Глава II. Древнейшия жития на севере

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II.

Древнейшия жития на севере

Переходим к кругу житий, отличающемуся особым характером в сравнении с разобранными выше. Преследуя две основныя задачи исторической критики в избранной отрасли древнерусскаго историческаго материала — разъяснение того, из каких источников черпались и как, под влиянием каких исторических и литературных понятий обработывались сказания о святых, — мы могли добиться очень скудных и смутных выводов в этом отношении от разсмотренных житий. Из форм историческаго изложения в севернорусской литературе XII—XIV в. хорошо известна самая простая — летопись. Ясные следы указывают на существование в ней и другой, более сложной и искусственной формы — биографии. Но если северный летописец этого времени является довольно ясным литературным типом, то образ севернаго биографа остается подернут тенью элементов, чуждых историческому изложению. Во-первых, авторы этих жизнеописаний остаются для читателя лицами совершенно незнакомыми: как их понятия и литературные средства, так и имена, общественныя положения и обстоятельства, среди которых они писали жития, исчезли из последних почти безследно. Далее, на всех разобранных редакциях, за исключением трех, лежит сильный отпечаток позднейших литературных целей и понятий, которыя определили не только их исторический взгляд и отчасти фактическое содержание, но и литературную форму, внося в биографию поучительно-реторические элементы. Наконец, все редакции без исключения временем своего происхождения слишком удалены от описываемых ими лиц и ни одна не основала своего разсказа о жизни святаго на современных или близких к нему по времени источниках. Не книжный списатель составил эти жития; до него их сложила местная народная легенда, у которой своя память, свои особые источники и приемы; поздний списатель только записал готовую основу, прибавив к ней свои книжныя разсуждения, ничего фактическаго не дающия историку. Среди скудных исторических данных, доступных поверке по другим источникам, помимо жития, личность его составителя часто совершенно исчезает в этой легенде, и нет средств ни указать точно его участие в обработке сказания, ни уследить за развитием последняго по всем темным извилинам многолетней изустной передачи. Таким образом, разобранные жития древнейших северных святых не могут служить ни верными образчиками древнейшей северной агиобиографии, ни чистым историческим источником: их литературные приемы и точка зрения на описываемые лица не принадлежат этому периоду, а основные фактические источники не принадлежат непосредственно истории. Более чистый материал для историографической производительности до конца XIV в. на севере дает небольшая группа житий, составившаяся к этому времени. Биография является здесь с наименьшей примесью сторонних элементов. Это немногие жития, составленныя современниками или со слов современников описываемых лиц: житие Авраамия, написанное в Смоленске, Варлаама и Аркадия — в Новгороде, Александра Невскаго — во Владимире, кн. Михаила Тверскаго в Твери и митр. Петра — в Ростове. Таким образом, эта группа житий не только представляет образцы севернорусской агиобиографии в ея первоначальном виде, но и наглядно описывает собой круг древнейших средоточий книжнаго просвещения на севере.

