2. Ошибка Сталина

2. Ошибка Сталина

Можно полагать, что в начале 1929 г. Сталин существенно переоценил степень влияния и авторитет Троцкого. Над «кремлевским горцем» по-прежнему витала тень всемогущего председателя Петроградского Совета времен Октябрьского переворота, организатора Красной армии и ее побед, могущественного наркомвоенмора и председателя Реввоенсовета периода Гражданской войны, вождя мировой революции. Сталин и сам еще не осознал силу власти, которую захватил, превратившись в единоличного диктатора. Свойственные ему неторопливость в принятии решений и осторожность в их реализации на этот раз сослужили ему дурную службу. Вместо того чтобы умертвить Троцкого, Сталин выпустил его за границу. Он, безусловно, сожалел об этом трусливом решении всю свою жизнь, но не мог позволить себе в этой ошибке сознаться публично.

Сталин должен был заставить Троцкого покаяться и замолчать. Первое оказалось невозможным. Упрямый Троцкий не сдавался. Его революционный оптимизм не позволял согласиться с собственным поражением и победой Сталина. Разумеется, можно было заключить Троцкого в тюрьму или убить его. Казнь на основе судебного решения была исключена, так как при всем падении авторитета и влияния Троцкого (что Сталин недооценивал) его имя было известно всей стране и всему миру как вождя Октябрьской революции и руководителя Советского государства. После Ленина Троцкий все еще оставался вторым человеком в государстве, несмотря на то что он потерял свои чины, должности, сторонников и даже партбилет. Советским гражданам, от простого обывателя до Сталина, было абсолютно не важно, какой именно пост занимал Лев Давидович. Они очень хорошо знали, что, безотносительно постов, Троцкий всегда оставался тем, чем он был: Троцким.

Троцкий не повторил ошибки Ленина. Ленин позволил изолировать себя в Горках. До последней минуты Ленин создавал видимость отсутствия разногласий со Сталиным, поддерживая миф о любви и дружбе внутри советского руководства. В интересах единства партии Ленин не позволил себе сделать свою войну со Сталиным достоянием гласности, вынести сор из избы и уж тем более организовать свою фракцию, противостоящую сталинскому большинству. В результате Ленин тихо скончался в Горках в возрасте 54 лет, и, по прошествии десятилетий, с достоверностью неизвестно, как именно это произошло. Троцкий сделал свой спор со Сталиным публичным. Он не стал образовывать вторую партию, но это единственное, чего он не сделал. В рамках единой партии Троцкий провоцировал Сталина на все новые и новые репрессии, приковывавшие внимание советской и мировой общественности. По этой причине в январе 1929 г. с Троцким нельзя было расправиться так же тихо, как с Лениным в марте 1923-го. Нужно будет искать другое решение, и Сталин его нашел. Он изгнал своего главного политического противника за границу.

Сталин знал, в чем заключается его сила: в карательном аппарате, который подчинялся генсеку, в секретариате партии, который подчинялся генсеку, в Политбюро, которое подчинялось генсеку, в армии, которая подчинялась генсеку, в неограниченных государственных ресурсах, в том числе и финансовых, которые тоже находились в распоряжении генсека. Ничего этого в распоряжении высылаемого за границу Троцкого не было. В этом смысле Троцкий, с точки зрения Сталина, был совершенно бессилен, абсолютно не опасен и, скорее всего, недолговечен — в силу своего слабого здоровья и тех многочисленных невзгод, через которые ему конечно же за границей нужно будет пройти. Всего, всех и всегда боявшийся параноик Сталин, ни разу за десять лет советской власти не выехавший за пределы СССР, конечно же не исключал и в глубине души надеялся, что Троцкого за границей прикончит какой-нибудь террорист. А если такой естественный теракт не случится, его можно будет в конце концов, рано или поздно, организовать по линии советской разведки, созданной в свое время самим Троцким. Иными словами, все краткосрочные тактические задачи Сталина решались высылкой Троцкого. О задачах стратегических можно было пока не думать. Время решения этих задач еще не пришло.

