Глава 4 1944

Глава 4

1944

— Уже весна стояла. Снег сошел, пригревало. Но для пехоты это время самое паршивое. Везде вода. В землянках, в окопах. В землянках, если они даже и не залиты, сыро так, что по стенам течет. Стенки окопов обваливаются. Одежда всегда мокрая, хоть выжимай. Солдат начинает валить малярия. Однажды, когда мы стояли где-то за Оршей или дальше, к границе, к нам в батальон прибыл заместитель начальника оперативного отдела штаба армии. Готовилось наступление. Мы, на передовой, тоже это чувствовали. А штабные операторы частенько объезжали и обходили передовую, намечали места прорыва, наносили на карты огневые точки и районы скопления противника. И из штаба полка, и из штаба дивизии. Словом, выполняли свою штабную работу. Я в тот день зачем-то прибыл на батальонный НП. Смотрю, там вместе с комбатом незнакомый майор. Я хотел выйти, но комбат меня остановил:

— Заходи.

Зашел я в землянку, руку к пилотке. Доложил. Комбат выслушал мой бодрый доклад и говорит, обращаясь к майору:

— Вот, товарищ майор, лейтенант такой-то, командир взвода второй роты. Взвод занимает оборону по урезу реки на том самом участке, который вас интересует.

Майор подал мне руку и говорит:

— Не могли бы вы, товарищ лейтенант, проводить меня в расположение своего взвода и на месте ознакомить с обстановкой, ответить на кое-какие вопросы?

Я украдкой на комбата взглянул. Он, смотрю, тоже губы сжимает. «Не могли бы вы…»

Ну я и повел его к своей траншее.

Когда выходили из землянки комбата, я попросил знакомого связиста, чтобы тот дал мне на время солдатскую плащ-палатку и котелок. Того лейтенанта из роты связи я знал давно, еще с вяземских боев. Котелка у него своего не оказалось, и он начал спрашивать своих подчиненных. Те по цепочке закричали:

— Котелок! Котелок!

Комбат услышал и погрозил мне кулаком. Взял я котелок, сунул в сидор. Туда же плащ-палатку. Своя у меня на плечах висела.

Идем. Вскоре вышли к передовой. Комбат у нас не любил далеко в тыл забираться от своих передовых траншей. Связь надежнее, быстрее команды доходят, оперативнее реагирование на те или иные изменения ситуации. Словом, был не трус. Прошли НП командира роты. Того на месте не оказалось, где-то ходил по передовой, во взводах. И тут, от НП ротного, нам надо было какое-то расстояние пройти под углом к фронту, почти параллельно траншеям. Вначале шли по ходу сообщения. Была там у нас прорыта основательная, глубокая траншея, отсечная, ход сообщения в тыл. Ею пользовался не только наш взвод, но и пулеметчики, и минометчики, и артиллеристы. Прямо за нашими спинами стояла на прямой наводке дивизионная пушка. Расчет частенько посылал кого-нибудь в тыл.

Вскоре идти по траншее стало невозможно. Началась грязь. Но мы идем. Майор, слышу, кряхтит, чертыхается. Сапоги у него хорошие, не просто комсоставские, а, скорее всего, индпошив. Жалко таких сапог. А он уже на них порядочные оковалки намотал. Дальше — хуже. Вода пошла. С каждым шагом — все глубже. И вот уже бредем, едва не зачерпывая за голенища.

А рядом, по грядке бруствера, прямо перед нашими глазами, бежит хорошо натоптанная тропинка. Местность там была песчаная. Песочек на бруствере уже просох. Но внизу, на дне траншеи, — глина. Смотрю, майор косится на эту стежку. Погодя говорит:

— А что это у вас тут? Стежка, что ли?

— Бойцы ходят, — говорю.

— Ночью, что ли? Ходят…

— Нет, — говорю, — днем. Но когда надо, и ночью.

— А может, — говорит, — и нам пойти по стежке, а не по этой чертовой грязи?

— Стреляют, — говорю.

И правда, время от времени то там, то там слышались выстрелы. В весеннем лесу эхо гулкое, звуки доносит издалека и далеко уносит.

— Но бойцы же как-то ходят? И вы, как я понимаю, на НП батальона не по траншее лезли…

— Да, товарищ майор, — говорю, — вы правы. Немцы в солдат не стреляют. И если накинуть плащ-палатки, то они нас, конечно, заметят, но примут за простых солдат. И тогда мы, пожалуй, пройдем благополучно.

И он сразу понял, зачем я у связистов взял еще одну плащ-палатку.

— Ладно, — говорит, — давайте ваш камуфляж.

Накинул он плащ-палатку. Вылезли мы из траншеи.

Я ему в руки еще и котелок сую.

— А это еще зачем?

— Надо так. Здесь же рядом река. Бойцы ходят воду набирать. Если пойти без котелков, могут что-то заподозрить…

Поворчал оператор, но котелок взял. И прошли мы благополучно. Хотя пули изредка посвистывали. Но прицельно в нас никто не стрелял. Иначе мы бы не прошли. До немецкой траншеи метров двести пятьдесят, а то и меньше. А их боевые охранения еще ближе находились.

Стали мы обходить позиции взвода. Вначале ему все вроде бы нравилось. А у нас правда оборудовано все было хорошо. Правильно. Земли перелопатили много. А когда пришли в третье отделение, где траншеи проходили по самому обрезу берега, он вдруг увидел, как с той стороны к реке спускается немец со связкой котелков. А мы этого немца уже знали. Идет этот наш немец, котелками своими болтает, насвистывает что-то. Котелки гремят. Майор до этого внимательно осматривал в бинокль немецкую траншею левее. Она у них там тоже проходила по обрыву берега. И когда немец котелками загремел, повернул бинокль и некоторое время смотрел на него не отрываясь. Вначале на губах майора мелькнуло подобие улыбки, но потом, смотрю, лицо его каменеет. А тут немец возьми и рукой в нашу сторону помаши. Видать, кого-то увидел. Наши тоже открыто ходили, не прятались особо. Мы уже зиму там простояли, привыкли друг к другу.

