Лекция 5 А. В. Махлаюк Полисно-республиканские структуры и традиции в эпоху принципата

В изучении истории Древнего Рима трудно, наверное, найти другой такой феномен, который привлекал бы столь большое внимание исследователей, по поводу которого разгорались бы столь горячие дискуссии и высказывались столь разноречивые оценки, как принципат – государственно-политической режим, созданный Октавианом Августом на руинах Республики, пережившей жестокий кризис и разрушенной в результате целого ряда гражданских войн I в. до н. э. Принципат трактовался подчас в прямо противоположных понятиях. Одни историки рассматривали его как откровенное единовластие, военную диктатуру, лишь прикрывающуюся в лучшем случае юридическими фикциями и псевдореспубликанской фразеологией, т. е. как фактическое самодержавие с республиканским «фасадом» (Р. Хайнце, Л. Р. Тэйлор, А. Х. М. Джоунс), «государственную систему… которая совершенно сознательно и цинично выдавалась вовсе не за то, чем она была на самом деле» (С. Л. Утченко), или даже как особую форму диктатуры рабовладельческого класса, откровенно реакционный военно-авторитарный режим, установление которого стало ответом на движения рабов и свободной бедноты (Н. А. Машкин, А. В. Игнатенко, Г. Шнайдер), или же как абсолютную монархию, опирающуюся на военную силу, но при этом представляющую собой, с юридической точки зрения, «опекунскую власть, стоящую вне республиканского строя и призванную поддерживать и дополнять его» (В. Кункель). Другие исследователи видели в принципате прямое государственно-правовое продолжение республики, приобретшее форму диархии (двоевластия) принцепса и сената, при которой республиканские институты были вполне реальными основами государственности (эту концепцию впервые выдвинул и обосновал Т. Моммзен); юридически «восстановленную республику», единственным источником власти в которой по-прежнему оставались «сенат и народ римский» и которая даже приобрела «лучшее состояние» по сравнению со временем гражданских распрей, стала воплощением теоретических идеалов Цицерона (Г. Ферреро, М. Хэммонд, Г. Кастрициус, В. Кольбе, В. Эдер) или особой формой смешанной конституции (Э. Мейер). Наконец, третья группа исследователей оценивает созданный Августом режим власти как исключительно сложную, противоречивую, амбивалентную систему, выраставшую в ходе развития исконных правовых и политических элементов Республики, систему, в которой «республиканизм» (полисное начало) и «монархизм» не столько взаимно исключают друг друга, сколько являются взаимодополняющими, взаимопроникающими основами режима, отражением исторически уникальной полисно-имперской сущности принципата (Л. Виккерт, Э. Уоллас-Хедрилл, А. Б. Егоров, Г. С. Кнабе, Я. Ю. Межерицкий).

Справедливости ради надо сказать, что в том или ином виде некоторые из перечисленных оценок восходят к мнениям античных авторов. При этом если современники Августа склонны были разделять его официально прокламируемый взгляд на принципат как восстановленную республику[44], то более поздние авторы, такие как Тацит, подчеркивали двуличие Августа и самой созданной им системы, или же (разумеется, в зависимости от времени и современной им политической ситуации) верили в совместимость принципата и свободы, как, например, Плиний Младший (Plin. Pan. 36. 4), либо, подобно историку первой трети III в. н. э. Диону Кассию, приходили к убеждению, что монархическая власть императоров – лучший из возможных вариантов правления, конечно, при условии, что принцепс сотрудничает с сенатом, оказывает ему должный почет, соблюдает правовой порядок и не покушается на безопасность высших сословий.

В современной историографии происходит отказ от формально-юридической (легалистской и, так сказать, «институционалистской») характеристики принципата, от крайностей однозначных альтернативных оценок (либо монархия, либо республика); преобладание получает синтетический (или эклектический) подход; все более характерной становится тенденция к созданию многомерной картины, основанной на анализе как социальных и идеологических процессов, так и особой политической культуры и системы общественной коммуникации, характерной для Рима; акцентируется постепенность формирования системы принципата при Августе и его преемниках. В новейших исследованиях справедливо подчеркиваются неформализованные, но исключительно важные аспекты функционирования и репрезентации императорской власти, да и всей системы управления, которые связаны с такими феноменами, как обмен дарами и почестями (Дж. Лендон, М. Роллер), отношения патроната-клиентелы (Р. Сэллер, Б. Севери, М. Штротманн). Соответственно при таких подходах на первый план выдвигается проблема взаимодействия, взаимоопосредования республиканско-полисных традиций и нивелирующих тенденций централизованной, монархически управляемой сверхдержавы.

Противоречивое, подвижное единство этих начал, то, что Г. С. Кнабе метко назвал «республикански-имперской двусмыслен ностью государственного бытия», обнаруживается как в самых различных сферах общественной и повседневной жизни, так и в государственно-политических структурах и традициях Римской империи. Эта двусмысленность возникает буквально с самых первых шагов складывания в римской державе нового государственно-политического строя. Показательной иллюстрацией в этом плане может служить недавно найденная золотая монета, датируемая 28 г. до н. э. и имеющая ранее не известную легенду. На одной стороне этого ауреуса, отчеканенного в провинции Азия, изображен Октавиан, сидящий в курульном кресле и держащий в руках свиток, который он собирается положить в ларец (scrinium). Октавиан именуется IMP(ERATOR) CAES(AR) DIVI F(ILIUS) CO(N)S(UL) VI («Император Цезарь, сын Божественного, консул в 6-й раз»). Надпись на другой стороне гласит: LEGES ET IURA P(OPULI) R(OMANI) RESTITUIT («Законы и права римского народа восстановил»). Таким образом, еще до официального провозглашения «восстановления республики» в январе 27 г. до н. э. создатель принципата, с одной стороны, подчеркивает сохранение правовых основ республиканского строя, а с другой – выступает, по сути дела, как единоличный распорядитель государственных дел.

* * *

В данной лекции мы сосредоточим внимание главным образом на вопросе о характере и специфике римской государственности в эпоху Империи, а именно на тех ее институциональных, социальных, ментальных и идеологических основах, которые непосредственно обусловлены гражданско-общинными традициями Рима и теми характерными особенностями римской civitas, которые были присущи ей в ее «классическом» виде и отличали ее от греческого полиса. Очевидно, что историческое своеобразие эпохи принципата определяется историко-генетическими критериями. Это, во-первых, означает, что на первый план выходит вопрос о преемственности (континуитете) и разрыве (дискретности) в истории Рима и «римского мира» при переходе от республиканского строя к принципату; а во-вторых, для правильного понимания истоков и факторов становления принципата как государственно-политического строя следует исходить не только из конкретных событий и тенденций позднереспубликанского периода, но и из тех характерных особенностей, которые изначально отличали римскую civitas. Часть этих особых черт была отмечена выше В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4). Рассматривая их роль в процессе трансформации римской государственности, мы будем также исходить из базового определения полиса (civitas) как локализованной в городе и по-военному организованной общины граждан-собственников, для которой характерны «неотчужденные» связи соучастия в системе власти, отсутствие бюрократического аппарата, совпадение политической и военной организации (предельное выражение этого, конечно, наблюдается в классической Спарте; но и ранний Рим тоже характеризуется исследователями как милитаристское общество). Полис поэтому представляет собой, говоря языком социологии, «интегрированное общество», в котором в неразрывном единстве существуют статусы гражданина, воина, земельного собственника и, добавим, отца семейства (что особенно важно для римлян с их институтом отцовской власти). Вместе с тем полис, как уже отмечалось нашими коллегами, есть также сумма тех материальных и духовных ценностей, которые и создают его как особую общность людей. А это значит, что при изучении его судьбы в новых исторических условиях недопустимо абстрагироваться от той картины мира, тех ментальных и идеологических установок, которые определяли как сознание и конкретные поступки людей прошлого, так и их социальную и политическую практику в целом, а нередко оказывались гораздо более живучими, нежели отдельные общественные и государственные институты, и подчас вступали в явное противоречие с жизненной реальностью (как, например, идея выборности носителей высшей власти и фактическая передача принципата по наследству). Это тем более важно, что, согласно общему мнению современных исследователей, политическая система принципата не определялась только государственно-правовыми категориями и институтами или расстановкой классовых сил, но в значительной мере основывалась на особой идеологии, представляя собой целостную систему, в которой правовые нормы, социокультурные традиции и представления, институциональные структуры общества и государства образовывали нерасторжимое, органическое единство. Наконец, в нашем анализе мы должны исходить из цивилизационного единства античного мира, которое сохранялось на протяжении всей его тысячелетней истории, несмотря на существеннейшие различия отдельных эпох и локальных вариантов, и имело своим главным основанием в конечном счете такую общественную «единицу», как самоуправляющаяся городская гражданская община, где непреложным законом было самоотождествление гражданина с общиной.

Рассматривая императорскую эпоху в ракурсе тех исторических трансформаций, которые претерпевала античная гражданская община, мы неизбежно сталкиваемся с целым рядом любопытных парадоксов, которые как раз и позволяют использовать для характеристики принципата такое необычно звучащее, парадоксальное словосочетание, как «республиканская монархия», или «монархическая республика», или же «конституционная монократия» (К. Лёвенштайн). В самом деле, по очень многим параметрам это было довольно-таки странное государство, которому очень сложно дать однозначное определение.

Действительно, огромная римская средиземноморская держава первых веков н. э., монархически управлявшаяся, занимавшая площадь в 5 млн км² (сейчас на этой территории располагается 40 государств), с 55-миллионным населением, причем чрезвычайно разнородным, полиэтническим, почти с 2000 городов, профессиональной постоянной армией, разумеется, никак не вписывается в приведенное выше определение гражданской общины (в котором, кстати сказать, «размер» – и территории, и гражданского коллектива, – как говорится, «имеет значение», и далеко не последнее). Вместе с тем современники воспринимали Римскую империю не столько как некое «национальное», «территориальное» государство, сколько как город с обширными владениями. Так, даже в начале V в. н. э., когда «золотой век» Империи был далеко позади, высокопоставленный римский сенатор и поэт Рутилий Намациан писал об исторической миссии Рима:

Для разноликих племен ты единую создал отчизну:

Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое.

Ты предложил побежденным участие в собственном праве:

То, что миром звалось, городом стало теперь.

(Rutil. Nam. De redit. 63–66. Пер. М. Грабарь-Пассек)

И такое восприятие римской державы как единого города (полиса), а Рима – как общей родины римских граждан независимо от места их проживания характерно для многих античных авторов, даже тех, которые, подобно историкам Аппиану или Диону Кассию, вполне однозначно рассматривали государственный строй принципата как монархию и, более того, именно в монархическом правлении видели источник стабильности и процветания державы.

