§ 2. Коллаборационизм в области религии
§ 2. Коллаборационизм в области религии
Одним из значительных факторов поддержания коллаборационистских настроений на оккупированных территориях СССР стал религиозный. Используя в своих целях религию, оккупанты были вынуждены балансировать между двумя противоположностями. Первая из них заключалась в том, что врагом национал-социализма наряду с еврейством, масонством, марксизмом и либерализмом в первую очередь была объявлена церковь. Причина в том, что принципы нацизма и христианства диаметрально противоположны. Церковь не признает рас, проповедует равенство всех людей пред Богом, кроме того, основателями христианства были евреи. Вторая противоположность заключалась в том, что именно церковь составляла в СССР оппозицию большевизму, подвергалась истреблению со стороны советской власти, а ее священнослужители и рядовые верующие были в большинстве репрессированы. Так, из 141 757 служителей Русской православной церкви, отправлявших службу на момент Октябрьской революции, на начало Великой Отечественной войны на свободе оставалось около 500, в том числе 4 правящих архиерея[906]. В частности, в Орловской области за 5 предвоенных лет было осуждено около 2000 священнослужителей, из них 1209 человек расстреляно, 712 человек приговорено к различным срокам заключения[907]. А из 69 тысяч православных храмов на начало войны действовало всего 350–400[908], то есть около 0,5 % от их дореволюционного количества. Обычным было положение, когда на крупную область оставалось по одному-два действующих храма. Так, в Орловской области действовали всего две церкви: Рождественская в Болхове и Никольская в селе Лепешкино Орловского района[909], в Пскове власти к началу войны не успели закрыть лишь одну кладбищенскую церковь Святого Димитрия Солунского[910], всего же на пространстве от Гатчины до Новгорода и Великих Лук на начало войны действовало всего восемь православных храмов[911], в Смоленске оставалась незакрытой лишь Тихвинская церковь[912], на территории Воронежской области оставались незакрытыми две церкви[913].
Еще в конце 1930-х гг. на большей части территории РСФСР были упразднены епархии, репрессированы их правящие архиереи. Так, с 1936 г. прекратила свое существование Воронежская епархия, правящий архиерей был репрессирован. В Смоленске в 1937 г. по сфальсифицированному делу «контрреволюционной организации церковников по городу Смоленску» расстреляли последнего главу епархии – архиепископа Серафима (Остроумова)[914]. Как правило, приходы той или иной области, за неимением правящих архиереев, подчинялись непосредственно патриаршему местоблюстителю митрополиту Сергию (Страгородскому).
Еще менее благополучно обстояло на территории РСФСР дело у протестантов и сторонников иных неправославных конфессий. Так, из молитвенных домов баптистов на начало войны действовало лишь четыре: в Москве, Ленинграде, Новосибирске и Ульяновске. Из католических костелов – два, причем в качестве священников трудились иностранные граждане. Евангелическо-люте ран ская церковь в 1937 г. вовсе прекратила свое существование[915]. Не было на начало войны ни одного действующего молитвенного дома и у таких конфессий, как адвентисты седьмого дня, свидетели Иеговы и др. Причем ликвидация религии продолжалась даже после нападения Германии на СССР. Так, в Орле решением исполкома Орловского областного совета депутатов трудящихся от 25 июня 1941 г. № 1288 была закрыта Афанасьевская церковь с передачей здания под общественные нужды под предлогом того, что община верующих якобы распалась три года назад[916]. Лишь за несколько дней до занятия Орла немцами в Афанасьевской церкви было снова разрешено богослужение[917].
Несмотря на попытки советской власти полностью уничтожить религию, довольно ощутимая часть населения РСФСР на начало войны сохранила приверженность христианству, в основном – православию. Так, по Почепскому району Орловской области о сохранившейся накануне войны религиозности населения говорят следующие цифры. В селе Третьяки из 56 дворов 88 человек при переписи назвались православными, 5 – баптистами, 26 – безбожниками. По участку № 3 города Почепа 86 записались православными, 5 – безбожниками, по участку № 118: 49 – православными, 3 – безбожниками, по участку № 122: 40 – православными, 6 – безбожниками[918]. Согласно сообщению СД от 12 декабря 1941 г., проведенная перепись населения Смоленска выявила следующее: 24 100 жителей записались православными, 1128 – верующими других конфессий, и только 201, что составляет менее 1 %, – неверующими[919]. Подобное положение, согласно данным М. В. Шкаровского, складывалось повсеместно – в других городах РСФСР неверующими называли себя от 1 до 4 % населения[920]. Разумеется, эти данные нельзя считать абсолютно достоверными, так как часть опрошенных могла скрывать свои действительные взгляды на религию, опасаясь репрессий со стороны немцев, способных, по мнению населения, отождествлять неверующих с коммунистами. Однако правомерно предположить, что ощутимая часть населения на период оккупации сохранила если не веру, то по меньшей мере приверженность православным традициям. По крайней мере, в феврале 1937 г. в докладной записке «О состоянии антирелигиозной работы» на имя секретарей ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановича, А. А. Андреева, Н. И. Ежова отдел культпросветработы ЦК ВКП(б) констатировал, что полное закрытие церквей в ряде районов РСФСР не привело к снижению религиозности населения. В частности, появились «разъездные попы», бродячие монахи, создавались подпольные молельни, во время засухи проводились крестные ходы, а лишенные приходов церковники продолжали пользоваться авторитетом среди населения, вели активную работу[921].