Когда мы шли в третье отделение, проходили мимо позиции снайпера. У меня во взводе было два снайпера. Сержант Блохин и я. Блохин в тот день дежурил в ячейке на одной из своих позиций. Он их время от времени менял. Расхлябанности-то у меня во взводе не было. Ни пьянок, ни сонного царства. Но оборона есть оборона. Особенно когда долго друг против друга стоим. Попусту-то что друг в друга пулять? И вот майор мне и говорит:

— Вот что, лейтенант, немедленно прикажите снайперу снять этого немца!

Что ты будешь делать?!

— Иначе, — говорит, — если вы сейчас же не прекратите это непонятное братание с немецкими фашистами, я буду вынужден доложить о вас в штабе армии. А там вами займутся компетентные органы. Штрафные батальоны, как вам известно, в обороне не стоят…

Про штрафные батальоны я уже кое-что слышал. Однажды с нами рядом наступал офицерский штрафбат. Разведка боем. Пошли вперед около шестисот человек, а вернулись человек двести, не больше.

Мигом позвал Блохина. Сержант, смотрю, даже в лице переменился. Я ему тогда про штрафную роту напомнил. Подействовало мгновенно. Вскинул винтовку, выстрелил. Немец с котелками полетел под обрыв. И что тут началось…

Немцы открыли такую стрельбу, что некоторые мои бойцы схватились за саперные лопаты. Хотя окопы у нас были отрыты по нормативам.

А майор, вместо того чтобы вести наблюдение и помечать на схеме их огневые точки, калибр минометов и орудий, а также характер огня, пролежал весь артналет в пулеметном окопе.

Назад я его волок по траншее, почти до краев залитой водой. Шел как миленький. И о сапогах своих забыл. Что ему сапоги? Это я, взводный лейтенант, о своих кирзовых, солдатских, выданных старшиной, горевал горькой горестью. Потому как знал: до начала боев новых не получу. А ему, может, завтра же другие сошьют. Я думал, что он из штаба дивизии. А он из штаба армии! У тех под рукой всякие мастера и умельцы были. Прикажет — и за одну ночь обнова будет готова. И можешь в другой взвод идти…

Уже вечерело. Он весь продрог. Немцы стреляли из пулеметов, так и простригали стежку трассирующими очередями. Когда расставались в конце траншеи, даже не попрощался. И в штабе армии обо мне все же доложил. Приходил потом особняк, интересовался подробностями. Записывать, правда, ничего не стал. Расспросил бойцов, сержантов. Походил по траншее, понаблюдал и ушел.

А уходил так: накинул плащ-палатку, попросил котелок и пошел по бровке траншеи. Я ему:

— Смотрите, товарищ лейтенант госбезопасности, мы еще после того случая не ходим.

А он махнул рукой и пошел. Никто из немцев не выстрелил.

* * *

— На передовую я прибыл в ноябре 1943 года. 3-й Украинский. 46-я армия генерала Василия Васильевича Глаголева. Потом ею командовал генерал-лейтенант Иван Тимофеевич Шлемин. Со Шлеминым мы проводили Ясско-Кишиневскую операцию и шли по Европе. Дивизия — 4-я гвардейская, бывшая 161-я стрелковая. Потом она получила наименование Апостольско-Венской Краснознаменной. Мощная была дивизия. Полнокомплектная. Дрались мы отчаянно. Гвардейское наименование дивизия получила там же, на Криворожско-Никопольском направлении, за бои у Апостолова. Во время Ясско-Кишиневской операции, да и потом, она входила в состав 31-го стрелкового корпуса. Какое-то время находился в офицерском резерве армии. Потом началась формировка. Дали взвод. А там вскоре — на фронт.

В памяти всплывает первый бой. Произошел он под Кривым Рогом. Шел уже 1944 год.

Как я теперь понимаю, по замыслу Ставки Верховного главнокомандования войска 3-го и 4-го Украинских фронтов должны были сбить противника с обширного плацдарма на левом берегу Днепра, ликвидировать Никопольско-Криворожский выступ и выровнять линию фронта для дальнейшего наступления. Главная роль в этой наступательной операции отводилась трем армиям: 8-й гвардейской, 37-й и нашей 46-й.

Прежде чем перейти к моей истории, конкретике и деталям, позволю себе несколько десятков строк в качестве общих планов и размышлений. Лейтенант, командир стрелкового взвода, что я тогда мог видеть и понимать? Дай бог управиться со своим взводом, с теми тридцатью бойцами, которые значились в строевом списке. Дай бог успеть укрепиться на своем рубеже, протяженность которого по фронту редко превышала один километр. И слава богу, что не больше! Но вот по прошествии лет, вспоминая свою войну и своих товарищей, стал вчитываться и вдумываться, где я был, куда попал. А попал я тогда, в начале 1944 года, в самый ад южного крыла советско-германского фронта.

Вот что пишет немецкий историк Пауль Карель в своей книге «Восточный фронт. Выжженная земля»: «Всю первую неделю января каждое официальное сообщение Верховного главнокомандования начиналось словами: „На Никопольском плацдарме…“

В феврале формулировка стала приобретать многозначительные оттенки. Теперь официальные сообщения Верховного главнокомандования начинались так:

4 февраля: „В районе Никополя вчера…“

5 февраля: „В зоне боевых действий Никополя русские усилили…“

6 февраля: „В районе Никополя наши дивизии продолжают…“

7 февраля: „В районе Никополя враг продолжает крупными силами…“

9 февраля: „С боевым подъемом наши войска в тяжелом оборонительном сражении у Никополя отразили…“

И 10 февраля: „На Восточном фронте попытки противника западнее Никополя снова закончились провалом…“

И наконец, 11 февраля: „Наши войска на Восточном фронте снова отразили многочисленные мощные советские атаки в районе западнее Никополя и южнее Кривого Рога“.

Затем на семь дней название Никополь исчезло из официальных сообщений. О плацдарме на Днепре не говорилось ни слова. Что же замалчивалось?

Утром 15 февраля на Нижнем Днепре разыгралась пурга. Температура быстро упала до 15 градусов ниже нуля. Резкий ледяной ветер и темнота стали фоном, на котором состоялся финальный акт никопольской драмы.