Житие Авраамия Смоленскаго — одно из самых любопытных как по заключающимся в нем данным для истории, так и по своей литературной форме. В том и другом отношении оно подвергалось внимательному разбору, к результатам котораго можем прибавить несколько критических соображений, объясняющих мысль и характер жития. Мысль и характер его определились отношением автора к подвижнику и его литературным положением. Автор, инок Ефрем, называет себя в послесловии последним из учеников Авраамия в смысле самаго недостойнаго. В житии, описав наружность Авраамия, он прибавляет, что делает это для тех, кто не видел преподобнаго. Он помнит и заносит в житие некоторыя выражения, сказанныя Авраамием при случае. Так, разсказывая о гонениях, понесенных последним в монастыре на Селище, Ефрем добавляет: он сам говорил: «Пять лет терпел я искушения, поносимый, безчестимый подобно злодею». По всему этому виден в Ефреме инок Богородицкаго монастыря, основанного еп. смоленским Игнатием и порученнаго настоятельству Авраамия, — один из той немногочисленной братии, которую Авраамий образовал около себя в том монастыре, подвергая строгому испытанию каждаго вступающаго. Составленная впоследствии служба, руководясь житием и местным преданием, соединяет в своих молитвах имена Авраамия и ученика его Ефрема, говоря о последнем, что он насладился божественным учением учителя. Этим отношением автора к Авраамию определяются основные источники жития — личныя воспоминания и разсказы очевидцев; на последний источник не раз указывает сам Ефрем, сопровождая свой разсказ замечаниями: это многие знают, этому много свидетелей. Можно даже заметить, с какого времени автор разсказывает по своим личным воспоминаниям: ссылки на свидетелей и очевидцев встречаются в описании начальной поры иноческих подвигов Авраамия и прекращаются в разсказе о другой поре, когда он стал игуменом епископскаго монастыря. Тем же отношением к Авраамию объясняется и главная мысль автора жития. Шумное гонение, которому подвергли страдальца завистники и невежды, должно было перейти смутным и тяжелым воспоминанием в память следующаго поколения. Разсказать ему правдиво печальную историю, указать друзей и врагов, снять еще продолжавшияся, может быть, недоразумения с памяти учителя — такова цель, проглядывающая в труде Ефрема. Он озаглавил свою повесть «Житием и терпением преп. Авраамия, просветившагося в терпении мнозе». С особенной энергией прибавляет он, перечислив клеветы, взведенныя «безчинными людьми» на Авраамия: «Ина же многа нань вещания глаголяще, их же блаженный чюж, истиною реку тако». Этой целью объясняются и неровности фактическаго изложения в житии. Нетрудно заметить, что существенную часть жития, преобладающую над всем остальным его содержанием, составляет разсказ об интриге, веденной против Авраамия местным духовенством: здесь автор особенно разговорчив, тщательно раскрывает пружины «крамолы», подробно следит за ея развитием, ясно указывает в городском населении стороны за и против оклеветаннаго Авраамия, не забывает поименовать его защитников, оставивших добрую память в городе, наконец, собирает и выписывает подобные случаи из церковных преданий, чтобы показать страшныя следствия гонений на праведника. Все остальное в жизни Авраамия, что не имело прямой связи с этой крамолой, обращает на себя внимание автора гораздо в меньшей степени; даже деятельность его в монастыре еп. Игнатия, всего более известная Ефрему, изображена им слишком кратко для очевидца. Литературный характер жития объясняется литературной средой, в которой вращался автор, инок одного из смоленских монастырей. Известия XII в. показывают, что в развитии книжнаго образования Смоленск шел в ряду первых русских городов. Само житие дает не одно указание на степень развития письменности в смоленских монастырях в конце этого века. Из книгохранилища подгороднаго Селищскаго монастыря Авраамий брал и читал жития восточных святых Антония, Саввы и др., также житие Феодосия Печерскаго, сочинения Златоуста, Ефрема Сирина и даже некоторыя апокрифическия статьи; игумен этого монастыря, по выражению жития, был так хитр в божественных книгах, что никто не смел пред ним «от книг глаголати». Книжныя занятия Авраамия не ограничивались чтением: он собрал около себя писцов, с помощию которых составлял и переписывал новые сборники, извлекая для них наиболее важные статьи из прочитаннаго. Этим объясняется степень книжнаго образования, какую обнаруживает автор в своем труде. Особенно ясно выступает она в личном авторском элементе, введенном в житие. Это — не простой сухой разсказ: автор начинает и часто прерывает его изложением собственнаго взгляда на разсказываемыя события, сближением их с фактами церковной истории. Здесь открываются другие, литературные источники жития, которые были вместе и источниками литературнаго образования автора. Особенно долго останавливает он свое размышление на преследованиях, поднятых против Авраамия: здесь приводит он для сравнения разсказы из жития Саввы, Иоанна Златоуста, припоминает две повести из «Златой Чеци». При таких книжных средствах Ефрем мог познакомиться с литературными приемами искусственнаго жития: он начинает свой труд предисловием и оканчивает пространным и витиеватым послесловием с похвалой святому — и здесь любопытно видеть, откуда идет это искусственное влияние: богословско-историческая молитва, которой начинается предисловие, составлена по образцу предисловия к Несторову житию преп. Феодосия и оканчивается дословной выпиской из него. Из того же жития заимствует автор известие о чудесном видении, предшествовавшем построению каменной Печерской церкви, предпосылая его своему разсказу об основании монастыря еп. Игнатием. В описании жизни Авраамия видно также перо, знакомое со стилем житий: по близости к святому автор не мог не знать подробностей о его юности; но он скрыл их под теми неопределенными чертами, которыми позднейшие слагатели житий прикрывали недостаток сведений о молодости святых. Гораздо труднее определить хронологию жития, время его написания и время жизни описываемаго им лица. Авраамий, по замечанию Ефрема, подвизался в иночестве 50 лет; посвящение его в иеромонаха помечено в житии временем князя смоленскаго и всей Русской земли Мстислава, т.е. Мстислава Романовича, княжившаго в Смоленске с 1197 по 1214, в Киеве по 1224 г.; гонения на Авраамия и возведение его в сан архимандрита относятся ко времени пережитаго им смоленскаго еп. Игнатия, который только однажды упомянут в летописи под 1206 г. Из всего этого видно только, что Авраамий жил в XII—XIII вв. и что прежнее мнение, относившее жизнь Игнатия и Авраамия к первой половине XII в., ошибочно. Остальныя хронологическия показания жития так неясны, что не дают основания для более точнаго вывода. Преосв. Макарий относит кончину Авраамия не далее первой четверти XIII в.; архиеп. Филарет в одном сочинении — в 1210 г., в другом — не позже 1220 г.; некоторые — к 1221 г. Все эти догадки основаны на предположении, что Авраамий сделался иеромонахом очень поздно, лет через 30 по вступлении в иночество, и не пережил преемника Игнатиева еп. Лазаря, который около 1220 г. оставил кафедру и по житию был еще иереем во время крамолы на Авраамия. Но: 1) Авраамий, славившийся просвещением и учительностию, мог сделаться иеромонахом рано; 2) год смерти еп. Игнатия неизвестен, а из того, что житие прямо от смерти Игнатия переходит к смерти Авраамия, нельзя заключить, что последняя случилась вскоре после первой и не позже удаления с кафедры еп. Лазаря, ибо разсказ жития, как замечено выше, отличается неровностью и обстоятельное описание жизни Авраамия после крамолы не входило в программу автора. Поэтому одинаково вероятно предположить смерть Авраамия гораздо раньше и гораздо позже 1220 г. Так же невозможно точно определить время написания жития. По мнению архиеп. Филарета, оно написано не прежде 1237 г., уже при Монголах, ибо автор в послесловии молит Бога испровергнуть нашествия поганых измаильских язык. Но эти выражения могут относиться не к одним 1237—1240 гг., даже вовсе не к монгольским нашествиям. Впрочем, может быть, в хронологической неясности жития виноват не автор. Разбирая текст жития по большей части списков, легко убедиться, что позднейшие писцы значительно попортили это древнее произведение своими описками и пропусками. Может быть, неудобопонятность его и вызвала позднейшую попытку переделать Ефремово житие Авраамия. В этой переделке опущены предисловие и послесловие Ефрема; последнее редактор заменил другим, им самим составленным, нравоучительнаго содержания. В изложении жизнеописания также есть пропуски, сокращения и даже прибавки. Переделка особенно коснулась тех вводных мест древняго жития, которыми Ефрем прерывает разсказ, излагая свои размышления; именно эти места в сохранившихся списках жития и страдают темнотой и неправильностию изложения.

