Раздел 24. Купечество: Восток или Запад?

По мере роста цивилизованности общества, когда люди стали производить больше того, что сами потребляли и что можно было обменивать с другими индивидами, «появилась, стала развиваться торговля» (59, 14). Уже в древности возникло мировое хозяйство, чья обширная зона простиралась от Гибралтара до Китая. В ней на протяжении многих столетий циркулируют купцы, перевозя в своих вьюках драгоценные товары, слитки, монеты, золотые и серебряные изделия, перец, гвоздику, имбирь, камедь, мускус, амбру, парчу, хлопковые ткани, муслины, шелка, атласы, затканные золотом, красильное и благовонное дерево, лаковые изделия, драгоценные камни, жемчуг, китайский фарфор и пр. Отсюда вытекает значимость купечества как сословия, без которого не мог осуществляться процесс развития цивилизованности народов мира.

Известно, что доходами от этой мировой торговли жили в пору своего блеска еще Византия и мир ислама. Известный современный французский историк Ф. Бродель характеризует ислам как торговую цивилизацию: «Мусульманские купцы издавна пользовались, по крайней мере у политических владык, уважением, на которое Европа в том, что касалось ее купцов, будет весьма скупа. Сам пророк будто бы сказал: «Купец равно блажен в сем мире и в будущем», «Кто зарабатывает деньги, угоден Аллаху». И этого почти достаточно, чтобы представить ту атмосферу уважения, которая окружала торговую жизнь…» (Бродель Ф. Игры обмена. М., 1988. С. 567). Достаточно в качестве примера привести традиционные рекомендации государю Османской империи второй половины XV века: «Благосклонно относись к купцам в стране; неизменно проявляй о них заботу; никому не дозволяй их притеснять, отдавать им приказания; ибо посредством их торговли страна достигает процветания, а благодаря их товарам повсюду царит дешевизна» (334, 102).

Поэтому обратимся к рассмотрению нравов турецких купцов, игравших немалую роль в повседневной жизни подданных империи, в частности, Стамбула. Торговый день начинался очень рано, сразу же после утренней молитвы; около 11 часов купцы завтракали. Все бедестаны (крытые рынки) закрывались в полдень, некоторые чарши (улицы–тоннели, полные лавок и магазинов) оставались открытыми до вечерней молитвы. Незадолго перед закрытием дозорный стучал ключами в железные ворота, оповещая о том, что приближается время молитвы и что все должны покинуть торговое место. Купцы прикрывали лавки, накрывая старым ковром оставшиеся снаружи товары, и уходили домой. Ворота запирались и по пустым улицам и переулкам всю ночь ходила стража.

В помещениях при воротах располагался торговый суд, где судьи не только разрешали различные спорные вопросы, но и следили за тем, чтобы никто не монополизировал рынка в сфере продажи любого товара, и устанавливали максимальные цены на товары. Все торговые места (крытые и открытые) постоянно проверяли контролеры весов и мер. Главным контролером в Стамбуле был сам великий визирь, который три раза в неделю, сопровождаемый кади столицы и аги янычаров, обходил рынки и базары. Он проверял исполнение предписаний, регулирующих торговую деятельность, и назначал наказания их нарушителям. Местные инспекторы имели право карать владельцев лавок и лотков за такие преступления, как использование фальшивых мер. В случае подтверждения обмана два помощника контролера виноватого палками наносили удары по пяткам. После такого наказания опухшие нога причиняли купцу–обманщику длительные мучения и показывали всем его вину (340, 72).

Купеческий дом, подобно дворцам и бедным хижинам, обязательно имел отдельные помещения для женщин, по возможности их размещали в отдельных домах. Этого требовали каноны мусульманской семейной жизни, независимо от размеров дома и либерализма в проблемах веры. В богатых купеческих семьях на рынок посылали рабов, самой же жене или женам (в случае наличия у купца гарема) категорически запрещалось ходить туда. Женщины из купеческих семей не получали образования, и редко которая из них умела немного читать и знала фрагменты или весь Коран. Жизнь в гареме была нудной и пустой, его обитательницы редко принимали участие в публичных празднествах и увеселениях, большую часть времени они проводили в сплетнях и подглядывании через щели закрытых окон за уличной жизнью.