Позиции плацдарма к югу от Днепра были потеряны в течение двух недель. Правда, русские не сумели прорвать оборонительные рубежи немцев.

Командовал немецкими войсками на плацдарме генерал Фердинанд Шернер. Здесь Гитлер доверил угрожаемый участок человеку, идеально соответствующему задаче. В 1942 году Шернер еще командовал австрийской 6-й горной дивизией… Потом ему дали 19-й горнострелковый корпус на Арктическом фронте, и с октября 1943 года он принял опытный 40-й танковый корпус, с личным составом которого, переименованного в группу Шернера или оперативную группу „Никополь“, он с 25 ноября руководил обороной плацдарма. Он славился поразительной храбростью, твердостью и решимостью, большим тактическим искусством и верой в железную дисциплину. Он был абсолютно бесстрашен.

А через два дня, 18 февраля, Никополь снова фигурировал в официальном сообщении немецкого Верховного главнокомандования. „В тяжелых боях за Никополь…“ — говорилось в нем, и потом эвфемистическим языком военных сводок сообщалось об окончательной потере плацдарма.

В официальном сообщении не раскрывалось, что же произошло в действительности. Но из методичного боевого журнала, который вел для 6-й армии майор доктор Мартин Франк, все становится ясно. Вот как он подвел итог: „Шестнадцать дивизий 6-й армии потеряли большую часть своих машин. Вынужденно оставлено значительное количество оборудования службы тыла, в частности пекарни и полевые кухни, а также тяжелого вооружения. Однако личный состав дивизий был спасен“.»

А вот что пишет о личных качествах командующего немецкими войсками на Нижнем Днепре, одновременно касаясь событий того периода, когда под Никополь попал и я со своим взводом, американский историк Сэмюел Митчем: «На грани окружения, по колено в украинской грязи, он сумел все-таки вывести своих людей из Никополя и одновременно прорваться сквозь русские позиции на запад — несомненно, блистательный успех. Чтобы удержать свои последние части от паники, когда они приближались к последнему оставшемуся в руках у немцев мосту через Днепр, Шернер принял лично на себя командование подразделением легкой зенитной артиллерии и периодически приказывал стрелять поверх голов своих собственных солдат, тем самым ясно показывая, что, не колеблясь, будет стрелять и в них в том случае, если они проявят слишком большое рвение и поспешность при переходе по мосту. Это была жестокая, но весьма эффективная мера. Последним частям удалось уйти в ночь с 15 на 16 февраля. Таким образом, было спасено девять дивизий. „Никто из тех, кто сражался под Никополем, никогда не забудет, чем он обязан Шернеру“, — записал в своем дневнике майор Кандуч, штабной офицер 4-го танкового корпуса.

По рекомендации Гиммлера Гитлер сделал его генерал-полковником и назначил главнокомандующим группой армий „А“, заменив им на этом посту прусского кавалериста Эвальда фон Клейста, отправленного в отставку. Через шесть дней после этого его войска были переименованы в группу армий „Южная Украина“.

Когда Шернер принял на себя командование, группа армий „Южная Украина“ отступала на запад. Его армии (с севера на юг) состояли из 4-й румынской, 8, 6 и 3-й румынской, а 17-я армия была изолирована на Крымском полуострове. Перед Шернером стояли три большие задачи: спасти свои основные силы перед лицом советского наступления; сохранить румын в составе оси; решить, что делать с Крымом.

С первой проблемой Шернер разобрался, отступив от Буга к Днестру, а затем к Карпатам и румынской границе к середине апреля 1944 года».

Что и говорить, героический генерал против нас сражался. Но наши были не хуже. А если учесть, что били его и гнали на запад, то, значит, и превосходили. 8-й гвардейской командовал Василий Иванович Чуйков, герой Сталинграда. 3-м Украинским фронтом командовал генерал армии Родион Яковлевич Малиновский. Да и наш генерал, Василий Васильевич Глаголев, был умелым полководцем. В начале войны — полковник, командовал 42-й кавалерийской дивизией, затем 73-й и 176-й стрелковыми дивизиями. В 1942 году назначен на стрелковый корпус (10-й гвардейский), а в 1943-м стал командующим 9-й и вскоре 46-й армией. С 46-й участвовал в Курском сражении и битве за Днепр. В нею участвовал и в Никопольско-Криворожской операции. Мой первый командарм.

А вот что пишет современный военный историк Владимир Бешанов в книге «Год 1944 — „победный“»: «После ликвидации противника в районе Никополя войска 3-го Украинского фронта силами 37-й армии продолжали вести бои к югу от Веселые Терны. 46-я армия выдвинулась на рубеж северо-западнее Апостолово, 8-я гвардейская — юго-западнее Апостолово. 6-я армия вышла в район Новой Воронцовки.

В течение нескольких дней войска фронта подтягивали артиллерию, подвозили боеприпасы, готовясь к возобновлению наступления на Криворожском направлении.

В соответствии с новым планом удар в общем направлении на Кривой Рог наносился с двух направлений: 37-й армией — с северо-востока и 46-й армией — с юго-востока.

37-я армия, прикрываясь частью сил на правом фланге, должна была прорвать оборону на 10-километровом участке в обход Кривого Рога с севера. 46-я армия имела задачу прорвать оборону противника в центре своей полосы на 16-километровом участке, нанести удар непосредственно на Кривой Рог и во взаимодействии с 37-й армией уничтожить вражеские войска в этом районе. На участке прорыва обеих армий создавалась плотность 40–50 орудий и минометов на 1 километр фронта.

Наступление началось 17 февраля: 37-й армии — в 5 утра, 46-й армии — в 10 часов после 30-минутной артиллерийской подготовки. Снегопад и метель затрудняли действия войск, исключили возможность использования авиации. На этот раз противник не дал застать себя врасплох. Он ожидал удара именно здесь и готовился к его отражению. На ряде участков немцы, опередив советскую артиллерию, нанесли удары по исходному положению выдвинувшихся войск. Шарохин и Глаголев ввели в бой вторые эшелоны, но и это не принесло особых успехов.

