы австрийского правительства по поводу их нелегальной деятельности и прекратились. Возможно, будет интересно отметить, что в пространном письме, отправленном Леопольдом Гитлеру 22 августа 1937 года, он расписывал меня как злейшего врага австрийского национал-социализма и требовал моего отзыва.

В течение всего этого года план включения в структуры правительства членов оппозиции практически не выполнялся. «Комитет семи» утопил себя в океане бумаг, а радикальные элементы запрещенной нацистской партии черпали силу в медлительности Шушнига. Они засыпали партию в Германии непрерывным потоком жалоб и требований заступничества, однако Шушниг не предпринимал никаких попыток смягчить их неудовольствие, пойдя на ожидавшиеся от него уступки. Я несколько раз пытался вывести его из этого пассивного состояния. В конце мая в беседе с ним я подчеркивал прогрессирующее ухудшение положения. Все возрастающее количество инцидентов, а также тот факт, что для выполнения июльского соглашения почти ничего не предпринималось, должны были вызывать у Гитлера сомнения в целесообразности удерживать в Австрии посла по особым поручениям. Почти всякий инцидент мог привести к ситуации, чреватой непредсказуемыми последствиями, и, хотя Гитлер всерьез стремился поддерживать мирные отношения, он должен был тем не менее настаивать на выполнении австрийским правительством своих обязательств.

Шушниг отвечал, что вполне сознает серьезность ситуации. Он считает, что отсутствие прогресса в укреплении дружественных отношений с Германией объясняется в значительной степени действиями членов запрещенной австрийской нацистской партии и реакцией Отечественного фронта. Он упомянул также негативное воздействие мер, предпринимаемых в Германии против церкви, и сказал, что Леопольд, принятый Гитлером и Герингом, получил одобрение своей агрессивной тактики. Это обвинение я отверг, указав на полученные мной личные заверения Гитлера в том, что любое нарушение июльского соглашения идет вразрез с его желаниями. Если австрийское правительство способно точно указать обстоятельства какого-либо вмешательства со стороны Германии, то я могу рекомендовать, какие шаги следует предпринять по этому поводу. Принципиальное недовольство Шушнига объяснялось тем, что всякий член оппозиции, получивший министерский пост, тем самым переставал рассматриваться оппозицией в качестве надежного представителя.

Комиссия, образованная в соответствии с июльским соглашением, собралась на первое заседание в Вене в июле 1937 года. Германскую делегацию возглавлял герр фон Вайцзеккер. Я надеялся, что австрийской делегацией будет руководить герр Хоффингер, начальник германского отдела министерства иностранных дел, опытный и склонный к компромиссам чиновник, но Шушниг предпочел назначить доктора Хорнбостеля, на которого можно было положиться в том, что он не пойдет ни на малейшие уступки.

Переговоры стали испытанием терпения сторон. Главное затруднение вытекало из нашего желания распространить амнистию, предусмотренную июльским соглашением, на тех австрийских нацистов, которые бежали в Германию. Я сам придавал этому огромное значение, поскольку беглецы сформировали в своей среде «Австрийский легион», что вызывало постоянную тревогу. Они непрерывно оказывали давление на Гитлера и других партийных вождей с целью добиться аншлюса Австрии силовым путем и с помощью своих коллег, оставшихся в стране, бесконечно вмешивались в австрийские внутренние дела. В конце концов по этому вопросу было достигнуто соглашение вопреки резкой оппозиции Хорнбостеля, преодоленной самим Шушнигом. В результате продолжительной беседы с канцлером Вайцзеккер пришел к выводу, что хотя Шушниг и не является настоящим противником включения сторонников Большой Германии в правительство, но согласен действовать в этом вопросе только с очень большой осторожностью и не прежде, чем упрочит свое положение. Тем не менее Зейс-Инкварт, по всей видимости, сумел до некоторой степени заслужить доверие Шушнига, и по завершении конференции я смог сообщить Гитлеру, что, хотя Шушниг по-прежнему не готов разрешить восстановление в Австрии нацистской партии, он не станет запрещать в стране обсуждение идеологии национал-социализма. Отечественный фронт также проявил значительно большую терпимость в вопросе принятия в свои ряды представителей оппозиции. Я вновь очень просил Гитлера предоставить Зейс-Инкварту все условия и проследить за тем, чтобы австрийские нацисты оказывали ему поддержку вместо непрерывных попыток саботировать его деятельность.