После Смоленска, срединнаго члена семьи старших, волостных городов, который в древнейшем житии своего святаго обнаружил прямую литературную зависимость от Юга, от старшаго родича своего Киева, уцелевшие памятники заставляют предполагать едва ли еще не большее развитие письменности и литературы в Новгороде, в самом северном члене этой семьи, и главным образом под тем же влиянием. С другой стороны, церковная жизнь Новгорода в первые века христианства на Руси выставила немало деятелей, которые могли дать поучительное содержание для жития. Однако ж можно указать очень скудные следы литературной производительности Новгорода в этом роде. В конце XVI в. в письменности выступило незаметное дотоле предание о житии Антония Римлянина, написанном будто бы учеником последняго Андреем около половины XII в.; но, как увидим, это предание является в такой сомнительной обстановке, что в нем позволительно не видеть никакого действительнаго факта из истории новгородской литературы XII в. Затем древний пролог сберег маленькое житие Варлаама Хутынскаго, и благодаря ему же, вероятно, сохранилась еще более краткая историческая записка об Аркадие, епископе новгородском: вот все памятники новгородской агиобиографии, известные до конца XIV в.

Краткое житие Варлаама, несомненно, существовало в конце XIII в. Оно носит на себе типическия черты так называемаго проложнаго жития. Позже, рядом с пространными житиями, в значительном количестве встречаются такия краткия, проложныя их редакции. Вопрос о хронологическом отношении обеих форм неизбежен в литературной истории жития. Но только немногим из кратких редакций есть основания приписать более раннее происхождение сравнительно с пространными; о большей части трудно сказать, были ли оне первообразами последних или их сокращенными переделками для прочтения в церкви в день памяти святаго. В этом отношении разбираемая редакция дает любопытный факт для литературной истории житий: являясь в качестве проложной рядом с позднейшими пространными редакциями, она была вместе и древнейшим их первообразом. Пространныя редакции жития не встречаются в рукописах раньше XV в.; сличая их содержание с краткой, можно заметить внутренние признаки ея старшинства. Она вышла из среды, где события и лица из истории Варлаама были еще в свежей памяти и достаточно было намекнуть на них без пояснений. Разсказ о кончине Варлаама начинается прямо известием: «Егда же… приде из Костянтиня града Антоний, сверстник его, рад же быв блаженный о таковом мужи духовному си брату, предав рцуе его монастырь». Позднейшия редакции считают нужным пояснить, что Антоний, предназначенный Варлаамом в преемники, незадолго до того пошел в Царьград. Краткое житие разсказывает о создании Хутынскаго монастыря с подробностями и намеками, которые были уже непонятны составителям пространных редакций и потому опущены или спутаны ими. Варлаам еще до пострижения прямо из мира «изиде в пусто место, имея наставника Бога и отца Перфурья и брата его Феодора и ину братью, их же житье и добронравье инде скажем… острижеся вне града от прозвутера некоего мниха». Пространныя редакции, не зная, кто этот Феодор, опускают и его с иной братией и указание на другое сочинение автора, а Порфирия смешивают с священноиноком, постригшим Варлаама. Обличая большую отдаленность этих редакций от описываемого лица в сравнении с краткой, указанныя особенности их имеют свой источник в сжатом и не совсем ясном разсказе последней. Трудно решить, что имел в виду автор жития, обещаясь «инде» сказать житие и добронравие Порфирия и иной братии; но нет нужды непременно видеть в его словах обещание написать особыя жития этих людей. Древняя новгородская летопись разъясняет, кто этот отец Порфирий и кого мог разуметь автор под «иной братией». Понятно, что это одно еще не дает достаточнаго основания приписывать летопись и житие одному автору; гораздо вероятнее, что автор жития намекает на монастырския записки, которыя он вел вскоре по смерти Варлаама, живя в его монастыре, и которыя послужили источником известий о хутынском монастыре, занесенных в новгородский летописный свод. Из этого свода узнаем, что Порфирий — Прокша Малышевич, такой же «вячший» новгородец, как и Варлаам, — постригся на Хутыне «при иг. Варламе» и умер в 1207 г.: брат его Феодор не известен по летописи, но она в продолжение нескольких десятков лет следит за судьбой его сына Вячеслава, внука Малышева, достроившаго церковь, заложенную его отцем, бывшаго тысяцким, потом хутынским монахом Варлаамом, и подробно обозначает его смерть и погребение на Хутыне в 1243 г. Там же пострижен и в 1247 г. погребен сын Вячеслава Константин. Из одного с Варлаамом класса вышел вернувшийся пред смертью его Антоний: это был Добрыня, отец котораго, воевода Ядрей, погиб в походе 1193 г. на Югру; по летописи, Добрыня еще до изгнания архиеп. Митрофана (1211 г.) возвратился из Царьграда с святыней от Гроба Господня и постригся на Хутыне; в 1211 г. он избран владыкой Новгорода и потом неоднократно оставлял кафедру. Вместе с Антонием мог быть в числе «иной братии» Варлаама и Арсений, из хутынских чернецов дважды заступавший место архиеп. Антония, но не посвященный в сан, потом бывший игуменом Хутынскаго монастыря. Ко всем этим лицам летопись относится с большим сочувствием и особенно останавливается на Арсение, описывая его добронравие, называя его мужем кротким, смиренным, зело боящимся Бога.