Важно в первую очередь обратить внимание на институт гражданства, который всегда оставался идейно-политической и духовной основой античного города-государства. Социальное поле, порождавшееся римской гражданской общиной, с начала императорской эпохи существенно расширилось. Общеизвестно, что в период принципата (точнее говоря, начиная уже с диктатуры Цезаря) права римского гражданства, распространенные в результате Союзнической войны 91–88 гг. до н. э. на италийских союзников Рима, довольно широко жаловались провинциалам, прежде всего элите самоуправляемых городов, отдельным представителям племенной знати, но и ветеранам вспомогательных войск. Гражданский коллектив распространялся далеко за пределы Италии также благодаря поселению римских граждан в провинциальных центрах, выведению ветеранских и гражданских колоний, предоставлению прав муниципиев и колоний провинциальным городам, как вновь основанным, так и существовавшим ранее в ином статусе. «Даровав гражданство стольким людям, что их больше, чем все эллинское население, – говорит о римской политике греческий ритор середины II в. н. э. Элий Аристид, – вы в свою очередь разделили мир на римлян и не-римлян – столь далеко вынесли вы это имя за пределы Города… И с тех пор, как вы разделили их таким образом, многие люди в каждом городе стали вашими согражданами в той же степени, в какой они – сограждане своих сородичей, хотя некоторые никогда не видели этого города» (Pan. Rom. 63–64). Действительно, очень многие римские граждане из провинций никогда не видели Рима, а многие не знали и латинского языка (император Клавдий пытался таких людей лишить гражданства – Dio Cass. LX. 17. 4; cp. Suet. Claud. 25. 3). В то же время все римские граждане, где бы они ни жили и каким бы путем ни приобрели свои права, принадлежали в принципе к 35 древним трибам, в списки которых они официально вносились; и эти трибы, как и раньше, отождествлялись с городским плебсом Рима (а тем самым и со всем римским народом), о чем свидетельствуют, например, надписи, сделанные в 23 г. н. э. в честь Друза (сына Тиберия) и Германика «городским плебсом 35 триб» (ILS 168; 176).

Важно подчеркнуть, что права римского гражданства в период Ранней Империи рассматривались как весьма значимая привилегия, которая либо жаловалась персонально как награда за дела, совершенные на благо римского государства, либо приобреталась обходными путями за большие деньги. Существует точка зрения, что даже после издания знаменитого эдикта императора Каракаллы в 212 г., предоставившего римское гражданство всем свободным жителям Империи[45], замкнутость гражданского коллектива не была ликвидирована, поскольку этим эдиктом не было создано некое общеимперское право, а произошло, как и прежде, некое выборочное включение отдельных лиц или групп лиц в состав римского гражданства (A. Н. Шервин-Уайт). Таким образом, как и при Республике, римский гражданский коллектив расширялся, но при этом оставался обособленным в публично-правовом отношении от массы провинциального населения, не сливался с ним и сохранял свое привилегированное положение и – по крайней мере в принципе – государственное верховенство, ибо Империя была не династическим царством, как эллинистические монархии, но державой римского народа (Imperium populi Romani).

В условиях утраты римским народом непосредственной связи с определенным местом запись в традиционные трибы была, конечно, юридической фикцией, которая, однако, основывалась на старинном убеждении, что у римлянина вполне может быть две родины: одна малая – колония или муниципий, откуда он вел свое происхождение и гражданином которой являлся, и большая – сам Рим, считавшийся общим отечеством всех римских граждан. По словам Цицерона (Leg. II. 5), «по чувству привязанности… должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название “государство” (res publica) охватывает всю нашу гражданскую общину». Вполне очевидно, что подобная же двойная лояльность – по отношению к своей городской общине, «малой» родине, и к Риму как родине общей – была характерна для многих римских граждан, проживавших в эпоху Империи в италийских и провинциальных городах.

Важно также подчеркнуть, что сам город Рим в эпоху Империи представлял собой нечто большее, чем столица территориально обширной державы. Именно Рим продолжал рассматриваться римлянами как город (Urbs) в собственном смысле слова, т. е. центр, средоточие гражданской общины, общая родина ее членов. Как пишет юрист Модестин в (D. 50. 1. 33), Roma coomunis nostra patria est («Рим есть наша общая родина»). Именно в Риме на всем протяжении императорского периода заседал и принимал свои постановления римский сенат; здесь избирались и отправляли свои должности традиционные магистраты, здесь собирались комиции (какой бы ничтожной и формальной их роль ни стала со временем) и издавались законы. Только в Риме император (где бы его ни провозгласили) мог быть официально наделен властными полномочиями. Таким образом, Рим представлял собой и центр легитимации императорской власти. В нем до времен Диоклетиана (конец III в. н. э.) была резиденция принцепсов и размещался императорский двор.

Город-государство, полис/civitas как совокупность граждан, таким образом, несмотря ни на что, продолжал оставаться – по меньшей мере в сознании – базовой категорией политической и юридической жизни, естественным объектом патриотических чувств и государственной идентичности. Тот же Элий Аристид, обращаясь к римлянам, подчеркивал, что «как граждане одного города назначают правителей, чтобы они защищали и заботились о них, так и вы, управляя всем населенным миром, как единым городом, назначаете ему правителей на основании выборов для защиты и заботы, а не для того, чтобы слыть его господами» (Ael. Arist. Pan. Rom. 36. Пер. С. И. Межерицкой). А в другом месте он пишет: «Как любой город имеет свои границы и земли, так вот и этот Город границами и землями своими имеет весь населенный мир и как будто предназначен быть общею столицею этого мира. Хочется сказать: все окрестные жители собираются в этом едином для всех акрополе» (Ael. Arist. Pan. Rom. 61.). По мысли Диона Кассия (LII. 19. 6), предоставление прав римского гражданства провинциалам необходимо, «чтобы они, будучи с нами на равных и в этом отношении, стали бы нам верными союзниками, как бы живущими с нами в одном городе, и считали, что лишь он один является настоящим городом, а их собственные – это лишь деревни и села».

Как уже было отмечено В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4), римской civitas изначально были присущи открытость и способность к «гражданской ассимиляции» иноплеменников, к расширению своего гражданского коллектива за счет инкорпорирования как перегринов, так и отпускаемых на волю рабов, которые в Риме в отличие от Греции наделялись, хотя и с определенными ограничениями, римским гражданством. Характерно, что эта традиция возводилась к самым начальным этапам римской истории и оценивалась как важное преимущество римлян. Об этом, в частности, свидетельствуют слова Дионисия Галикарнасского, который, рассказывая о привлечении новых граждан Ромулом, ставит эту традицию выше устоев, присущих лакедемонянам, фиванцам и афинянам, которые за редким исключением не давали никому своего гражданства (II. 17. 1). В этом обычае силу римлян усматривал и император Клавдий, в речи которого по вопросу о введении в сенат галлов, передаваемой Тацитом и сохранившейся в надписи на бронзовых табличках из Лугдуна (совр. Лион), говорится, что прочность и процветание римского государства были достигнуты во многом благодаря предоставлению гражданства чужеземным народам и наиболее достойным провинциалам, что, по сути дела, началось еще при Ромуле (Tac. Ann. XI. 24; ILS 212; 48 г. н. э.). В соответствии с этой потребностью в расширении гражданского коллектива формировались и государственные структуры Рима-полиса, в частности, его комициальное устройство, для которого характерно коллективное голосование (по куриям, центуриям, трибам), а не прямая демократия, предполагающая не только непосредственное участие всех граждан в народном собрании, но и и учет голоса каждого из его участников. В Риме «весомость» голоса гражданина в центуриатных комициях, решавших наиболее существенные вопросы, включая выборы должностных лиц, определялась имущественным цензом; а в трибутных собраниях преимущество имели граждане, записанные в сельские трибы, каковых было большинство. Таким образом, в римских традициях и институтах потенциально была заложена тенденция к формированию полиэтнической и географически разбросанной гражданской общности.

Важно также иметь в виду коренное различие между эллинами и римлянами в понимании гражданской идентичности, на что также обратила внимание В. В. Дементьева (см.: Лекция 4), подчеркнув, что она носила у римлян скорее этический, нежели этнический характер, хотя и римляне считали себя особым народом и как таковые противопоставляли себя другим этносам, но при этом populus Romanus изначально складывался как полиэтническая общность, включавшая представителей разных этнических групп. На наш взгляд, к этой характеристике можно было бы добавить определение «политико-юридическая» общность. Ибо, во-первых, в эпоху Империи вполне можно было быть римским гражданином и даже гордиться этим статусом и пользоваться всеми его преимуществами, но при этом не только вовсе не разделять основополагающих римских ценностей и образа жизни, но и сохранять свою этническую и/или религиозную идентичность. Показательным в этом плане примером может служить апостол Павел, который был правоверным иудеем по рождению, пламенно уверовал в Иисуса Христа, писал свои послания и проповедовал по-гречески, но при этом родился в семье с римским гражданством (в отличие от пытавшегося подвергнуть его бичеванию в Иерусалиме военного трибуна («тысяченачальника»), который приобрел это гражданство за большие деньги. См.: Деян. 22, 24–29). Быть римлянином значило не только разделять определенную систему ценностей, уважать социальную иерархию, соблюдать установленные религиозные обряды, но в первую очередь иметь определенные юридически закрепленные права и обязанности. Римское гражданство как при Республике, так и при принципате представляло собой не общность, основанную «на крови», едином этническом происхождении и вере в одних и тех же богов, как это было у греков классической эпохи, но было в первую очередь совокупностью лиц, объединенных связями соучастия, едиными интересами и правопорядком. Народ (в политическом смысле как populus Romanus), по известному определению Цицерона, это «не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собой согласием в вопросах права и общностью интересов (consensu iuris et utilitatis communione)» (Cic. R. p. I. 39; cp. I. 49). Поэтому и res publica как политическая форма civitas означала для римлян не какую-то голую абстракцию, но скорее некий принцип, некую модель мира; она была не столько формой правления, сколько (и прежде всего) сферой совместного существования в рамках единого, правильно устроенного государственного организма. В этом смысле республика могла существовать даже при царской власти (Cic. R. p. I. 42). Такого рода понимание, безусловно, сохранялось и в эпоху Империи и, хотя на практике разделялось далеко не всеми гражданами, тем не менее рассматривалась как некая норма. Приведем следующий пример. В качестве одной из тем для декламаций ученикам риторских школ предлагалась следующая: отец, изгоняющий сына из дома, обвиняет его в усвоении космополитического учения стоиков и киников и нравов, чуждых гражданской общине, а себе в качестве заслуги приписывает то, что сам он «ставит выше всего дела на форуме и достоинство нашей гражданской общины» (Ps.-Quint. Declamationes. 283).

Конечно, дух космополитизма всё больше укоренялся в Риме, который превратился в столицу обширнейшей державы, так что греческий писатель Афиней, живший в конце II – начале III в., имел основания называть жителей Рима «народом вселенной»: «Действительно, глядя на Рим, можно одним взором окинуть все города мира, как бы разместившиеся в нем. <…> Мне дня недостало бы, возьмись я перечислять все города в небесном граде римлян, – не хватило бы и всего календаря – настолько Рим многолик! И целые народы поселились в нем, собравшись в одно место…» (Athen. I. 20b-c. Пер. Н. Т. Голинкевича). Этим духом были пронизаны и воззрения римских стоиков, ибо, согласно их учению, единственным государством, достойным мудреца, является весь мир (Seneca. Epist. LXVIII. 2; De vita beata. 20. 5). Однако это не мешало стоицизму быть идеологией сенаторской оппозиции, которая в значительной степени ориентировалась и на традиционные римские ценности. И если у Сенеки первой родиной мудреца мыслился мир, то у императора-философа Марка Аврелия приоритеты иные: «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, а мне, человеку, – мир» (Ad se ipsum. VI. 44. Пер. А. К. Гаврилова).

Было бы упрощением в отождествлении Рима времен Империи с городом-государством (которое звучит в словах и Марка Аврелия, и других процитированных авторов) видеть только голую риторику, прибегающую к красивым, но бессодержательным метафорам, либо влияние официальной пропаганды, всегда склонной приукрашивать действительность и маскировать своекорыстные интересы правящего режима или отдельных правителей. И дело не только в консерватизме мировосприятия римлян и греков времен Империи, для которых «нормальное» государство не могло быть чем-то иным, нежели полисом; дело не в отсутствии у них терминов и понятий, адекватных для описания новых реалий. Дело, очевидно, заключалось в том, что при Империи, как точно сформулировал Клод Николе, «и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода Империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы».

