МАСКА, КОТОРАЯ ПРИРОСЛА К ЛИЦУ

МАСКА, КОТОРАЯ ПРИРОСЛА К ЛИЦУ

Люди, работавшие с Громыко, оценивают его по-разному. Большинство уверено, что он и в частной, личной жизни был таким же сухарем, как и на службе.

«Папа в принципе был аккуратистом, — рассказывала его дочь. — У него каждая вещь лежала на своем месте. Он всегда носил рубашки с галстуком. Я не помню, чтобы он был когда-нибудь в майке, в рубашке без галстука, чтобы у него был расстегнут воротничок или засучены рукава. Только когда он был уже пожилым человеком, иногда по воскресеньям надевал спортивную рубашку темно-синего или темно-серого цвета…

На пляже он никогда не раздевался. Так и сидел в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Снимал только пиджак. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами. Журналисты могли изловчиться, сделать любую фотографию и представить папу в смешном или неловком виде…»

Юмора ему отчаянно не хватало. Хотя иногда он пытался шутить. Михаил Степанович Капица рассказывал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и спросил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — И сам ответил: — Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал. Капица позволил себе заметить, что бывает и наоборот.

— Но это редко! — откликнулся министр.

«Михаил Степанович Капица был личностью незаурядной, — пишет дипломат Эрнест Евгеньевич Обминский. — Блестящий знаток Азии, он мог бы сделать и более значительную карьеру, но мешали откровенный нрав и женщины. Представьте голову римского патриция на мощном теле, смелые выпуклые голубые глаза, прямой нос и чувственный рот. Ни одна женщина не могла выдержать его взгляд и поспешно опускала глаза. К тому же он умел разрядить любую официальную обстановку, и даже твердокаменный хозяин МИД А.А. Громыко не мог удержаться от улыбок, слушая его вольные речи».

Впрочем, кривая улыбка Громыко никого не радовала. Помощники министра шутили, что он «улыбается как Мона Лиза». Застегнутый на все пуговицы, Андрей Андреевич иногда демонстрировал вымученный и скупой юмор, улыбаться которому заставляли правила вежливости.

Впрочем, Брайан Уркварт, заместитель генерального секретаря ООН по политическим вопросам, вспоминая о Громыко, заметил, что «его ирония прорывалась, как луч солнца сквозь зимние облака, и оказывалась полезной при многих трудных обсуждениях. Ему нравилось отпускать короткие шутки, например сказать после длительных обсуждений резолюции: «У меня есть только одна маленькая поправка. Добавить слово «нет» в постановляющий пункт». Конечно, в результате этого резолюция утрачивала смысл, но шутка все равно вызывала смех».

Лишь немногие советские дипломаты позволяли себе шутить. Это было рискованным делом. Однажды перед началом переговоров в Москве американский дипломат заинтересовался большой малахитовой шкатулкой, стоявшей на столе. Он дотронулся до крышки, и раздался громкий звонок. Американец вздрогнул. Это был председательский звонок. Георгий Маркович Корниенко, вообще-то неизвестный пристрастием к юмору, вдруг широко улыбнулся и пошутил по-английски:

— Ну, вот и нет Вашингтона!

Анатолий Добрынин подхватил шутку:

— Скорее позвоните в Вашингтон и скажите, что это была ошибка!..

Большинству тех, кто его знал, Громыко запомнился человеком скрытным и замкнутым, лишенным человеческого тепла. Его сын рассказывал мне:

— Никогда не видел его лежащим на диване, никогда не видел небритым. Он был человеком немецкой пунктуальности. Отдыхая в Барвихе, он упал и сломал правую руку. Как же подписывать документы? Заказали печатку с факсимиле.

Но есть люди, которые уверяют, что было два Громыко — и очень разных. Один из них вполне симпатичный. Валерий Цыбуков, бывший сотрудник секретариата министра, рассказал, как Громыко назначил одного руководителя управления МИД послом. Тот уехал, а через три года умер. Громыко сказал в узком кругу:

— Когда мы его назначали послом, то знали, что он неизлечимо болен. Но мы сознательно пошли на это, чтобы дать ему возможность завершить карьеру послом Советского Союза.