В течение первых двух суток стрелковые части продвинулись от 15 до 12 километров.

Бои на дальних подступах к Кривому Рогу носили исключительно упорный характер. Противник сосредоточил в этом районе пять пехотных и две танковые дивизии и непрерывно контратаковал… 20 февраля из Апостолова в район Кривого Рога был переброшен механизированный корпус Танасчишина, пополненный до полного штата. Корпусу были приданы два самоходно-артиллерийских полка СУ-76 и СУ-85, отдельный танковый полк, вооруженный английскими танками „Валентайн“ и Т-34, и отдельный полк танков „Центурион“.

К 29 февраля войска 3-го Украинского фронта правым крылом и центром выдвинулись к реке Ингулец. Захватив с ходу плацдармы на его западном берегу, войска фронта заняли выгодные позиции для последующих ударов в направлении Николаева и Одессы. Ликвидировав Никопольский плацдарм и отбросив врага из запорожской излучины Днепра, советские войска лишили германское командование последней надежды на восстановление связи по суше с блокированной в Крыму 17-й армией. Значительное сокращение линии фронта позволило советскому командованию высвободить силы для овладения Крымским полуостровом».

Так пишут историки. Немец, американец, русский… Теперь, вчитываясь в их комментарии более или менее объективно изложенных событий зимы — весны 1944 года в районе Кривого Рога, и я имею возможность взглянуть на сражение на нижнем Днепре масштабно. Тогда же, в сорок четвертом, из окопа я видел значительно меньше. Хотя как сказать…

Первый бой. Это произошло 17 февраля 1944 года. Я вел кое-какие записи, и поэтому многое могу воспроизвести более или менее точно.

Наш 2-й стрелковый батальон с рассветом начал марш в направлении на Кривой Рог. Внезапно подул резкий ветер и пошел снег с дождем. Артиллерия поддержки увязла на раскисших дорогах, отстала. Бойцы и офицеры, побывавшие в боях, смотрели на завязшие по ступицу орудия и снарядные передки с мрачной тоской. Они-то хорошо знали, что значит вступать в бой без артиллерии. Вся нагрузка ложится на матушку-пехоту.

К вечеру и вовсе похолодало, снег повалил хлопьями. Дождь прекратился. Мокрые шинели на наших спинах набухли, покрылись ледяной коркой. Смерзшиеся, негнущиеся, они стали еще тяжелее. Сказывалась усталость. Шли все утро, весь день и весь вечер и ни разу не становились на привал.

Уже к ночи вышли в поле. Ветер пробирал до костей. Правда, смерзшиеся шинели более или менее спасали от ледяных порывов. Так что нет худа без добра.

Я остановил свой взвод у скирды соломы. Увидели в темноте стог и, как голодные кони, побрели к нему. Стоим, ждем приказа, куда выдвигаться дальше. Об усталости на какое-то время позабыли. Чувствовалось, что подошли к передовой. Хотя вокруг стояла тишина. Выстрелов не слышно. И нам приказано соблюдать тишину, не курить, кашлять только в шапки. Весь наш переход проходил в некой секретно-таинственной атмосфере. Командиры и замполиты тоже молчат. Я сбегал к ротному, спросил его, что делать? Он выслушал меня и тихо и коротко сказал:

— Идите к своему взводу.

Бывалые солдаты уже надергали из скирды соломы, вязали небольшие снопы, которые можно было унести под мышкой. Не раз потом я буду убеждаться в том, что солдат все наперед чувствует и понимает.

Снег продолжал лепить и лепить. Ветер стал вроде утихать. Послышались, наконец, хлопки одиночных выстрелов. Солдаты сразу оживились, задвигались: так и есть, вышли к передовой. Слышу, полушепотом переговариваются:

— Скорее бы в окопы.

— Покурить, погреться…

Где ж там, думаю, греться? В продутом ледяным ветром поле… В окопе… Промокшая, промозглая, обледенелая земля… Тогда, в те минуты в поле у скирды соломы, я еще не был солдатом, хотя имел лейтенантское звание, и многое не понимал или ошибочно понимал по-своему. Но война уже стояла рядом, уже обнимала меня, манила непонятной прелестью окопа.

Прибежал связной:

— Командира взвода — к командиру роты.

Ротный был краток. Мой третий стрелковый взвод получил боевую задачу: выдвинуться на левый фланг первого взвода и занять оборону фронтом на северо-запад.

Вел свой взвод, всматривался в непроницаемое черное небо, откуда по-прежнему густо валил снег, и думал: фронтом на северо-запад… на северо-запад… где тут северо-запад?..

Первый взвод занял готовую траншею на склоне невысокого пологого кургана на свекловичном поле. До нас тут занимало позицию небольшое подразделение, как мне помнится, 105-го стрелкового полка. Солдаты, которых мы меняли, быстро покинули свои окопы и мгновенно, как призраки, исчезли в темноте в тылу. Их было совсем немного, может, всего взвод. Командовал ими лейтенант. Я слышал его разговор с нашим ротным. Лейтенант представился как командир роты. И мы сразу подумали: вот и от нашей роты, может, столько же останется через несколько дней, и тогда настанет время нас менять, усталых, выбившихся из сил и уже ненадежных.

Первому взводу, как всегда, везло. Готовая траншея — это не одиночные окопы в поле. Они и на марше устроились лучше остальных: пулеметы и станки, коробки с патронами не волокли на плечах, как мы, а погрузили на повозки и шли налегке. Правда, дело было вовсе не в везении. С первым взводом всегда был командир роты.

Я разыскал командира первого взвода лейтенанта Галустяна, спросил, где заканчивается его левый фланг. Он уже сидел в землянке, покуривал. Связной прилаживал к потолку карбидный фонарь. Он даже не взглянул в мою сторону и довольно грубо бросил:

— Сам найдешь.