Сами римляне, надо сказать, вполне четко отличали принципат от царской власти. Даже террористическое правление Гая Калигулы сохраняло видимость принципата как некой противоположности царской власти, хотя, по словам Светония (Cal. 22. 1), «немного недоставало, чтобы он тут же принял диадему и видимость принципата обратил в царскую власть». В то же время к середине I в. н. э. римляне достаточно хорошо понимали, что живут в государстве, существенно отличающемся от прежней республики, и некоторые из римских историков вполне отдавали себе отчет, что приход ей на смену принципата обусловливался в первую очередь несовместимостью институтов города-государства и необходимостью управлять огромной державой (Dio Cass. XLIV. 2). Эту же точку зрения разделяли и римские правоведы. По словам Помпония, «сами дела потребовали установления права меньшим количеством способов, и оказалось необходимым, чтобы забота о государстве (rei publicae) была возложена на одного, ибо сенат не мог управлять всеми провинциями одинаково хорошо. Итак, по установлении должности принцепса ему было предоставлено право на то, чтобы установленное им являлось действительным (обязательным)» (D. 1. 2. 2. 11.).

Важно также отметить, что юристы эпохи Империи всегда рассматривали и римское право в целом как основанное на суверенитете римского народа. Этот суверенитет мыслился как перенесенный на императора, и поэтому и законодательная власть императора считалась, по сути дела, делегированной. «То, что решил принцепс, – писал в начале III в. Ульпиан, – имеет силу закона, так как народ посредством царского закона, принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь» (D. 1. 4. 1 pr. Пер. Л. Л. Кофанова). Ульпиан имеет в виду, что единовременное наделение принцепсов сразу всей совокупностью полномочий (которые Август и императоры из династии Юлиев-Клавдиев получали по отдельности), начиная с Веспасиана (или, возможно, с Калигулы), стало оформляться особым законом (lex de imperio). Об этом же пишет и Гай (Inst. I. 5). Характерна и формулировка, использованная в «Законе о власти Веспасиана»: все акты и распоряжения императора надлежит рассматривать и исполнять так, как если бы они были приняты «по приказу народа или плебса» (CIL VI 930 = ILS 244). Император стоял выше законов (D. 1. 3. 31; cp. Dio Cass. LIII. 18. 1), но тем не менее должен был жить и действовать в соответствии с ними (Inst. Iust. II. 17. 8; cp. Plin. Pan. 65. 1) и, по меньшей мере в идеале, нести бремя ответственности перед государством. Иначе говоря, власть императора проистекала не из «милости Божией», не из каких-либо семейно-династических оснований, но ее конечным источником в публично-правовом смысле был и оставался гражданский коллектив, представленный сенатом, комициями и войском из граждан (легионами или преторианской гвардией), которое провозглашало (аккламировало) претендента на престол императором.

* * *

К числу очевидных парадоксов Ранней Римской империи можно отнести то, что как мировая держава она имела довольно-таки рудиментарную систему управления без разветвленного бюрократического аппарата. Эта система как «сверху», на уровне императорской администрации, так и «снизу», на уровне городских общин, в значительной мере строилась на полисных основах. Действительно, даже в IV в. имперское правительство располагало немногим больше 30 тысяч чиновников. Для периода же расцвета Империи в I–II вв. это число оценивается примерно в 10–12 тысяч, т. е. приблизительно один на 5 тысяч подданных. Число же высших «управленцев» сенаторского и всаднического ранга, включая наместников провинций, составляло примерно 160 человек. Для сравнения в Китае XII в., который по численности населения примерно соответствует Ранней Римской империи, в провинциальном управлении было занято в 25 раз больше государственных служащих (К. Гопкинс). Федеральное же правительство США использует более 3 миллионов гражданских служащих (один на 80 жителей страны), не считая более 4,5 млн чиновников в отдельных штатах. В Российской Федерации общая численность госслужащих в федеральных и региональных органах законодательной, исполнительной и судебной власти превышает 1,1 млн. Конечно, в Римской империи немалую долю текущих административно-управленческих задач, прежде всего на «низовом» провинциальном уровне, выполняли военные. Но все вооруженные силы в эпоху Принципата насчитывали около 350 тысяч человек (менее 1 % от общей численности населения Империи, имевшей весьма протяженные границы и предпринимавшей время от времени довольно масштабные завоевательные акции). Гражданской полиции как таковой вовсе не существовало. Количество же императорских тайных агентов (так называемых фрументариев) колеблется, по разным оценкам, от 200 до 800 человек (Н. Остин, Н. Ранков).

Следует также отметить, что значительная часть имперского управленческого аппарата состояла отнюдь не из профессиональных бюрократов. С одной стороны, это были аристократы, которые занимали выборные и командные должности или выполняли отдельные поручения императоров либо же входили в окружение магистрата или провинциального наместника в качестве comites, «спутников» (эта свита именовалась cohors amicorum – «когорта друзей», и ее состав определялся не какими-либо формальными правилами, но личными пристрастиями и интересами должностного лица). С другой стороны, многие важные управленческие должности при дворе и в провинциальном управлении занимали императорские вольноотпущенники (а иногда и рабы), которые не столько служили государству как таковому, сколько выполняли волю своего патрона.

Таким образом, можно сказать, что Ранняя Империя, как и классический полис, по большому счету, оставалась государством без бюрократии. Представление же об империи как о бюрократическом колоссе глубоко устарело, так же как и оценка императорского режима как формы опирающейся на вооруженную силу диктатуры рабовладельческого класса.

При этом римские государственные институты, как старые республиканские, так и новые имперские, оставались связанными со столицей. В самом Риме по-прежнему продолжали ежегодно избираться магистраты: консулы, преторы, эдилы, квесторы, плебейские трибуны. И хотя наряду с ними появляются новые, по сути своей чиновные должности, исполнители которых назначаются императором и несут ответственность только перед ним (префекты анноны, префекты города и др.), основные магистратские функции тем не менее сохраняются (разумеется, в тех пределах, которые не представляли угрозы для императорского полновластия). Гражданским судопроизводством по-прежнему ведали преторы, которые, как и раньше, вывешивали свой эдикт на старом римском Форуме перед своим трибуналом. Даже жители италийских городов вели свои тяжбы у преторов в Риме. Как показывают записи на деревянных табличках, найденных около Помпей, четыре поколения семьи ростовщиков из Путеол продолжали выносить свои тяжбы на суд претора в Риме. Но теперь они приносили клятву не только именем Юпитера, но клялись также именем Божественного Августа и Гением правящего императора (Camodeca G., no. 68). Согласно закону муниципия Ирни (Ирниум), изданному в правление Домициана, граждане этого испанского города должны были все дела, которые невозможно было решить в соответствии с этим законом, разбирать в судебном порядке так, как если бы их тяжба относилась к римским гражданам и слушалась в Риме претором римского народа (Lex Irnitana 93; ср. 85, 91).

С точки зрения магистратской власти, главным формальным отличием принципата от республики можно считать сосредоточение в руках принцепса функций высшего судьи и главы всего правового порядка. Император, по сути дела, превратился в высшую апелляционную инстанцию, заменив в этом отношении суд народного собрания, к которому мог апеллировать римский гражданин, обладавший правом провокации (т. е. обращения к народу в случае несогласия с приговором магистрата или суда). В известном смысле это усиливало правовую защищенность граждан, в том числе рядовых, если судить по составу адресатов многих императорских рескриптов.

Вполне правомерным представляется вывод ряда исследователей, что во времена Ранней Империи правительство (государство) не было резко отграничено от гражданского общества, но было в нем укоренено. Разумеется, до тех «неотчужденных» связей соучастия в системе «община – гражданин», которые характерны для классической civitas, в эпоху Принципата было уже далеко, но вряд ли правомерно односторонне акцентировать господство связей подчинения в системе «империя – подданный», как это делает С. Л. Утченко. На наш взгляд, скорее права Е. М. Штаерман, отмечавшая, что существование стоящего над обществом государства не осознавалось даже во времена Империи, и поскольку единоличное правление не противоречило самому пониманию республики как «дела народа», самой идее гражданственности и свободе граждан, то заявления Августа о восстановлении свободной республики не были простой демагогией, но означали, что он покончил с господством «тиранов» и восстановил порядок и законность.

При этом римское императорское правительство, несмотря на свой автократический характер, было достаточно податливо влиянию снизу. При отсутствии бюрократии и при ключевой роли городов в социально-экономическом развитии державы римские власти могли управлять Империей только на основе компромисса с местными правящими элитами, которые были представлены прежде всего в местных органах городского самоуправления и готовы были выполнять только те решения римских властей, которые не противоречили коренным образом их интересам. И это воздействие подданных (включая провинциалов) на правителей, как показал Дж. Лендон (в своей книге с характерным названием «Империя чести. Искусство управления в римском мире»), не в последнюю очередь должно рассматриваться в категориях «чести». Дело в том, что административная иерархия рассматривалась как иерархия престижа и положения, социальных, а не обезличенных бюрократических рангов. Современники смотрели на своих правителей как на индивидов, действующих в силу своего характера, занимающих соответствующую позицию в социальной иерархии, а не как на абстрактную должность с ее функциями, полномочиями и обязанностями. Государственное управление «сверху донизу» обеспечивалось не столько учреждениями, сколько лицами, т. е. строилось на основе разнообразных личных связей. Ближайшими советниками и помощниками принцепса являлись, помимо членов семьи, его личные друзья (amici principis), которые входили в императорский совет (consilium principis, состав которого никогда не определялся только должностью), а также, как мы уже отмечали, императорские рабы и вольноотпущенники, служившие императору как своему господину и патрону. Последний момент, безусловно, показывает, что управление Империей в значительной степени строилось наподобие управления обширным рабовладельческим хозяйственным комплексом во главе с «отцом семейства». Увеличение численности административного персонала из рабов и отпущенников означало, что фактически и часть государственного аппарата превращалась в наследуемое имущество. Поэтому наследник принцепса получал не только имущество (включая рабов) своего предшественника, но и контроль над теми сферами, которыми они управляли, что является существенным фактором приобретения императорской властью наследственного характера (Б. Севери). Императорское имущество в целом получило со временем особый статус, фактически превратившись в разновидность государственной собственности, которую мог унаследовать только новый император.

В распоряжении императора не было разветвленного, многочисленного бюрократического аппарата, зато у него имелось такое специфическое средство властвования, как наделение представителей правящей элиты, включая верхушку городов и армию, наиболее значимыми почестями; причем это были республиканские по своему происхождению honores (магистратуры, жречества, инсигнии, триумфы, статуи, запись в патриции и т. д. – для сенаторов, воинские знаки отличия и денежные подарки – для солдат, разного рода привилегии – для городов). Почему, скажем, сенаторами столь высоко ценился консулат, несмотря на то, что реальное практическое значение этой высшей магистратуры почти полностью исчезло? Дело, по всей видимости, заключалось в том, что достижение этой должности в известной степени уравнивало принцепса и сенатора, а стало быть, было высшим почетом, какого мог достичь знатный римлянин в эпоху Империи. Но вместе с тем – и это, пожалуй, главное – оказание почета со стороны императора в виде назначения на высшие должности (префекта города Рима, наместников в наиболее важных провинциях и т. д.) означало, что принцепс и правящие элиты делились друг с другом властью.