Не только в центральных областях России, но и на ее окраинах, например на Северном Кавказе, по данным А. В. Посадского, в самый канун войны активно отмечались религиозные праздники, свою деятельность активизировали подпольные церковные кружки. Из форм подпольной религиозной деятельности практиковались заочные обряды, появление в деревнях «бродячих» священников. А советские документы, описывая сложившуюся накануне войны ситуацию, оперировали словами «подполье», «церковно-кулацкие элементы», «контрреволюционные элементы из церковников и белогвардейцев»[922]. Центром религиозности стал Буденновский район, который рассматривался как центр «контрреволюционного тихоновско-имяславского церковного подполья». Здесь действовали даже подпольный монастырь и церковно-повстанческая организация, ликвидированная в 1940 г. В другом документе констатировалось, что именно политика Советского государства толкала верующих «в лапы контрреволюционных церковников»[923].
Учитывая этот фактор, оккупанты были вынуждены пойти на поддержку религии с целью завоевания симпатий населения. В своей докладной записке заместителю начальника ЦШПД Сергиенко от 30 ноября 1942 г. представитель ЦШПД на Брянском фронте старший майор госбезопасности Матвеев и зам начальника разведотдела майор Быстров констатировали, что в проводимой немцами на оккупированной территории политике религиозный фактор занимает «далеко не последнее место». А также что «подчеркнуто благоприятное отношение немцев к религии и церковникам противопоставляется – в печатной и устной пропаганде – антирелигиозной политике советской власти, якобы «убивающей духовную жизнь народа», отправляющей в тюрьмы за религиозные убеждения. Все это в переплетении с гнуснейшими антисоветскими высказываниями преподносится и с подавляющего числа церковных амвонов»[924]. Подобным образом, представитель ЦШПД на Калининском фронте, член Военного совета фронта Н. Рыжиков докладывал, что «для использования в своих целях религии немцы с момента оккупации Калининской области начали усиленно проводить агитацию за открытие церквей»[925].
Однако поддержка германскими властями религии на территории РСФСР не была однозначной. Так, Гитлер считал христианство не меньшим злом, чем большевизм. В июле 1941 г. фюрер высказался: «Самый тяжелый удар человечеству был нанесен появлением христианства. Большевизм – незаконное дитя христианства»[926]. В соответствии с указаниями Гитлера наряду с поддержкой религиозного движения предусматривалось его дробление на отдельные течения, что было продиктовано боязнью консолидации «руководящих элементов», что в дальнейшем могло вылиться в проблему в деле воплощения восточной политики. Уже 11 апреля 1942 г. Гитлер заявил: «Нашим интересам соответствовало бы такое положение, при котором каждая деревня имела бы собственную секту, где развивались бы свои особые представления о Боге. Даже если в этом случае в отдельных деревнях возникнут шаманские культы, подобно негритянским или американо-индейским, то мы могли бы это только приветствовать, ибо это лишь увеличило бы количество факторов, дробящих русское пространство на мелкие единицы»[927]. Относительно будущего христианской религии Гитлер, в отличие от Сталина, уничтожавшего церковь физически, считал, что «в этом деле нельзя ломать через колено. Нужно подождать, пока церковь сгниет до конца, подобно зараженному гангреной органу. Нужно довести до того, что с амвона будут вещать сплошь дураки, а слушать их будут старухи. Здоровая, крепкая молодежь уйдет к нам»[928]. Такое мнение фюрера, применительно к России, вполне согласовывалось с доктриной национал-социализма, объявившего славян «недочеловеками», вполне достойными такого духовного фундамента, как христианство. В консолидирующую силу православия в первые месяцы восточной кампании фюрер, очевидно, также не верил, имея в виду неспособность церкви остановить победу в России большевизма и предотвратить падение монархии: «Внутри страны (России. – И. Е.) попы не смогли обеспечить прочную основу существующему строю. Появился большевизм»[929].
Глава восточного министерства Германии А. Розенберг, считая православие «красочным этнографическим ритуалом», призывал германских администраторов относиться к этим ритуалам терпимо, даже, по мере необходимости, поощрять их как средство, обеспечивающее повиновение славянского населения[930].
Самый ранний нормативный акт, касающийся отношения к РПЦ, вышел 2 июля 1941 г. за подписью главы РСХА Гейдриха. В нем говорится о необходимости содействия расчленению РПЦ. 16 августа 1941 г. Гейдрих издал приказ, запрещающий какое-либо содействие религиозной жизни в СССР, подчеркивающий необходимость соблюдать осторожность в отношении к Московской патриархии, кроме того, в приказе поставлен вопрос об аресте в будущем патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). В новом приказе, от 15 октября 1941 г., запрещалось открытие на оккупированных территориях духовных учебных заведений, а также подчеркивалась необходимость предотвращения оживления церковной жизни[931]. На прошедшем 22–23 сентября 1941 г. в Берлине совещании РСХА в одном из десяти прочитанных докладах говорилось, что ввиду того, что РПЦ инфицирована большевизмом, о ее восстановлении на захваченном восточном пространстве не может быть и речи. В конце доклада ставились две задачи. Согласно первой, необходима поддержка церквей меньшинства во вред более мощным. Очевидно, здесь под «церквями меньшинства» подразумевались протестантские церкви, а под «более мощными» – православие. Согласно второй задаче, указанной в докладе, необходимо внедрять в протестантские религиозные общины сеть агентов, чтобы своевременно получать информацию, а также не допускать мощного влияния этих общин на население[932].
