§ 1. Эсеры и крестьянское движение

Одним из актуальных аспектов рассматриваемой темы является проблема соотношения стихийности и сознательности в крестьянском движении: в какой мере это движение было фактом крестьянской самодеятельности, и насколько оно находилось под влиянием внешних сил. В итоге проблема сводится, как точно выразился английский исследователь Т. Шанин, к вопросу — кто кого вел?^{876} В советской историографии ответ на этот вопрос был однозначным и не требующим серьезных доказательств: крестьян «вели эсеры и агенты белогвардейцев». Причем акцент делался на ведущей роли правых эсеров^{877}.

Тамбовскими историками уже доказана абсурдность данных обвинений применительно к истории «антоновского движения» [см. главу 1 раздела 1. — В. К.]. Однако этого нельзя сказать относительно крестьянского движения в Поволжье. До сих пор в историографии отсутствуют серьезные публикации на эту тему Поэтому представляется целесообразным уделить ей особое внимание.

В ходе сплошного просмотра информационных материалов органов ВЧК-НКВД-Красной армии установлены следующие факты причастности эсеров к крестьянским выступлениям в регионе. В январе 1918 г. «во главе» крестьянского восстания в Кинель-Черкасской волости Самарской губернии стояли «правые эсеры Рязанов и М.Н. Ефремов»^{878}. В середине августа 1918 г. одним из руководителей восстания в Чембарском уезде Пензенской губернии, которое поддержал местный гарнизон, назван левый эсер, уездвоенком Шильцев^{879}. По сообщению Пензенской губчека, 16 ноября 1918 г. в с. Пятины Пятинской волости Саранского уезда руководителями крестьянского восстания были правые эсеры Лобанов («старый подпольный работник») и Козенкратус^{880}. «Эсеровский след» прослеживается еще в трех случаях: первый — «участие правых эсеров с представителями местной буржуазии и кулаками» в нападении 14 мая 1918 г. на Алатырский уездный Совет и комитет большевиков Симбирской губернии; второй — «участие правых эсеров в Курмышском мятеже в сентябре 1918 г. (Симбирская губерния); третий — «провоцирование эсерами и кулаками кулацко-эсеровского восстания» в с. Лада Саранского уезда Пензенской губернии 14 ноября 1918 г.^{881}

Таким образом, источники фиксируют шесть фактов причастности правых и левых эсеров к крестьянским выступлениям в Поволжье в 1918 г., в трех случаях подтвержденных. Между тем, по нашим данным, в 1918 г. в регионе произошло не менее ста четырех крестьянских выступлений (табл. 7 приложения 2).

В 1919 г. наибольший резонанс в Поволжье вызвала «чапанная война». Так же как и все остальные, это восстание получило оценку как кулацкое, спровоцированное контрреволюционерами — кулаками, эсерамии белогвардейцами. Какие конкретно при этом приводились факты и как это событие интерпретировали власти?

Об участии эсеров в «чапанной войне» шла речь на совместном заседании Самарского губисполкома, горисполкома, губкома и горкома РКП(б) 12 марта 1919 г. Член губисполкома Сокольский в своем докладе указал, что «причиной возникновения беспорядков послужила “контрреволюционная пропаганда кулаков и социалистов-соглашателей”». По мнению другого выступавшего, Мяскова, причиной восстания было «извращенное» решение земельного вопроса правыми эсерами, которые внушили крестьянам, «что землю у них хотят отобрать». Мысль о «несомненной роли» в восстании эсеров и меньшевиков высказал Леплевский. Более конкретным был член губисполкома Сухов: «…нельзя же сразу заставить людей изменить свое отношение к партиям, которые нанесли такой вред советской власти: социалистов-революционеров и меньшевиков. Мы пришли с эсерами к соглашению, но в уездах плохо разбираются в политической группировке и к деятелям этих партий относятся отрицательно»^{882}.