В июле отношения между двумя государствами ухудшились после демонстрации, произошедшей в Вельсе во время парада отставных военнослужащих обеих стран. Эти демонстрации были запрещены уже в течение ряда лет, но австрийское правительство, видимо, не видело особого вреда в их возрождении, поскольку большинство людей, принимавших в них участие, принадлежали к старшему возрасту и не имели сильных политических пристрастий. Я получил приглашение присутствовать на параде и был восхищен энтузиазмом, проявлявшимся большой толпой зрителей при виде марширующих мимо трибун представителей прославленных германских и австрийских полков. Однако мероприятие, задуманное как не связанный с политикой митинг, приобрело совершенно иной характер, когда военный оркестр заиграл австрийский национальный гимн. Громадная толпа запела «Deutschland, Deutschland uber alles»[152] – мелодии гимнов совпадали, – и я видел, что все представители австрийского правительства были потрясены этой превратившейся в политическую демонстрацией. Свою собственную речь я, насколько было возможно, сократил, извинившись тем, что меня ожидают в Мюнхене на торжественном открытии Академии искусств и я должен немедленно ехать, потому что ухудшающаяся погода угрожает моему перелету. Гитлер также присутствовал на церемонии в Мюнхене и, здороваясь со мной, пребывал в ярости. «Что там происходит в Вельсе? – вопрошал он. – Там на наших людей натравили полицию с карабинами. Это позор!» Я не мог ничего ответить и только заверил его, что, пока я там находился, все проходило гладко. По– видимому, австрийская полиция в какой-то момент решила, что толпа выходит из-под контроля, и ее попытка рассеять демонстрантов привела к потасовке. Почти не возникало сомнения в том, что нацисты Леопольда приложили руку к демонстрации, а затем послали Гитлеру сильно преувеличенный отчет о событиях. С другой стороны, вся толпа не состояла из одних только нацистов, и энтузиазм, проявленный в отношении германских участников парада, был самый искренний, как бы неприятно это ни показалось австрийскому правительству. В общем и целом, инцидент имел самые плачевные последствия, что привело к ожесточению позиций обеих сторон, которое впоследствии, к сожалению, только увеличивалось.

Общее положение в Европе за лето 1937 года изменилось незначительно. Но австрийское правительство должно было ясно понять, что Муссолини стал весьма ненадежной опорой для любых политических шагов Австрии, направленных против Германии. 25 сентября дуче в сопровождении графа Чиано[153] прибыл с официальным визитом в Германию. В Мюнхене он имел продолжительную беседу с Гитлером и – к тайному удовольствию огромного множества людей – произвел фюрера в почетные капралы фашистской милиции. Можно было считать, что Гитлер, никогда не выслужившийся в германской армии выше чина ефрейтора, заработал, наконец, продвижение по службе. Потом последовала длинная серия официальных визитов в Рур и посещение осенних маневров в Мекленбурге. По приглашению моего старинного друга генерал-полковника фон Фрича я присутствовал на заключительном этапе этих маневров и был свидетелем того, как он делал для фюрера и дуче обзор их результатов. Контраст между двумя лидерами был чрезвычайно заметен. Муссолини, со своей резко очерченной римской головой, могучим лбом и волевой челюстью, значительно больше подходил на роль Цезаря, чем его странно подавленный и бесхарактерный партнер. Когда Фрич суммировал способности новой армии и предупредил об опасности переоценки ее все еще не проверенной на деле силы и о невозможности выполнения ею военных действий на два фронта, Гитлер только ухмылялся, а Муссолини выразительно кивал в знак согласия. Мне показалось, что в этом новом дружеском партнерстве сильный характер Муссолини вполне может быть доминирующей стороной и оказать хорошее влияние на неустойчивый темперамент Гитлера.

Другим гостем на маневрах был лорд Лондондерри, который по приглашению Геринга задержался еще на несколько дней, чтобы принять участие в охоте на оленей и зубров в Дарссе, правительственной охотничьей резиденции на берегу Балтийского моря. Геринг спросил, нет ли у меня желания сопровождать нашего английского гостя, и я тотчас же согласился. Я всегда считал, что охота и длинные вечера вокруг открытого огня предоставляют великолепную возможность для завязывания истинных человеческих связей, столь трудных в условиях формальностей дипломатического существования. Лорд Лондондерри был по-настоящему заинтересован в получении истинной картины положения в новой Германии и находился под сильнейшим впечатлением от демонстрации ее военной мощи.