С точки зрения Дж. Лендона, управление в Римской империи на разных уровнях (сенаторской элиты, городских общин, армии) и само положение принцепса основывались на системе непрерывного обмена почетом и почестями. Сенаторы, всадничество, плебс, города, зависимые цари, легионы в разных формах выражали свою лояльность правящему императору и его семейству, оказывая им различные почести. В свою очередь принцепс награждал подвластных должностями, рангами, привилегиями, деньгами и т. д. и, таким образом, добивался повиновения, апеллируя к чести. При этом для того, чтобы этот взаимный обмен достигал своей цели, чтобы одобрение со стороны императора имело политический вес, он сам должен был рассматриваться как воплощение ценимых в обществе качеств. Отмериваемые в определенных дозах и в определенное время, эти почести и отличия, не сводимые к материальным наградам, заставляли крутиться колеса государственного механизма. Как образно пишет Лендон, «оказание чести, использовалось ли оно сознательно или бессознательно, служило, чтобы заглушать выкрикиваемые приказы, звон монет, крики пытаемых. Восприятие мира в терминах чести облегчало управление империей и делало жизнь в ней и подчинение ей более терпимыми. Железная тирания, казалось, открывала дорогу для блестящего содружества почтенных лиц и городов. Мы считаем это позолотой, но данным миражом обольщались как правители, так и подвластные». Важно, что в этой системе («сообществе чести», honor community, по определению Лендона) император действовал одновременно и как главный распределитель почестей, и как главный их получатель. Кстати сказать, значение сената в такой системе с установлением принципата в известной степени возросло, так как именно сенаторы декретировали наиболее существенные почести правящему принцепсу.

Такая система в конечном счете строилась на общинно-республиканских порядках и нравах. Ибо честь и почести, основанные на личных достижениях, направленных на благо государства, неотделимы от республиканской системы. Показательно в этом плане также и то, что и император, и провинциальные наместники, действуя в социальном и институциональном контексте городской гражданской общины и являясь аристократами по своему происхождению и воспитанию, осуществляли свои властные функции в формах и стиле магистратской власти, строя свое общение с подвластными отнюдь не на формализованных бюрократических предписаниях и этикете, но на аристократической системе ценностей (в отношении наместников это хорошо показано в работах А. Л. Смышляева; ср. также Э. Мейер-Цвиффельхоффер). Так, в частности, они должны были выступать с публичными речами в сенате, на городских народных собраниях или воинских сходках, лично разбирать судебные тяжбы, поддерживать своих друзей и клиентов в судах как защитники, демонстрировать открытость и доступность для рядовых граждан, устраивать за свой счет зрелища и строительные работы, общественные пиры и раздачи и иными способами демонстрировать свою щедрость; принимать клиентов, являвшихся в их дома с утренним приветствием и т. д.

Кроме того, в той системе обмена почетом и почестями, которая действовала в эпоху Империи, можно, на наш взгляд, видеть развитие такой характерной черты римской civitas, как ее элитарность, ранговый и иерархический характер, ибо работала эта система прежде всего и главным образом в пределах того узкого привилегированного слоя, который и осуществлял реальную власть в Империи (сенаторы, всадники и декурионы италийских и провинциальных городов, отчасти также армия). Главным методом императорских благодеяний было распространение социальных и политических привилегий республиканского происхождения (гражданства, должностей, почестей и т. д.). По сути дела, это означало, что структуры и ценности города-государства использовались для организации и унификации столь разнородной державы (Э. Уоллас-Хедрилл).

Вместе с тем невозможно отрицать, что во главе государства в эпоху Ранней Империи стоял единоличный правитель, наделенный фактически неограниченной и неделимой властью; и данным фактом, безусловно, определялись наиболее коренные изменения в республиканских институтах, да и в общественной психологии тоже. В концепции Дж. Лендона, как справедливо указал Р. Мак-Маллен, явным образом недооценивается фактор страха, который подчас в не меньшей степени мотивировал поведение представителей элиты, чем стремление к почестям. И очень часто источником этого страха был правящий принцепс, по воле или даже по сиюминутному капризу которого мог быть обречен на смерть практически любой подданный. Эпоха Принципата знала немало примеров действительно тиранических эксцессов со стороны так называемых «дурных императоров» (Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, Коммода и др.). Но это были именно эксцессы, обусловленные в первую очередь личностными особенностями того или иного правителя. Другое дело, что в созданной Августом системе власти не существовало иных, «конституционных», гарантий против злоупотреблений властным положением, кроме доброй воли самого императора либо угрозы пасть жертвой кинжала, яда или удавки заговорщиков. Не случайно из всех принцепсов, которых историческая традиция, создаваемая почти исключительно сенаторскими историками, относила к «дурным», только Тиберий умер своей смертью.

Не следует, впрочем, упускать из виду тот факт, что авторитарность власти и тот монархический элемент, который всегда присутствовал в римской «конституции», в известном смысле и в известной степени были «встроены» в римские республиканские институты и традиции. Эта авторитарность начиналась с власти отца семейства, который юридически обладал исключительно широкими правами в отношении подвластных. Она проявляется в строгом проведении принципа единоначалия в военной организации. Авторитарно-монархическое начало обнаруживается в тех экстраординарных магистратурах (децемвират, диктатура), к которым римляне не раз обращались в трудные моменты своей истории. Этот монархический элемент в римском государстве мог при определенных условиях регенерироваться. Неправомерно поэтому считать, что идея единовластия была заимствована римлянами у эллинистической или восточной монархии.

Монархическая составляющая в римской государственности связана в первую очередь со специфическим характером той высшей должностной власти, которая не находит соответствия в греческих государственных институтах и которую римляне называли империем (imperium), считая, что он был унаследован республиканскими консулами от царей, оставаясь таким же по своему объему и характеру. Для понимания магистратских основ императорской власти прежде всего – и это, пожалуй, самое главное – следует подчеркнуть, что совокупность властных полномочий, описываемых понятием imperium, теоретически и практически была отделима от должности. Это позволяло продлевать полномочия магистратов по истечении годичного срока магистратуры, назначать легатов, которые от лица носителей империя осуществляли власть в провинциях, и даже наделять властью частных лиц, не занимавших никакой выборной должности. Сам по себе империй представлял всеобъемлющую власть, и военную, и гражданскую, был единым и неделимым; он не мог дробиться на отдельные полномочия, но мог, с одной стороны, умножаться путем предоставления одинаковых imperia потенциально неограниченному числу лиц; а с другой стороны, с точки зрения римского публичного права, ничто в принципе не препятствовало сосредоточению империя в руках одного человека. Так было в Риме при царях. Таким же единоличным, по существу, стал и высший империй (imperium proconsulare maius), полученный Августом в 23 г. до н. э. и поставивший его выше других носителей imperia, причем вопреки традиции этот империй не слагался даже при пересечении померия – сакрализованной городской территории Рима – и действовал повсеместно, подобно империю царя, диктатора или консулов. Поэтому принцепс, не занимая никакой должности, но считаясь первым гражданином, обладал высшим империем, который в соответствии с республиканской традицией первоначально, при Августе, предоставлялся на определенный срок и регулярно продлевался.

Существенным новшеством, введенным Августом в том же 23 г. до н. э., стало соединение империя с полной трибунской властью[46], которая также была отделена от должности, давалась сенатом и утверждалась комициями. Это не только давало в руки принцепса существенные властные полномочия (право созыва сената, законодательной инициативы, контроля за магистратами) и делало его защитником плебса, что было идеологически значимым, но и позволило фактически устранить трибунат из системы управления государством, поскольку ежегодно избиравшиеся трибуны не могли применить свое вето против принцепса, так как он не был их коллегой, тогда как вето императора, обладавшего tribunicia potestas, было абсолютным. На значение трибунской власти указывает тот факт, что она, как и занятие консульской должности, неизменно указывалась во всех официальных текстах, в том числе и в монетных легендах. Именно по трибунской власти считали годы правления императоров. Кроме того, это дало Августу формальный способ обеспечить переход власти к намеченному преемнику путем наделения его трибунской властью. Эта власть отнюдь не была простой республиканской ширмой, за которой скрывалась подлинная основа прерогатив принцепса – его империй, но играла важную самостоятельную роль и служила «конституционным» дополнением к империю. Кроме того, трибунская власть, изначально связанная с городом Римом в пределах померия, позволяла сохранить его статус как центра всего римского гражданского коллектива, независимо от места фактического проживания отдельных граждан, и таким образом ставила Рим во главе всей державы.

Став обладателем отделенного от магистратуры империя и трибунской власти, Август соединил в своих руках и распорядительную, и контролирующую власть, использовав потенциально заключенные в происхождении и характере этих традиционных для Рима институтов возможности для обеспечения единовластия. При этом, с определенной точки зрения, такое положение «первого гражданина» функционально дополняло компетенцию сената, магистратов и народа. Принципат как своеобразная форма единовластия в исторической перспективе смог обеспечить долгосрочное функционирование и определенную ответственность власти, что было необходимо для консолидации общества и интеграции обширной державы.

Среди внешних проявлений республикански-монархической двойственности принципата можно отметить наличие в самом Риме двух центров власти: императорского дворца, который берет свое начало от дома Цезаря на Палатинском холме, считавшемся и местом резиденции первого римского царя Ромула (Dio Cass. LIII. 16. 5–6), и воплощает автократическую сущность принципата; и традиционный республиканский (полисный) центр – форум, обустройству и украшению которого многие императоры уделяли немало внимания и средств.

Являясь, по сути дела, неограниченными, самовластными правителями огромной державы, римские императоры, однако, правили в контексте республики, и их власть была ограничена самим этим контекстом, который задавал соответствующую модель поведения. Те принцепсы, которые слишком далеко отходили от нее, рано или поздно теряли власть вместе с жизнью. В идеале принцепс в своем поведении, прежде всего в осуществлении власти, должен был следовать той традиционной модели взаимоотношения с согражданами и подвластными, которая была характерна для выборных магистратов Республики. Имидж императора вырастал из республиканской саморепрезентации (М. Роллер), и принцепсы так или иначе соотносили свою деятельность с идеалом civilitas (это понятие условно можно перевести как «гражданственность»), требования которого ко II в. н. э. были, можно сказать, кодифицированы. Этот идеал включал в себя такие черты, как доступность носителя власти для подвластных, публичность выполнения им своих властных функций, уважительность, умеренность, справедливость и т. д. (соответствующим образом, надо сказать, строилась и модель поведения провинциальных наместников в их отношениях с провинциалами). Император, чтобы иметь хорошую репутацию в глазах сенатской аристократии, должен был делать вид, что он – primus inter pares («первый среди равных») или unus e nobis («один из нас», т. е. граждан, но в первую очередь сенаторов – Plin. Pan. 2 4). Civilitas призвана была демонстрировать, что правитель является не просто civilis princeps (принцепсом, правящим по-граждански, в соответствии с традиционными ценностями), но, более того, сам при этом остается гражданином (aequalis civis, как пишет Веллей Патеркул о Тиберии – II. 124. 2) в обществе граждан, в котором свобода и положение отдельного гражданина защищены законом, а не зависят от произвола властителя.

Принцепс, таким образом, выступал и действовал не как носитель внешней по отношению к гражданам власти, но, скорее, как высший магистрат, несущий службу, доверенную ему государственными инстанциями, как полномочный представитель гражданского коллектива, уважающий его традиции и заботящийся о его нуждах. Император был лично доступен подданным в такой степени, которая теперь кажется невероятной, и больше напоминает в этом отношении президента современного демократического государства. Адриан, например, любил мыться в общественных банях. Многие императоры лично разбирали даже самые мелкие судебные тяжбы (об императоре Антонине Пии, который отличался особой тщательностью и усердием в этом отношении, говорили, что он разрежет и тминное зернышко), причем вершили суд публично, при большом стечении публики (см., например: Dio Cass. LV. 7. 2; Suet. Claud. 15; Aug. 97; Vesp. 93). Ф. Миллар в своей этапной работе «Император в римском мире» (1977) очень хорошо показал, что, с точки зрения повседневной деятельности императора (а в провинциях – наместников), то, что называется «администрацией», фактически было юрисдикцией и разрешением споров либо дипломатией. Это значит, что значительную часть своего времени и императоры, и провинциальные наместники посвящали судопроизводству, выступали посредниками в конфликтах между городскими общинами, лично принимая депутации, оказывали городам разного рода благодеяния, выступая как их патроны-покровители, создавая сеть связей с представителями местных элит, часто персонально отвечали на прошения отдельных лиц. По большому счету, римское правительство во главе с императором стремилось поддерживать существующий порядок вещей, status quo, и не столько диктовало единообразные для всех подданных предписания сверху, сколько реагировало на конкретные ситуации и запросы, идущие снизу.