12 марта 1919 г. председатель Сызранского ревкома Симбирской губернии Зирин в телеграмме во ВЦИК и Наркомат внутренних дел сообщал: «На пропуске кулацкого Усинского волисполкома установлены подписи председателя, бывшего прапорщика, военного руководителя и секретаря правых эсеров»^{883}. Эта информация с небольшим дополнением была воспроизведена в телеграмме завполитотделом Восточного фронта Г.Т. Теодоровича и члена РВС фронта С.И. Гусева от 17 марта 1919 г. В.И. Ленину и Я.М. Свердлову. Дополнение состояло из фразы: «чувствуется присутствие левых эсеров»^{884}.

14 марта 1919 г. сотрудник Самарской губчека Левитин в телеграмме в штаб войск ВЧК сообщил, что «идейными руководителями» восстания являются эсеры. По его сведениям, в районе Ставрополя удалось арестовать деятелей Учредительного собрания Курского и Жилинского^{885}.

В политсводке Сызранского фронта от 14 марта 1919 г. значилось: «В некоторых местах организации восставших объединились под названием “Блок трудового крестьянства”, а в других — в “крестьянские секции”, во главе одной из которых — полковник Павлов»^{886}.

Конкретные сведения о причастности к «чапанной войне» эсеров содержатся в докладе военного следователя Михалевского об итогах его поездки в район восстания. «Что касается организаторов восстания, то, как по признакам чисто формального характера, так и по тем средствам и “идейным” основаниям, которым удалось разобщить в психике крестьянина большевика от коммуниста, следует видеть опытную в подобных делах руку левых с-р. (в районе Сызрани, по устному заявлению участника ликвидации восстания тов. Кожина, — действовала так называемая “крестьянская секция”, и в частности “командиры крестьянской секции”….Социальное положение некоторых выясненных организаторов, а также тщательная, чисто военная подготовка некоторых “боевых участников восстания” (с. Соплевка — дозоры в снежных окопах, патрульная и разведовычная [так в тексте документа. — В. К.] служба) дает основание видеть рука об руку с левоэсерами военных агентов белогвардейских банд, действующих против нас на боевых фронтах»^{887}.

15 апреля 1919 г. председатель Особой комиссии по ревизии Поволжья П.Г. Смидович в докладе на заседании Сызранского укома заявил, что в одном из центров восстания, в с. Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии «огромную роль» играл правый эсер Козин, а также «определенную роль» — левые эсеры^{888}. Он же в своем итоговом докладе в президиум ВЦИК о результатах работы комиссии писал: «В самом ходе восстания крестьяне фактически склонились к позиции левых эсеров, влияние которых замечено на каждом шагу. Но застать их на данной контрреволюционной работе удалось только в с. Слободском Бугурусланского уезда. Из их ячейки партийной, состоящей из трех человек, арестована одна женщина»^{889}. Имеются и другие свидетельства, по-иному освещающие роль эсеров в «чапанной войне». Так, например, 25 марта 1919 г. в политотдел Восточного фронта и Симбирской губком РКП(б) поступил доклад агитатора Н.Г. Петрова, посвященный анализу причин и хода восстания в Новодевиченской волости Сенгилеевского уезда. В нем содержалась отличная от данной Смидовичем оценка участия эсеров в восстании. «Из моих личных впечатлений, — докладывал Петров, — я выношу убеждение, что, несмотря на некоторое сходство событий 3–15 марта с левоэсеровскими восстаниями, здесь в Новодевичьем на какую-либо связь с левыми эсерами нет буквально ни одного указания. Возможно еще, что часть активных кулаков из округи была между собой в немой стачке, но приемы более организованной (партийной) борьбы им были чужды….инициативного ядра ни монархисты, ни левые эсеры не составляли. Вернее, инициативного ядра вообще не было, а события разразились и развивались совершенно стихийно»^{890}.

Свидетельства причастности эсеров к «чапанной войне» отсутствуют и в анкетах и сведениях «о восстаниях», представленных в отделы управления исполкомами волостных Советов. В них сообщалось, что во вверенной им волости восстание было «чисто крестьянским», участия эсеров не отмечалось^{891}.