Учитывая, что формировавшиеся за границей оппозиционные коммунистические группы были лишены финансовой помощи, оказываемой Москвой компартиям Коминтерна, и без серьезных финансовых вливаний они могли оставаться лишь слабыми и малочисленными сектантскими организациями, не имевшими существенного влияния в кругах левой общественности, Сталин не мог и не должен был предполагать, что Троцкому, без копейки денег, удастся объединить вокруг себя значительные международные левые силы. К тому же было много оснований считать, что против Троцкого будет работать и географический фактор: европейские страны, самостоятельно или под давлением советского правительства, откажутся принять Троцкого, и он вынужден будет прозябать в какой-нибудь отдаленной стране, не имея возможности поддерживать постоянный контакт со своими единомышленниками, пока его не настигнет, наконец, заслуженная кара в виде террориста-антикоммуниста или естественная смерть…

Был, правда, еще один вариант, который, по всей видимости, рассматривался Сталиным и его окружением, но, как точно известно, был отвергнут: ничего не менять в статусе Троцкого, оставить все как есть, держать Троцкого в алма-атинской или какой-то другой, более отдаленной внутренней ссылке, постепенно усиливая его изоляцию, перекрывая каналы возможных связей с единомышленниками и близкими, игнорируя существование Троцкого на съездах партии, конгрессах Коминтерна, в советской и международной коммунистической печати. Потерпевший почти полное политическое поражение, растерявший основную часть влиятельных сторонников, находившийся в изоляции, Троцкий, скорее всего, постепенно был бы забыт, после чего к нему можно было бы применить более жесткие санкции, вплоть до физического уничтожения и его, и близких ему людей. В конце концов, расстреляли ведь царскую династию, и ничего… Но это требовало времени, а Сталин хотел решить «проблему Троцкого» как можно скорее. Алмаатинец в «железной маске» Сталину был не нужен. Сам не зная, к какому решению придет окончательно, 16 декабря 1928 г. Сталин предъявил Троцкому ультиматум. В этот день в алма-атинской квартире Троцкого появился специальный уполномоченный ОГПУ, представившийся как сотрудник ОГПУ Волынский и передавший устный, не оставляющий следов письменного документа ультиматум (Троцкий донес его содержание до нас максимально точно).

Обратим внимание на то, как неопределенно звучало указание на перемену «места жительства». В контексте сказанного эти слова можно было трактовать как угодно: и как ссылку в более отдаленные районы СССР, и как тюремное заключение, и как высылку за границу, и даже как отправку на тот свет: «Работа ваших единомышленников в стране приняла за последнее время явно контрреволюционный характер; условия, в которые вы поставлены в Алма-Ате, дают вам полную возможность руководить этой работой; ввиду этого коллегия ГПУ решила потребовать от вас категорического обязательства прекратить вашу деятельность, — иначе коллегия окажется вынужденной изменить условия вашего существования в смысле полной изоляции вас от политической жизни, в связи с чем встает также вопрос о перемене места вашего жительства»[937].

Совершенно очевидно, что это был ультиматум не ОГПУ, а лично Сталина, который, перед принятием очередного решения, хотел услышать, что именно на такое предложение ответит Троцкий. Упоминание об «изоляции» от «политической жизни» и палачу Сталину, и его жертве Троцкому не могло не напомнить о судьбе Ленина, которого Сталин с Дзержинским в свое время намеревались изначально «изолировать» только от «политической жизни». Но логика развивавшихся событий заставила их изолировать «любимого вождя» от жизни вообще. Ранее, 26 ноября 1928 г., на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) Сталин поставил вопрос «О контрреволюционной деятельности Троцкого». Решение, как совершенно секретное, было отправлено в «особую папку»[938]. Но и в «особой папке» никакого решения не оказалось. Формального письменного решения относительно судьбы Троцкого вынесено не было. В качестве постановления там фигурировала запись: «Предложить ОГПУ провести в жизнь решение ЦК»[939]. Но в чем заключалось это решение ЦК — было неизвестно. Сталин еще не решил, что делать с Троцким и в чем именно будет заключаться «решение ЦК».

