Глава девятая «ЗВЕЗДНЫЙ ГОД» МАЛЮТЫ
Глава девятая
«ЗВЕЗДНЫЙ ГОД» МАЛЮТЫ
Итак, в начале 1570-х Малюта — на вершине. Всего за три года он вынырнул из вод полной неизвестности, заработал статус доверенного душегуба и желал продолжить карьеру.
Да вот только в каком направлении?
Хорошо бы двигаться по дипломатической или военной стезе. Таков традиционный путь русского служилого человека, пошедшего в чины. Однако положение Григория Лукьяновича в армейской иерархии опричнины никак не соответствует его влиянию на дела опричного руководства в целом. Политический фаворит Ивана IV продолжал оставаться среди военачальников… никем. При дворе — ферзь, в армии — пешка.
В. Б. Кобрин считал, что Малюта «…в разрядах появляется впервые как военный, как голова, и в дальнейшем не раз бывал воеводой»[170]. Это сказано в полемике с С. Б. Веселовским, который, в свою очередь, склонялся к прямо противоположному мнению: для военной деятельности Малюта не располагал ни соответствующими знаниями, ни опытом. Кобрин, таким образом, выставляет Малюту человеком войны, командиром. Но это не соответствует действительности. Г. Л. Скуратов-Бельский для опричного боевого корпуса был, скорее, случайным и нежеланным приобретением. Когда это Григорий Лукьянович успел «не раз» побывать воеводой, если он оказался на воеводском посту именно что один-единственный раз — на излете опричнины?!
Военная карьера Малюты видна как на ладони. Разрядные списки сохранили имена десятков опричных и земских воевод. Так вот, до опричной эпохи у Григория Лукьяновича не было возможностей сделаться воеводой в полевом соединении — из-за явного худородства. После появления новой, опричной, иерархии он такую возможность получил. Но его назначения в действующую армию хорошо известны, и в списки опричных воевод он точно не попадал ни в 1567-м, ни в 1570-м.
В 1570 году до воеводского поста Малюте еще очень далеко…
В сентябре 1570-го государь Иван Васильевич вышел с войском против крымского хана и встал под Серпуховом. Малюта оказался тогда среди дворян, предназначенных для пребывания «в стану у государя»[171]. Что за должность ему досталась? На один шажок выше тех же «сменных голов», что и осенью 1567 года… Список «сменных голов» идет в разрядном реестре 1570 года следующим пунктом после перечисления дворян «в стану у государя». Это намного ниже любого воеводского поста.
Вот и вся военная карьера Малюты перед появлением его на крупном воеводском посту. О сколько-нибудь солидном опыте командования и речи быть не может. С. Б. Веселовский, таким образом, прав, в то время как В. Б. Кобрин ошибается. Григорий Лукьянович в гораздо большей степени «дворовый» человек, нежели военный. Он специалист по карательным операциям, а не по тактическим.
Ставить его воеводой, доверять ему войска означает идти на большой риск.
Тем не менее весной 1572 года в смешанном земско-опричном походе он идет к Новгороду Великому вместе с Иваном IV как второй "дворовый воевода"[172]. Иначе говоря, второй воевода в составе государева полка. Назначение — высокое. По старшинству воевод, заведенному для русских полевых соединений XVI века, «младше» Григория Лукьяновича оказывается добрая половина военачальников. Истинный триумф Малюты!
Тем более почетно для Григория Лукьяновича получить такую должность, что он никогда не бывал на других, более низких воеводских постах. Между тем пребывание его среди больших начальников не грозит армии тяжелыми последствиями. Первым воеводой и фактическим главнокомандующим в этом походе поставлен весьма опытный князь Ф. М. Трубецкой[173]. Ему помощники не требуются, он и сам знает, как справиться с армией.
Надо полагать, для Федора Михайловича Трубецкого и для прочей высокородной знати, стоявшей тогда на воеводских должностях, пребывать в близких чинах с абсолютно незнатным Малютой — крайне неприятно. А для Замятии Сабурова, Михаила Яковлевича Морозова и Ивана Дмитриевича Плещеева это явная «поруха чести» и повод для тяжбы «об отечестве». Все трое — представители древних и заслуженных боярских родов, не чета ничтожным Скуратовым-Бельским! И все трое поставлены ниже Григория Лукьяновича… Если бы выше их поставили другого «выскочку» из «худородных», не Малюту, очевидно, все трое били бы государю челом «о местах». Но они молчат, опасаясь затевать местнический спор. Надо полагать, боятся государева гнева, который может обрушиться на них самих и, еще того хуже, на родственников, если будет обижен монарший любимец. Ужасная ситуация: и надо затеять местническую тяжбу, и нельзя!