Раз в неделю все женщины купеческой семьи посещали общественные бани, где они встречались с приятельницами и заводили новые знакомства, знакомились с новостями, рассматривали своих будущих невесток или возможных соперниц своих дочерей. Матери сыновей занимали более высокое положение там, чем имеющие дочерей, они становились центрами сплетен и интриг. В бане женщины проводили целый день, трижды купаясь, занимаясь рукоделием и косметическими процедурами. В отличие от женщин, купцы посещали общественные бани поодиночке или вместе с двумя приятелями; там он [купец] сидел на ковре, курил кальян и ждал массажа, после чего купался, пользуясь услугами банщика.

Купеческие семьи наносили визиты друг другу, выезжали на целый день за город, на побережье Босфора и в другие места. На природе отдыхали и вкушали сладкие блюда. Играли странствующие музыканты, женщины наслаждались разговорами, а мужчины настолько забывали свою солидность, что на глазах у всех забавлялись с детьми. Ничто так не радовало сердце турецкого купца, как непосредственное общение с природой. И само собой разумеется, каждый купец в соответствии с предписаниями ислама обязан был совершить паломничество в Мекку, иначе он терял свой статус благочестивого мусульманина со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В отличие от исламского мира с его уважительным отношением к купеческому сословию, в токугавской Японии по–иному относились к нему. Как замечает Дж. Данн, здесь «купец находился на дне классовой системы, потому что его считали паразитом, ничего не прибавляющим в экономике…» (325, 97). Он устраивал свою жизнь за счет перепродажи того, что было произведено другими, наживая таким образом деньги и богатство; и тем не менее подъем торгового сословия обусловил процветание и соответственно рост роскоши, искусства, театра и других видов развлечений. В течение XVII столетия, как известно, возникло сословие купцов, торговцев и ростовщиков. Оно было сконцентрировано в городах Нара, Киото и Осака и получило название камигшата, причем историк–экономист Такэкоси Есабуро приравнивает купцов к европейским евреям. Им присущи практичность, бережливость и удачливость, что позволило им стать мощной силой, ибо феодалы–аристократы не способны были заниматься торговыми делами (349, 282).

В «позолоченный век» сегунской Японии всего за одно поколение самые удачливые составили себе весьма приличное состояние, что привело к росту роскоши в быту и развлечениях. Их нравы достаточно подробно описывают Такэкоси Есабуро следующим образом. Так, Навая Куроэмон и его младший брат Дзюроэмон, богатейшие люди Киото эпохи Гэнроку (1688–1704 гг.), жили в великолепных особняках, и «их бурная жизнь поражала весь Киото». Рассказывают, что, когда однажды богатый торговец из Эдо прибыл в Киото и пригласил братьев Навая на банкет с целью добиться их расположения, он смог удовлетворить их, только потратив на один этот прием 20000 каммэ серебра. Эти и многие другие нувориши были собирателями и знатоками прекраснейших произведений искусства, а также покровителями художников. Знаменитый дом Едоя в Осаке, прежде чем его погубил ревнивый сегун Цунаёси, гордился неслыханным богатством и антикварными вещами, более ценными, чем те, которыми обладали крупнейшие дайме. В его коллекции было: 21 цельная золотая курица с 10 цыплятами, 14 цельных золотых попугаев ара, 15 цельных золотых воробьев, 51 цельный золотой и серебряный голубь, жемчуга, кораллы, 173 рубина, агаты, янтарь, 150000 фунтов ртути, более 700 мечей, свыше 1700 рулонов замши, бархата, шелка и парчи, 480 ковров, 96 стеклянных створчатых ширм, цельная золотая шахматная доска толщиной в 8 см., 3500000 ре в золотых монетах, 14166000 ре серебра и 550000 ре в медных монетах, около 750 китайских картин, не считая 540 домов и около 250 угодий и полей с 1500 арендаторами. Кинокуния Бундзаэмон, крупный лесоторговец, добился подряда на поставки сегунскому правительству и сколотил огромное состояние. После он стал вести сумасбродный образ жизни, распутствовал в Есиваре; дом его занимал целый квартал, и он устраивал щедрые приемы для официальных лиц. Его имя повсюду прославляли в стихах, превозносили профессиональные певцы. Он дошел до того, что каждый день менял в своем доме циновки, изготовлением которых постоянно занимался целый отряд плетельщиков. Все это делалось ради того, чтобы продемонстрировать представителям официальной власти уважение и заботу. Сохранилось много других рассказов о расточительности и выходках, которые позволяли себе эти предприимчивые люди, быстро разбогатевшие на выгодных торговых или банковских сделках (349, 222–228). Правительство сегуна неоднократно издавало законы, направленные против роскоши, чтобы пресечь расточительность в быту среди горожан–торговцев.