Только через два дня Сталин распорядился отправить выписку из протокола — в единственном экземпляре — в ОГПУ, на имя председателя этого ведомства Менжинского и его заместителя Ягоды. Выписку подписал особо доверенный помощник и секретарь Сталина Товстуха[940]. Конкретные указания, в чем же именно состояло это так и не зафиксированное письменно решение ЦК, Сталин передал Менжинскому и Ягоде при личной аудиенции. На принятие решения Сталину понадобилось больше трех недель. Только после этого соответствующие инструкции Ягодой были переданы Волынскому, и тот отправился в дорогу.

На устный ультиматум Волынского Троцкий в тот же день дал письменный ответ на имя ЦК ВКП(б) и Президиума Исполкома Коминтерна[941]. Похоже, сотрудник ОГПУ готов был довольствоваться и устным ответом Троцкого, но вождь оппозиции настоял на письменном: «Отказ мой от устного ответа вызывался уверенностью, опиравшейся на все прошлое, что слова мои снова будут злостно искажены для введения в заблуждение трудящихся масс СССР и всего мира». В своем заявлении Троцкий оценивал требование отказаться от политической деятельности как равносильное прекращению борьбы за интересы мирового пролетариата, а обвинение в контрреволюционной деятельности квалифицировал как разрыв с традициями и заветами Октября, грозящий наступлением «Термидора». Троцкий описывал режим, сложившийся в партии при Сталине, перечислял удары, которым подверглось со стороны сталинского большинства «ленинское крыло» начиная с 1923 г. Сталинский «левый курс» Троцкий оценивал как «обломки и осколки идей оппозиции». Автор заявления не жалел самых темных красок для характеристики сталинской политики и того режима, который был установлен в стране: «Неизлечимая слабость аппаратной реакции при ее внешнем могуществе состоит в том, что она не ведает, что творит. Она выполняет заказ враждебных классов. Не может быть большего исторического проклятия для фракции, вышедшей из революции и подрывающей ее».

Троцкий предрекал Сталину весьма мрачную перспективу, ибо сила оппозиции при ее внешней слабости, по мнению автора, состояла в том, что она видит и подготовляет завтрашний день. «Отказаться от политической деятельности означало бы отказаться от подготовки завтрашнего дня». На угрозу изменить условия существования и изолировать его от политической деятельности Троцкий отвечал, что он и так находится в изоляции, что письма получает в лучшем случае через месяцы после их отправки, что письмо от безнадежно больной младшей дочери шло 73 дня, а письмо от старшей дочери, также больной и уволенной с работы, — 43 дня. Троцкий не преминул упомянуть также, что обе дочери были исключены из партии. «В таком же и еще худшем положении находятся тысячи безукоризненных большевиков-ленинцев, заслуги которых перед Октябрьской революцией и международным пролетариатом неизмеримо превосходят заслуги тех, которые их заточили или сослали».

Справедливость требует отметить, что в этом последнем положении Троцкий явно сгустил краски: в ссылке и заключении оставались лишь некоторые его наиболее стойкие сторонники, тогда как основная часть из них к этому времени «капитулировала» перед Сталиным, была освобождена, получила работу, а многие были даже восстановлены в партии. Правда, в перспективе «завтрашнего дня» Троцкий оказался абсолютно прав: тысячи (а на самом деле сотни тысяч) «большевиков-ленинцев» были очень скоро, лет через восемь-девять, поголовного уничтожения во время Большого террора. Заявление завершалось следующими словами: «Каждому свое. Вы хотите и дальше проводить внушения враждебных пролетариату классовых сил. Мы знаем наш долг. Мы выполним его до конца».

При всей своей митинговой напыщенности и «классовой», догматичной терминологии языка, документ, бесспорно, указывал на личное мужество автора и его твердую решимость продолжать борьбу, отстаивая свои убеждения в любых, пусть самых тяжелых и безнадежных условиях. Можно не сомневаться, что именно этот документ предопределил окончательное ошибочное решение малодушного Сталина: выслать Троцкого за границу. Теория социализма в одной стране сыграла со Сталиным злую шутку. Он на самом деле поверил, что, выслав Троцкого за пределы отдельно взятой страны, он избавляет себя от ночных кошмаров «троцкизма», а отдельно взятую страну — от Троцкого; точно так же, как — провозгласив строительство социализма в этой одной стране — изгоняет за рубежи государства все мешающие реализации этой восхитительной идеи препятствия. Создав пограничную охрану, аналогов которой не знала мировая история, Сталин искренне считал, что через его китайскую стену не проникнет ни враг, ни крамола.