Говоря о специфике императорской власти, нельзя не упомянуть о том знаковом эпизоде, который имел место в начальной истории Принципата и с которого нередко начинают отсчет эпохи принципата. Я имею в виду демонстративное отречение Октавиана от власти на заседании сената в январе 27 г. до н. э. и заявление о возвращении власти народу и сенату (Dio Cass. LIII. 2–12), в чем уже и современники, и античные историки усматривали цинично-лицемерную акцию наследника Цезаря, которая только укрепила и легитимизировала его особое властное положение, поскольку сенаторы, кто искренне, кто из оппортунизма, уговорили его сохранить власть. Известно, однако, что подобного рода сцены разыгрывались и другими императорами (практически всеми) при вступлении на престол и превратились в особый ритуал, именовавшийся recusatio (imperii) – «отказ» (от власти). Многие принцепсы нередко демонстративно отказывались от преподносимых им титулов и почестей, казалось бы, ставших привычными и обязательными, как то: звание Отца отечества, обращение «государь» (dominus), провозглашение «императором» (в традиционном старинном смысле за одержанные над врагами победы) или принятие этого звания в качестве личного имени (praenomen), консулат, триумфы и т. д. Этот ритуал, как показал Ж. Беранже, был нацелен на то, чтобы подчеркнуть скромность и умеренность правителя, его приверженность республиканским ценностям и представлениям о власти, но в эпоху Империи он превратился в «жест, призванный придать зримую форму той утонченной игре, при которой вещи являются не тем, чем они кажутся» (Э. Уоллас-Хедрилл).

Принцепс как глава Res publica был одновременно и владыкой, и заложником ее институциональной системы, от которой не мог отказаться, прежде всего потому, что только она делала его власть легитимной. Но она же, как мы пытались показать, предписывала правящему принцепсу определенную модель взаимоотношений с подвластными. Иначе говоря, император мог осуществлять свою власть, только опираясь на республиканские институты (в первую очередь сенат, из членов которого «рекрутировались» высшие должностные лица, а также на войско, набираемое из граждан) и на поддержку городских общин, которые фактически осуществляли власть на местах. Показательно, что ни один император, каким бы путем он ни пришел к власти, не мог обойтись без юридического закрепления основ своей власти путем получения должностных полномочий республиканских магистратов, прежде всего проконсульского империя и трибунской власти, которые декретировались сенатом и утверждались комициями.

* * *

Не следует, однако, преувеличивать значение названных магистратских полномочий, сосредоточиваемых в руках правящего императора, поскольку последний мог делать много самых разных вещей без какой бы то ни было ссылки на свои «официальные» полномочия, да и современники рассматривали и оценивали деятельность императоров не столько в «конституционалистских» терминах, сколько в терминах патерналистской власти. Примечательно, что в императорскую титулатуру входило звание «Отец отечества», а в греческих надписях Август именовался даже «отцом всего рода человеческого». В свое время А. фон Премерштайн высказал и обосновал точку зрения о патронате как основе императорской власти, считая, что важнейшим поворотным моментом в формировании власти Октавиана стало принесение ему присяги в 32 г. до н. э. жителями Италии и ряда западных провинций. Принцепс, по сути дела, превратился если не в единственного, то, во всяком случае, главного, верховного патрона-покровителя, опирающегося на традиционные для римского общества структуры персональных взаимоотношений и зависимостей, на сеть патроната – клиентелы, и использовал эти «патримониальные» ресурсы во взаимоотношениях с сенатом, всадничеством, городским плебсом, колониями и муниципиями, а также с армией, которая, безусловно, пользовалась особым покровительством императора и лояльность которой всегда имела первостепенное значение (К. Раафлауб, А. В. Махлаюк). Аналогичные отношения выстраивались и с провинциальными городскими общинами, союзными племенными вождями и правителями небольших зависимых от Рима царств. Положение дел здесь в период Принципата приближалось к тому идеалу, который обрисовал в свое время Цицерон, писавший, что «держава римского народа зиждилась на благодеяниях, а не на противозакониях», а «магистраты и императоры[47] старались снискать величайшую хвалу уже за одно то, что они справедливо и верно защищали провинции и союзников; вот почему можно было с бо?льшим основанием говорить о нашем покровительстве (patrocinium) над всеми странами, а не о нашем владычестве» (De of. II. 8. 26–27).

Разумеется, учитывая размеры Империи, император просто не мог быть непосредственным патроном каждого. Но в этом и не было нужды: достаточно было оказывать благодеяния и милости ведущим аристократам и военачальникам, которые, в свою очередь, выступали как покровители различных групп и индивидов. По словам Р. Мак-Маллена, «именно сеть благодеяний, предоставляемых и получаемых, делала возможным то, что императорская администрация, состоявшая из нескольких сотен человек, реально управляла Империей». Можно сказать, что с установлением принципата свое предельное логическое развитие получил чисто республиканский принцип формирования социальной и политической власти на основе персональных взаимоотношений и зависимостей (В. Эдер).

Таким образом, А. фон Премерштайн одним из первых привлек внимание к экстралегальным (внеправовым) основам власти принцепса; и хотя его концепция критиковалась, тем не менее в основе своей она признается и получила дальнейшее развитие в современной историографии. Но патронат был только частью системы императорской власти. Не менее важное значение в ней имела категория auctoritas principis («авторитет, влияние принцепса»), которую сам Август в своих «Деяниях» (RGDA. 34. 3) называет главным отличием своей власти от власти остальных магистратов. О содержании и значении этой категории, ее роли в оформлении власти принцепса исследователи много спорили, начиная с классических работ Р. Сайма, М. Гранта, А. Магделэна, П. Гренаде. Не вдаваясь в подробности этих дискуссий, отметим, что эта категория по своему происхождению была напрямую связана с республиканскими традициями и ценностями (mos maiorum), в идеале представляя собой выражение личных заслуг и персонального престижа государственного деятеля, в силу которых он брал на себя инициативу и ответственность за дела в государстве. Но, сохраняя в известной степени это исконное значение, она вместе с тем стала важнейшим, хотя и неформальным основанием власти, лишь отчасти обусловливаясь личностными качествами правящего императора, его харизмой, но главным образом – самим фактом сосредоточения в его руках обширных властных полномочий. Можно сказать так: если при Республике auctoritas давала возможность претендовать на власть, то при Принципате наличие императорских властных полномочий создавало auctoritas, которая, в свою очередь, независимо от того, подкреплялась ли она или нет реальными заслугами и качествами правителя, ставила его выше всех прочих магистратов или соправителей.

Так или иначе, сами императоры упорно представляли свою власть как власть римского должностного лица и наиболее авторитетного «первого гражданина» республики, чьи заслуги и доблести позволяли ему с общего согласия брать на себя ответственность за дела в государстве. Это в полной мере обнаруживается не только в лозунгах и идеологии, но и в повседневной деятельности императоров, которая была неразрывно связана с республиканскими институтами. Все принцепсы принимали личное участие в заседаниях сената, а подчеркивание уважительного отношения к этому органу и всему сенаторскому сословию расценивалось как непременная черта того принцепса, который хотел прослыть «добрым» в глазах знати. Иногда императоры сами участвовали и в работе комиций. Август, например, первым подавал голос в своей трибе, как простой гражданин, и обходил трибы со своими кандидатами, прося за них по старинному обычаю (Suet. Aug. 56. 1). Император Вителлий «как простой гражданин отстаивал на консульских комициях своих кандидатов» (Tac. Hist. II. 91. 2). Ни один принцепс не мог пренебречь личным присутствием на играх и зрелищах, устраиваемых в Риме, тем более что в императорское время для городского плебса эти мероприятия в известном смысле заменили сходки и комиции и служили для выражения общественного мнения, для заявления претензий правителям и даже для оказания давления на них. Для этой цели в первую очередь использовались собрания во время театральных и цирковых зрелищ, которые еще Цицерон (Pro Sest. 50. 106) оценивал как один из источников проявления мнений и воли римского народа наряду с комициями и конциями. Вопреки известной оценке сатирика Ювенала, которую он дал столичному плебсу[48], городской плебс Рима, нередко отождествлявшийся с «Римским народом», как отмечает П. Вейн, нередко вспоминал о своей официальной роли и вмешивался в выборы или защиту кандидатов на императорский престол, имея подчас наготове и оружие.

Что касается самих народных собраний как органа, выражавшего суверенитет гражданского коллектива, то их судьба была не так однозначно плачевной, как это иногда представляется, когда констатируется их превращение в сугубо формальный институт и полная деградация. Во всяком случае, при первом принцепсе они продолжали регулярно созываться для выбора магистратов и принятия законов. Например, Юлий Фронтин, сообщая (De aquae ductu. 2. 129) о принятии в 9 г. до н. э. закона об акведуках, пишет об этом акте, как если бы он имел место в пору классической Римской республики: «Консул Т. Квинкций Криспин должным образом поставил вопрос перед народом, и народ должным образом проголосовал на Форуме перед рострами храма Божественного Юлия в 13-й день июня. Сергиева триба голосовала первой». Более того, хорошо известно, что Август прилагал вполне определенные и целенаправленные усилия для повышения их роли, восстановив, как пишет Светоний (Aug. 40. 2), древний порядок выборов и сурово наказывая за подкуп избирателей. В частности, кандидаты, уличенные в подкупе, отстранялись от участия в выборах на пять лет (Dio Cass. LIV. 16 1: cp. LXV. 5. 3); в дни выборов он в своих трибах[49] раздавал избирателям по 1000 сестерциев, чтобы они уже ничего не требовали от кандидатов. Возможно, еще Август отменил голосование по цензовым классам, давно уже ставшее пережитком. Но сами центуриатные комиции продолжали собираться на Марсовом поле как минимум до начала III в. н. э. (Dio Cass. XXXVII. 28. 1–3; LVIII. 20. 3–4). При Августе его ближайшим соратником Марком Агриппой на Марсовом поле были построены так называемая мраморная Септа – место, где собирались трибутные комиции (она была заложена еще Цезарем в 54 г. до н. э.), а также дирибиторий – специальное здание для подсчета голосов (Dio Cass. LIII. 23; LV. 8; Suet. Claud. 18).

Конечно, комиции и формально лишились некоторых своих преж них полномочий, в частности, утратив судебную компетенцию, которая перешла к созданным постоянным судебным заседаниям (quaestiones perpetuae) (фактически эта компетенция была утрачена еще при Республике: последнее известное заседание судебных комиций относится к 58 г. до н. э.); право решать вопросы войны и мира; но это было лишь завершением и юридическим оформлением длительного процесса.