Нравы японских купцов не очень изменились во времена Мей–дзи, когда токугавский режим сменился господством буржуазии.

Интересно отметить, что многие женщины достигли значительных успехов в торговле, зачастую обнаруживая большую склонность к риску, нежели мужчины. В качестве примера можно привести Кайфу Хану (1831–1917 гг.), которая изобрела новый способ изготовления креповой ткани, называемой авашира, и не только с успехом торговала ею в Японии, но и экспортировала ее в Корею, Китай и страны юго–восточной Азии; или Оиру Океи (1828–1884 гг.), начавшую торговать чаем с иностранцами в Нагасаки и получившую такую известность, что генерал Грант при посещении Японии пригласил ее на свое судно. Следует подчеркнуть, что японки (хотя и занимавшиеся торговлей) в публичной жизни вели себя скромно, воздавали мужу почести в соответствии с обычаем, однако дома они были главами семьи: «Женщина, которая среди чужих казалась мягкой, милой и покорной, дома нередко оказывалась весьма своевольной и жаждавшей власти» (329, 135).

В повседневной жизни японские купцы по традиции посещали излюбленный театр Кабуки; актеров, несмотря на их принадлежность к низшему социальному слою, все также окружали вниманием. Богатые купцы иногда тратили деньги на содержание театра, чтобы получить удовольствие от спектаклей. Еще большей популярностью у купцов (а также ремесленников и чиновников) пользовались иосе, где они проводили свободное время. Иосе — это небольшие кофейни с музыкой, в которых однако кофе не пили и музыку не слушали, а внимали рассказчику, который выступал с проповедями на весьма различные темы или с трагическими и забавными историями, сопровождая отдельные фрагменты движениями веера. Слушатели, сидя за чашкой чая у жаровни, собирались в иосе, чтобы послушать рассказчика, повествующего об актуальных политических и социальных проблемах. И хотя он вносил немало домысла, его намеки и критические замечания, полные игры слов и остроумия, с пониманием встречались публикой.

Купцы побогаче, а так же те, кто стремился выглядеть культурными, снисходительно, иногда презрением относились к этим популярным зрелищам. Они организовывали в своих домах чаепитие или ходили на него к своим знакомым. Чаще всего богачи приглашали своих приятелей на обед в ресторан, где тогда подавали европейские блюда, пиво и вино, а иногда вместо саке — водку. Так как не существовало обычая устраивать приемов дома, то посещение ресторана становилось необходимым, чтобы показать себя и встретиться с важными лицами. Иногда такие пиршества происходили в чайных домиках, причем в таком дружеском кругу бывали гейши, которые создавали атмосферу уюта, играя на различных музыкальных инструментах, читая стихи, задавая загадки и танцуя или просто беседуя при подаче напитков. Гости любили смотреть на танцы, однако сами никогда не танцевали, разве что злоупотребляли алкоголем.