Я объяснил ему, что лучшим способом решения непосредственных проблем являются прямые переговоры с Гитлером. Преувеличенный национализм нацистской партии лишится ветра в несущих его вперед парусах при условии, что будут разорваны последние путы, наложенные Версальским договором. Если это будет исполнено, сказал я, то у меня почти исчезнет страх перед будущим, и добавил, что, по моему мнению, новая дружба Гитлера с дуче может оказать на фюрера отрезвляющее воздействие. «До тех пор, пока поколение, прошедшее через Первую мировую войну, имеет хоть какое-то влияние на ход событий, второго взрыва не произойдет», – заверил я его. И таково, действительно, было мое твердое убеждение. Лорд Лондондерри с доверием отнесся к моим утверждениям, и для меня было исключительным удовольствием говорить с таким благородным и искренним человеком. Он являл собой законченный тип аристократа довоенной эпохи. Насколько проще могло бы стать решение международных проблем, если бы реальная власть во всех странах находилась в руках таких людей, которые все вместе составляли бы некое всемирное семейство.

До окончания его визита произошел забавный случай. Геринг приложил громадные усилия, чтобы возродить породу зубров, которые некогда бродили по всей Северной Европе, и содержал в полусвободном состоянии стадо этих животных при своем охотничьем домике в Каринхалле. Он очень любил похваляться перед гостями, что наконец-то может предоставить им возможность пострелять дичь, которая требует от охотника умения и личного мужества. Лорд Лондондерри с великим энтузиазмом отнесся к идее охоты на бизона. Он не знал, что в Дарссе зубров нет, как не знал и того, что Геринг, чтобы восполнить этот недостаток, приказал доставить из Каринхалля подходящего быка. В Каринхалле главный егерь не видел смысла посылать на убой английскому лорду одного из своих немногочисленных здоровых и сильных зверей и велел отправить никчемное животное, которое, по его мнению, вполне годилось для этой цели. Главный егерь в Дарссе выпустил его в часть леса, окруженную кольцом загонщиков, и, хотя и заметил негодное состояние зубра, в красках рассказал лорду Лондондерри, что удалось обложить великолепное животное, которое обеспечит ему на следующий день замечательную охоту.

В четыре часа утра в охотничий домик ворвался взволнованный посыльный с известием, что зверь вырвался, предварительно напав на одного из загонщиков, и после нескольких часов погони по следу они его потеряли. Лорд Лондондерри был страшно разочарован, но его удалось задобрить, предложив ему первоклассного оленя. Он так никогда и не узнал, что все усилия главного егеря в течение ночи обнаружить зубра на ногах ни к чему не привели, поскольку зверь просто упал на землю и издох из-за лишений, перенесенных при перевозке. От отчаяния главный егерь попросту выдумал подобающую историю. Я уверен, что лорд Лондондерри был бы весьма удивлен, узнав, что Третий рейх довел свои театрализованные представления даже до глубины лесов Северной Европы.

Гвидо Шмидт продолжал получать известное удовольствие от игры на своих лондонских и парижских связях, но настроения в этих двух странах уже претерпели значительные изменения. Месье Дельбо, французский министр иностранных дел, даже высказал мнение, что последний шанс на спасение Австрии лежит в ее объединении с Германией. Геринг пригласил Шмидта в Берлин на охотничью выставку. Во время визита Шмидту показали карту Европы, на которой отсутствовала граница с Австрией, – для хороших охотников не существует границ, объяснил ему с улыбкой Геринг. Какое бы впечатление ни произвел этот инцидент, визит положил начало долгой переписке между этими людьми, которая была впервые обнародована только после войны, когда Шмидт был судим за государственную измену. Однако эта переписка представляет определенный исторический интерес именно в контексте тогдашних событий.

В своем первом письме, датированном 29 января 1937 года, Шмидт жалуется на некие слова, сказанные Герингом во время своего государственного визита в Италию австрийскому посланнику в Риме. Очевидно, он высказал мнение, что «saboteurs»[154] стремятся ликвидировать июльское соглашение. Шмидт отвергал это обвинение и привлекал внимание к положительным усилиям австрийского правительства. Из ответа Геринга, выдержанного в весьма дружеском тоне, явствовало, что он стремился завоевать доверие Шмидта. Геринг подчеркивал, что германское правительство решило сотрудничать с австрийским канцлером и позаботиться о том, чтобы причины возможных разногласий были устранены. Он пишет об эволюционных методах объединения и о праве Австрии на независимость.