Приведенные факты позволяют утверждать, что в «чапанной войне» принимали участие отдельные члены партии эсеров. Однако говорить о руководящей роли эсеров в восстании нет никаких оснований. Именно поэтому в итоговом докладе комиссии ВЦИК, специально созданной для расследования причин восстания, председатель вынужден был признать, что карательно-репрессивным органам советской власти лишь однажды удалось застать эсеров «на данной контрреволюционной работе». Причем застали их не в эпицентре «чапанной войны», а в Бугурусланском уезде, за сотни километров. Свидетельства с мест непосредственных участников событий — работников волостных Советов и ревкомов, на наш взгляд, звучат более убедительно, чем рассуждения представителей партийных и советских органов об «идейном влиянии» и контрреволюционной пропаганде эсеров.

Кроме «чапанной войны» «эсеровский след» прослеживается и в ходе последующих крестьянских выступлений в регионе. Так, например, 6 марта 1919 г. Сердобский уисполком Саратовской губернии указал на «заговор левых эсеров» как на одну из причин волнения в девяти волостях уезда^{892}. Информационные сводки СО ВЧК за 21–30 сентября 1919 г. и за 1–7 ноября 1919 г. зафиксировали факты участия левых эсеров в восстании крестьян Чистопольского и Тетюшского уездов Казанской губернии^{893}. В информационном бюллетене Особого отдела РВС Запасной армии за 2–4 октября 1919 г. сообщалось о члене партии левых эсеров Манееве, арестованном за участие «в мятеже Кугушской волости», а в аналогичном бюллетене за 23–25 октября 1919 г. — об аресте левых эсеров Гурихина и Лаврентьева^{894}. Кроме левых, органы ВЧК установили участие «в агитации против помольной системы» в Казанской губернии и правых эсеров^{895}. В частности, в д. Чулпаново Чистопольского уезда в ноябре 1919 г. была арестована правая эсерка, «инструкторша внешкольного образования» Соколова-Петрова^{896}. Пензенская губчека неоднократно информировала Центр об оживлении работы правых эсеров в уездах губернии. В качестве профилактической меры губернскими ЧК практиковались принудительный учет всех бывших правых эсеров, постоянное наблюдение за их действиями^{897}.

Как видно из содержания «Листка» — печатного органа ЦК ПСР, в 1919 г. Поволжье рассматривалось руководством партии в качестве одного из важнейших регионов для ведения политической работы в деревне^{898}. Однако наряду с «чапанной войной» установлено участие правых и левых эсеров лишь в двух массовых крестьянских выступлениях в регионе — волнениях в марте 1919 г. в Сердобском уезде Саратовской губернии и в восстании против помольной системы в октябре-ноябре 1919 г. в Казанской губернии. Это участие было совершенно «автономным» и не связанным с центральными органами партии. Учитывая, что, по нашим расчетам, в 1919 г. в Поволжье произошло не менее 73 крестьянских выступлений, это участие выглядит не столь активным, как его пыталась представить советская пропаганда. В целом можно заключить, что в нашем распоряжении нет убедительных доказательств того, что крестьянский протест в регионе в 1919 г. был организован эсерами. В то же время мы не можем отрицать факта оживления их деятельности в поволжской деревне начиная со второй половины 1919 г.

1920 г. ознаменовался двумя принципиальными событиями — попытками создания в регионе ячеек крестьянского союза и новым крупнейшим крестьянским восстанием — восстанием «Черного орла» («вилочным восстанием»).