Надо также заметить, что рядовые граждане вообще сравнительно немного потеряли после падения Республики, так как прежде их политическая активность в значительной мере контролировалась знатью с помощью различных конституционных «хитростей» (включая использование религиозно-обрядовых уловок) и, в известной степени, отношений патроната – клиентелы, так что законодательные комиции действительно выступали не столько как орган, где реально принимались решения, сколько как орган ритуализированного выражения консенсуса (Э. Флайг). Не следует забывать и о том, что, по существующим оценкам, в период Поздней республики физически присутствовать на трибутных комициях, как правило, могло не более 6000 человек, т. е. около 3 % от общего числа граждан, каким оно было до Союзнической войны (Х. Моуритсен). Август же попытался определенным образом решить эту проблему, предоставив право своего рода заочного голосования гражданам 28 колоний в Италии (Suet. Aug. 46). Вряд ли как средство умаления роли комиций можно расценивать введение в 5 г. н. э. особой процедуры – дестинации кандидатов в консулы и преторы, которая заменила прежнее ius commendationis (право высшего магистрата предлагать своего кандидата на должность). Суть новой процедуры заключалась в том, что теперь кандидаты на высшие должности должны были получить одобрение специальной комиссии из сенаторов и всадников, и только после этого происходило собственно голосование. По-видимому, полномочия этой коллегии были аналогичны функциям прерогативной центурии, которая подавала голос первой. Главное же умаление роли избирательных комиций связано прежде всего с реформой, проведенной императором Тиберием в 14 г. н. э., в соответствии с которой сенаторы «рекомендовали» по одному кандидату на каждое место, за исключением тех мест, на которые кандидатов «рекомендовал» сам принцепс. Это означало, что выборы из комиций фактически переместились в сенат, и теперь лица, желавшие стать кандидатами на должности, «обхаживали» сенаторов, а не рядовых избирателей.

Надо также заметить, что, хотя римские юристы прямо указывают, что выборы магистратов являются делом принцепса[50], следует, однако, иметь в виду, что речь не идет о простом назначении на соответствующие должности в силу определенных полномочий, предоставленных главе государства, но о праве, основанном на auctoritas принцепса, который, подобно республиканским политическим лидерам, пользовался правом выдвижения и поддержки на выборах своего кандидата, либо лично агитируя за «своих» кандидатов (suffragatio), либо письменно объявляя о поддержке тех или иных лиц (commendatio) (LV. 34. 2; Suet. Aug. 56. 1; Vell. Pat. II. 124. 4).; и только со временем постоянное использование этого права и его постепенное расширение превратилось в признанную власть императора назначать должностных лиц. Но в начальный период принципата данное право в значительной мере сохраняло прежний республиканский смысл (Б. Левик). Однако использование этого права императором отнюдь не делало сами комициальные выборы ненужными; рекомендация последнего просто обеспечивала кандидатам возможность избираться extra ordinem (вне обычного порядка), т. е. отдельно от остальных соискателей. Голосовавшие в избирательных комициях граждане, разумеется, утратили свои права в том смысле, что они больше не делали реального выбора среди кандидатов, но без самого их голосования невозможно было обойтись, так как только оно по-прежнему обеспечивало легитимность магистратской власти. Таким образом, в формальном смысле верховный суверенитет римского народа сохранялся, ибо через одобрение гражданского коллектива осуществлялись и выбор на должности, и законотворчество, включая «конституционные» изменения. На этот суверенитет ссылался и сам Август в своих «Деяниях» (ср. RGDA. 26. 1; 27. 1; 30. 1).

* * *

Важные изменения произошли в положении сената. Было, однако, ошибкой сводить их только к превращению этого органа в совершенно несамостоятельное, раболепное, полностью покорное воле принцепса и контролируемое им учреждение, в котором лишь эпизодически пробуждались оппозиционные настроения, находившие выражение скорее в позиции лишь очень немногих сенаторов. Разумеется, укрепление принципата было возможно лишь за счет сената. Тем не менее сенаторская корпорация, существенно обновившаяся благодаря притоку энергичных людей из италийских муниципиев и провинций, не только сохраняла свое экономическое положение и продолжала «поставлять кадры» для высших государственных и военных должностей. В известных пределах электоральные, законодательные и судебные полномочия сената даже расширилось с переходом к принципату. Но произошло это за счет утраты сенатом прежней свободы. Сенатские постановления приобретают силу закона, однако по любому более или менее значимому вопросу они принимались в основном по инициативе принцепса и служили удобной юридической формой для выражения его воли. Некоторые из сенатских постановлений императорского времени касались вопросов, которые прежде не входили в компетенцию сената, в частности, устанавливали правила, относящиеся к моральному облику членов высшего сословия, как показывает, к примеру, сенатусконсульт от 19 г. н. э., известный по надписи из Ларинума: он запрещал представителям высших сословий участвовать в гладиаторских боях и театральных представлениях (Ann?e epigraphique 1991, 515). Сенаторы фактически получают право выбора магистратов, кроме тех, кого «рекомендовал» сам принцепс. Расширяется и юрисдикция сената, который в этом отношении подменяет собой народные собрания. Как показывает недавно найденная надпись с сенатским постановлением о Гнее Пизоне-отце, сенат, с формальной точки зрения, вполне самостоятельно провел расследование и вынес постановление по громкому делу Гнея Пизона, обвиненного в отравлении Германика. При этом, однако, этот сенатусконсульт пронизан изъявлениями лояльности и почтения к принцепсу и его семейству. И в целом сенатская юрисдикция не была автономной, поскольку принцепс всегда мог вмешаться в процесс вынесения решений сенатом.

Надо заметить, что сенат как властный институт внес немалый вклад в формирование системы принципата, и не только тем, что усердствовал в назначении всевозможных почестей и формально санкционировал нововведения Августа и других императоров (сенаторы еще при Августе приняли клятвенное обязательство соблюдать установления (acta) первого принцепса, которые в течение долгого правления Августа и Тиберия получали санкцию обычая и тем самым узаконивались, приобретая вполне «конституционный» характер, ибо обычай всегда рассматривался римлянами как источник права). Во-первых, сенат, в составе которого в период кризиса Республики и в правление Октавиана «новые люди» численно превзошли представителей староримской знати, обрел в лице принцепса арбитра (можно сказать, подлинного princeps senatus), способного в силу своего исключительного положения, ставящего его над фракционными интересами, консолидировать правящий класс, эффективно разрешить те острые противоречия и конфликты, которые раздирали высшее сословие в позднереспубликанское время. Кроме того, пережитый хаос гражданских войн I в. до н. э., страх перед их возобновлением, опыт «неконституционных» институтов позднереспубликанского времени (бессрочная диктатура Суллы, единоличный консулат Помпея, диктатура Цезаря и т. д.) – все это, безусловно, повышало степень готовности самого римского общества и его элиты к авторитаризму. Во-вторых, во многом благодаря императору сенаторское сословие могло сохранять свой авторитет и привилегии, а новые сенаторы – приобрести соответствующее положение. В то же время императоры не могли обойтись без сената как для легитимизации своего положения, так и для осуществления управленческих функций, поскольку в силу римских традиций высшие государственные посты оставались монополией знати. Характерно, что Август стремился разными способами повысить авторитет сената, принимая меры против уклонения сенаторов от участия в заседаниях сената, поощряя свободное обсуждение решаемых вопросов, заботясь о моральном облике представителей высшего сословия. За сенатом формально сохранялось право назначать наместников в «провинции римского народа» и ведать государственной казной (эрарием). Однако чем больше и крепче реальные рычаги власти (верховное командование армией, финансы, контроль над провинциями, система назначаемых должностей, патронат и т. д.) оказывались в руках принцепса, тем больше сенат утрачивал свое влияние на государственные дела и деполитизировался, превращаясь подчас в раболепное собрание, которое не только угодливо «штамповало» любые решения принцепса, но и переходило все мыслимые приличия в расточении почестей и лести правителю. Так или иначе, ни о какой «диархии» принцепса и сената не могло быть и речи.

* * *

Отдельно стоит остановиться далее на роли армии в системе принципата, ибо не подлежит сомнению, что базовые конституирующие признаки полиса как такового неразрывно связаны с военной организацией: в классической гражданской общине политическая и военная организация, по сути дела, совпадают, так как войско представляет собой не что иное, как ополчение граждан, предводительствуемое выбранными магистратами. Соответственно распад этого единства рассматривается как важнейший симптом и фактор кризиса классического полиса, перехода от «интегрированного общества» к обществу «дифференцированному», которое, в частности, отличается профессионализацией таких сфер деятельности, как управление и военное дело. Именно в разложении характерного для классической полисной организации триединства «гражданин – собственник – воин» исследователи видят один из важнейших симптомов кризиса Римской республики как гражданской общины, а в профессионализации войска и, как следствие, его эмансипации от гражданского коллектива и его структур усматривают едва ли не главную предпосылку установления в Риме монархического режима.

Действительно, римская армия в результате преобразований, проведенных Октавианом Августом, стала постоянным регулярным войском и окончательно приобрела профессиональный характер. Однако ее устройство и традиции по-прежнему в немалой степени основывались на полисно-республиканских началах, связанных с гражданским ополчением и аристократическим характером римской civitas. В частности, преторианская гвардия и легионы комплектовались из римских граждан. Командование армией строилось на прежнем тимократическом принципе, ибо все высшие военные посты принадлежали сенаторам и всадникам, которые, по сути, оставались «любителями», так как в их государственной карьере собственно военные должности обязательно чередовались с гражданскими, что исключало возникновение замкнутой «касты» высших военачальников. Сохранялось и представление об армии как о войске римского народа. Если Август в своих «Деяниях» пишет об exercitus meus, classis mea (RGDA. 15; 26; 30), а многие императоры именуют воинов «своими» (milites nostri) и сами солдаты называют себя воинами (или ветеранами) Августа, то в других официальных текстах говорится об exercitus populi Romani, как в Tabula Siarensis (Fr. I, lin. 15) (20 г. н. э.).

Важно подчеркнуть, что критерий гражданства для набора в легионы имел основополагающее значение; и даже после того, как армия окончательно сделалась постоянной и профессиональной и стала набираться на провинциальном и локальном уровнях, легионеры никогда (за исключением отдельных эксцессов) не вели себя как простые наемники, даже несмотря на то, что сама категория гражданства все более и более опустошалась в своем реальном политическом содержании. Легионы продолжали рассматриваться как род войск, предназначенный для римских граждан, которые в силу своего статуса подлежат всеобщей воинской повинности и в первую очередь обязаны защищать Imperium Romanum. Действительно, воинская повинность и конскрипция для римских граждан в эпоху Империи никогда не отменялись и, более того, по крайней мере до II в. н. э. были гораздо более распространены, чем принято считать (П. Брант). Более того, в новейшей литературе все более утверждается мысль, что не только об армии принципата, но даже о позднеримской армии IV в. можно говорить как об армии, «осознающей себя коллективом граждан» и в соответствии с этим определяющей свои политические приоритеты.

Еще Т. Моммзен, характеризуя сущность Принципата, видел в провозглашении императора войском юридически правомерный акт волеизъявления народа и писал, что в тех возгласах, которыми граждане и воины приветствовали избранника народа как своего императора, находит свое формальное выражение введенная Августом схема провозглашения преемника, и в этом отношении Принципат является продолжением и завершением римской демократии. К аналогичному выводу приходят и современные исследователи. Так, Р. Мак-Маллен отмечает, что в период Империи политическим центром государства неоднократно оказывался лагерный форум или строевой плац, где преторианские когорты или легионы, используя воинскую сходку – эту древнейшую и столь римскую форму демократии, – давали римскому миру новых правителей; и поэтому, заключает он, «если легитимность является качеством, выражающим претензию на всеобщее одобрение, даже помимо писаного закона, тогда мы должны признать решения армии и правомочным, и необходимым фактором преемственности императорской власти». А. Пабст, указывая на зеркальное повторение политических структур Рима в военном лагере, подчеркивает, что благодаря институту воинской сходки войско всегда сохраняло качество политического организма, способность к политическому действию, и использование для обозначения войскового собрания в IV в. термина comitia imperii выражает идею, что именно народ (populus) вручает imperium правителю. К. Андо, ссылаясь на два пассажа из «Анналов» Тацита (I. 7. 1 и XI. 30. 2), пишет, что контраст между республикой и принципатом наиболее грубым и вместе с тем элегантным образом отмечен Тацитом, который ставит на место прежнего формального Senatus Populusque Romanus новое сильное выражение Senatus milesque et populus.