Уже в конце июля 1941 г. Гитлер издал директивы о запрете военнослужащим вермахта оказывать какое-либо содействие в возрождении церковной жизни на захваченном «восточном пространстве». Эти указания фюрера вошли в приказ ОКВ от 6 августа 1941 г. 2 октября 1941 г. командующим тыловыми областями групп армий были разосланы дополнительные директивы Гитлера, запрещающие помощь военных в возрождении православной жизни[933]. Однако, согласно утверждению М. В. Шкаровского, военная администрация «на практике смягчала принятую нацистскими ведомствами линию в отношении Российской церкви»[934].
Эта двойственность отношения оккупантов к христианству как нельзя лучше проявилась в их конкретном отношении к религиозным чувствам населения России. Оказывая помощь населению в открытии церквей, с одной стороны, немцы в то же время зачастую оскорбляли религиозные чувства верующих. Так, в оккупированных районах Калининской области зарегистрированы множественные случаи, когда солдаты и офицеры вермахта, занимая населенные пункты и располагаясь в домах верующих, выбрасывали иконы и иные предметы культа вместе с мусором, а в холодное время нередко использовали иконы для растопки печей[935].
Тем не менее, согласно уже цитировавшейся докладной записке Матвеева и Быстрова, с первых же дней оккупации немцами и органами местного самоуправления были приняты меры по открытию церквей[936]. Судя по докладу Н. Рыжикова, немцы производили ремонт церквей за счет населения, сами занимались подбором кадров священнослужителей[937]. Для отправления религиозных служб, возрождения храмов создавались весьма благоприятные условия. Так, верующим передавались не только закрытые храмы, но и, там, где церковные здания отсутствовали, школьные, клубные, колхозные, общественные помещения с правом их использования для проведения богослужений[938]. В частности, в Орле были восстановлены Богоявленский кафедральный собор (до войны использовался как антирелигиозный музей), Крестительская и Никитская церкви. Всего до окончания оккупации в Орле действовало пять церквей[939]. В Брянске в течение первого года оккупации открылось не менее четырех церквей[940].
В тех местностях, где открыть церковь или молитвенный дом было невозможно, тем не менее проводились нерегулярные, иногда разовые мероприятия религиозного характера, например служились молебны, приуроченные к тому или иному событию. К их организации привлекались местные старосты, которые выделяли соответствующие помещения, заботились о доставке священников[941].
Нередки случаи, когда командование германских частей и соединений передавало верующим храмы, оказывало помощь в их восстановлении. Причем делалось это вопреки поступившему уже в июле 1941 г. вышеупомянутому запрету Гитлера оказывать помощь в возрождении церковной жизни в России. Тем не менее многие командиры вермахта, не будучи согласны с генеральной линией фюрера, пытались ее игнорировать. На торжествах по открытию храмов присутствовали представители германского командования, наравне с местным населением принимая участие в религиозных церемониях, как, например, в Борисове, где на освящении переданного верующим храма присутствовали фельдмаршал фон Бок и высшие офицеры группы армий «Центр»[942].
Уже в этот период, в течение лета – осени 1941 г., зарегистрированы эпизоды, когда религиозный коллаборационизм трансформировался в военный. В частности, в октябре 1941 г. в тылу 18-й немецкой армии при абвере из староверов был создан русский вооруженный отряд. К концу 1941 г. он разросся в роту, численностью в 200 человек, которая участвовала в бою под Тихвином, дислоцировалась в селе Лампово – одном из северо-западных центров староверов-федосеевцев. По данным абвера, старообрядцы стали для фронтовой разведки особо ценным материалом, в отличие от священников РПЦ и протестантов[943]. По данным А. В. Посадского, именно старообрядцы оказывали оккупантам большую помощь в борьбе с партизанским движением. В частности, точно информировали абвер о дислокации партизанских отрядов, их передвижениях, в то же время среди старообрядцев не было советских агентов. Попавший в немецкий плен советский майор госбезопасности на допросе показал, что в течение 1941–1942 гг. множество переброшенных за линию фронта советских агентов погибли либо от рук староверов, либо были выданы ими врагу, что объясняется большим количеством староверов в северо-западной части России, их враждебностью к советской власти[944].