Заявление Троцкого в ЦК и Президиум Исполкома Коминтерна — последнее обращение Троцкого, написанное им в Советском Союзе, — удалось переправить в столицу, где оно было напечатано в виде листовки. В конце были добавлены лозунги: «За дело Ленина, за дело пролетариата, за упорное социалистическое строительство, за подлинный союз рабочих и крестьян, за международную коммунистическую революцию!», а после подписи Троцкого было поставлено «Большевики-ленинцы (оппозиция)»[942]. Так определилось «официальное» название движения, которое теперь возглавлял Троцкий. Удивительно, но после 16 декабря в положении Троцкого несколько недель почти ничего не менялось. Оборвались нелегальные связи с Москвой[943]. Почта приносила только центральные газеты. Но в остальном все было без изменений. Посланец ОГПУ Волынский оставался в Алма-Ате, ожидая новых инструкций (которые он получил 20 января 1929 г.). Этим инструкциям предшествовало заседание Политбюро 7 января, в повестке дня которого под пунктом 29 значилось: «О Тр[оцком]». На этот раз решение было положено на бумагу: «Выслать за границу за антисоветскую работу». Выписка из протокола была тотчас послана Менжинскому[944]. Началась подготовка операции по выдворению Троцкого из СССР, длившаяся почти две недели.

20 января Волынский снова явился в дом Троцкого в сопровождении большой группы вооруженных агентов ОГПУ в форме и в штатском. Они заняли все входы и выходы, как будто ссыльный, его сын и жена могли совершить побег. Троцкому была предъявлена следующая выписка из протокола заседания коллегии ОГПУ, датированная 18 января:

«Слушали: Дело гражданина Троцкого Льва Давидовича по ст[атье] 58/10 Уголовного кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооруженной борьбы против советской власти.

Постановили: Гражданина Троцкого Льва Давидовича — выслать из пределов СССР».

Выписка была заверена подписью начальника Алма-Атинского окружного отдела ОГПУ и его печатью[945]. От Троцкого потребовали расписки в получении постановления, и он написал: «Преступное по существу и беззаконное по форме постановление ГПУ мне объявлено 20 января 1929 г.». На естественное требование сообщить, куда и каким образом его собираются выслать, Троцкий получил уклончивый ответ в том смысле, что об этом ему будет сообщено «в пределах европейской части СССР», куда для встречи с ним выедет другой представитель ОГПУ[946].

Весь следующий день Троцкие спешно собирали вещи, главным образом рукописи и книги. В багаж упаковывались только самые необходимые личные вещи, одежда, предметы обихода. Почти все крайне скромное домашнее имущество, приобретенное в Алма-Ате, было передано под расписку представителям ОГПУ. В описи значились два шкафа, шесть стульев, один диван, три кровати, одна полка для книг, один самовар, пять чайных чашек, шесть блюдец, один бак для воды, пять ведер, два железных таза, один утюг, одна мясорубка, писчая и копировальная бумага. Особо сожалел Троцкий о том, что пришлось сдать охотничьи и рыболовные принадлежности — охотничье ружье, одну рыболовную сеть, комплект удочек, патроны, порох, охотничью сумку и сапоги, машинки для набивания патронов, сумки с порохом. Сданы были и две охотничьи короткошерстые легавые собаки — пойнтеры (Мая и Форд) вместе с их документами[947].

Что касается книг, то с собой было взято минимальное их количество. Остальная литература была сдана представителям властей. Описаны были около 660 книг и журналов, в том числе девять книг Ленина, одна книга Маркса и Энгельса, 84 книги мемуарно-критического и беллетристического содержания, 22 книги по военному делу, 35 книг по российской истории, 10 томов стенограмм партийных съездов, справочная литература и т. д. С фамилией автора и названием произведения была указана только одна книга: «История Французской революции» Альбера Матьеза. Сданы были и многочисленные журнальные комплекты[948].