Кроме того, все трое знают, как Малюта резал Висковатого, как топил Данилова, как душил Филиппа, как обваривал кипятком Фуникова, как сносил голову князю Серебряному. Никто же ничего не скрывал, всё делалось публично, демонстративно. И главный царев палач, надо думать, выглядел после всех этих художеств не столько как жестокий фаворит Ивана IV, сколько как порождение преисподней, существо инфернальное.
А с нелюдью связываться — страшно.
Ситуация — парадоксальная. В качестве военачальника Григорий Лукьянович для армии бесполезен, поскольку не располагает должным опытом. Как величайший раздражитель прочих воевод он даже вреден. Однако Малюту все же назначили на крупную воеводскую должность, а значит, государь почтил его явным знаком доверия. Самым очевидным образом нарушался традиционный порядок, сложившийся в русской армии. Притом нарушение совершалось не в интересах службы.
Парадоксальное возвышение Г. Л. Скуратова-Бельского в армейской иерархии сопровождалось не менее странным возвышением его в делах внешней политики.
Первый раз Григорий Лукьянович соприкоснулся с нею вскоре после того, как получил звание думного дворянина. В мае 1570 года ему пришлось участвовать в думском заседании «всем бояром земским и из опришнины» о рубежах Полоцкого повета, то есть о конфигурации западной границы России. Г. Л. Скуратов-Бельский был там среди «дворян, которые живут у государя з бояры». Но тогда он сколько-нибудь активной роли не играл, источники показывают одно лишь его присутствие[174].
В декабре 1571 года, когда Иван IV совершал «поход миром» в Новгород Великий и уже добрался до Клина, его посетил представитель короля Михаил Галабурда. Малюта Скуратов вместе с двумя зубрами российской внешней политики — дьяками Андреем и Василием Щелкаловыми — выполнил часть дипломатической работы на переговорах с Галабурдой[175]. Щелкаловы без труда всё сделали бы сами. К чему тут Григорий Лукьянович? Непонятно.
Но, может быть, это всего лишь эпизод?
6 января 1572 года Г. Л. Скуратов-Бельский опять оказывается участником переговорного процесса, хотя и в прежней пассивной роли. Тогда царевич Михаил Кайбулич, князь Петр Шейдяков и князь Иван Федорович Мстиславский принимали в «розрядной избе» Новгорода Великого шведских послов. Среди тех, кто составил подобие свиты для царевича и знатнейших аристократов, перечислены «думные чины» обеих боярских дум: земской и опричной. Попал в общий список и Григорий Лукьянович — он упоминается при перечислении «дворян, которые живут у государя в думе»[176].
Выходит, его совместная с Щелкаловыми работа на дипломатическом поприще — дело случайное?
Нет, случайность перестает быть таковой, после того как повторится. Особенно если повторится неоднократно.
В феврале 1572 года Малюта вновь принимает участие в переговорах, на сей раз — с крымским «гонцом» Янмагметом[177]. Это уже совсем другое дело. Малюта зачислен в небольшую группу переговорщиков, что предполагает активную деятельность с его стороны. Рядом с ним — второй думный дворянин из опричнины И. С. Черемисинов, а также дьяк А. Я. Щелкалов. Оба имеют серьезный опыт дипломатической работы, коим не богат Малюта. Вдвоем они прекрасно могут справиться с задачей, но вместе с ними отряжен и Скуратов-Бельский. С какой целью? Очередной знак милости со стороны Ивана IV? Да, Григорию Лукьяновичу открылись пути к возвышению не только на военной, но и на дипломатической стезе. Да, царь тем самым показывает двору свое абсолютное доверие Малюте. Но только ли в этом дело? Нет ли тут и более прагматических резонов?
В том же 1572 году Малюта вновь получает серьезное именное поручение по дипломатической части. Москву посетил представитель польско-литовского правительства Федор Воропай. Он привез вести о смерти короля Сигизмунда II Августа и повел переговоры о соблюдении Московским государством условий «перемирной грамоты». По завершении официальной аудиенции у царя Ивана Васильевича для Воропая наступило время практической работы с профессиональными российскими дипломатами. И вот «после того, как гонец был у государя, роспрашивали его о королевой смерти и о всяких делех Малюта Скуратов, дияки Василей Щелкалов, Офонасий Демьянов. А пристав у него был в дороге и на Москве Михайло Темирев»[178]. Та же картина, что и во время переговоров с Галабурдой и Янмагметом: бок о бок с профессионалом Щелкаловым — дилетант Скуратов…
В двух последних случаях переговоры, что называется, не «проходные». Они имеют серьезное значение для русской внешней политики. И Малюта введен в основной переговорный процесс, хотя и не понимает, надо полагать, всех его тонкостей.