О первом из них информация крайне скупа. Известно лишь, что в январе 1920 г. в ряде уездов Самарской губернии эсеры, пользуясь крестьянским недовольством продразверсткой, попытались провести волостные крестьянские конференции для решения вопроса об объединении крестьян в «Крестьянский союз». Например, во второй половине января 1920 г. в с. Абдулино Бугурусланского уезда Самарской губернии на проходившем в райпродкоме расширенном районном совещании представителей волисполкомов по вопросу «ускорения продразверстки» большинством голосов было принято решение о создании «Крестьянского союза». Для решения организационных вопросов был сформирован актив. Источник не содержит конкретных указаний на участие в этих событиях эсеров, но констатирует, что они явились результатом «работы эсеровских деятелей»^{899}. В с. Тимошкине инициативной группой была созвана волостная крестьянская конференция, на которую прибыли по 2–3 представителя от каждого населенного пункта (около 100 человек). Конференция обсуждала цели и задачи крестьянского союза, вопрос о выборах его волостного бюро и ревизионной комиссии. Один из делегатов, Шевченко, так обосновал необходимость союза: «Нам, землеробам, союз нужен, как рыбе вода, большевики защищают рабочих, а у нас, землеробов, берут, отнимают последний хлеб. [Поэтому необходимо] организовать объединение, которое бы стало на защиту именно крестьян-тружеников, о всех нуждах осведомляло бы правительство и требовало снисхождения и улучшения положения трудового крестьянства»^{900}. В течение недели после завершения работы конференции в Крестьянский союз вступило значительное число крестьян, которые внесли членских взносов на несколько сот рублей. Однако деятельность союза продолжалась недолго. Прибывшие из Бугуруслана сотрудники губчека арестовали его руководителей^{901}. Попытки создать в Поволжье ячейки Крестьянского союза эсеры предпринималии в начале 1921 г. в ходе уездных беспартийных крестьянских конференций. Однако все они распускались укомами РКП(б) как «сбор кулаков, спекулянтов и эсеров»^{902}. Эсеры пытались вести агитацию за союз среди населения. Например, весной 1921 г. Пензенская губчека обнаружила у бывших левых эсеров воззвание с призывом создавать «производственные союзы трудового крестьянства», а также проект устава Союза трудового крестьянства^{903}. Других фактов, характеризующих деятельность эсеров в данном направлении, не обнаружено.

Таким образом, в отличие от Тамбовской губернии, в Поволжье идея крестьянского союза не получила практического воплощения, хотя и пользовалась определенной популярностью в крестьянской среде. Причины этого, на наш взгляд, были обусловлены слабостью эсеровских позиций в деревне. В Поволжье эсеры находились в менее благоприятных условиях. В отличие от своих тамбовских коллег они имели отрицательный опыт политической деятельности в деревне. В 1918 г. крестьянство Поволжья смогло в полной мерс испытать на себе политику эсеровской учредиловщины. Поэтому для сознательной части деревни бывшие эсеры уже не являлись таким авторитетом, как, например, в той же Тамбовской губернии, где крестьяне не испытали на себе власти «Тамбовского комуча».

Относительно участия эсеров и представителей других партий в «вилочном восстании» ситуация выглядит следующим образом.