Русская православная церковь на оккупированных территориях имела сложную и запутанную систему управления, которая не была централизованной. Некоторые епархии подчинялись Архиерейскому синоду Русской православной церкви за границей (РПЦЗ), некоторые были самостоятельными, не сумев попасть под чью-либо юрисдикцию. Так, учрежденная в марте 1942 г. Смоленская епархия, в которую вошла также значительная часть территории современной Брянской области, вошла в состав Белорусской православной церкви. Правящим архиереем был поставлен епископ Орловский и Брянский Стефан (Севбо), прибывший в Смоленск лишь 27 декабря 1942 г.[945] Наиболее парадоксальная ситуация сложилась в оккупированной части Ленинградской области, включая Псковский и Новгородский районы, управлял которой экзарх Московской патриархии в Прибалтике митрополит Вильнюсский и Литовский Сергий (Воскресенский), подчинявшийся жившему в Москве патриаршему местоблюстителю митрополиту Сергию (Страгородскому). С приходом немцев ставленник Константинопольской патриархии митрополит Августин (Петерсон), руководивший церковной жизнью в Прибалтике до февраля 1941 г., обратился к германским властям с просьбой выслать митрополита Сергия как ставленника Москвы и переподчинить церковь Прибалтики и Ленинградской области Константинопольской патриархии. Однако митрополит Сергий к тому времени завоевал себе авторитет среди священников и епископов, в результате почти все приходы встали на его сторону. Б. С. Гусев описывает, как экзарх, собрав духовенство Риги в Троице-Сергиевском монастыре, заявил: «Я должен вам сообщить, что сам я был и остаюсь послушником митрополита Сергия (Страгородского), а как вы?»[946] Одновременно митрополиту Сергию удалось убедить оккупационные власти, что подчинение гонимому большевиками патриаршему местоблюстителю Сергию лишь стимулирует антикоммунистические настроения православного населения, тогда как переподчинение церкви в Прибалтике и Ленинградской области митрополиту Августину, резиденция которого находится в Англии, не даст должного эффекта. Германское командование согласилось с этим доводом, так как влияния Англии немцы боялись больше ввиду того, что церковь в Москве была гонима, а в Англии пользовалась почетом[947].
Будучи номинально подчинен патриаршему местоблюстителю, а с сентября 1943 г. – патриарху Московскому и Всея Руси Сергию, митрополит Сергий одновременно установил неплохие отношения с германскими оккупационными властями, необходимые для решения организационных церковных вопросов. Однажды экзарх даже послал приветственную телеграмму Гитлеру[948]. Он же устраивал торжественные приемы, приглашая на них представителей германских властей, однажды возил одного из немецких генералов в Псково-Печерскую лавру, где хранились подлинные полотна Репина и Айвазовского. Авторитет митрополита был столь высок, что немцы, прекрасно зная цену этих картин, не тронули их[949]. Схожую характеристику митрополиту Сергию дал псаломщик С. Д. Плескан в своем письме митрополиту Алексию от 25 января 1944 г. о положении церкви во время оккупации: «Это тучный человек с большим самолюбием, властью и славой. Доверенная власть со стороны немцев была огромна. Везде, где он появлялся, был триумф…»[950]
При всем при этом митрополит Сергий вряд ли испытывал искреннюю симпатию к оккупантам и установленному ими на захваченной территории СССР режиму. Скорее, он вел с ними тонкую дипломатическую игру. Так, в разговоре с русским эмигрантом, заметившим, что экзарх обращается к немцам с нереальными и заведомо неисполнимыми просьбами, Сергий ответил: «Не таких обманывали! С НКВД справлялись, а этих колбасников обмануть не трудно»[951].
Уже в июле 1941 г. по почину митрополита Сергия была создана Псковская миссия РПЦ, которая ставила своей задачей духовное просвещение народа, восстановление подавленной советской властью церковной жизни в занятых немцами областях. Одновременно, в начале июля 1941 г., Сергий вступил в переговоры с германским командованием, предложив отправлять миссионеров в «большевистские области России»[952], под которыми, очевидно, понимались оккупированные территории. Немецкое военное командование дало согласие на открытие миссии, положительно относилось ко всем начинаниям экзарха. Уже в августе 1941 г. в Псков прибыли первые 15 русских священников из Прибалтики. В дальнейшем священнослужители продолжали прибывать, их общее количество к концу оккупации составило 200 человек[953]. Кадры священнослужителей готовили двухгодичные курсы в Вильнюсе, причем их выпускники направлялись не только на территорию миссии, но и на другие территории России. Курсанты обучались, проживали и питались бесплатно[954].
Миссия распространяла свое влияние на современные Псковскую, Новгородскую области и часть Ленинградской. За 2,5 года оккупации при содействии миссии на пространстве от Гатчины до Новгорода и Великих Лук открылось более 470 храмов[955].
Миссия находилась на полном самообеспечении, ее материальными вопросами занимался хозяйственный отдел, который имел в ведении свечной завод, магазин церковных принадлежностей, иконописную мастерскую. Все подразделения хозотдела приносили ежемесячный доход до 4000 рейхсмарок, которые расходовались на содержание сотрудников, ремонт храмов и иных зданий, канцелярские нужды[956].