Разсмотренные признаки жития не позволяют слишком удалять его происхождение от времени описываемых им событий. Впоследствии это житие имело долгую литературную историю и вобрало в себя цикл легенд, которыми окружено было имя Варлаама. Разбор их найдет место в разсмотрении позднейших редакций жития. Краткая редакция свободна от этих легенд; но и в ней, несмотря на раннее время ея списков, можно отметить черту, ставшую потом основой одной из них. Древняя летопись и житие молчат о годе смерти Варлаама; две позднейшие летописи, новгородская 4-я и софийская, относят ее к 6701 г. (1192, ноябр. 6). Воспроизводя историю монастыря по древнему житию, видно, что Варлаам с Порфирием и иной братией долго жили в «пусте месте» отшельниками, не принимая правильной формы монастырскаго братства, которое впервые устроилось по-монастырски, когда архиепископ освятил поставленную «чернецом» Варлаамом малую церковь Преображения на Хутыне, что, по древней летописи, было 6 авг. 1192 г., т.е. незадолго до смерти Варлаама. По Пахомиевской редакции жития, Варлаам тогда же заложил другую, каменную церковь Преображения, но не успел достроить при жизни. Сопоставление этих известий делает вероятным известие о смерти Варлаама в 1192 г., т.е. при архиеп. Григорие, умершем в следующем году 24 мая. Во всех известных нам списках древняго жития хоронит Варлаама владыка Антоний; позже встретим ряд легенд, основанных на тесной дружбе между Варлаамом и архиеп. Антонием, избранным в этот сан в 1211 г. Ошибка эта принадлежит не автору краткаго жития, которое, очевидно, в других списках не обозначало имени владыки, как всем еще известнаго; на это указывают и позднейшия редакции, которыя, переделывая древнее житие, в разсказе о погребении Варлаама также не называют архиеп. по имени. Так, по-видимому, из стиравшихся в предании исторических черт жизни Варлаама уже в конце XIII в. завязывалась канва легенды.

Разбираемое житие может служить образчиком литературнаго стиля житий, какой усвояла новгородская письменность XIII в. В основных чертах своих он тот же, что широко развился и твердо заучивался нашими книжниками в последствии. Две существенныя особенности его здесь уже готовы и выступают тем заметнее, чем короче житие. Одна состоит в известном выборе биографических черт для жития. Их немного, и почти все оне связаны с разсказом об удалении Варлаама и его товарищей в пустыню, о построении монастыря и о смерти святаго; остальные моменты и подробности не остановили на себе внимания биографа. Не одна краткость биографии тому виной. Рядом с индивидуальными чертами жизни Варлаама нашли место и те общия типическия черты с их неизменным, заученным выражением, которыя удобно переносились на всякаго святаго: «родися от верну родителю крестьяну», «ун сый на игры с уными человекы не изволи изити», в пустыне «не дадяше сна очима своима, боряся с бесы», предсмертныя слова к братии: «Аще, братие, телом отхожу от вас, да духом присно с вами буду» и т.п. Затверженныя по чужим литературным образцам, эти черты, здесь еще краткия и неразвитыя, очевидно, разсчитаны не на любопытство к делам и деятелям прошлаго, а на внимание набожнаго слушателя в церкви. Эта вторая особенность житейнаго стиля заметно связана с первой: из жизни святаго берутся лишь такия черты, к которым можно привязать эти общия, готовыя формулы жития. Но следует оговорить в разбираемой редакции отсутствие третьей особенности житейнаго стиля, развившейся позже: общие места в жизнеописании удерживают еще характер исторических фактов, хотя условных, не переходя в назидательное размышление или витиеватую проповедь и не удаляясь от первоначальнаго назначения жития — служить исторической запиской или «памятью» о святом.