Можно сказать также, что именно гражданский статус легионеров и преторианцев делал их той политической силой, которая, как показал Э. Флайг, участвовала в признании (акцептации) императора наряду с сенатом и городским плебсом. Император не обладал легитимностью в узком правовом смысле слова, поскольку не существовало государственного органа, который мог бы ее обеспечить, и поэтому узурпация императорской власти путем военной аккламации была столь же легитимным и нормальным явлением, как и стабильное монархическое правление, и может рассматриваться как особый тип смены власти. В этом смысле вполне можно согласиться с Т. Моммзеном, который назвал императорскую систему «перманентной революцией». Последняя могла осуществляться как мирно, так и вооруженным путем. В любом случае важнейшая роль в утверждении императора принадлежала армии. Легионеры как римские граждане сохраняли ius suffragii, которое реализовывалось через институт воинской сходки. Конечно, воинские contiones, подобно собраниям и сходкам граждан в республиканском Риме, представляли собой не столько орган, принимавший реальные политические решения, сколько ритуальную и символическую форму выражения общественного консенсуса. Но вместе с тем именно этот институт позволял армии не только становиться одним из непосредственных источников верховной власти наряду с народом и сенатом, но и выступать в качестве ведущей конституционной силы, хранительницы легитимности власти. Возникшая уже в период Раннего Принципата тенденция к отстранению сената от участия в выборе и утверждении у власти императоров и в других легитимационных решениях развивается в десятилетия кризиса III в. и закрепляется в эпоху Домината. В конечном итоге в панегирике, произнесенном Симмахом по случаю пятилетнего юбилея правления Валентиниана I (369 г.), армия прямо уподобляется комициям, а ее командиры – сенату. Валентиниан именуется «достойным императором, избранным достойными комициями», которого при этом как «мужа, известного военными заслугами, одобрил лагерный сенат» (Symmach. Or. I. 9). Разумеется, некоторые функции воинской сходки лежали, так сказать, вне «правового поля», в сфере прецедентов и обычая. Однако они, без сомнения, основывались на полисно-республиканских традициях, которые не пресекались в эпоху Империи. Среди этих традиций надо назвать характерное для римской civitas сочетание самых широких властных полномочий носителя империя с его ответственностью и известной зависимостью от суверенного коллектива граждан-воинов.

* * *

Подводя итоги вышеизложенного, отметим следующие наиболее принципиальные моменты. Сам Август, вероятно, вполне искренне хотел остаться в памяти потомков как optimi status [sc. rei publicae] auctor – «творцом наилучшего государственного устройства» (Suet. Aug. 28. 2). Вопрос о личной искренности Августа, очевидно, не имеет окончательного решения, хотя многие факты говорят в ее пользу (М. Хэммонд, М. Рейнхольд). Более важно, что он объективно направлял римский мир в будущее, ориентируясь в значительной мере на ценности и институты прошлого, оставаясь в значительной степени консерватором и традиционалистом[51]. Учитывая длительный путь Октавиана к власти и рекордно долгий срок его пребывания на вершине власти, было бы неправильно рассматривать его преобразования как последовательную реализацию заранее задуманного плана; и хотя результаты более чем 40-летнего правления в ретроспективе производят цельное впечатление, представления о резкой, радикальной и быстрой смене режима при переходе от республики к принципату являются анахронизмом. Многие мероприятия, осуществленные первым принцепсом, были скорее непосредственными реакциями на насущные проблемы и текущую политическую конъюнктуру (Э. Т. Сэлмон). Очевидно, что важным импульсом лично для Октавиана была болезненная реакция на крах диктатуры Цезаря. Часто Август избегал окончательных решений, подстраиваясь под общественное мнение, которое было не готово принять единоличную диктатуру даже во главе с таким гениальным, харизматичным и обаятельным лидером, каким был Цезарь. Поэтому созданную им систему следует характеризовать как компромисс между республиканскими (сенат, магистратуры, отчасти комиции) и монархическими элементами (императорский двор и новые управленческие должности) властной структуры, между сенаторской олигархией, которая по меньшей мере до III в. оставалась правящим классом, и единоличным правителем, между староримской знатью и той «колониальной элитой» (Р. Сайм), которая состояла из римских семей, добившихся богатства и престижа в колониях, муниципиях и других городах Империи, и из которой стал пополняться сенат, а начиная с Траяна выходцы из нее достигают и императорского трона.

Созданная Августом государственно-политическая система в силу своего компромиссного характера имела, однако, один существенный недостаток (впрочем, присущий многим государственным организмам): она не гарантировала от перехода власти в руки негодного человека. Именно по причине неустранимого «республиканизма» императорской власти в системе принципата отсутствовал как таковой институт престолонаследия; преемственность на троне никогда не была в Риме принципом государственного права. Власть принцепса, будучи в первую очередь совокупностью делегированных, магистратских по своей сути и происхождению полномочий, не была, подобно древневосточным или средневековым монархиям, божественным даром[52] или семейным достоянием, автоматически переходящим по наследству. Трон не принадлежал ни индивиду, ни семейной династии, хотя старинные аристократические представления о политическом значении семьи и рода играли свою важную роль при выборе императоров; теоретически император избирался или принимался («акцептировался») народом и сенатом, преемник же занимал пост предшественника как «делегат», которому община поручала управление ее делами (П. Вейн) и который, хотя и был, согласно официальному воззрению, «свободен от (соблюдения) законов» (legibus solutus – D. 1. 3. 31, Ульпиан), тем не менее должен был править ex usu rei publicae («по обычаю республики») как ее представитель.

Парадоксальным образом наличие республиканских элементов и традиций укрепляло автократическую власть правителей Империи, не просто обеспечивая лояльность определенной части их подданных, но и давая им возможность использовать элиту из высших сословий и городов античного типа для осуществления власти. Использование структур полиса позволяло держать под контролем и объединять столь обширное и разнородное образование, каким была Римская империя, представлявшая собой, по словам ритора IV в. Либания, «союз полисов, связанный золотой цепью императорской власти» (Or. XI. 129). Ее в целом достаточно стабильное и даже процветающее состояние в первые два века н. э. стало возможным благодаря той изначально присущей Риму способности и готовности к интеграции, которая проявилась в создании Римско-италийского союза. Варьируя объем привилегий и обязанностей своих подданных и степень их близости к самому Риму, привлекая на свою сторону местные, прежде всего городские, элиты, римляне выстраивали весьма гибкую систему властного доминирования, которая обходилась без тотальной ассимиляции подвластных и без полного размывания собственно римской идентичности, основанной в конечном счете на категориях гражданства и права. Институт гражданства, так сказать, гражданско-общинный «субстрат», сохранял не только формально-юридическое значение, но и играл существенную практическую роль в функционировании всей имперской системы, обеспечивая и легитимацию власти, и возможности для социальной мобильности. Такая система была наиболее адекватна полисным традициям греко-римского мира и не в последнюю очередь именно поэтому принималась и поддерживалась широкими слоями городского населения. Можно сказать, что римский вариант мировой державы именно потому оказался весьма жизнеспособным и продуктивным, имперская суперструктура соответствовала той базовой структуре античного мира, каковой была городская гражданская община (полис, civitas). Серьезные осложнения в отношениях с подвластными возникали у римлян почти исключительно на недавно завоеванных территориях, где еще не укоренились урбанистические формы жизни, либо с теми из вошедших в состав Империи народов, которым античные гражданско-общинные ценности и уклад жизни были чужды (египтяне, иудеи). Другие территориальные державы древности, возможно, именно потому оказались менее эффективными и долговечными, нежели Римская империя, что строились на иных интегрирующих началах (в Птолемеевском Египте и других эллинистических монархиях, например, одной из главных основ власти был греко-македонский этноцентризм, в Парфянском царстве – своеобразная «феодальная» система среди правящей знати, в древнем Китае – сословие ученых бюрократов).

Структуры принципата обеспечивали достаточно эффективный – особенно в руках хороших императоров – юридический и административный инструментарий для управления державой. Однако даже при полной негодности отдельных принцепсов сама по себе система власти, созданная Августом, не ставилась под сомнение; не было и реальных попыток отказаться от нее и вернуться к прежним республиканским порядкам (после убийства Калигулы в 41 г. вопрос об этом дебатировался на заседании сената, но дальше пустых разговоров дело не пошло).

«Республиканизм», присущий принципату, неправомерно считать только «идеологией» и «пережитком», лицемерной маскировкой, «фасадом», скрывающим самодержавную суть режима личной власти или диктатуру рабовладельцев. Полисно-республиканские представления, традиции и институты были не только неотъемлемой частью социального и правового порядка. Они были вполне органично вписаны в систему властных структур и отношений и служили для легитимизации императорской власти, которая основывалась не только на налогах и вооруженной силе, но также на восприятиях и верованиях людей (К. Гопкинс). Поэтому и римский имперский «монархизм» складывался на совершенно иной основе, нежели эллинистический и тем более древневосточный. Примечательно в этом плане, что на римских монетах чеканилось изображение правящего императора, подобно тому как на монетах эллинистических царей помещались их портреты: уже в этом видна существеннейшая разница с монетами свободных полисов, на которых изображались только божества, но никогда не граждане, даже самые выдающиеся. Есть, однако, существенное отличие императорских изображений от царских: они не имели на голове диадемы, и непокрытая голова намекала на «гражданский» статус принцепса. Диадема появляется в императорской иконографии, как и другие собственно монархические атрибуты вроде скипетра, только в эпоху домината. Таким образом, принцепс не был монархом в точном смысле этого слова.

Монархические начала и элементы принципата восходят в пер вую очередь к тем основам римской «конституции», которые связаны с категорией империя, с возможностью создания экстраординарных должностей. В социальном плане продолжением полисно-республиканских традиций стало сохранение и трансформация системы патроната-клиентелы; а в идеологическом – понятие auctoritas, которая выступала как своего рода связующее звено между «нравами предков» и созданием «харизмы» правителя. «Римская революция» (как принято называть период гражданских войн последнего столетия Республики), закончившаяся установлением принципата, отнюдь не разрушила прежнюю социальную структуру, но, напротив, укрепила ее. В отличие от революций Нового и Новейшего времени, «римская революция» и субъективно (по сознательно преследуемым целям), и объективно (по своим последствиям) была направлена не на ликвидацию старых порядков, перекройку всех социальных отношений, но на «восстановление Республики», которое, однако, различными противоборствующими фракциями понималось по-разному.

Окончательный упадок античного мира, происходивший на протяжении III–IV вв., закономерно связан с «размыванием» и подрывом гражданско-общинных начал в результате цепи взаимосвязанных процессов и актов, среди которых наиболее значимыми были такие, как обесценивание статуса гражданства, обусловленное разделением свободного населения на сословные группы «почтенных» и «низкородных» (honestiores и humiliores) во II в., эдиктом Каракаллы, низведение Италии до уровня одной из провинций, утрата Римом роли столицы, окончательная замена магистратской власти бюрократической иерархией, деградация городов (особенно на западе Империи), утверждение христианства в качестве официальной государственной религии.

Литература

1. Егоров А. Б. Рим на грани эпох. Проблемы рождения и формирования принципата. Л., 1985.

2. Игнатенко А. В. Древний Рим: От военной демократии к военной диктатуре. Свердловск, 1988.