Основное внимание Троцкие обращали на материалы личного архива. А к этому времени в личном архиве Троцкого накопилась документация огромной исторической важности: документы его деятельности до 1917 г., в том числе протоколы Августовской конференции 1912 г. и переписка с видными социал-демократами разных стран, переписка с Лениным и другими большевистскими партийными деятелями, в том числе со ссыльными оппозиционерами, приказы и распоряжения председателя Реввоенсовета Республики, многочисленные донесения, поступавшие на его имя, стенограммы докладов и выступлений Троцкого на партийных съездах, конференциях, всевозможных собраниях и митингах и самый разнообразный другой первичный исторический материал. Правда, ленинскими документами Троцкий теперь обладал только в копиях. Еще перед ссылкой он передал в Институт Ленина при ЦК ВКП(б) все письма, телеграммы и записки Ленина, получив обязательство института изготовить и переправить Троцкому фотокопии всех документов. Однако получил он только часть копий, к тому же невысокого качества. В письме, адресованном дирекции института и отправленном с дороги во время высылки (31 января 1929 г.), Троцкий выражал тщетную надежду, что институт «выполнит незамедлительно свое обязательство»[949]. (Институт, формально находившийся в подчинении ЦК, своих обязательств перед высланным Троцким, разумеется, не выполнил.)

Не имея инструкций по поводу личной документации Троцкого, сотрудники ОГПУ не препятствовали ему собирать свой архив. С их стороны, признавал Троцкий, «не было и тени враждебности»[950]. Впрочем, Троцкий сомневался в том, что ему удастся вывезти архив за рубеж, но на всякий случай при помощи жены и сына прилагал максимум усилий, чтобы не потерялась ни одна ценная бумага. Сундуки с документами составили основную часть багажа.

На рассвете 22 января Троцкий, его супруга и сын Лев были усажены в конвоируемый автобус, который отправился по накатанной снежной дороге по направлению к Курдайскому перевалу. Через сам перевал удалось проехать с огромным трудом. Бушевали снежные заносы, мощный трактор, который взял автобус и несколько попутных автомобилей на буксир, сам застрял в снегу. Несколько человек сопровождения скончалось от переохлаждения. Семью Троцкого перегрузили в сани. Расстояние в 30 километров было преодолено более чем за семь часов.

За перевалом состоялась новая пересадка в автомобиль, который благополучно довез всех троих до Фрунзе, где они были погружены в железнодорожный состав. В Актюбинске Троцкий получил правительственную телеграмму (это была последняя правительственная телеграмма, которая оказалась в его руках), сообщающую, что местом его назначения является город Константинополь в Турции. На все возражения против высылки в Турцию следовали ответы, что сотрудники ОГПУ только выполняют полученные приказы и что скоро прибудет более ответственное лицо, с которым можно будет вступить в переговоры по существу. Ответственное лицо действительно вскоре появилось в поезде, на станции Ряжск. Им был Павел Петрович Буланов, занимавший в это время должность секретаря секретно-оперативного управления ОГПУ[951]. Буланов подтвердил, что местом депортации Троцких является Константинополь. Он согласился (имея на это соответствующие указания высшего начальства) вызвать в Ряжск для прощания с высылаемыми близких родственников: сына Сергея, его жену Ольгу Гребнер и жену Льва Седова Анну Рябухину. По требованию Троцкого Буланов вел также телефонные переговоры с Москвой относительно страны депортации, или делал вид, что ведет их. Но пункт депортации изменен не был.