18 февраля 1920 г. в телеграмме председатель Казанского губисполкома И.И. Ходоровский сообщал В.И. Ленину о ходе восстания в Чистопольском уезде: «Установлено персональное участие эсеров, но организация пока не обнаружена, так как движение носит в общем характер крестьянского бунта»^{904}. В следующей телеграмме Ленину от 26 февраля 1920 г. Ходоровский утверждал, что в восстании «принимали участие политические группы, партийность которых до сих пор точно не установлена, участие правых эсеров вне сомнения, имеются компрометирующие сведения революционных коммунистов»^{905}. Конкретная информация о причастности к восстанию левых эсеров содержалась в докладе председателя Чистопольского уисполкома Н. Барышева, направленном в Казанский губисполком 3 марта 1920 г. В нем указывалось: «В Ново-Шешминске стоял повстанческий штаб. К деятелям штаба относились: Седов — бывший офицер, инструктор всеобуча, Иванов — левый эсер, Клементьев — левый эсер…. Восстание подготовлено контрреволюционной организацией в Мензелинском уезде, имела связи. Ее живые силы из дезертиров, красноармейцев, бывших офицеров, левых эсеров. Левые эсеры, которые давно группировались в Мензелинском уезде, где на этот счет имеются вполне благоприятные условия вследствие весьма слабой политической и всей другой работы в мензелинских партийных и советских органах»^{906}. В докладе уполномоченного губчека и губкома РКП(б) И.А. Пучкова в коллегию Уфимской губчека, датированном не ранее 20 марта 1920 г., при анализе причин восстания в Мензелинском уезде отмечался факт выдвижения повстанцами лозунга «Да здравствует всенародное Учредительное собрание», что, по мнению Пучкова, свидетельствовало о несомненном участии в восстании «людей с определенной политической окраской»^{907}. О выдвижении штабом «Черного орла» вышеупомянутого лозунга шла речь и в докладе командующего 1-й группой карательных войск в Мензелинском уезде Горбунова, направленном в Особый отдел Запасной армии 8 апреля 1920 г. Важным документом по рассматриваемому сюжету является докладная записка в секретный отдел ВЧК, видимо, одного из его сотрудников от 5 апреля 1920 г. В ней сообщалось: «…все товарищи, с которыми мне приходилось беседовать, выставляют как главную причину [восстания] недовольство продполитикой РСФСР, каждый в отдельности не придавал значения влиянию эсеров на движение восстания. Однако, суммируя показания, я убедился, что эсеровское влияние немаловажно. Среди арестованных немало эсеров. И Казань, и Самара, и Уфа, и Симбирск указывают на участие эсеров …Много комендантов и начштаба повстанцев были эсерами… Посещенные мною губчека очень мало сделали в области борьбы с эсерами, необходимо из ВЧК напомнить им о чрезвычайной важности организовать правильную разведку в эсеровских организациях»^{908}. Конкретную информацию об участии в «вилочном восстании» левых эсеров содержит также доклад Уфимского губкома РКП(б), направленный в ВЧК 22 апреля 1920 г. В докладе отмечалось: «Происходившее восстание указывает на то, какую усердную работу вели левые эсеры в смысле агитации совместно с кулаками и благодаря чему умело подошли к мусульманскому населению. Так, например, они издали приказ об организации Башкирской республики, и большая часть населения в виду своей несознательности присоединилась к восставшим, отстаивать якобы “свои права”»^{909}. Приведенные факты однозначно указывают на участие в восстании левых эсеров. Что же касается правых эсеров, то убедительных доказательств этого нет.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы, на наш взгляд, не дают оснований для вывода о руководящей и организующей роли эсеров в «вилочном восстании». Во-первых, в них идет речь об участии левых эсеров на стадии самого восстания, фактов же, свидетельствующих о ведении подготовительной работы, не имеется. Скупые упоминания о некой контрреволюционной организации, действовавшей в Мензелинском уезде, ограничиваются лишь констатацией данного факта. Кроме того, так и не была обнаружена впоследствии упомянутая в телеграмме от 18 февраля 1920 г. Ходоровского Ленину некая организация эсеров. Подтвердился лишь указанный в телеграмме «стихийный характер бунта». Очень важным аргументом в пользу высказанного положения является упоминание в докладе сотрудника СО ВЧК от 5 апреля 1920 г. весьма характерного, на наш взгляд, факта — все представители местных органов советской власти, с которыми ему приходилось беседовать, «не придавали значения влиянию эсеров на движение восстания» и называли главной его причиной — «недовольство продполитикой РСФСР».

В 1920 г. кроме «вилочного восстания» упоминаний о причастности эсеров к фактам крестьянского неповиновения в источниках не так уж много. В частности, заслуживают внимания лишь три случая. В информационной сводке Саратовской губчека за 15 июля — 2 августа 1920 г. сообщалось о руководстве эсерами крестьянским восстанием в с. Перекопное Новоузенского уезда, происшедшем «на продовольственной почве». По сведениям губчека, эсеры якобы подтолкнули женщин выступить под лозунгом: «Не будет на фронте хлеба, не будет войны. Дайте нам мужей»^{910}. В сводке Пензенской губчека за 15–30 сентября 1920 г. указывалось, что в Саранском уезде «имели место приговоры сельских сходов контрреволюционного характера в духе правоэсеровского толка»^{911}. Кроме того, Пензенская губчека зафиксировала ведение «подпольной агитации левых эсеров» в Свинуховской волости Мокшанского уезда, которая состояла «в натравливании крестьян на советскую власть»^{912}. Других фактов эсеровской активности в деревне в источниках не обнаружено. Между тем в 1920 г. в Поволжье произошло не менее 108 крестьянских выступлений (табл. 7 приложения 2).