Шмидт был готов следовать этим предложениям, но Шушниг не проявил к ним особого интереса. Ничего больше не происходило до конца июня, когда Геринг пригласил Шмидта приехать к нему еще раз. Но прошло еще два месяца, прежде чем Шмидт наконец появился в Каринхалле. Тем временем в международных делах произошли изменения, и Гитлер стал более неуступчивым. Шмидт предложил, что будет всего лучше, если Геринг обсудит все вопросы с Шушнигом, а сам он организует для этой цели охоту. Письмо Геринга от 11 ноября гораздо резче по тону и определенно указывает на то, что подобное приглашение может быть принято только при условии, если от визита можно будет ожидать конкретных результатов. Дружественные отношения между двумя странами, писал он, могут основываться только на тесном взаимодействии в проведении общей германской политики, интеграции вооруженных сил, заключении торгового договора и оформлении финансового и таможенного союза. Он также дает ясно понять, что эти предложения одобрены Гитлером. Это письмо Геринга являлось вполне определенным avis au lecteur[155], и мне совершенно непонятно, как могли Шушниг и Шмидт утверждать в Нюрнберге, что требования, выдвинутые Гитлером через два с половиной месяца во время его встречи с Шушнигом в Берхтесгадене, явились для них полной неожиданностью. Все, что он тогда потребовал, уже было перечислено в письме Геринга от 11 ноября 1937 года.

После международной охотничьей выставки в Берлине я на короткое время заехал в Париж, где Всемирная выставка предоставила мне удобную возможность вести политические беседы, не привлекая своим присутствием чрезмерного внимания. Я встретился с премьер-министром месье Шотаном, а также с месье Рейно, Бонне, Пьетри, Даладье и другими ведущими деятелями. Особую важность я придавал беседе по австрийскому вопросу с лидером социалистов месье Леоном Блюмом. В тот момент он не занимал никакого министерского поста, но его партия служила одной из главных опор правительства. Я был вынужден сохранять наше свидание в тайне, чтобы не позволить нацистам извлечь политическую выгоду из моей встречи с человеком, являвшимся одним из главных объектов их антисемитской пропаганды.

Месье Блюм принял меня в отделанной со вкусом квартире и с большим интересом выслушал то, что я имел ему сообщить. Я просил его передать своим партийным коллегам, что автономная Австрия в составе общегерманской федерации станет шагом вперед на пути к европейскому объединению, создание которого являлось целью самих социалистов. Если в конце концов в отношении Австрии и Германии произойдет отказ от политики Ришелье «разделяй и властвуй», то этот шаг будет сторицей оплачен улучшением отношений между Францией и Германией, что является непременным условием достижения европейского мира и безопасности. Только таким путем Германия получит возможность возвратиться к своей традиционной роли в Центральной Европе и превратиться в бастион на пути наступающего на запад коммунизма. Поэтому, говорил я ему, я буду чрезвычайно благодарен, если Франция сможет отказаться от своего отрицательного отношения ко всяким изменениям в статусе Австрии и благосклонно отнесется к эволюционному развитию отношений этой страны с Германией. Блюм не мог дать никаких гарантий, но пообещал обсудить вопрос с членами своей партии и различными министрами.

Почти все, с кем я говорил, выражали мнение о необходимости выработки каких-либо эволюционных методов для решения проблемы австро-германских отношений. Министр финансов месье Бонне продемонстрировал совершенное понимание моей деятельности в Австрии, а когда он организовал мою встречу с месье Шотаном, я выяснил, что премьер-министр вполне готов к обсуждению нового подхода к проблемам Центральной Европы. Кроме того, он выразил надежду, что Франция и Германия в целях укрепления мира в Европе смогут достичь общего урегулирования своих отношений. Я отослал Гитлеру и Нейрату пространный доклад, в котором доказывал, что именно теперь настал момент для переговоров с французами, причем у меня были все основания надеяться, что мое предложение будет принято. К несчастью, по возвращении в Вену я выяснил, что Шушниг отреагировал на мой визит в Париж крайне желчно.

В ноябре Шушниг принял решение прекратить прием в Отечественный фронт новых членов, тем самым в известной степени положив конец политике поисков взаимопонимания с оппозицией. Борьба двух лагерей вспыхнула с новой силой, а талант Леопольда к смутьянству принял новые и оригинальные формы. Однажды утром советник представительства Фрейгер фон Штейн показал мне письмо, полученное им из штаб-квартиры запрещенной нацистской партии, в котором утверждалось, будто бы я рекомендовал начальнику австрийской полиции внимательно следить за Штейном. Как я уже отмечал выше, и взгляды Штейна, и сама его личность мне не слишком нравились, однако я не мог допустить, чтобы такие обвинения прошли безответно, ввиду чего немедленно распорядился доставить ко мне Леопольда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.