При формировании наших взводов ротный лучших солдат зачислял в первый взвод. Хороший солдат сразу виден: он и в строю стоит с достоинством, и форма на нем сидит ладно, и снаряжение в порядке, и оружие в чистоте и полной боевой готовности. В первый взвод шло все самое лучшее: новое оружие, снаряжение, обмундирование. Иногда это правило, заведенное ротным, касалось даже продовольствия. Солдаты первого взвода держались особняком, сторонились нас. Чувствовали свою избранность. Хотя некоторые стыдились своего особого положения. Но к хорошему, как говорят, привыкаешь быстро.

Услышав такой ответ от лейтенанта Галустяна, я внутренне усмехнулся. Не бить же ему в морду. Молча повернулся и, взяв с собой своих сержантов, командиров отделений, пошел определять позиции для взвода.

Когда мы шли от стога к кургану на свекловичном поле, немцы неожиданно прекратили стрельбу. Умолкли даже дежурные пулеметы. На какое-то время установилась полная тишина. Точно такая же, какая стояла, когда мы вышли из леса в поле. Немцы, вероятно, услышали наше передвижение и старались понять, что же у нас происходит. Слушали.

Мы прошли шагов двадцать. Наткнулись на пустой пулеметный окоп. Видимо, эта позиция прикрывала левый фланг траншеи, контролировала разрыв между подразделениями. Остановились. Спрыгнули в окоп. Он был наполовину заметен снегом. Прислушались. Противник по-прежнему молчал. Здесь, именно здесь, нам предстояло обживаться, несмотря на всю бесприютность местности. Я приказал очистить от снега и привести в порядок пулеметный окоп и занять его расчету РПД. Двоих человек оставил здесь. С третьим пошел дальше. Прошли еще шагов двадцать, присели, прислушались. Никаких окопов больше не обнаружили. И тут немцы начали постреливать одиночными. Видимо, стреляли на шорохи, на звуки, на голоса. Не дай бог, если кто закурил над бруствером. На огонек папиросы обычно стреляют без промаха. Мастера стрельбы по таким целям всегда находятся и с той и с другой стороны.

Сержанту, который шел со мной, я приказал вернуться по нашему следу к кургану и вести сюда свое отделение. Сам, оставшись в одиночестве, на всякий случай залег в сторону выстрелов и приготовил автомат. А сам все думал: на войне я или все же еще не на войне? Глупые мысли в нескольких десятках шагов от немецкой траншеи…

Через несколько минут помкомвзвода привел свое отделение. Я развернул его фронтом на север. Начали отрывать окопы. Окапываться я приказал попарно: два солдата в один окоп. Окоп на двоих был немного пошире обычного, одиночного. Но все равно отрывать его вдвоем было куда легче и быстрее. В одиночных окопах солдата легко и бесшумно брала немецкая разведка. Особенно ночью. Я опасался за своих бойцов. Все устали и буквально валились с ног. У некоторых саперные лопатки из рук вываливались. А когда в одном окопе сидят двое, то у них появляется возможность по очереди бодрствовать, слушать врага, следить за тем, что происходит на нейтральной полосе и рядом. К тому же при артиллерийско-минометном обстреле поражаемость таких окопов, расположенных, как правило, в 15–16 метрах один от другого, оказывалась значительно меньшей. Об этом я знал по рассказам старых солдат, воевавших в сорок первом и сорок втором годах под Минском и на Волхове. С некоторыми из них я заканчивал офицерское училище, другие сейчас долбили лопатами землю.

Вскоре подошли второе и третье отделения, стали окапываться левее. Я указал сержантам линию, определил расстояние между окопами, и те быстро расставили людей. Для солдата окапываться — это не работа.

Мы на фланге оказались последними. Левее нас — уже никого. Конечно, это хуже некуда — торчать в одиночку, без прикрытия, на фланге, при этом имея оголенным свой собственный.

Первому взводу опять повезло: с флангов его прикрывали мы и второй взвод. Я делал то, что предписывал Боевой устав пехоты Красной армии: отделения взвода окапывались по фронту; окопы каждого отделения закрывали 50–60 метров фронта; каждый командир отделения окапывается вместе со своими помощниками, а рядом с сержантами отрывали ячейки пулеметчики со своими вторыми номерами. В бою командиры отделений должны руководить огнем пулеметов. Пока я это знал только теоретически. Фронт моего взвода определился цепочкой окопов. Вся она в ночи не была видна, но все же иногда, когда слабел снег, угадывалась. Третий взвод закрывал примерно 150 метров фронта 2-го батальона.

Я ждал, что вот-вот придет ротный. Обычно он обходил позицию роты. Я ждал, боясь проспать его приход. Но он так и не пришел. Глаз я так и не сомкнул. Но личному составу взвода приказал отдыхать. Выставили посты и наблюдателей, а остальные накрыли окопы плащ-палатками и захрапели. Окопы отрыли и залегли. Счастье наше, что земля оказалась не промерзшей, поддавалась легко даже саперным лопатам.

Снег все шел и шел.

Немцы постреливали из винтовок, редко и пассивно. Видимо, стреляли часовые, для острастки. Пулеметы молчали. Либо противник экономил патроны, либо не хотел обнаруживать свои позиции.

Днища окопов солдаты застелили соломой. Сверху закрылись плащ-палатками. Вот тебе и солдатский блиндаж! Через полчаса в таком «блиндаже» уже более или менее тепло. От собственного дыхания. Оттого, что ветер не дует и снег не падает.

Утром, чуть только рассвело, я выглянул из своего «блиндажа» и не увидел позиций своего взвода — ночной снег надежно, лучше всякого инженера, замаскировал всю линию свежих окопов. Она абсолютно не просматривалась. Ночью немцы, видимо, так толком ничего и не поняли, что произошло перед их обороной. Ночной снегопад оставлял надежду, что ничего они не поймут и утром.

Они занимали траншею примерно в 200–250 метрах перед нами по фронту. Траншею я увидел сразу. А вот где их боевое охранение, которое, как известно, должно было располагаться значительно ближе к нам, я никак рассмотреть не мог.