Это свидетельствует об отсутствии в деревне активной работы эсеровских организаций и подтверждает вывод о стихийном характере крестьянского движения. Так, например, в «политическом отчете» отдела управления Аткарского уисполкома Саратовской губернии за октябрь 1920 г. отмечалось: «Во главе всякого рода волнений стоят по преимуществу кулаки, но каких-либо организованных контрреволюционных сил, стоящих за спиной темных масс, нет»^{913}. В двухнедельной сводке Татчека о положении Татреспублики с 15 по 30 ноября 1920 г. в разделе «Политические партии» сообщалось: «В отношении уездов можно сказать, что поступившие материалы за отчетный период в большинстве своем свидетельствуют об отсутствии каких-либо организаций, за исключением разве отдельных личностей, за которыми установлено наблюдение и которые себя ничем не проявляют»^{914}.

Особым событием в истории крестьянского движения в Поволжье в рассматриваемый период было сапожковское движение. Официальная пропаганда называла его кулацко-эсеровским мятежом, поскольку сам А.В. Сапожков являлся бывшим левым эсером. В его воззваниях и листовкам к крестьянам просматривается левоэсеровская идеология (см. главу 2 раздела 3). Но никаких свидетельств причастности эсеровских организаций к данному мятежу в нашем распоряжении не имеется, за исключением факта арестов органами ЧК правых эсеров, анархистов и меньшевиков в районе восстания^{915}. Однако эти меры носили обычный профилактический характер. В ходе всех мятежей и восстаний и та, и другая сторона широко использовали институт заложничества. Следует сказать, что если большевистская власть называла Сапожкова эсером, то близкие ему люди, соратники и друзья думали иначе. Например, заведующий особым отделом 2-й Трудармии Нифанов называл Сапожкова «идейным анархистом»^{916}.

Что касается участия в стихийных крестьянских выступлениях отдельных представителей партии эсеров, имеющиеся в нашем распоряжении документы содержат такую информацию, кроме того есть данные о выдвижении крестьянами некоторых селений эсеровских лозунгов. Так, 14 марта 1921 г. в рапорте начальника милиции Чувашской автономной области в Главное управление милиции сообщалось, что в селе Кармалах Цивильского уезда Старо-Тябердинской волости «гражданин Кузьма Григорьев является руководителем лево-эсеровской партии», а в самой деревне, «по слухам, имеется членов означенной партии — около ста человек»^{917}. По информации Петровского завполитбюро, в связи с началом 2 марта 1921 г. в Саратове руководимого эсерами и меньшевиками «забастовочного движения в мастерских жел. дороги и крупнейших заводах города с требованием народовластия», «в некоторых местностях губернии и уездах произошли волнения крестьян, вылившиеся в повстанческий характер»^{918}. Информационная сводка Симбирской губчека от И апреля 1921 г. сообщала, что в Покровской волости Симбирского уезда «раскрыта и ликвидирована организация местных кулаков и духовенства под названием “Подпольная организация Учредительного собрания”, ставившая себе целью поднятие крестьянских восстаний и свержение власти». Организация носила «местный характер», участия в ней «эсеровского элемента» установлено не было^{919}. В общей массе крестьянских выступлений в регионе приведенные факты не являются значимыми. В подавляющем большинстве случаев в ходе стихийных волнений крестьяне не выдвигали эсеровских лозунгов так же, как и других антибольшевистских партий. Они вообще не думали об этом. Их волновало решение конкретных проблем, а не «большая политика». Появление упомянутых лозунгов, на наш взгляд, обусловливалось фактом проживания или пребывания в их селении бывших членов эсеровской партии, уже не имеющих никаких связей с действующими ее структурами. Поэтому говорить всерьез об «эсеровском следе» в массовых крестьянских волнениях в Поволжье в конце 1920 — в 1921 г. вряд ли обоснованно.