Еще ближе подходит к этому назначению коротенькая записка об Аркадие, еп. новгородском, сохранившаяся в Макарьевских минеях. Трудно сказать, существовали ли в письменности Новгорода до XV в. какия-нибудь биографии других его древних владык, написанныя в Новгороде. Жития некоторых из них, составленныя позже, или молчат о своих древних источниках, или делают неясныя указания на них. Литературная простота записки об Аркадие лишает вероятности предположение, что она написана при архиеп. Макарие для его миней или в близкое к нему время: тогда составили бы более пространное и витиеватое житие, сообразно с литературным вкусом времени. Помещенная в минее Макария среди кратких проложных статей, она, очевидно, вместе с ними выписана из стариннаго пролога. Краткий некролог, эта записка чужда общих мест жития. По-видимому, она была мало известна церковным историкам: говоря об Аркадие, они обыкновенно ограничиваются летописными известиями, начинающими с основания им Успенскаго Аркажскаго монастыря в 1153 г. Записка представляет некоторый интерес тем, что сообщает черты жизни Аркадия до этого года, взятыя, очевидно, из другаго источника, столь же близкаго, как и древняя новгородская летопись тех годов, ко времени этого епископа (=1163). Аркадий «бе нищ», говорит записка, в молодости покинул родителей и постригся в Юрьевом Новгородском монастыре; здесь, достигнув сана пресвитера, он стал потом игуменом и наконец был почему-то изгнан из монастыря. Когда приехал из Руси в Новгород кн. Изяслав, он полюбил Аркадия и поручил ему «место» Св. Пантелеймона; оттуда Аркадий удалился потом в пустынное место, где и основал в 1153 г. свой монастырь. Пантелеймонов монастырь около Новгорода упоминается в грамоте кн. Всеволода Мстиславича Юрьеву монастырю, следовательно, существовал еще до 1136 г., когда Всеволод был изгнан из Новгорода. Изяслав, как видно, заботился о его благосостоянии: он приезжал в Новгород на короткое время в 1148 г.; к этому времени можно отнести сохранившуюся грамоту его на земли, выпрошенныя им у Новгорода для Пантелеймонова монастыря; тогда же поручил он Аркадию управление этим монастырем, о чем говорит записка. В известиях летописи об игуменах Юрьева монастыря есть пробел между 1134 г., когда упоминается Исаия, и 1158 г., когда был поставлен Дионисий. Очевидно, к промежутку 1134—1148 гг. и относится игуменство Аркадия в этом монастыре.

Первоначальное житие св. кн. Александра Невскаго составляет большую редкость в уцелевших древнерусских рукописях: по-видимому, отдельные списки его попадались редко и старинным нашим переписчикам. Это можно отчасти объяснить тем, что в позднейшей письменности, наиболее сохранившейся, древнее житие было вытеснено из обращения несколькими редакциями его, составленными в XVI в. в духе позднейшаго житейнаго стиля. При такой редкости списков, первое сличение их может возбудить некоторыя сомнения относительно первоначальнаго состава жития. В списке, дополненном летописными известиями, есть подробности, не встречающияся в других. Сличая этот список с древней новгородской летописью, легко видеть, что эти подробности не принадлежат автору жития: почти все оне относятся к невскому и ледовому побоищу и заимствованы почти дословно из новгородской летописи, а автор жития — не новгородец и опускал многое, касавшееся собственно Новгорода. С другой стороны, есть черты, опущенныя в списке псковской летописи и удержанныя другими; самая крупная из них — разсказ о 6 русских удальцах, отличившихся в невском бою. Этот разсказ интересовал не исключительно одних новгородцев, ибо далеко не все эти удальцы вышли из их среды: четверо принадлежали к дружине князя, от котораго и слышал этот разсказ автор, по его собственному показанию: «Си же вся слышах от господина своего кн. Александра Ярославича и от иных, иже обретошася в той сечи».

Автор — не новгородец: у него нет обычных выражений новгородца о родном городе, даже есть, напротив, некоторое разногласие с новгородским летописцем в разсказе о невском бое: умалчивая о подробностях, которыя могли занимать одних новгородцев и отмечены их летописцем, он не без ударения указывает, что Александр поспешил выступить против врагов «в мале дружине» и потому много новгородцев не успело присоединиться к нему, тогда как новгородский летописец выводит Александра в поход только с новгородцами и ладожанами, не упоминая о княжеской дружине. Автор и не пскович: последняго трудно предположить в жестких словах, с какими житие заставляет Александра обратиться к псковичам после ледоваго боя: «О невегласи псковичи! аще сего (избавления от Немцев) забудете и до правнучат Александровых и уподобитеся Жидом» и проч. Эти слова, образ выражения о ливонских Немцах и Шведах и другия черты обличают в авторе жителя Низовской земли, владимирца; на это указывает и обилие подробностей в разсказе о погребении Александра во Владимире, которых нет в новгородской летописи. Но трудно определить общественное положение автора: из его разсказа видно только, что он был лицо, стоявшее близко к Александру. По его признанию, он слышал о князе от отцов своих и был «самовидец возраста его»; о невском бое ему разсказывали сам Александр и другие участвовавшие в деле, очевидно, дружинники князя; о ледовом бое он также слышал от «самовидца».