На рассвете снег стал редеть и вскоре почти совсем прекратился. Сразу начало быстро светать. И вот тут-то прямо напротив нашего пулеметного окопа, шагах в восьмидесяти, не больше, я заметил белый бугорок бруствера, а над ним две немецкие каски. Каски двигались. Вот он, мой противник, подумал я, тот самый, о котором в последние месяцы перед отправкой на фронт и уже здесь, на фронте, в ожидании, что батальон вот-вот выдвинут в первый эшелон, я думал больше, чем о ком-либо другом. Сразу захотелось действовать. Взял ручной пулемет. Пулеметчик еще спал. Была моя очередь бодрствовать.

Лейтенантская судьба на фронте такая, что, если попал в окоп и живешь в этом окопе рядом с солдатами, то чураться солдатской работы нельзя.

Затворная рама РПД оказалась покрытой сплошной коркой льда. Сразу похолодело внутри: значит, и другие пулеметы, и, скорее всего, все остальное оружие в таком же состоянии. Если немцы вздумают атаковать, с такой подготовкой нам не удержаться. Невольно оглянулся влево, на оголенный фланг, где белело чистое поле. Конечно, я допустил оплошность: надо было после рытья окопов приказать сержантам, чтобы прошли по своим отделениям и проверили состояние оружия, особенно готовность пулеметов.

Немцы не просто маячили над бруствером — они наблюдали в бинокль. И конечно же сразу заметили меня и то, что я поднял на бруствер ручной пулемет. Тут же послышался хлопок и из немецкого окопа прилетела граната. Выпущена она была из винтовочного гранатомета. Было у них такое приспособление. Немец выстрелил очень точно. Возможно, пулеметный окоп, который мы заняли ночью, был ими пристрелян еще накануне. Граната описала траекторию, упала прямо на спину пулеметчику и разорвалась. Тот упал на дно окопа, застонал.

— Быстро займись раненым, — приказал я второму номеру, а сам взял у связного Петра Марковича винтовку, зарядил бронебойно-зажигательными патронами, выставил прицел и подвел мушку под одну из касок.

Во мне все ходило ходуном. Сразу несколько мыслей роилось в голове. Во-первых, я испытывал чувство вины за ранение пулеметчика: из окопа высунулся я и демаскировал расчет. Хотя о пулеметном окопе они знали и без меня. Во-вторых, я боялся, что, удачно выпустив первую гранату, они, чего доброго, теперь нас начнут выкуривать из окопа, забросают винтовочными гранатами.

Немец, выпустивший гранату, начал высовываться выше, привстал над бруствером почти по пояс. Ему, видимо, хотелось точно узнать, попал ли он в цель? Я плавно нажал на спуск. И увидел вспышку прямо в середине каски, именно там, куда целился. Немец рухнул в снег, на бруствер. К нему бросился его товарищ. В колечке намушника хорошо виднелась его каска и часть плеча. Снова выстрелил. Вспышка в области плеча. Исчез с бруствера и второй немец.

Я опустился в окоп и достал свой перевязочный пакет. Офицерские индивидуальные медицинские пакеты были побольше солдатских. И бинта в них побольше, и марлевый тампон понадежнее.

Перевернул раненого на спину. Граната разворотила его левую лопатку. Какое-то мгновение с ужасом наблюдал, как в глубине раны, под розовой пеной, трепещут легкие. Края раны обожжены, обметаны копотью. Сделал над собой усилие и наложил на рану тампон, затем осторожно протолкнул его пальцем поглубже, закрыл таким образом легкое. Достал нож, разрезал шинель и начал перевязывать, просовывая бинт под грудь. Израсходовал и свой перевязочный пакет, и его. Рана большая. Пулеметчика надо было срочно отправлять в тыл, к врачам. Приползли солдаты из соседнего окопа. Кто-то из сержантов уже распорядился. Сержанты у меня во взводе были люди бывалые, двое прибыли из госпиталей. Мы положили раненого на плащ-палатку. Солдаты потащили его в тыл: Там, возле скирды, стояла санитарная подвода.

— Побыстрее, ребята, побыстрее, — торопил я солдат. Но они и сами понимали, что теперь судьба их товарища зависит от того, как скоро он попадет на стол хирурга.

Раненого утащили, а я продолжил наблюдение. И в это время из бурьяна левее окопа их боевого охранения встал немец и побежал прямо на наши окопы, отрытые ночью левее. Видимо, он их не видел. Но даже если и не видел, все же было непонятно, куда он бежит? Может, хотел обойти нас стороной и забросать ручными гранатами? Бойцы в окопах, видимо, еще спали. Никого я над брустверами не увидел. Прицелился в середину фигуры и выстрелил. Немец взмахнул руками, выронил винтовку и упал.

Внутри у меня все будто остановилось, замерло. Я посмотрел на свои руки, они не дрожали. Потом я замечу за собой такую особенность: дрожал только перед боем, по спине пот холодной струйкой тек, но во время боя все замирало, все делал автоматически и ни о чем не думал. Видимо, это и спасало.

Один из немцев, в которого я стрелял вначале, был, видимо, ранен. Вскоре он выполз из окопа и медленно, часто отдыхая, пополз в сторону своей траншеи. Проползет шагов пять и уткнется лицом в снег. Я наблюдал за ним, выжидал, когда он выползет на бугор. Заснеженный бугор белел перед ним довольно широким взгорком, и он никак, при его состоянии, не мог миновать его. Вот солдатская судьба… Тогда я не думал о том, что кто-то ждет этого солдата домой, живым и невредимым, молится за него. Жена, мать или дочь. Я думал о другом. Мой пулеметчик ранен, и я должен за него отомстить. И еще: надо поднять боевой дух взвода, потому что неизвестно, как дальше сложится бой. И еще, самое главное: передо мною враг, которого я должен убить, иначе он убьет меня и моих товарищей.

Под снегом длинным буртом лежала сваленная во время уборки свекольная ботва. Она-то и образовала взгорок, к которому приближался раненый немец. Он полз без оружия. И это обстоятельство, что он бросил свою винтовку, все же шевельнуло во мне такую мысль: может, пусть уползает, черт с ним, он уже не вояка. Но снова вспомнил о своем пулеметчике. Живой он или нет? Довезут его санитары до медсанбата или он в дороге умрет? Нет, война есть война, и тут не место для жалости. Я терпеливо ждал. Напряженно следил за движениями ползущего и держал палец на спусковой скобе.