Как видно, есть в этих неожиданных назначениях скрытый смысл.
Хотелось бы подчеркнуть: до 1572 года Малюта не имел опыта ни в дипломатических делах, ни в руководстве полевыми соединениями русской армии. Но, вероятно, его триумфальные назначения — не только почесть. Тут можно увидеть и другое. В 1570 году царь утратил доверие к старым кадрам опричнины, а затем призвал на их место людей, ранее в опричнину не входивших. Можно сказать, «социально далеких» от опричнины. Например, «княжат»: Ф. М. Трубецкого, Пронских и т. д. Между тем старые кадры опричнины постепенно убывали под действием монаршей немилости. В 1571–1572 годах расстались с жизнями неудачливый воевода князь Василий Темкин, крупный военачальник В. П. Яковлев, думный дворянин Петр Зайцев, оружничий Лев Салтыков, некий опричник Овцын, видный каратель Булат Арцыбашев, стрелецкий голова Курака Унковский, кое-кто из рода Грязных-Ильиных и др. Среди них — несколько фигур первой величины в опричной иерархии. Р. Г. Скрынников прямо возлагает на Малюту вину за большую часть этих смертей: «Инициатором казней 1571 г. был глава опричного сыскного ведомства Малюта Скуратов. Добившись отставки Басманова и Вяземского, он обезглавил опричное правительство, а затем довершил разгром старого опричного руководства. Свирепые репрессии против новгородцев и “виновников” майской катастрофы позволили Скуратову окончательно захватить власть в свои руки. Царь стал полагаться на его советы при решении как политических, так и сугубо личных дел»[179]. Но никакого документального подтверждения этому нет. Может быть, Малюта и приложил руку к казням старого опричного руководства. А может быть, сам царь жестоко истреблял его: причин-то хватало! После военных и дипломатических неудач опричнины, особенно сожжения Москвы татарами в 1571 году, реальные виновники в рядах опричного руководства получали по заслугам.
Так не был ли Григорий Лукьянович приставлен к высокопоставленным должностным лицам с целью самого пристального наблюдения за ними? Вдруг сыщется измена? А не измена, так простая управленческая небрежность? В походе к Новгороду он, вероятно, «приглядывал» за воеводами, а на переговорах с иностранными посланниками — за дипломатами. То, что казалось окружающим результатом невероятного «приближения» Григория Лукьяновича к монаршей особе, имело оборотную сторону. У Ивана Васильевича оставалось не столь уж много доверенных лиц. Приходилось возвышать Малюту до степеней, никак не сообразных его происхождению и способностям, поскольку иных кандидатур для подобной «контрольной» деятельности не нашлось.
1572-й — поистине «звездный год» для Григория Лукьяновича.
Зная характер Ивана IV, Малюта должен был снова и снова подтверждать свою преданность. Помимо недоверия к новым опричникам из аристократов, помимо необходимости их контролировать, были, надо полагать, и новые поводы, предоставленные Григорием Лукьяновичем для монарших милостей.
Очевидно, чтобы подняться столь высоко, притом вразрез с интересами опричной служилой знати, в период с лета 1570 года по весну 1572-го Григорий Лукьянович опять должен был оказать Ивану IV какие-то весьма важные услуги.
Да, летом 1570 года, вскоре после получения думного чина, Малюта провел в Москве карательную операцию против княжеского семейства Серебряных-Оболенских. Да, он участвовал в массовых казнях по «новгородскому делу». Ничего не скажешь, проявил себя.
Однако эти его службы относятся ко времени, слишком далеко отстоящему от 1572 года. А «худородный выдвиженец», дабы не утратить фавора, должен чаще напоминать о себе государю. Летом 1570-го Григорий Лукьянович все еще «отрабатывал» недавно полученный думный чин. Повод к новому взлету Малюты резоннее искать в непосредственной хронологической близости от последних монарших почестей.
Источники не позволяют сказать со всей определенностью, чем именно вновь угодил государю Григорий Лукьянович. Можно лишь предположить, что новое его возвышение связано с громом, грянувшим над Россией в 1571 году.