В Орле было организовано Епархиальное управление, возглавил которое протоиерей Иоанн Макавеев, после революции бросивший священство и работавший сторожем. Усилия епархии получить правящего архиерея не увенчались успехом. Соответствующее обращение епархии в октябре 1942 г. к митрополиту Берлинскому и Германскому Серафиму (Ляде) с просьбой прислать в Орел епископа было удовлетворено Архиерейским синодом Русской православной церкви за рубежом, однако из-за противодействия немцев епископ в Орел так и не прибыл. Весь период оккупации области епархию возглавлял Иоанн Макавеев. Он развил бурную деятельность по возрождению православия. Так, им было подготовлено 25 законоучителей для обучения детей Закону Божию. 23 февраля 1942 г. в Богоявленском соборе прошло торжественное богослужение с участием более чем 200 детей и их родителей. В декабре того же 1942 г. при Епархиальном управлении открылась духовная школа для подготовки церковнослужителей[957]. Школы для обучения детей религии открывались повсеместно и в других областях РСФСР. Поддержка оккупационными властями религиозного воспитания молодежи была в ряде мест до того значительной, что учащиеся церковных школ не подлежали учету на бирже труда, получая продовольственные карточки через школы. Это было использовано частью населения как способ уклонения от обязательных работ. Так, в Пскове в открывшуюся при храме Святого Димитрия Солунского церковную школу в основном поступали юноши и девушки старше 14 лет, открыто объясняя свой выбор нежеланием работать на немцев. Узнав об этом, германская администрация дала указание бирже труда с осени 1942 г. взять на учет учеников школ старше 14 лет, в результате число учащихся в церковных школах Псковского района резко сократилось[958]. В г. Смоленске в 1943 г. по инициативе епископа Стефана (Севбо) для подготовки священнослужителей из мирян открылись пастырские курсы. В число их слушателей с целью обновления знаний зачислялись также священно– и церковнослужители, долгое время не служившие при со ветской власти. Преподавали на курсах как смоленские священнослужители, так и представители городской интеллигенции, в основном преподаватели Смоленского педагогического института. В программу курсов входили предметы: священная история Ветхого и Нового Завета (протоиерей Н. Шиловский), литургика и катехизис (протоиерей П. Беляев), церковнославянский язык (профессор Д. И. Абрамович), церковное пение (протоиерей Е. Люзлов), история церкви (профессор Д. П. Сошальский, бургомистр Смоленска Б. Г. Меньшагин), основное богословие (профессор А. Н. Мариинский), нравственное богословие (епископ Стефан). Программа курсов была рассчитана на три месяца – июнь, июль, август. Всего курсы провели один выпуск, составивший 40 человек[959]. В том же Смоленске к сентябрю 1942 г. на базе Успенского собора сформировался кружок интеллигенции, преобразованный 25 марта 1943 г. епископом Смоленским и Брянским Стефаном в Смоленский епархиальный комитет по религиозно-нравственному просвещению. Комитет возглавил сам епископ Стефан, а вошли в него как представители духовенства, так и интеллигенции: профессор богословия Д. И. Абрамович, профессор А. И. Колесников, профессор А. Н. Мариинский, профессор Д. П. Сошальский, писательница Е. В. Домбровская, инженер Виноградов и другие. К задачам комитета относилась религиозно-просветительская работа с использованием радио, газет, проповедей, концертов, издательское дело, создание библиотек, а также работа с детьми. Усилиями кружка, впоследствии – комитета, в течение октября 1942 – февраля 1943 г. по радио протранслировано девять докладов, в том числе: «Вера и знание», «Религиозные мотивы в русской поэзии», «Природа доказывает бытие Бога», «До чего довело нас безбожие»[960], в октябре 1942 г. был издан молитвослов тиражом в 15 тысяч экземпляров, издавался церковный календарь со статьями на духовно-нравственные темы, в июне 1943 г. вышла брошюра «О таинствах Святой Православной Церкви», в газетах помещено одиннадцать статей, в храмах после богослужений прочитано восемь докладов, при пяти храмах Смоленска открыты библиотеки[961]. Введение по инициативе комитета в школах Смоленска Закона Божьего с апреля 1943 г., если верить писательнице Е. В. Домбровской, нашло поддержку как самих учащихся, так и их родителей[962].
В этой связи правомерно признать за РПЦ заслугу в деле концентрации вокруг нее интеллигенции, что в условиях оккупации и прекращения работы вузов стало одним из немногих средств, пусть минимального, сохранения интеллектуального потенциала России.
В то же время немцы установили надзор за церковью, осуществляли который назначенные ими чиновники, преимущественно из белоэмигрантов. Так, за церквями Орловской епархии надзирал русский белоэмигрант Константинов, через которого проходили практически все вопросы церковной жизни, и даже резиновые печати каждой из церквей хранились под замком в столе у Константинова. Это лишало церкви всякой самостоятельности, что возмущало многих священников, вынужденных, однако, в силу сложившихся обстоятельств мириться с таким положением[963].
Наряду с чисто религиозными вопросами епархиальные управления и клир немалое значение придавали мероприятиям по поддержке германской агрессии и оккупационного режима. Так, на прошедшем 24 марта 1942 г. в Никитском храме Орла собрании Патриаршей православной церкви на повестке дня стояли также следующие вопросы: «установление поминовения о здравии орловских священнослужителей, монашествующих и верующих мирян, заключенных в тюрьмы и сосланных на каторгу большевиками», «установление поминовения заупокойной ектеньи на литургии умученных большевиками патриарха Тихона, а также епископов, священнослужителей и мирян, мученически погибших»[964]. Проповеди же в поддержку оккупантов стали явлением постоянным. Так, благочинный протоиерей Александр Кутепов, выступая при большом скоплении верующих, заявил: «Когда в Орел вступило немецкое командование, оно приказало открыть менее всех разрушенный храм, оскверненный и разоренный безбожной советской властью. Возблагодарим Господа Бога за Его великие деяния – вступление немецких войск, которые идут во имя Бога освободить нашу Родину, и правителя русской и всей Западной Европы – рейхсканцлера Адольфа Гитлера»[965]. Ярко прогерманские проповеди произносил в кафедральном соборе Орла и протоиерей Дмитрий Булгаков[966]. До крайности политизированы бывали обычно именно праздничные богослужения, имевшие не только религиозное, но и пропагандистское значение. Например, пасхальные богослужения 4–5 апреля 1942 г. во всех церквях Орла и Орловского района носили ярко выраженный антисоветский характер[967]. Причем при проведении религиозных церемоний наряду с иконами нередко использовались портреты Гитлера. С участием православного духовенства проводились не только религиозные, но и светские празднества.