Разсматриваемое житие далеко не составляет полной, обстоятельной биографии Александра; в нем не находим многаго, что известно о князе из других источникав. В нем нет даже связнаго разсказа: содержание его представляет недлинный ряд отрывочных воспоминаний, отдельных эпизодов из жизни Александра. Нетрудно заметить мысль, руководившую автором при выборе этих эпизодов: в его записке соединены именно такие черты, которыя рисуют не историческую деятельность знаменитаго князя со всех сторон, а его личность и глубокое впечатление, произведенное им на современников, и эти черты переданы в том свежем, не потертом поздним преданием виде, в каком ходили оне между современниками. Слова, какия сказали ливонский магистр и Батый, увидев Александра, поэтическия черты, в какия современники и даже участники двух громких побед Александра успели уже облечь свои разсказы о них, татарския жены, стращающия детей словами: «Александр едет», ответ его послам Папы, скорбное слово о зашедшем суздальском солнце, сказанное митрополитом при известии о смерти князя, — эти и другие черты жития если не все точно отражают действительные факты, то дают историку живо почувствовать, как отразилась деятельность Александра в умах современников. Источник с такими чертами в северной письменности получает тем более цены, что их нет в современной северной летописи, вообще не любящей рисовать живо явления времени, и легко заметить, что позднейшие летописные сборники в разсказе об Александре воспроизводят эти живыя черты именно по житию, без котораго оне погибли бы для них и для историка. Литературная сторона жития делает его явлением не менее любопытным для характеристики литературной деятельности XIII в. на севере. Изложение его не чуждо книжной искусственности, хотя очень далеко от изысканнаго до невразумительности «добрословия» позднейших книжников. Автор знаком и с божественным, и с человеческим писанием: он умеет кстати привести текст из ветхозаветнаго пророка; характеризуя своего героя, он сравнит его в храбрости с царем римским «Еуспесианом» и при этом разскажет случай, где последний явил свое мужество; разсказывая об избиении Шведов ангелом в невском бою, не забудет упомянуть о подобном чуде в древние дни, при царе Езекии. Далее, он знает, что пишет житие святаго, котораго и сам так называет. Несмотря на все это, он не выдерживает элементарных приемов жития, не хочет ни начать его приличным описанием благочестиваго детства святаго князя, ни закончить молитвенным обращением к новому ходатаю на небе. Вместо этого он набрасывает в начале повести краткую характеристику взрослаго князя: ростом он выше других людей, голос его точно труба в народе, лицем он Иосиф Прекрасный, сила его — половина силы Самсоновой, и дал ему Бог премудрость Соломонову, храбростью он Веспасиан, царь римский, — и рядом с этими земными доблестями ни одной иноческой, чем любили с детства отличать даже князей позднейшия жития. Описание кончины святаго автор начинает обращением к себе, которое по наивной изобразительности земной скорби столь же чуждо духу житий последующаго времени: «Горе тебе, бедный человече! как опишешь ты кончину господина своего? как не выпадут у тебя зеницы вместе с слезами? как от тоски не разорвется у тебя сердце? оставить отца человек может, а добраго господина нельзя оставить, с ним бы и в гроб лег, если б можно было». Житиеписатель, вышедший из школы Пахомия Логофета, сказал бы, что автор повести об Александре совсем не умеет писать жития; так, вероятно, и думали переделывавшие ее редакторы XVI в., сглаживая в ней именно эти оригинальные, вольные приемы. Этим вольным движением, не стесняющимся холодной торжественностью житейнаго языка, оживлен весь разсказ жития; заметно еще литературное веяние стараго киевскаго или волынскаго юга под этим северным, суздальским пером, которое с гибкостью и изобретательностию южнаго летописца вставляет в разсказ и библейский пример или текст, и сжатую картину ледоваго боя или народной скорби при погребении Александра, не дает князю, его дружине и другим действующим лицам действовать молча, но постоянно выводит их с живою речью и при этом иногда мимоходом отмечает черту современнаго общественнаго взгляда или отношения к известному событию: жалостно было слышать, — добавляет житие в разсказе о поспешном выступлении Александра против Шведов, — жалостно было слышать, что отец его вел. кн. Ярослав не ведал такого нашествия на сына своего милаго Александра и ему было некогда посылать весть к отцу, ибо враги уже приближались.