Сын Хрущева Сергей Никитич вспоминал, что, когда тяжело заболела его сестра, понадобилась помощь американского врача. Но как получить для него визу? Рискнул позвонить Громыко, с которым жил в одном доме. Тот предложил зайти. Выслушал, сказал:

— Ну что же, это дело гуманное. Я постараюсь помочь. Позвони мне завтра.

Лидия Дмитриевна, оберегавшая мужа от всевозможных неприятностей, вставила:

— Андрюша, сам ты этого вопроса решить не можешь. Это надо согласовать.

Она понимала, что всякое участие в делах семейства Хрущева едва ли понравится Брежневу. Но когда на следующий день Сергей Хрущев позвонил Громыко, выяснилось, что указание выдать визу уже дано.

— В ту эпоху людям надо было выжить, — говорил Бессмертных. — Громыко был чрезвычайно осторожен. Он окружил себя защитной толстой кожей, за которой скрывался интеллигентный и ранимый человек. Эта защитная система спасала его от неудач. После войны всякое общение с внешним миром было смертельно опасно, потому что самым страшным обвинением было обвинение в шпионаже. Министерство иностранных дел находилось в зоне особого риска.

Так и появилась у него маска, которая всеми воспринималась как его истинная натура. А под маской скрывался очень интересный человек. Дипломаты, которые работали у него в группе помощников, видели его и дома, и на даче, считают Громыко одним из самых эрудированных и интеллигентных людей того времени. На его рабочем столе в кабинете оставался только маленький прямоугольник свободного места, остальное было занято книгами. Он неплохо разбирался в искусстве, очень интересовался историей, собирал историческую литературу.

Бессмертных как-то спросил министра, почему одни и те же книги так долго лежат у него на столе. Громыко ответил, что у него такое правило — пока не дочитает, в шкаф не поставит. Книги позволяли ему расслабиться, отвлечься, передохнуть.

— Помню его последнюю в роли министра встречу с госсекретарем США Джорджем Шульцем, — вспоминал Бессмертных. — Мы приехали в Женеву. Я уже был членом коллегии, руководил отделом Соединенных Штатов. За десять минут до начала переговоров зашел к Громыко. Я был уверен, что он либо читает инструкции для нашей делегации, либо просматривает так называемый «разговорник», где собран весь материал по темам, которые могут возникнуть на переговорах. Но я увидел, что он сидит и отрешенно читает какой-то детектив. Даже в ходе переговоров он находил возможность отвлечься…

Громыко был научен жизнью: слово — серебро, молчание — золото. Если вообще можно ничего не говорить, то лучше и не говорить. Он избегал встреч один на один, даже на неформальные мероприятия брал переводчика. Так ему было спокойнее. Он начинал свою карьеру в те времена, когда даже послам запрещалось встречаться с иностранцами наедине. Его привычка прятаться под маской от внешнего мира лишь иногда позволяла ему раскрываться.

— Но не зря же его называли «господином Нет», — напомнил я Александру Бессмертных.

— Такова была дипломатия тех лет, — ответил он. — Министры того времени мало чем отличались друг от друга. Холодная война весьма ограничивала дипломатию, как таковую, ведь главным достоинством дипломатов считалось умение говорить «нет». Поэтому наиболее популярной в те времена резолюцией на документе была — «оставить без ответа», то есть превыше всего ценились осторожность и умение вообще не занимать никакой позиции.

Это точно сформулировал Александр Николаевич Яковлев:

— Он выбрал формулу выживания — слово «нет». Люди гибнут на слове «да». Сказав «нет», не пропадешь.

Громыко никогда не снимал маску в том мире, где каждый взгляд, каждое слово улавливалось и анализировалось. Но как только он оказывался в кругу близких сотрудников или семьи, он превращался в иного человека.