Отмечая реакцию населения на подобные мероприятия и проповеди прогерманской направленности, партизанский источник констатирует, что верующие воспринимали их довольно враждебно. Так, один из вышедших из окружения командиров РККА засвидетельствовал, что в церкви города Фатежа Курской области священник призвал верующих «помолиться, чтобы не вернулись наши враги» (то есть Красная армия). В ответ большинство верующих покинуло церковь[968]. Тот же источник проводит интересное сравнение. В одной из открывшихся в Брянске церквей не прекращались молитвы «за многие лета Адольфа Гитлера, за победу доблестного германского войска», а также «за смерть антихристов-жидов и большевиков». В соседней церкви священник занял нейтральную позицию, призывая молиться лишь «за прекращение кровавой человекоубийственной войны». В результате в первую церковь собиралось гораздо меньше народа, чем во вторую[969]. Один из партизанских источников отмечал, что священник церкви в деревне Лобок Невельского района Калининской области в проповедях регулярно восхваляет немецких захватчиков. Эту церковь посещали лишь единицы населения, а основная часть сельчан «к этому немецкому холопу относится с презрением»[970].
Одновременно с возрождением церковной жизни оккупантами и органами местного самоуправления вводились обязательные церковные обряды венчания и крещения, что было использовано оккупантами как дополнительное средство учета населения. Этой же цели было подчинено мероприятие по передаче кладбищ в ведение кладбищенских церквей под непосредственным руководством Епархиального управления[971]. В то же время в большинстве случаев церковным бракам и крещениям придавалось вторичное значение. Эти акты были действительны после их оформления в органах местного самоуправления. Так, в должностной инструкции для служащих учреждений самоуправления по Брянскому округу разъяснялось, что «церковный брак совершается только после того, как он уже заключен чиновником»[972]. Одновременно инструкция предусматривала наказание в виде штрафа или лишения свободы для священников, совершивших венчание до оформления брака в органах самоуправления[973].
В целом оккупационная пресса, различные документы епархиальных управлений, личные свидетельства лиц, переживших оккупацию, мемуары германских военнослужащих говорят о небывалом всплеске религиозности населения. Признавая этот очевидный факт, документы советских партизан и органов госбезопасности, однако, объясняли это тем, что «создание условий, при которых равнодушие к вопросам религии отождествляется чуть ли не с принадлежностью к ВКП(б), заставляет известную часть населения прибегать «на всякий случай» к выполнению различных религиозных обрядов»[974], что выглядит неубедительно. Напротив, большинство существующих источников говорит о том, что религиозное пробуждение в оккупированных местностях, особенно в первые месяцы оккупации, шло не сверху, а снизу. Повсеместным было явление, когда тысячи людей переполняли вновь открывшиеся храмы, заполоняли даже площади перед храмами и прилегающие улицы[975]. По свидетельству орловского журналиста В. Д. Самарина, «молящиеся переполняли церкви, по деревням носили чудотворные образа. Молились так, как давно не молились. Не было семьи, в которой не было бы своего горя, не было бы жертв»[976]. Уже упомянутый С. Д. Плескан так описал церковную жизнь в оккупированном Гдове Ленинградской области: «В бытность мою в городе Гдове в качестве регента и псаломщика мне пришлось пережить всевозможное течение народа. Могу сообщить, что русский человек совершенно изменился, как только появились немцы. Разрушенные храмы воздвигались, церковную утварь делали, облачения доставали оттуда, где сохранились, и много строили и ремонтировали храмы. Всюду красилось. Крестьянки вешали чистые, вышитые самими полотенца на иконы. Появилась одна радость и утешение. Когда все было готово, тогда приглашали священника и освящался храм. В это время были такие радостные события, что я не умею описать. Прощали обиды друг другу. Крестили детей. Зазывали в гости. Был настоящий праздник»[977]. Документы органов госбезопасности также с тревогой констатировали, что «после 25-летнего перерыва выходят на сцену различные «явленные источники», «чудотворные иконы» и прочие атрибуты поповского мракобесия», а также что «это, в свою очередь, служит поводом для устной и печатной фашистской пропаганды»[978].
Однако так было не всегда – случалось, огромные храмы практически пустовали. Эмигрант А. С. Казанцев описал впечатление от посещения воскресной службы в соборе Смоленска, в котором хранилась даже икона, которую несли с собой ополченцы в Отечественную войну 1812 г.: «Народ собирается слабо. Две-три старушки, несколько человек детей, крестьянин, постоявший в притворе и ушедший еще до начала службы. Пустующий великолепный храм производит тягостное впечатление»[979]. Один из старожилов объяснил, что храм наполняется лишь в праздники и при проведении каких-либо «особенных» мероприятий: «Неделю назад хоронили членов здешней театральной труппы, убитых партизанами. Тогда было несколько тысяч человек. А в обыкновенное воскресенье – как сегодня»[980]. Подобное положение складывалось и в других областях. Так, информационная сводка Трубчевской партизанской бригады о режиме в Стародубском районе говорит, что церкви посещаются слабо, за исключением больших праздников, так как «население в большинстве случаев относится к церкви безразлично»[981]. Иначе говоря, горожане в своей основной массе рассматривали храм не столько как религиозный объект, сколько как место проведения зрелищных мероприятий. По мнению смоленских верующих, антирелигиозная пропаганда все же сделала свое дело, а для возрождения православной веры недоставало миссионеров, которые бы пошли «в народ». Что касается священников, то они, длительное время скрываясь от органов НКВД, утратили способность проповедовать, а выйдя с приходом немцев из подполья, осуществляли лишь обрядовое служение, что вовсе не способствовало обращению населения в христианство.