К тому времени взвод мой проснулся. Над брустверами торчали каски. Бойцы следили за моим боем. Никто не стрелял. Поняли: этот поединок начал взводный, ему его и завершать. Тем более что опасность мне не грозила.

Я выстрелил дважды. Немец так и остался лежать на гряде. Да, на войне как на войне. Любой из нас мог оказаться на его месте. Старые солдаты, те, кто побывал в окружении, кто отступал в сорок первом и сорок втором, рассказывали, как расстреливали их на лесных дорогах и в полях немецкие мотоциклисты. Стреляли из пулеметов и в безоружных, и в раненых, и в тех, кто поднимал руки. Никого не жалели. Месть на войне — чувство сильное и праведное. Оно придает сил и укрепляет дисциплину. У солдата есть цель, и он упорно движется к ней.

Все так. Но вот вспоминаю я этого раненого, уползавшего к своей траншее без винтовки…

Магазин моей винтовки был пуст. Я отдал ее Петру Марковичу. Тот покачал головой, явно одобряя мою стрельбу, и принялся заряжать ее новой обоймой. Мой связной был человеком основательным, и я потом не раз видел, даже в бою, как он заряжал винтовку: вытащит из подсумка обойму и тряпочкой, протиркой, как у нас говорили, тщательно протрет ее, прежде чем сунуть в магазин. Оружие должно работать безукоризненно. Все правильно: лучше потерять полминуты на заряжание, чем потом получить осечку или перекос патрона да пулю в лоб.

Боевое охранение немцев стало отходить к своей траншее. Ветра не было. Ветер утих. И мы видели, как шевелился бурьян на краю поля и с него осыпался снег. Нервы у немцев не выдержали. Вот тут и взвод мой начал вести огонь. Стрельба началась без приказа. Какой приказ нужен солдату, когда он видит, что командир уже ведет бой? Немцы, чувствуя, что огонь усиливается, встали и побежали. Вот этого я и ждал. Как командир взвода, я надеялся на то, что сейчас заработает один из пулеметов. С фланга. Перед боем пулеметчики получили инструктаж: одновременно в бой вступать только в крайнем случае, в позиционном бою вести фланкирующий и косоприцельный огонь.

Помню такую картинку, как в кино: немцы бегут не оглядываясь, и на ремнях у них болтаются круглые гофрированные коробки противогазов…

Мои пулеметчики молчали. Потом, после боя, выяснил: пулеметы обледенели, и, пока пулеметчики с ними возились, момент был упущен, боевое охранение добежало до своей траншеи и исчезло за бруствером. Ни одна пуля стрелявших из винтовок не догнала их.

Из немецкой траншеи виднелись сваленные неровным штабелем бревна. Видимо, привезены они были накануне. Немцы не успели здесь укрепиться как следует. Даже блиндажи не достроили. Бревна накатника торчали вверх наподобие мишеней и, видимо, мешали немцам вести огонь из траншеи. Они не успели обрезать, подравнять их концы и сверху засыпать землей. Было видно, как трое немцев забрались на бревна недостроенного блиндажа и начали беспорядочно стрелять в сторону нашего и соседних окопов. Справа и слева от нас пули подбрасывали фонтанчики снега и грязи.

Когда мы потом удачно атаковали их и выбили из траншеи, я поднялся на бревна, осмотрел убитых и, взглянув на наши окопы, обнаружил следующее: оттуда наши позиции видны как на ладони и прекрасно простреливались.

О нашем личном оружии. Винтовку системы Мосина образца 1891/30 годов на период Второй мировой войны считаю лучшей в мире. За полтора года войны довелось подержать в руках и английскую винтовку системы де Лиля калибра 7,71 мм, и американскую М-1 калибра 7,62 мм, и немецкую системы Маузера калибра 7,92 мм, и чешский карабин, который стрелял маузеровскими патронами, и французскую винтовку. Наша самая простая по устройству, удобная, надежная в бою. Для того чтобы иметь возможность вести прицельный огонь, важно было оберегать от ударов прицельную планку и мушку. Я благодарен конструкторам и рабочим Ижевского и Тульского заводов, которые разработали и всю войну обеспечивали нас этими надежными винтовками. Во время формирования рот и взводов нашего 2-го батальона в ноябре — декабре 1943 года под Мелитополем в полк поступила партия нового стрелкового оружия с Ижевского завода. Винтовки, автоматы, ручные пулеметы. Сделаны они были очень качественно, хорошо пристреляны. Бери и иди в бой — оружие не подведет. Правда, в мой взвод поступило всего несколько новых винтовок. В основном дали «б/у».

Правда, мне, как командиру взвода, выдали новенький ППШ. После первого же боя я отдал его своему связному Петру Марковичу, а у него забрал винтовку, тоже новую. Я носил ее до самого ранения.

Вернусь назад и расскажу, как начинался бой. Стрельба насторожила часовых. Те высунулись из окопов и начали наблюдение. Немцы тоже активизировались. Я приказал открыть огонь пулеметчикам.

Во время перестрелки, когда огонь велся уже и той и другой стороной довольно интенсивно, в нескольких метрах от штабеля бревен из траншеи прямо на бруствер выскочил немец, поднял руку и начал энергично жестикулировать. Офицер, поднимает солдат в атаку. Я прицелился в середину фигуры и выстрелил. Офицер упал в снег. В цепи через несколько минут я его не увидел.

Наша артиллерия отстала. Немцы на нашем участке тоже не располагали ничем, кроме пулеметов. Поэтому между нами разыгрался классический стрелковый бой. Потом, после того как мы их выбили из первой траншеи, я нашел убитого офицера. Обер-лейтенант. Видимо, командир роты. Из тех же документов следовало, что он принимал участие в боях под городом Нарвиком в Норвегии.

Немцы пытались организовать атаку. Самый лучший способ отразить атаку противника, подавить его активность — начать свою. Если, конечно, для этого есть силы и средства. И вот, когда они окончательно поняли, что мы не располагаем даже минометами, не говоря уже об артиллерии, стали проявлять активность. Над бруствером траншеи густо чернели их каски.