3. Кнабе Г. С. Корнелий Тацит (Время. Жизнь. Книги). М., 1981.

4. Кнабе Г. С. Римское общество в эпоху Ранней Империи // История древнего мира / Под ред. И. М. Дьяконова и др. Изд. 2-е, испр. М., 1983. Кн. 3. С. 73–101.

5. Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1994.

6. Кнабе Г. С. Метафизика тесноты. Римская империя и проблема отчуждения // ВДИ. 1997. № 3. С. 66–78.

7. Князев П. А. …Кто смерти поддаться не должен был вовсе: Гибель Германика Цезаря в трех актах римского сената. Самара, 2005.

8. Крист К. История времен римских императоров от Августа до Константина: В 2-х тт. / Пер. с нем. Ростов н/Д, 1997.

9. Махлаюк А. В. Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность. СПб., 2006.

10. Машкин Н. А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М.; Л., 1949.

11. Межерицкий Я. Ю. «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. М.; Калуга, 1994.

12. Михайловский Ф. А. Власть Октавиана Августа. М., 2000.

13. Николе К. Римская республика и современные модели государства // ВДИ. 1989. № 3. С. 99–100.

14. Ростовцев М. И. Общество и хозяйство в Римской империи. В 2-х тт. / Пер. с нем. И. П. Стребловой. Т. I. СПб., 2000; T. II / Пер. с нем. И. С. Алексеевой и Г. В. Снежинской. СПб., 2001.

15. Смышляев А. Л. Государство без бюрократии (на опыте Ранней Римской империи) // Античность и современность. М., 1991.

16. Смышляев А. Л. Civilis dominatio: римский наместник в провинциальном городе // ВДИ. 1997. № 3. С. 24–35.

17. Смышляев А. Л. Римский наместник как магистрат (к вопросу об особенностях римской государственности в эпоху Ранней Империи) // Государство в истории общества (к проблеме критериев государственности). М., 1998. С. 282–295.

18. Смышляев А. Л. Римский наместник в провинциальном городе: otium post negotium // ВДИ. 1999. № 4. С. 59–70.

19. Утченко С. Л. Кризис и падение Римской республики. М., 1965.

20. Утченко С. Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., 1969.

21. Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима (III–I вв. до н. э.). М., 1977.

22. Шайд Дж. Религия римлян / Пер. с фр. О. П. Смирновой. М., 2006.

23. Штаерман Е. М. К итогам дискуссии о римском государстве // ВДИ. 1990. № 3. С. 68–75.

24. Ando C. Was Rome a Polis? // Classical Antiquity. 1999. Vol. 18. P. 5–3 4.

25. Ando C. The Army and the Urban Elite: A Competition for Power // A Companion to the Roman Army / Ed. P. Erdkamp. Oxford, 2007. P. 359–378.

26. Austin N., Rankov N. B. Exploratio. Military and Political Intelligence in the Roman World. L., 1995.

27. B?ranger J. Recherches sur l’aspect id?ologique du principat. Basel, 1953.

28. B?ranger J. Principatus. ?tudes de notion et d’histoire politique dans l’Antiquit? Greco-romaine. Gen?ve, 1973.

29. Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate / Ed. K. Raaflaub, M. Toher. Berkeley etc., 1990.

30. Brunt P. A. Italian Manpower, 225 B.C. – A.D. 14. Oxford, 1987.

31. Brunt P. A. The Role of the Senate in the Augustan Regime // The Classical Quarterly. New Series. 1984. Vol. 34. No. 2. Р. 423–444.

32. Caesar Augustus: Seven Aspects / Ed. F. Millar, E. Segal. Oxford, 1984.

33. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. X. The Augustan Empire, 43 B.C. – A.D. 69 / Ed. A. K. Bowman, E. Champlin, A. Lintott. Cambridge, 1996.

34. The Cambridge Ancient History. Second edition. Vol. XI. The High Empire, A.D. 70–192 / Ed. A. K. Bowman, P. Garnsey, D. Rathbone. Cambridge, 2000.

35. Camodeca G. Tabulae Pompeianae Sulpiciorum (TPSulp.). 2 vols. Rome, 1999.

36. Castritius H. Der r?mische Prinzipat als Republik. Husum, 1982.

37. A Companion to the Roman Republic / Ed. N. Rosenstein, R. Morstein-Marx. Oxford, 2006.

38. A Companion to the Roman Empire / Ed. D. S. Potter. Oxford, 2006.

39. Eder W. Augustus and the Power of Tradition: the Augustan Principate as Binding Link between Republic and Empire // Between Republic and Empire. Interpretations of Augustus and His Principate. Berkeley, 1990. P. 71–122.

40. Flaig E. Den Kaiser herausforden: die Usurpation im R?mischen Reich. Frankfurt; N. Y., 1992.

41. Flaig E. Ritualisierte Politik. Zeichen, Gesten und Herrschaft im Alten Rom. G?ttingen, 2003.

42. Gowing A. M. Empire and Memory. The Representation of the Roman Republic in Imperial Culture. Cambridge, 2005.

43. Grant M. From imperium to auctoritas. A historical study of aes coinage in the Roman empire. 49 B.C. – A.D. 14. Cambridge, 1969 (1946).

44. Hammond M. The Augustan Principate in theory and practice during the Julio-Claudian period. Cambridge (Mass.), 1968 (1933).

45. Hammond M. City-state and World State in Greek and Roman Political Thought. Cambridge (Mass.), 1951.

46. Hammond M. The Sincerity of Augustus // Harvard Studies in Classical Philology. 1965. Vol. 69. P. 139–162.

47. Heinze R. Kaiser Augustus // Hermes. 1930. Bd. 65. S. 385–395.

48. Hopkins K. Conquerors and Slaves: Sociological Studies in Roman History. Vol. 1–2. Cambridge; L.; N. Y.; Melbourne, 1978.

49. Huttner U. Recusatio imperii: ein politisches Ritual zwischen Ethik und Taktik. Hildesheim, 2004.

50. Jaques Fr., Scheid J. Rome et ?int?gration de ?empire (44 av. J.-C. – 260 ap. J.-C.). T. 1: Les structures de ?empire romain. P., 1990.

51. Jones A. H. M. Augustus. L., 1970.

52. Kienast D. Augustus. Prinzeps und Monarch³. Darmstadt, 1999.

53. Kolbe W. Von Republik zur Monarchie (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 72–99).

54. K?nkel W. ?ber das Wesen des Augusteischen Prinzipats // Gymnasium. 1961. Bd. 68. S. 353–370 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 311–335).

55. K?nkel W. R?mische Rechtsgeschichte. K?ln; Wien, 1973.

56. Lendon J. E. Empire of Honour. The Art of Government in the Roman World. Oxford, 1997.

57. Levick B. M. Imperial Control of the Elections under the Early Principate: Commendatio, Suffragatio, and «Nominatio» // Historia. 1967. Bd. 16. Hft. 2. P. 207–230.

58. Loewenstein K. Die konstitutionell Monokratie des Augustus // Zeitschrift f?к Politik. 1981. Jg. 8. S. 197–216 (=Augustus / Hg. W. Schmitthenner. Darmstadt, 1985. S. 531–566).

59. Lintott A. Imperium Romanum. Politics and Administration. L., 1993.

60. Lintott A. What Was the “Imperium Romanum”? // Greece & Rome. 1981. Vol. 28. P. 53–67.

61. Lobur J. A. Consensus, Concordia, and the Formation of Roman Imperial Ideology. N. Y.; L., 2008.

62. Magdelain A. Auctoritas principis. P., 1967.

63. MacMullen R. The Legion as a Society // Historia. 1984. Bd. 33. Hft. 4. P. 440–456.

64. MacMullen R. The Power of the Roman Empire // Historia. 2006. Bd. 55. Hft. 4. P. 471–781.

65. Meier Chr. Res publica amissa. Eine Studie zu Verfassung und Geschichte der sp?ten r?mischen Republik. Wiesbaden, 1966.

66. Meier Chr. Die Begr?ndung der Monarchie als Wiederherstellung der Republik // Idem. Die Ohnmacht des allm?chtigen Dictators Caesars. Frankfurt, 1980. S. 223–287.

67. Meyer Ed. Caesars Monarchie und das Prinzipat des Pompeius. Stuttgart; B., 1922.

68. Meyer-Zwiffelhoffer E. Politikos archein. Zum Regierungsstil der senatorischen Statthalter in den kaiserzeitlichen griechischen Provinzen. Stuttgart, 2002.

69. Millar F. The Emperor in the Roman World (31 B.C. – A.D. 337). Ithaka; N. Y., 1977.

70. Millar F. Rome, the Greek World, and the East. Vol. 1: The Roman Republic and the Augustan Revolution / Ed. Hannah M. Cotton, Guy M. Rogers. L., 2002.

71. Millar F. Rome, the Greek World, and the East. Vol. 2: Government, Society & Culture in the Roman Empire / Ed. H. M. Cotton, G. M. Rogers. Chapel Hill, 2004.

72. Mommsen Th. R?misches Staatsrecht. Bd. I–III. Leipzig; B., 1877–1888.

73. Mousourakis G. A Constitutional and Legal History of Ancient Rome. L., 2007.

74. Mouritsen H. Plebs and Politics in the Late Roman Republic. Cambridge, 2001.

75. Nicolet C. Le m?tier de citoyen dans la Rome r?publicaine. P., 1976.

76. Pabst A. Comitia imperii: ideelle Grundlagen des r?mischen Kaisertums. Darmstadt, 1997.

77. Premerstein A., von. Vom Werden und Wesen des Prinzipats. M?nchen, 1937.

78. Raaflaub K. A. Die Milit?rreformen des Augustus und politische Problematik des fr?hen Prinzipats // Saeculum Augustum. I. Herrschaft und Gesellschaft / Hg. von G. Binder. Darmstadt, 1987. S. 246–307.

79. Reinhold M. Augustus conception of himself // Thought. 1989. Vol. 55. No. 216. P. 36–50.

80. Richardson J. The language of empire: Rome and the idea of empire from the third century BC to the second century AD. Cambridge; N. Y., 2008.

81. Roller M. B. Constructing Autocracy: Aristocrats and Emperors in Julio-Claudian Rome. Princeton, 2001.

82. Saller R. P. Personal Patronage under the Early Empire. Cambridge, 1982.

83. Salmon E. T. The Evolution of Augustus’ Principate // Historia. 1956. Bd. 5. Hft. 4. P. 456–478.

84. Schneider H. Die Entstehung der r?mischen Milit?rdiktatur: Krise und Niedergang einer antiken Republik. K?ln, 1977.

85. Severy B. Augustus and the Family at the Birth of the Roman Empire. N. Y.; L., 2003.

86. Sherwin-White A. N. The Roman Citizenship, Oxford, 1939.

87. Strothmann M. Augustus – Vater der res publica: Zur Funktion der drei begriffe restitutio – saeculum – pater patriae im augusteinischen Prinzipat. Stuttgart, 2000.

88. Syme R. The Roman Revolution. Oxford, 1939.

89. Taylor L. R. Party Politics in the Age of Caesar. Berkeley; Los Angelos, 1961² (1938).

90. Veyne P. Le pain et le cirque. Sociologie historique d’un pluralisme politique. P., 1976.

91. Veyne P. What was a Roman Emperor? Emperor, Therefor a God // Diogenes. 2003. Vol. 50. No. 3. P. 3–21.

92. Wallace-Hadrill A. Civilis princeps. Between Citizen and King // JRS. 1982. Vol. 72. P. 32–48.

93. Wieckert L. Princeps (civitatis) // RE. Bd. 22. 2 (1954). Sp. 1998–2296.

94. Yavetz Z. Plebs and Princeps. Oxford, 1969.