Весной на южных подступах к сердцу страны объявились орды крымского хана Девлет-Гирея. Земская и опричная армии вышли навстречу неприятелю. Но руководство у них было раздельным, разведка велась из рук вон плохо, к тому же среди русских служилых людей нашелся предатель — настоящий, а не «довернутый» до статуса изменника воображением царя Ивана Васильевича. Результат — стремительный отход наших войск, неудачная оборонительная операция под Москвой и великий пожар, уничтоживший город. После того как татары ушли из-под Москвы с огромным «полоном», началось расследование. В нем Григорий Лукьянович принял участие и, вероятно, отличился.
Допустим, вина нескольких опричных воевод, проштрафившихся самым очевидным образом, была ясна и без его усилий. Отношения между князем М. Т. Черкасским и царем давно стали прохладными. Михаил Темрюкович имел основания подозревать, что его сестра, царица Мария Темрюковна, ушла из жизни не по своей воле. А царь имел основания подозревать самого М. Т. Черкасского в сговоре с неприятелем. Сейчас трудно определить, существовал ли этот сговор на самом деле, но почва под опасениями Ивана IV была. Князя, очевидно, казнили еще до московского разгрома, в ходе оборонительной операции. Прочие опричные военачальники (и прежде всего князь Василий Иванович Темкин-Ростовский) не уберегли от татар и огненной стихии Опричный двор — царскую резиденцию в Занеглименье. Опять-таки результат налицо, смысла в расследовании нет.
Но, во-первых, оставалась неясной степень вины земских воевод. Оплошность? Измена? Слабость?
Старшим среди них после гибели князя И. Д. Бельского оказался один из величайших вельмож грозненского царствования — князь Иван Федорович Мстиславский. Автору этих строк уже приходилось доказывать, что за Мстиславским в 1572 году не числилось никакой измены[180]. Сам царь нимало не верил в нее. Но если пострадали видные опричники, то как земским остаться без наказания?
Царю требовался громкий «политический процесс», а не подлинное расследование. Никакие подозрения в предательстве Мстиславского не посещали государя. Однако Иван IV был недоволен Иваном Федоровичем, и монаршее недовольство не носило одного лишь формального характера. Князь оказался среди тех, кто проиграл большую битву. Есть ли в том его вина или же ее несут иные командиры (да и сам государь) — трудно сказать. По всей видимости, Иван Федорович заменил Бельского на посту командующего слишком поздно, чтобы выправить исход оборонительной операции. Однако в вину ему могли поставить то, что царь очень долго не получал вестей из спаленной столицы и даже не знал, чем закончилось сражение у ее стен. К тому же Мстиславский не позаботился о расчистке города от мертвецов. Бог весть, был ли он тогда в состоянии заботиться о чем-либо, увидев, как в лютом пламени сгорел его полк…
Малюта Скуратов мог всерьез понадобиться государю для организации «политического процесса» с позорищем и унижением для Мстиславского.
Во-вторых, помимо крупных фигур в печальной истории большого московского пожара 1571 года оказались замешаны мелкие служилые люди. Именно они оказали татарам услуги в качестве проводников. Например, некий сын боярский Кудеяр Тишенков — тот самый предатель, о котором говорилось выше. Впоследствии он долгое время служил крымскому хану, был у татарского правителя в милости.
И тут настоящее расследование требовалось на самом деле, притом самое тщательное. Царя, надо полагать, тревожила мысль о том, что от сих невеликих птиц веревочки потянутся к «столпам царства». Бог весть, располагал ли Григорий Лукьянович разыскными способностями или же только карательными. Но к делу его привлечь могли. Во всяком случае, осенью 1571 года Малюта расспрашивал вернувшегося из Крыма русского гонца Севрюка Клавшова о Кудеяре Тишенкове и других московских изменниках[181].
Действия Григория Лукьяновича, надо полагать, вполне удовлетворили монарха. Возможно, это и создало почву для единственного воеводского и нескольких дипломатических назначений в карьере главного опричника.
Григория Лукьяновича не лишили милостей, даже когда черное солнце опричнины уже закатывалось. Так, в начале осени 1572 года Г. Л. Скуратов-Бельский получил поместье на Новгородчине и принялся опустошать соседние деревни, «вывозя» оттуда к себе крестьян[182].