Мой взвод стрелял хорошо. Все уже проснулись. Оружие работало исправно.

Стрельба шла и в первом взводе. Весь фронт, занимаемый 2-м батальоном, гудел.

Немцы несколько раз пытались подняться. Но так и не смогли. Как только где-то поднималась одна или несколько фигур, их буквально срезали своим огнем наши пулеметы. Да, не так-то просто подняться в атаку.

От командира роты, наконец, прибыл связной. Он сообщил, что по сигналу «зеленая ракета» рота поднимается в атаку, что задача взвода — атаковать часть немецкой траншеи перед своим фронтом. Задача простая и ясная. Проще и яснее не может быть.

Никакой артподготовки не проводилось. Артиллеристы так и не подтянулись за ночь. Словно сгинули где-то позади, в лесу.

Я приказал передать по цепи, чтобы приготовились к атаке. Сержантам: вести отделения прямо по фронту. От окопа к окопу унеслась в поле команда:

— Приготовиться!..

И вот взлетела зеленая ракета.

Мы встали. Пошли. Я выскочил на бруствер. Боялся поскользнуться. Плохая примета. Шагнул вперед и оглянулся на свой взвод: сержанты подняли всех до одного. Немного пройдя, побежали. На бегу продолжали вести огонь. Такой огонь хоть и неприцельный, но эффект от него большой. Он прибавляет сил атакующим и прибавляет азарта, если дело складывается хорошо. Лупишь по ним и не слышишь, что и они в тебя стреляют. Немцы не выдержали, начали отходить. Видно было, как они ослабили огонь, каски их замелькали сперва вдоль траншеи — уходили по отводному ходу сообщения в тыл. Но потом, видя, что не успевают, побежали прямо по полю. Тут я приказал пулеметчикам занять позиции и открыть прицельный огонь по отходящим.

Как бежал по полю к немецкой траншее, не помню. Бежал, что-то кричал, командовал. Не запомнил.

Вышел на убитого мной обер-лейтенанта. Кто-то из солдат, оказавшихся рядом, сказал, указав на него:

— Ваш.

Забрал у него полевую сумку и пистолет парабеллум. Это был хороший трофей, тем более в первом бою. Пистолет лежал в кобуре. Срезал ремень, но кобуру, немного подумав, выбросил. Все равно носить в кобуре парабеллум нельзя. По штату положен свой ТТ. Дразнить ротного и комбата… Рядом с офицером лежал автомат. Его тут же подобрал сержант, видя, что меня он не интересует.

Бегло осмотрел бревна. На штабеле лежали три трупа. Ребята постарались. Немцы были одеты необычно. Теплые удлиненные куртки из непромокаемой толстой материи серо-стального цвета, такие же теплые брюки навыпуск поверх ботинок. Видимо, решили мы, разглядывая убитых, что против нас стояла какая-то особая часть, переброшенная сюда, скорее всего, совсем недавно, может, накануне нашего наступления, чтобы закрыть прорыв. Они, как и мы, даже не успели подтянуть усиление. Может, из состава горно-стрелковых войск.

В блиндаже, неподалеку от которого лежал офицер, стоял телефонный аппарат. Связные быстро собрали трофейное оружие и документы. Нам было интересно узнать, с кем же мы схватились. Документы свидетельствовали о том, что оборону здесь держала часть 16-й моторизованной дивизии из состава 6-й полевой армии, входящей в группу армий «Юг». С начала февраля эта группа именовалась группой армий «А».

6-я армия… Мы знали, что немецкая 6-я армия целиком была уничтожена и пленена под Сталинградом. Немцы сформировали ее вновь. Перебросили сюда, южнее.

Когда мы сбили немцев с этого участка и закрепились в их траншее, подошла наша артиллерия. Трехосные «Студебеккеры» тащили тяжелые дивизионные пушки.

Мы стояли и радостные, усталые наблюдали движение колонны. Сила! Только запоздала слегка. Зато теперь не страшно, если немцы вздумают контратаковать.

И в это время ко мне подбежал солдат из моего взвода и умоляюще стал просить меня отпустить его в артиллерию.

— Это мой дивизион, товарищ лейтенант! Отпустите!

Он и раньше говорил мне, что воевал артиллеристом и дело все хорошо знает. Был ранен. После ранения — в запасной полк. А оттуда попал в пехоту. Кормили в запасном полку впроголодь. Из артчастей покупатели не появлялись. И вот, чтобы не оголодать окончательно, потому что, как он рассказал, рана начала гноиться, пошел в пехоту. Как раз формировали наш батальон. Я его хорошо понимал. Потому что и сам не был пехотинцем. Окончил Ташкентское военное пулеметное училище. Но зачислили в пехоту, потому что, когда формировали полк, вакансии командира пулеметного взвода для меня не нашлось. Смотрю, и артиллеристы его признали, машут руками, кричат, называют по имени. Свои встретились.

И я его отпустил. Ну как я мог его удержать? Когда мимо нас тягачи потащили гаубицы и 76-мм пушки, тот солдат был похож на сироту, который вдруг увидел свою родню. Но предупредил его, чтобы из артиллерийской части, куда он уходил, пришло подтверждение, что он зачислен в штат.

Прошло почти полгода. Мы готовились к Ясско-Кишиневской операции. Стояли во втором эшелоне. Однажды на учениях отрабатывали взаимодействие с артиллерией поддержки. Нам, на каждый взвод, выделили по одному орудию с расчетами. И вот «Студебеккер» притащил 76-мм дивизионную пушку ЗИС-3. Мы сидели, отдыхали, курили. Тягач остановился. Из кабины выскочил артиллерист и сразу кинулся ко мне. Я сразу узнал его. Высокий такой парняга, стройный, красивый.

— Спасибо, товарищ лейтенант, что отпустили меня к своим! Я тогда с радости и поблагодарить вас забыл. Теперь я наводчик орудия. — И он указал на зачехленную пушку, прицепленную к передку.

Я ему и говорю:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.