Пока длились «переговоры» Буланова с Москвой, поезд остановился на глухой ветке. «Так проходит день за днем. Число консервных жестянок вокруг поезда растет. Вороны и сороки собираются все большими стаями на поживу. Дико, глухо. Зайцев здесь нет: осенью их скосила грозная эпидемия. Зато лисица проложила свой вкрадчивый след к самому поезду», — вспоминал Троцкий, в котором в те напряженные дни не угасал азарт охотника[952]. Прибыли младший сын Сергей и жена Льва Анна. Им обоим предстояло расстаться со своими близкими навсегда. Сергей, не увлекавшийся политикой, не хотел отказываться от своих научно-технических планов и твердо решил не следовать за родителями. Анна не планировала отправляться за границу, так как в Москве оставался годовалый сын Лев, названный, как и его отец, в честь деда. Почему-то считалось, что в Москве будет спокойнее и безопаснее, чем в Турции.

Очень трудно судить, какие мысли бродили в голове Льва Львовича Седова, когда он расставался со своей женой и покидал только недавно родившегося сына Люлика. Понимал ли он, что эта разлука навсегда? Если не понимал до конца, то должен был, по крайней мере, предполагать подобное в качестве вполне возможного варианта. Судя по немногим письмам, полученным Львом Седовым от жены в эмиграции, она не возражала против расставания. Тем не менее она горько сожалела о разлуке: «Что ты имеешь в результате? — писала она в одном из недатированных писем, видимо 1932–1933 гг. — Ты разбил только свою и нашу с Люликом жизнь»[953].

Что же касается дочери Льва Давидовича Зинаиды, оставшейся после смерти Нины единственной дочерью Троцкого, то она узнала о высылке Троцких, скорее всего, только задним числом. Зинаида страдала туберкулезом легких и психической неуравновешенностью. Лев Давидович не хотел усложнять ситуацию неизбежными истериками дочери. Это было не для его нервов.

После двенадцати суток пребывания на глухом полустанке недалеко от Ряжска поезд наконец двинулся дальше. Между Наркоматом иностранных дел СССР и внешнеполитическими ведомствами Турции было к этому времени достигнуто устное соглашение о том, что Троцкий под фамилией Седов, на которую был выписан заграничный паспорт, будет принят в этой стране «на лечение» на неопределенно долгое время. Это была наиболее удобная формула, устраивавшая обе стороны, так как дипломатично избегала упоминания о существе дела — высылке из СССР политического противника Сталина и известного в мировом масштабе революционера. С турецкими властями было договорено, что первое время Седов будет проживать в помещении советского консульства в Константинополе с условием, что не будет вмешиваться во внутренние дела Турецкой республики.

В ночь на 10 февраля поезд Троцкого прибыл в Одессу. Перед этим Льву Давидовичу сообщили, что он и сопровождавшие его лица будут отправлены в Турцию на пароходе «Калинин», но небольшой «Калинин» настолько прочно застрял в прибрежных льдах, что ледоколы не смогли освободить его, и в качестве транспортного средства пришлось остановиться на более крупном пароходе, по иронии судьбы носившем отчество Ленина: «Ильич». Троцких срочно перегрузили на корабль, где они были единственными пассажирами, и Буланов передал опеку над опасным узником другому сотруднику ОГПУ — Ф. П. Фокину, занимавшему в это время должность начальника паспортного отдела Главного управления милиции. Сам Буланов тоже отправился с Троцкими в путешествие по Черному морю, но уже в качестве наблюдателя. Вначале дорогу прокладывал ледокол, затем, по мере отдаления от Одессы, море очистилось от льда, и пароход беспрепятственно двинулся к турецкому берегу. 12 февраля «Ильич» вошел в Босфор. При приближении к Константинополю, который вскоре будет переименован в Стамбул, Троцкий передал Фокину официальный письменный документ, из которого следовало, что Троцкий опасался за свою жизнь. Ему трудно было предположить, что Сталин высылает его с семьей на свободу. Он ожидал в Турции либо немедленной над собой расправы, либо тюремного заточения: «Согласно заявлению представителя коллегии ГПУ Буланова, Вы имеете категорическое предписание, невзирая на мой протест, высадить меня путем применения физического насилия в Константинополе, т[о] е[сть] передать в руки Кремля и его агентов. Выполнить это поручение Вы можете только потому, что у ГПУ (т[о] е[сть] у Сталина) имеется готовое соглашение с [президентом Турции] Кемалем[954] о принудительном водворении в Турции пролетарского революционера объединенными усилиями ГПУ и турецкой национально-фашистской полиции[955]. Если я вынужден в данный момент подчиниться этому насилию, в основе которого лежит беспримерное вероломство со стороны бывших учеников Ленина (Сталин и К°), то считаю в то же время необходимым предупредить Вас, что неизбежное и, надеюсь, недалекое возрождение Октябрьской революции, ВКП, Коминтерна на подлинных основах большевизма даст мне раньше или позже возможность привлечь к ответственности как организаторов этого термидорианского представления, так и его исполнителей»[956].