В сводках ЦК РКП(б) за 1921 г. «политический бандитизм» в Поволжье характеризовался как «правоэсеровский, отличающийся особым зверством и жестокостью»^{920}. Во многих документах советских и военных органов также проводилась эта мысль. Например, 27 марта 1921 г. Чугунов — командир 115-й стрелковой бригады, действующей против повстанцев в Саратовской губернии, в телеграмме Ленину, Дзержинскому и Каменеву сообщил, что одной из причин роста «повстанческого движения крестьян» является «подстрекательство эсеров и меньшевиков»^{921}.

Как уже указывалось, наиболее крупным повстанческим отрядом, действовавшим в регионе в начале 1921 г., был отряд Вакулина-Попова. Сам К.Т. Вакулин принадлежал в свое время к партии эсеров, но к моменту мятежа вверенного ему караульного батальона в ней уже не состоял. В то же время, как было отмечено в циркулярном письме секретаря Саратовского горкома РКП(б) Малецкого в Петровский уком партии от 26 января 1921 г., в его лозунгах эсеровская идеология «просвечивалась». Она находила свое отражение в поддержке вакулинцами «организации крестьянских союзов», а также идеи «диктатуры деревни». «Диктатура деревни» по вакулински — это власть, распределенная между рабочими и крестьянами «сообразно с количественным и хозяйственным весом трудящихся масс»^{922}.

Влиянием идеологии дело и ограничилось. Причем это влияние исходило не от эсеровских организаций, действовавших в зоне повстанчества или в самих повстанческих отрядах, а от отдельных представителей партии, как правило, бывших эсеров, занимающих командные посты или рядовые должности в этих отрядах и не имеющих никакой организационной связи с руководящими центрами партии. Об этом очень точно сказано в итоговом отчете штаба Приволжского военного округа о развитии бандитизма в Заволжье в январе-марте 1921 г. «Повстанческое движение в Заволжье, — указывалось в отчете, — зародилось одновременно с Тамбовским около середины 1920 г. и своим возникновением обязано продовольственным затруднениям в связи с неурожаем. Подпольные эсеровские организации старались создать организованное движение, но в силу отсутствия способных руководителей, весьма низкого культурного уровня местного населения, повстанческое движение вылилось в форму чистого бандитизма без определенной политической окраски и все их попытки успехом не увенчались»^{923}.

На наш взгляд, авторы отчета не совсем правы, указывая на отсутствие в Поволжье способных руководителей в повстанческом движении. Они были и не уступали по уровню «боевой и политической подготовки», например, лидерам антоновского движения. Среди них и Серов, и Попов, и ряд других повстанческих командиров. Другое дело, что влияние эсеров на повстанческое движение в регионе оказалось гораздо меньшим, чем в той же Тамбовской губернии. В частности, на территории Поволжья, находившейся в зоне действия наиболее крупных повстанческих отрядов, союзов трудового крестьянства не возникало. Предпринятые же попытки их организации на уровне волостных беспартийных конференций закончились безрезультатно, никакого эсеровского подполья в регионе создано не было.

Важнейшая причина подобной ситуации, на наш взгляд, связана с национальной спецификой региона. Так, например, в докладе Секретного отдела ВЧК о повстанческом движении в Советской России по состоянию на ноябрь 1920 г. отмечалось, что в Поволжском районе «проведение в жизнь принципов национальной советской политики, создание автономных единиц — Татреспублики, Чувашской, Марийской (Черемисской), Марксштадской и Калмыцкой — в значительной степени разрядило атмосферу, тем самым устраняя некоторые условия развития политического бандитизма»^{924}. Ничего подобного не было в Тамбовской губернии, где население в основном было моноэтническим по составу, и его не сильно волновали национальные проблемы. В Поволжье эсерам пришлось столкнуться с многонациональным крестьянским населением, что не могло не наложить отпечаток на эффективность их работы. Факт создания национальных автономий в Поволжье не мог не сказаться на настроениях крестьян по отношению к партии эсеров и их абстрактному в данной ситуации лозунгу Учредительного собрания. Кроме того, у эсеров возникали организационные проблемы при работе с разноязычным крестьянским населением, особенно в кадровом вопросе. «Низкий культурный уровень» крестьян в национальных районах Поволжья — факт наследия самодержавной России, не подлежащий сомнению. Поэтому он ограничивал возможности эсеров, так же как и других партий, черпать в деревне нужные им кадры.