Вместе с Григорием Лукьяновичем благоденствовала и его родня. В весеннем походе к Новгороду, когда Малюта ходил в дворовых воеводах, Верига Третьяков (Третьякович) числился поддатней у рынды «с большим саадаком» — как и за год до того. А Богдан Бельский вышел уже в рынды «с рогатиной» — заметная должность! Этот пост он сохранит даже после падения опричнины. В конце 1572-го — начале 1573 года, когда царь во главе русской армии осадил ливонскую крепость Пайду, Богдан Яковлевич — опять рында «с рогатиной»[183]. Для его знаменитого дяди это последний поход. А вот самого Б. Я. Бельского ждали долгая карьера и высоты власти.
Князь Андрей Курбский, родовитый перебежчик, вступив с Иваном IV в полемику, то и дело обвинял царя в том, что тот отдалил от себя древнюю аристократию, приблизив безродных и ни на что не годных «калик». Время от времени он называл кого-нибудь из людей, характерных, по его мнению, для нового окружения царя. Осенью 1579 года, через семь лет после отмены опричнины, князь указал в третьем послании Ивану Васильевичу на род Скуратовых-Бельских, сделав его олицетворением всех опричных «парвеню». По его мнению, сам дьявол, «всегубитель наш», поднес царю «…вместо избранных и преподобных мужей, правду… глаголющих не стыдяся, прескверных паразитов и маньяков… вместо крепких стратигов и стратилатов — прегнусодейных и богомерзких Бельских с товарыщи и вместо храбраго воинства — кромешников, или опришнинцов кровоядных, тьмы тьмами горших, нежели палачей; вместо богодухновенных книг и молитв священных… — скоморохов со различными дудами и богоненавистными бесовскими песньми…»[184].
Малюта давно покоится в гробу. Но род его, процветающий при государе Ивана Васильевиче, всё еще не утратил темного ореола. Бельские — потомки главного опричного карателя, никто не забыл этого.
Можно констатировать: на протяжении двух лет, ставших последними в истории опричнины, Григорий Лукьянович стоит весьма высоко. Именно в 1570–1572 годах он — «первый в курятнике». Может быть, с конца 1569 года, но не раньше. В ту пору Малюта пребывает на вершине карьеры. Он добился того, о чем прежде и мечтать не мог. Опричнина дала ему невероятное, немыслимое возвышение, ни при каких обстоятельствах невозможное для провинциального сына боярского доопричного времени…
Кто для него все эти высокородные аристократы? Чужие. Лучше сказать — мясо, которым можно насыщаться по разрешению государя. Проливать кровь людей, стоящих на социальной лестнице неизмеримо выше тебя, — редкое удовольствие для людей подобного склада.
Но вот какой парадокс: стремясь закрепить положение своего ничтожного рода на верхних ступенях служебной лестницы, Григорий Лукьянович повел тонкую «брачную политику»; четырех своих дочерей он отдал замуж за родовитых аристократов{37}.
Анна Григорьевна Скуратова-Бельская сделалась супругой князя Ивана Михайловича Глинского. Князья Глинские входили в десятку, если не в пятерку высших родов русской знати. Иван Михайлович был богат, приходился близкой родней матери самого Ивана Грозного. Как жених он обладал лишь одним недостатком: считался человеком «очень простым и почти полоумным»[185]. Впрочем, странная «простота» совмещалась в нем с полководческим дарованием[186], и впоследствии он станет крупным военачальником.
Марья Григорьевна Скуратова-Бельская оказалась замужем за Борисом Федоровичем Годуновым, выходцем из старинного боярского семейства. Годунов считался, конечно, женихом более низкого ранга, чем Глинский. Но в нем, надо полагать, видели «перспективную» фигуру. Опричное время дало ему возможность роста при дворе. Малюта не прогадал: Борису Федоровичу предстояло, пережив Ивана IV и его сына Федора Ивановича, взойти на царский трон… Еще в 1567 году Григорий Лукьянович о родстве с Годуновыми даже мечтать не мог — настолько те превосходили его собственный род знатностью. А теперь он имел возможность дать дочери в приданое большую вотчину на 570 четвертей — села Васильевское и Михайловское в Тверском уезде. Не обидел знатного зятя…
Христина (по другим источникам, Екатерина) Скуратова-Бельская стала женой князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Она получила от отца в приданое обширную вотчину — 660 четвертей у села Семеновское под Переславлем-Залесским. Князья Шуйские по знатности могли тягаться с Глинскими и даже превосходить их. Высокородные Рюриковичи, они считались своего рода «принцами крови» при дворе московских государей. Династический кризис мог вывести Шуйских к трону, как и произошло во времена Смуты. Они обладали весьма значительными земельными владениями, прочно удерживали высокие посты в армии и Боярской думе. Брат Дмитрия Ивановича, Василий, окажется еще более живучим, нежели Б. Ф. Годунов. Он успеет пережить и Бориса Федоровича, и его врага Лжедмитрия I, а после смерти самозванца воцарится на русском престоле. К тому времени Христина, дочь Малюты, еще будет жива…
Наконец, четвертая дочь Малюты, Елена, оказалась супругой князя татарского происхождения Ивана Келмамаева (Келмамаевича)[187]. В середине 1573 года ближайшие родственники Малюты делают обширные вклады и по Иване Келмамаеве, и по его жене. Следовательно, оба к тому времени мертвы{38}.