Интересно, что в тех местностях, где складывалось подобное положение, наблюдался расцвет протестантизма. Так, в том же Смоленске на окраине города бывший учитель стал проводить евангельские собрания, эффект от которых оказался иным: «Читают, говорят, вслух Евангелие, поют духовные песни… собственного сочинения. И, говорят, приходит все больше и больше народа»[982]. Не менее интересно, что имеющиеся в нашем распоряжении документы органов госбезопасности и советских партизан, рассказывая о деятельности протестантов, никогда не упоминали о посещаемости их молитвенных домов. Это косвенно подтверждает тот факт, что наполняемость их была большей по сравнению с православными храмами.
Осознавая значимость религиозного фактора в деле поддержания и развития коллаборационистских настроений, германские спецслужбы даже предпринимали попытки заброса своих агитаторов под видом священников за линию фронта. Так, в 1941 г. в Орловское управление НКВД поступила информация о том, что в Задонске появился эвакуированный из занятого немцами района священник отец Борис. Его проповеди, по воспоминаниям начальника Орловского УНКВД К. Ф. Фирсанова, «были заполнены провокационными слухами о неотразимости фашистского нашествия, в них высказывалось сожаление о том, что сам отец Борис поторопился с эвакуацией, а вот своей пастве он торопиться не советует». Проверкой, проведенной органами НКВД, было установлено, что «отец Борис» прошел соответствующую подготовку у немцев, дал согласие на переброску в советские прифронтовые районы с целью разложения советского тыла[983]. Целью подобной псевдорелигиозной пропаганды было, по всей вероятности, стремление уменьшить количество эвакуирующихся, увеличить число остающихся на оккупированных территориях квалифицированных специалистов и рабочих, чей труд был необходим германской армии.
Однако вскоре оккупанты поняли, что РПЦ одновременно с пользой представляет собой и потенциальную опасность в деле осуществления восточной политики и решения еврейского вопроса. Церковь становилась для русского народа не только знаменем борьбы против большевизма, но и одновременно объединяющей силой, оплотом русицизма[984]. Орловский священник отец Иоанн засвидетельствовал английскому журналисту после освобождения Орла: «Должен сказать, что при немцах церкви в Орле процветали, но они превратились, чего немцы не ожидали, в активные центры русского национального самосознания»[985]. Обычным стало явление, когда с церковных амвонов наряду с антисоветскими проповедями произносились патриотические воззвания с той лишь разницей, что священники взывали к национальным чувствам русских, отмечая разницу между патриотизмом и защитой советского строя. Так, в Пскове 6 мая 1943 г. во дворе Дмитриевского прихода во время празднования Дня святого Георгия впервые после Гражданской войны был поднят трехцветный российский флаг, сохраненный одним из участников Белого движения. Когда после прихода немцев открылась церковь Святого Димитрия Солунского, бывший белогвардеец передал сохраненный флаг настоятелю Георгию Бенигсену.
Наблюдались и единичные случаи, когда священники были движимы не просто патриотическими, но и советскими настроениями. Так, священник Ф. Пузанов из оккупированной Псковской области собрал с верующих золота, серебра и церковной утвари на 500 тысяч рублей. Затем передал эти ценности через партизан на Большую землю[986]. Большим авторитетом среди населения пользовались священники деревень Неведро и Жуково Невельского района Калининской области, поддерживавшие партизан, передававшие в отряды значительную часть денег, собранных верующими. Эти церкви хорошо посещались даже молодежью, которую священник Жуковской церкви И. Я. Щемолов наставлял следующим образом: «Если вас будут брать немцы на работы или в армию, то уходите к партизанам, а к немцам не ходите»[987]. В мемуарах П. Судоплатова содержатся сведения об обновленческом епископе Василии Ратмирове, оставшемся по заданию советских спецслужб в оккупированном Калинине (Твери). В его задачу входило, изображая из себя пострадавшего от коммунистов служителя, войти в доверие к немцам, внедриться в круг сотрудничавших с оккупантами церковников и выявлять, с целью последующей выдачи органам НКВД, агентов гестапо.
Попытки же оккупантов втиснуть церковь в прокрустово ложе антисемитизма далеко не всегда венчались успехом. Так, весной 1942 г. гестапо выявило множество случаев, когда «жиды ведут своих детей в Русскую православную церковь и просят, чтобы над детьми был произведен обряд крещения». Как правило, просьбы родителей-евреев удовлетворялись, после крещения детей выдавались соответствующие свидетельства. Однако это далеко не всегда спасало евреев от расправы – все выявленные гестапо евреи, включая детей, расстреливались. Обеспокоенный великорусской политикой РПЦ и других христианских церквей, уже 13 мая 1942 г. после совещания в ставке фюрера А. Розенберг направил соответствующее письмо рейхскомиссарам «Остланда» и «Украины», в котором требовал особой предосторожности «в отношении Русской православной церкви как носительницы враж дебной Германии русской национальной идеи». Письмо вводило запрет для религиозных групп заниматься политикой, требовало их разделения по национальным и территориальным признакам[988].