Другой важнейшей причиной, уже упоминавшейся нами, было наследие Самарского Комуча. Как ни в каком другом регионе Советской России, в Поволжье осознавалось политическое банкротство эсеров. Особенно ясно это видели крестьяне, получившие вместо обещанной свободы и демократии казачью плетку и реальную угрозу реставрации прежних порядков. Опыт Комуча не мог не сказаться самым негативным образом не только на крестьянстве, но и на членах партии эсеров. Кроме того, чисто в «техническом плане» в период Комуча многие эсеры или погибли, защищая его, или были вынуждены выехать за пределы региона. Если даже они и возвращались обратно, то установленный над ними контроль со стороны органов советской власти не давал им возможности активно заниматься политической деятельностью.

Сдерживающим фактором в деятельности эсеров в Поволжье было и то, что регион в течение почти 2,5 лет находился в прифронтовой и фронтовой зоне, что предполагало более активную борьбу с различными контрреволюционными организациями соответствующих специальных служб советской власти.

Исходя из вышеизложенного материала, необходимо сделать следующие выводы принципиального значения.

Крестьянское движение в Поволжье в 1918–1922 гг. в целом и отдельные его проявления не были результатом политической деятельности эсеров и других антибольшевистских партий. Оно развивалось стихийно под воздействием объективного фактора — Гражданской войны и субъективного — политики Советского государства.

Эсеры оказывали влияние на конкретные крестьянские выступления, принимая в них непосредственное участие в качестве руководителей или рядовых участников, передавая крестьянам свой опыт политической деятельности. Но сами выступления происходили не в силу этого участия, а по другим причинам.

В лозунгах и программных документах движения прослеживается «эсеровский след», но лишь в том смысле, что выдвигаемые эсерами идеи совпадали с крестьянским видением ситуации. Они просто придавали крестьянскому протесту необходимую форму

В ходе крестьянского движения в Поволжье в рассматриваемый период в вопросе участия эсеров в конкретных выступлениях в полной мере проявился крестьянский прагматизм и здравый смысл. Крестьяне были восприимчивы к эсеровским идеям и самой партии лишь тогда, когда они совпадали с их интересами. Поэтому в период Комуча крестьянство не поддержало эсеров, потому что их политика этим интересам противоречила. В дальнейшем, когда ситуация изменилась, поменялось и отношение крестьян к этой партии. Таким образом, крестьяне просто использовали эсеров в качестве «спецов», но ни в коей мере не шли за ними. Ведомыми были они.

Этот вывод очень убедительно иллюстрируется отношением крестьян к организованному большевиками летом 1922 г. эсеровскому процессу. Казалось бы, они должны были сочувствовать своим прежним союзникам и помощникам! Но документы свидетельствуют об обратном. По сообщению ГПУ, в июне 1922 г. в Царицынской губернии крестьянами многих сел выносились резолюции, «клеймящие позором партию эсеров»^{925}. Возможно, что в данном случае речь идет о «заказных резолюциях». Но тогда бы информаторы ПТУ обязательно зафиксировали и факты сочувствия крестьян преданным суду руководителям эсеровской партии. Подобных фактов в информационных материалах ГПУ нами не установлено.

Участие в крестьянском движении принимали как правые, так и левые эсеры. Судя по документам, наибольшую активность проявили представители левых эсеров. Видимо, это связано опять же с наследием Самарского Комуча, где у власти стояли правые эсеры. Левые же эсеры «не запятнали себя» сотрудничеством с контрреволюцией. Кроме того, работая в местных органах советской власти на правах главного политического союзника большевиков, левые эсеры находились в более тесном контакте с крестьянской массой со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Другие оппозиционные большевикам партии практически не оказали никакого влияния на ход крестьянского движения в регионе.

В целом можно заключить, что миф большевистской пропаганды и советской историографии о руководящей роли эсеров в крестьянских восстаниях в Поволжье в годы Гражданской войны не получил документального подтверждения.