Таким образом, худородным девицам в мужья достались три блистательных русских аристократа и татарский князь.
Если «автором» этих матримониальных комбинаций являлся сам Малюта, то замыслы его несли в себе изрядный цинизм. Уничтожая знать, он пытался использовать ее родовые привилегии, не надеясь, что его собственное высокое положение сохранится за детьми.
За Марьей и Христиной Скуратовыми-Бельскими установилась дурная слава. Их недолюбливали, а порой и прямо называли отравительницами. Репутация отца передалась дочерям: от них ждали злодейства. Как только какое-нибудь громкое преступление совершалось в шаге от русского престола, его немедленно примеряли к этим двум женщинам. Бог весть, передались ли им полное равнодушие отца к нравственному закону и его же холодность к чужой жизни. Существует вероятность того, что Малютины дочки непричастны ни к каким тайным убийствам.
Но народ думал иначе.
Псковская летопись содержит яркий фрагмент, превосходно показывающий, как относились современники к дочерям Григория Лукьяновича: «…злаго корени злая отрасль, яко же древняя змия льстивая, подойде княгиня Дмитреева Шуйского Христина Малютина дочь Скуратова, иже быть наперсник и злый советник и убийца при великом цари Иване и гонитель роду християнскому, той же и преосвященнаго митрополита Филиппа затуши… сего злаго плода и лютаго варвара злыя отрасли, новыя Иродияды, иже бе сестра Борисовы жены Годуновы, иже отравою окорми праведного царя Феодора, сия же злая диаволя советница, яко медь на языке ношаше, а в сердце меч скова, и пронзе праведнаго и храбраго мужа, прииде к нему с лестию, ноша чашу меда с отравою. Он же незлобивый не чая в ней злаго совета по сродству, взем чашу и испить ю; в том часе начат сердце его терзати»[188]. Речь идет о двух смертях, в которых обвиняли Марью и Христину Скуратовых-Бельских. Царь Федор Иванович ушел из жизни в 1598 году, и ходили слухи, будто кончину его поторопили Годуновы, в частности жена Б. Ф. Годунова Марья. Знаменитый полководец князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский умер в 1610 году весьма молодым человеком. Молва приписала его смерть воздействию яда. А совершила отравление, как полагали многие, жена его родственника — князя Д. И. Шуйского…
От русских подобное отношение передалось иностранцам. Не напрасно Исаак Масса, голландский купец и дипломат XVII века, писал о Марье Скуратовой-Бельской: «Эта женщина… имея сердце Семирамиды, постоянно стремилась к возвышению и мечтала со временем стать царицей… постоянно убеждала своего мужа в том, что никто, кроме него, после смерти [царя] Федора [Ивановича] не может вступить на престол, хотя еще живы были другие, а именно [царевич] Димитрий…» И далее: «Во всех предприятиях ему (Борису Годунову. — Д В) помогала жена, и она была более жестока, чем он; я полагаю, он не поступал бы с такой жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены»[189].
Сын Малюты, Максим Григорьевич по прозвищу Горяин, рано умер и оставил по себе очень мало следов в источниках. Известно, что уже в 1576 году его не было в живых. Богдан Бельский, племянник Малюты, сделал вклад «по брате{39} по своем, по Максиме по Григорьевиче Бельском, по Малютине сыне по Горяине». Успел ли Максим Горяин жениться, не успел ли, ответа источники не дают. Скорее, второе: какие-либо наследники его не известны.
Другие члены семьи главного опричника также получили шанс на возвышение. Царь жаловал их неоскудно.
Надо полагать, Малюта строил великие планы на будущее.
И вот всё рухнуло.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.