Вслед за другими книжными центрами древнейшей северо-восточной Руси является и Тверь с памятником историографической литературы, с повестью о своем князе — страдальце Михаиле Ярославиче. Первоначальное сказание о нем известно нам в немногих позднейших списках; оно не попало в древния летописи, а позднейшие летописные сборники занесли его на свои страницы уже в переделке XV в. По содержанию и основной мысли это сказание не житие в настоящем смысле слова, а повесть об убиении кн. Михаила в орде; но его можно отнести к разряду житий как по сходству литературнаго стиля, так и по тому, что оно целиком легло в основание позднейших переделок, облеченных уже в форму правильнаго жития. Встречаем в сказании следы автора: в ночь по убиении Михаила многие верные и неверные видели два светлыя облака над телом его, «еже исповедаху нам со слезами и со многими клятвами»; в гор. Бездеже, где остановились с телом на пути в Москву, один сторож был чудесно наказан за неуважение к мощам святаго и «пришел исповеда ту (в Бездеже была церковь) иереови бывшая ему, от него же слышавше написахом». Сказав, что убитаго князя отвезли на ночь за реку Адежь, «еже зовется горесть», повесть замечает: «Горесть бо и бе, братие, тогда в той час, таковую видевши нужную смерть господина своего». В этих словах сказывается очевидец смерти Михаила, бывший спутником его в орду, но не сопровождавший его тела оттуда. В свите, окружавшей Михаила за несколько минут до убийства, повесть указывает вместе с боярами и слугами отцов его духовных игумена Александра и «двоих попов». В одном из них и можно подозревать автора. В минуту смерти князя, когда бояре и слуги его одни убежали к ханше и там скрывались, другие были обобраны, побиты и закованы Татарами, духовных, по-видимому, не тронули, и они могли на другое утро услышать от верных и неверных разсказ о ночном явлении над телом князя. Московский князь отправил тело убитаго в Москву «с своими бояры», и этот поезд описан в повести кратко; на другое лето той же дорогой вернулся на Русь и Юрий с сыном, боярами и слугами Михаила; по-видимому, на этом пути автор и узнал от бездежскаго иерея о новом чуде Михаила. Во всей повести автор остается верен своей повествовательной задаче и не прерывает разсказа теми почтительными или реторическими распространениями, которыя вносят в него позднейшия редакции. Эта ровность разсказа характеризует его повесть наравне с разсмотренными новгородскими житиями. В ней можно даже заметить некоторый разсчитанный подбор фактов: указав кратко происхождение князя, разсказ направляется далее прямо к катастрофе в орде и касается только тех событий, которыя к ней привели или тесно с ней связаны. Этим объясняются некоторые пробелы в повести: разсказав о путешествии князей Михаила и Юрия в орду в 1304 г., по смерти Андрея, указав таким образом завязку вражды между ними, автор обходит 8 следующих спокойных лет великокняжения Михаила и переводит разсказ прямо к 1313 г., когда затихшая вражда возобновилась. Положение автора сообщает интерес его отношению к событиям и главным лицам сказания. Очень естественно не найти в нем и намека на исторический смысл московско-тверской распри; но можно ждать объяснения ближайших мотивов и характеров враждующих князей с тверской точки зрения. Сквозь простой разсказ повести тверской князь выступает у автора величественной фигурой; на его стороне право и великодушие: он готов отступиться от своего великокняжескаго права в пользу соперника, лишь бы вражда прекратилась, при всяком случае выражает готовность пострадать, лишь бы неповинные христиане избегнули беды смертью его одного; он борется один против московского-татарскаго союза, причем автор умалчивает, что и его герой водил из орды окаянных Татар на Русь, на погибель христианству. Но любопытно, что соперник его Юрий Московский остается в тени и не на него направлено тверское негодование автора. Юрий с низовскими князьями — орудия Татар, невольныя жертвы ордынской жадности и, особенно, треклятаго Кавгадыя, всего зла заводчика. Такое отношение тем более любопытно, что Москва в начале XIV в. не была еще окружена в глазах общества блеском, прикрывавшим многое, и сам автор не скрывает подробностей, несогласных с его отношением к действующим лицам разсказа. Увидев брошенное без одежды тело Михаила, Кавгадый «се яростью» обратился к Юрию: ведь он брат тебе старший, все равно что отец, зачем лежит так его тело? После убийства и русские князья с боярами, в одной веже с ордынскими, пили вино и хвастались, какую кто вину выдумал на пострадавшаго князя.

Один грамотей, составлявший летописный сборник в первой половине XVI в., чувствуя неполноту своего изложения и свое неумение сочинять повести и украшать их премудрыми словесами, извинял себя тем, что он не Киянин родом, ни Новгородец, ни Владимирец, но ростовский поселянин. Если эта оговорка указывает главнейшие центры книжнаго просвещения в Древней Руси, то любопытно отсутствие среди них Москвы. Ее не можем занести и в число городов, оставивших жизнеописания своих местных политических или церковных деятелей до половины XIV в. Даже пророк и один из основателей ея политическаго величия не нашел себе в ней русскаго жизнеописателя.