Вслед за этим весьма резким письмом он подготовил еще одно, которое вручил турецкому полицейскому офицеру, поднявшемуся на борт парохода для проверки документов. В письме, адресованном президенту Турции, говорилось: «Милостивый Государь, у ворот Константинополя я имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу лишь подчиняясь насилию. Соблаговолите, господин президент, принять соответственные мои чувства»[957].

Советским агентам в Константинополе удалось раздобыть заявление Троцкого президенту Турции на турецком языке. Текст был переведен на русский, отправлен в Москву и включен Иностранным отделом ОГПУ в сводку, представленную председателю ОГПУ Менжинскому. Одновременно сообщалось, что состоялась беседа Троцкого с начальником полиции Константинополя, которому Троцкий заявил, что слова о насилии относятся не к турецким, а к советским властям и что Троцкий никаких претензий к туркам не имеет[958].

В «Правде» крохотное сообщение о высылке Троцкого появилось только через неделю, 19 февраля: «Л. Д. Троцкий за антисоветскую деятельность выслан из пределов СССР постановлением Особого совещания при ОГПУ. С ним согласно его желанию выехала его семья»[959]. В заметке «Правды» не было указания на пункт постановления Особого Совещания ОГПУ, в котором Троцкий обвинялся в подготовке вооруженной борьбы против советской власти. Сталин не решился напечатать такое в советской прессе, зная, что ему никто не поверит[960]. (Должно было пройти несколько лет весьма усиленного промывания мозгов, чтобы любая бессмысленная клевета против Троцкого начала восприниматься населением как непреложная истина.)

Так Троцкий превратился в изгнанника, гражданина «планеты без визы», как он назвал последнюю главу своих воспоминаний, изданных вскоре после высылки. Начинался новый, последний этап бурной общественно-политической деятельности великого революционера и возмутителя спокойствия. Выдворяя его из СССР, Сталин, безусловно, надеялся, что в захолустном турецком изгнании, утратив большевистско-советские корни, связь со своими, ставшими немногочисленными, сторонниками, Троцкий как политик окончательно захиреет, канет в социальное, общественное и политическое небытие.

Внутри страны в это время прилагались все усилия, чтобы выкорчевать из сознания населения память о Троцком как соратнике Ленина, видном партийном и государственном деятеле, вожде революции, организаторе Октябрьского переворота, руководителе Красной армии. Город Троцк был в том же 1929 г. переименован и стал называться Красногвардейск (в 1944 г. городу было возвращено его исконное имя Гатчина). Тщательно прошерстили всю карту СССР, устраняя из наименований населенных пунктов, а также предприятий, школ и других учреждений, улиц и проспектов имя опального революционера[961]. Доходило до анекдотов: известный в Ленинграде универмаг «Ленинградский дом торговли» почему-то стали называть «Дом ленинградской торговли», что с точки зрения норм русского языка была совершенно нелепо, так как «ленинградская торговля» по-русски звучало дико. Но дело было в том, что сокращение «ЛДТ» совпадало с инициалами Л. Д. Троцкого, и руководство опасалось, что, приходя в дом торговли, покупатели будут вспоминать о Троцком. Пришлось поменять порядок слов и создать «ДЛТ», вопреки нормам языка.

Добиться забвения Троцкого Сталин, однако, не смог. Случилось прямо противоположное. За пределами СССР Троцкий почти сразу воспрянул духом, смог установить или восстановить связи с многочисленными, пусть пока еще разобщенными, антикоминтерновскими коммунистическими и левыми социалистическими организациями и превратился из национального в международного лидера левой оппозиции «большевиков-ленинцев».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.