1203 г.

1203 г.

Папа тщетно увещевал французов и итальянцев оказать помощь победителям Византии; он не мог, да и никто не смог бы, пробудить у европейских государей и воинов ревность к делу, которое, как ныне было очевидно, представляло одни лишь бедствия и опасности. Участь Балдуина оставалась неизвестной; на этот счет ходили различные слухи, но все попытки графа Геннегаусского выведать что-либо оказались неудачными. Когда же год спустя папа по его просьбе обратился с запросом к Калояну, тот ответил, что Балдуин «...отдал дань Природе, и освобождение его уже не во власти смертных...». После такого ответа Анри в качестве ближайшего родственника покойного не оставалось ничего иного, как собрать жалкое наследие брата и занять его престол. Новое царствование началось среди слез и печали: в эти дни умер престарелый Энрико Дандоло, успевший увидеть крах своего так лихо начатого предприятия, за ним последовал Бонифаций Монферратский, погибший на поле боя, причем голова его стала победным трофеем Калояна...

...Автору не хватает присутствия духа, чтобы продолжать эту горестную историю и представить латинян в крайнем унижении и бедствии. Начиная повествование об этом походе, мы провозгласили: «Горе побежденным!», оканчивая же его не можем не воскликнуть: «Горе победителям!..»

Древняя империя, безжалостно разрушенная, новая, превращенная в развалины, – таковы определяющие черты этого безобразного похода; ни одна эпоха не ознаменовалась такими удивительными подвигами и столь дикими злодействами. Дух завоевания, общий для всех рыцарей, вел их предприятие, но отвратил от главного: герои этой войны не сделали ничего для освобождения Иерусалима, хотя и твердили об этом беспрестанно. Покорение Византии, вместо того чтобы проложить путь в землю Иисуса Христа, послужило новым препятствием к возвращению Святого города, безрассудные подвиги крестоносцев подвергли христианские земли величайшим бедствиям и, не заменив державы, которая могла служить оплотом против мусульман, ниспровергли ее до основания. Этот дух захватов, дошедший до слепого неистовства, не позволил крестоносцам помыслить, что и среди самых блестящих успехов есть предел, которого нельзя преступить безнаказанно, и что благоразумие и мудрость должны всегда сопутствовать мужеству. Сделавшись хозяевами Константинополя, бароны и рыцари проявили глубокое презрение к грекам, у которых должны были искать опоры; они хотели переделать нравы и веру – предприятие более трудное, чем само покорение, – и обрели только врагов в стране, которая могла дать им полезных союзников.

Политика папы, который сначала стремился отвлечь латинян от Константинополя, обратилась в дальнейшем в одно из главных препятствий к сохранению их завоеваний. Чтобы получить от Иннокентия прощение и одобрение, крестоносцы применили дикое насилие против греческой веры и, желая оправдаться в его глазах, утратили завоеванное, ибо соединение церквей не могло произойти среди угроз и погромов, грабежей и прочих бедствий захватнической войны. Орудие победителей оказалось слабее, чем проклятие Церкви; насилие только возмутило умы и довершило разрыв. Воспоминания об угрозах, гонениях и обидах, взаимное презрение и непримиримая ненависть, раз возникнув, прочно поселились между обеими исповеданиями и навсегда их разделили.

В отношении успехов европейской образованности этот поход был абсолютно бесплоден. Люди Запада могли бы многое почерпнуть у Византии. Греки сохранили законодательство Юстиниана; у них имелись мудрые правила относительно взимания налогов и управления казной; они сберегли драгоценные памятники древней литературы. Латиняне пренебрегли этими творениями человеческой мудрости и опытности многих поколений – их интересовали только земли и материальные ценности. Рыцари похвалялись своим невежеством; среди пожаров, истреблявших здания столицы, они равнодушно взирали на библиотеки, охваченные пламенем. Можно лишь удивиться, что при подобном отношении многое из духовных сокровищ прошлого все же сохранилось, и если победители не умели ценить творения гения, то они не все их истребили, сохранив кое-что для благодарного потомства. Это же касается и произведений искусства, не полностью истребленных во время константинопольского погрома; в частности, четыре бронзовых коня с ипподрома, перешедшие из древней Греции в Рим, из Рима в столицу Византии, утвердились в конце концов на площади Св. Марка в Венеции, где красуются и поныне...

Коль скоро мы заговорили об относительных плюсовых результатах похода, нельзя не отметить, что необходимость общения победителей с побежденными содействовала распространению латинского языка среди греков и греческого среди латинян; отныне образованные люди Запада могли прочитать Платона и Аристотеля в подлинниках. Поля и сады Италии и Франции обогатились некоторыми растениями, в частности кукурузой, семена которой впервые появились на родине Бонифация Монферратского как скромный дар победы. Наконец, как и прочие Крестовые походы, четвертый оттянул с Запада большое количество непокорных и драчливых феодалов, что помогло таким королям, как Филипп Август, проводить централизацию государства.

Но если кто и выиграл, причем выиграл безотносительно, от этой священной войны, так это Венецианская республика. В начале века она имела едва двести тысяч жителей и не могла привести в повиновение свои фактории на твердой земле. Теперь, присоединив руками крестоносцев ряд областей Адриатики, с завоеванием Константинополя она широко распространила свои кредиты и торговлю на Востоке, увеличила славу своего флота и вознеслась превыше всех мореходных народов Европы. Венецианцы, умевшие как никто блюсти свои выгоды, вскоре отказались от тех завоеваний, которые были им в тягость, и сохранили лишь те, которые оказались полезными для их коммерческой деятельности. Через три года после взятия Константинополя венецианский сенат обнародовал указ, разрешивший гражданам республики приобретать острова Архипелага; тогда-то и появились принцы острова Наксоса, герцоги острова Пароса, князья острова Микона и многие другие, ставшие вассалами республики и принесшие ей не только славу, но и богатства, поставив Венецию на тот высокий пьедестал, который она занимала вплоть до эпохи Великих географических открытий.