Современник митр. Петра и первый его жизнеописатель, ростовский еп. Прохор, был довольно известным лицом в свое время и в местной памяти по смерти. С его именем связана поэтическая легенда об основании Толгскаго монастыря в 1314 г. Еще игумен Спасскаго монастыря в Ярославле, он присутствовал на переяславском соборе вместе с своим епархиальным ростовским архиереем Симеоном и вскоре потом занял место последняго. В 1319 г. Прохор ездил в Тверь мирить ея князей с Юрием Московским, в 1325 г. с митр. Петром хоронил в Москве убитаго Юрия, в августе 1327 г., уже по смерти Петра, освящал там же заложенный последним Успенский собор, а под 7 сент. следующаго года летопись говорит уже о смерти его самого. Это указывает приблизительно на время составления жития. Разбор внешняго вида его дает основание для более точнаго определения. Труд Прохора, скоро встретивший сильнаго соперника в сочинении Киприана, сохранился в немногих списках, в которых, однако ж, текст его отличается обилием вариантов и заметными неправильностями. Рядом с описками, обычными у писцов, встречаем варианты, объясняющие судьбу текста. Когда во Владимирском соборе объявили о чудесах Петра, совершившихся в Москве вскоре по смерти его, по одним спискам, «почудися в. кн. Александр Михайлович и весь народ, иже бе в соборе»; другие вместо Александра, действительно бывшаго тогда (в нач. 1327 г.) великим князем, ставят великаго князя Ивана (Калиту), противореча собственному разсказу, что кн. Иван, описав эти чудеса, послал свиток во Владимир для прочтения в соборе, следовательно, не поехал сам. Автор жития упоминается в нем по всем спискам в форме, принадлежащей перу писца, а не автора: на переяславском соборе является «преп. иг. Прохор», свиток о чудесах читает во Владимире «преп. еп. Прохор». Происхождение этой последней поправки объясняется церковным употреблением, какое получил труд Прохора и на которое указывает его заглавие по софийскому списку: «преставление Петра, митр. всея Руси; а ее ему чтение», т.е. чтение в церкви на 6-й песни канона святителю. Этим же объясняются отчасти многочисленные варианты в конце жития и между ними один, для нас более других любопытный. Прохор ничего не говорит о преемнике Петра Феогносте, приехавшем на Русь в тот же год, когда умер Прохор. Описание оглашенных во Владимире чудес святителя заканчивается по софийскому и соловецкому спискам словами, обещающими конец жития: «Ты же, св. святителю, нам испроси грехов оставление…» Но житие оканчивается как будто припиской и, по-видимому, недоговоренной: «И се паки ино знамение его: создна бысть церкви вскоре милостью Св. Богородица и Божиа угодника, св. святителя Петра митр., а сотворение в. кн. Иван». Один список, наиболее исправный, как будто чувствуя, что эта приписка на месте, ставит ее перед заключительным обращением к святому, переделывая последнее для чтения в церкви на праздник святаго. В этой приписке можно подозревать намек на то, что житие написано до окончания и освящения Успенскаго собора в Москве (в августе 1327 г.), следовательно, вскоре по прочтении автором во Владимирском соборе свитка о чудесах Петра. Эти очевидные следы переделки не позволяют с уверенностью говорить о первоначальной литературной форме труда Прохора. В существующем его виде это — совершенно проложное житие, изложенное в сухом, сжатом разсказе. В нем можно отметить некоторыя новыя черты житейнаго стиля, любопытныя в русском памятнике, несомненно получившем теперешний вид еще в первой половине XIV в., вследствие того, что митр. Феогност, как разсказывает Киприан, получив от цареградскаго патриарха разрешение (в 1339 г.) почтить память святителя песнями священными и славословиями, установил «праздник светел святому». Прохор мало знал о жизни Петра на юге: он упоминает об его отце Феодоре, но не может назвать ни матери его, ни места рождения святаго, ни монастыря, где постригся Петр. Поэтому можно не предполагать особенных источников для его известий, что Петр начал учиться грамоте 7 лет и постригся 12 лет, ибо эти обычныя черты, по примеру греческих житий, вставлялись в наших, когда не были точно известны действительныя. Но даже в поздних списках труда Прохора не заметно черт, внесенных под влиянием сочинения Киприанова: в разсказе о святительстве Петра Прохор приводит известия, каких нет у Киприана; «град славный зовомый Москва», по выражению последняго, у перваго не более как «град честен кротостию».

Из всех разобранных выше житий с их редакциями можно набрать десяток, достоверно или вероятно написанных до XV в. Одно из них (Авраамия Смоленскаго) вполне отличается уже искусственным складом, позже усвоенным северной агиобиографией, и выше указан источник этого исключительнаго явления. Другое житие (А. Невскаго) — своеобразный, не повторившийся в древнерусской литературе опыт жития, чуждаго приемов житейнаго стиля. Остальныя жития, различаясь между собою свойством источников и фактическаго содержания, представляют несколько общих типических черт: они писаны для церковнаго употребления или, по крайней мере, имели его, некоторыя несомненно, другия вероятно; потому все они имеют характер проложной записки, или «памяти» о святом, отличаясь сухим, сжатым разсказом, скудно оживляемым речью действующаго лица или библейским заимствованием; в них заметно уже зарождение условных биографических черт и приемов, составивших реторику житий позднейшаго времени; но вопреки ей все они, не исключая и двух указанных, имеют в основе своей известную историографическую задачу, ставя на первом плане фактическое содержание жития и не обращая его в материал для церковной проповеди или нравственно-реторическаго разсуждения. Таковы происхождение и первоначальный вид древнерусской агиобиографии на севере.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.