Церковь развила также бурную деятельность в деле попечения о бедных, создав по образцу дореволюционных сеть домов для престарелых, детских приютов, домов трудолюбия (богаделен). В частности, в Орле в январе 1942 г. было создано Богоявленское приходское попечительство, возродившее идею взаимопомощи, заботу о больных и престарелых. Его почетный член, доктор И. М. Варушкин оказывал бесплатную медицинскую помощь больным попечительства. Материальную основу деятельности попечительства составляли добровольные отчисления его действительных членов. Интересно, что зачастую церковь объединяла свою деятельность с органами социального обеспечения. Так, 1 сентября 1942 г. Богоявленское попечительство провело совместное совещание с участием представителя горсобеса и представителей попечительств еще трех орловских церквей, решив объединить усилия в заботе о бедных, престарелых, больных[989]. В Пскове при церкви Святого Димитрия Солунского открылся детский приют на 15 детей в возрасте от 8 до 15 лет[990].
Одновременно церковь проводила сбор пожертвований для оказания помощи жертвам военных действий. Так, 17 мая 1943 г. священники нескольких орловских церквей передали бургомистру А. С. Старову более 10 тысяч рублей, собранных в помощь пострадавшим от бомбардировок советской авиации[991].
Поддерживая в большинстве случаев сам факт вторжения германских войск в СССР, церковь стала одновременно носителем патриотических настроений, помогала населению, оказавшемуся за линией фронта, переносить тяготы оккупации. Религиозный фактор стал той силой, не считаться с которой было уже невозможно, что не осталось без внимания советского правительства. Так, если в 1941 г. партизаны рассматривали открывающиеся храмы как прямое сотрудничество с оккупантами, а священников как предателей, то с 1942 г. в отношении государства к церкви наступило некоторое потепление. Первым шагом советского правительства стал переданный в 1942 г. через ЦШПД и подчиненные ему партизанские штабы приказ партизанским отрядам не проводить террор в отношении священнослужителей и вообще не мешать церковной жизни на оккупированных территориях[992]. Результатом стало открытие и свободная деятельность православных храмов на территории партизанских краев[993]. Следующим шагом стал прием 5 сентября 1943 г. И. В. Сталиным в Кремле четырех остававшихся на свободе архиереев во главе с патриаршим местоблюстителем Сергием (Страгородским). Были разрешены выборы патриарха, открытие храмов, духовных учебных заведений, выпуск периодических печатных изданий. Кроме того, вскоре из лагерей стали по спискам освобождать уцелевших священников и архиереев. Правомерно предположить, что на этот шаг Сталина толкнуло не только возрождение церковной жизни за линией фронта, но и распространившееся с начала 1943 г. воззвание Русского комитета, листовку-обращение от имени которого подписали А. А. Власов и В. Ф. Малышкин, что в совокупности могло выбить из рук Сталина козырь отечественной войны, перевести ее в русло войны гражданской. Недвусмысленно по этому поводу высказался в мае 1957 г. председатель Совета по делам РПЦ Г. Г. Карпов на инструктивном совещании уполномоченных Совета по делам РПЦ, пояснив, что некоторая нормализация отношений между государством и церковью во время войны понадобилась лишь для обеспечения морально-политического единства советского народа, с целью «не допустить использования церкви как организации в качестве пятой колонны в нашем тылу, на что делали ставку наши враги»[994].
Состоявшийся 8 сентября 1943 г. собор епископов РПЦ, в котором приняли участие 19 архиереев, осудил всех тех служителей и мирян, кто в той или иной форме сотрудничал с оккупантами: «Всякий, виновный в измене общецерковному делу и перешедший на сторону фашизма, как противник Креста Господня, да числится отлученным, а епископ или клирик – лишенным сана»[995]. По смыслу данной резолюции собора, исповедовать православную веру без боязни быть отлученным или лишенным сана разрешалось лишь на территории, находящейся во власти Сталина. Участники собора не могли не знать, что любой настоятель храма, открывшегося за линией фронта, просто обязан был контактировать с германскими властями, то есть стоять «на стороне фашизма».
Давая оценку событий сентября 1943 г., протоиерей Л. Лебедев полагает, что «Сталин знаменитым «поворотом» 1943 г. эксплуатировал чувство народного себялюбия под маской патриотизма», а также что «подлинно православные остались чужды мнимому подъему, но именно они несли тяжелый крест войны»[996].
Раскрепощение религиозных чувств на советской территории быстро привело к мощному религиозному возрождению. В 1944 г. на пасхальной службе в Москве присутствовало около 250 тысяч человек против 83 тысяч в 1943 г., и около 200 тысяч в области против 160 тысяч в 1943 г.[997] Показательно, что город дал громадный прирост верующих после поворота советского правительства к церкви, а районы – сравнительно небольшой, что, по утверждению А. В. Посадского, говорит о более стабильном и привычном участии сельского населения в религиозной жизни.
Были сделаны некоторые послабления и для церквей неправославного толка. Так, в 1944 г. был созван съезд двух родственных протестантских церквей – евангельских христиан и баптистов. Результатом стало объединение этих двух церквей в Церковь евангельских христиан-баптистов, разрешено создание руководящего органа – Всесоюзного совета евангельских христиан-баптистов (ВСЕХБ).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.