Наибольшее удовольствие купцам доставляли прогулки без какой–либо определенной цели или в связи с каким–нибудь празднеством. Часто их совершали для того, чтобы полюбоваться цветением вишни, слив, ирисов или хризантем, в зависимости от сезона. «Прогулка по–японски, — писал Ф. Шалайе, — это любование изменчивостью картин, которые возникают перед нами; это чувственная связь с лицами и вещами, среди которых мы прогуливаемся, таких как толпа, дома, святыни, леса, животные, цветы, камни, облака; это упоение весьма мимолетными чарами света, которые уже не повторятся; это радость, которую доставляет нам созерцание всей действительности, восприятие ее, стремление к ней и восхищение ею» (329, 205–206). Так как Япония великолепно умеет сочетать традиции и новации, то многое из нравов буржуазии старого времени сохранилось до сих пор.

Аналогичные нравы характерны и для высших слоев западноевропейской буржуазии (английской, французской и пр.), которую исследователи называют джентри. В связи с этим Ф. Бродель пишет: «Слово джентри для обозначения высшего слоя французской буржуазии, разбогатевшего на торговле, но через поколение или два покинувшего лавку или контору, в общем эмансипировавшего от торговли и ее «пятна», поддерживаемого в его богатстве и его благосостоянии эксплуатацией обширных земельных владений, постоянной торговлей деньгами, покупкой королевских должностей, которые включались в наследственное имущество осмотрительных, экономных и консервативных семейств — так вот, это слово джентри, конечно же не общепринятое, вызовет резкое неудовольствие всех историков — специалистов по французской действительности этих столетий. Но открытая дискуссия по этому поводу быстро доказывает свою плодотворность» (33, 486). Во всяком случае это слово выступает прекрасным инструментарием в исследовании нравов и быта горожан и представителей высшего слоя буржуазии, стремившихся в определенной степени подражать жизни дворянского сословия.

В XVII веке щегольство, например, английских горожан и джентри было не менее сумасбродным, чем у купцов «позолоченного века» токугавского режима. Об этом свидетельствует любое описание костюмов времен Карла I, Карла II или Якова I, когда мужчины наравне с женщинами использовали рюши и перья, дорогие шелка и бархат, кружевные жабо, пряжки и украшения с драгоценными камнями, пудру и косметику. Ф. Бродель пишет: «История костюма менее анекдотична, чем это кажется. Она ставит много проблем: сырья, процессов изготовления, себестоимости, устойчивости культур, моды, социальной иерархии. Сколько угодно изменяясь, костюм повсюду упрямо свидетельствовал о социальных противоположностях. Законы против роскоши были, таким образом, следствием благоразумия правительств, но в еще большей степени — раздражением высших классов общества, когда те видели, что им подражают нувориши» (34, 333). Однако нувориши — богатые горожане и джентри все равно стремились роскошно одеваться.

Джентри как представителям «нового дворянства» не чуждо было социальное тщеславие, однако они отнюдь не разделяли такие вкусы дворянства шпаги, как охота, дуэли и пр. К такого рода нравам они выказывали свое презрение, ибо эти нравы были лишены благоразумия. Вся буржуазия, и высшая и средняя, имела в связи с этим одинаковое мнение. Она считали, что почтенные буржуа городов и добрые купцы благороднее, нежели объедавшие своих крестьян и не способные приобрести богатство своим трудом дворяне. Именно горожане и купцы ведут добропорядочную жизнь, их нравам чужды подлые деяния, кои часто встречаются у носителей шпаги.

Ф. Бродель пишет об образе жизни французских джентри: «Французские крупные буржуа, ставшие дворянами, на самом деле продолжали свою прежнюю жизнь, уравновешенную, благоразумную, в своих ли прекрасных городских домах, или в своих замках, или загородных резиденциях. Радостью жизни и гордостью для них была их гуманистическая культура; их усладу составляли их библиотеки, где протекали лучшие часы их досуга. Культурная граница, которая определяла и лучше всего характеризовала их, — это их страсть к латыни, к греческому, к правоведению, к античной и отечественной истории. Они стояли у истоков создания бесчисленных светских школ в городах и даже в местечках. Единственно, что их роднило с настоящим дворянством, были отказ от работы и от торговли, вкус к праздности, т. е. к досугу, что было для них синонимом чтения, научных споров с равными–себе» (33, 489). Данный образ жизни был основан на солидных доходах, приносимых эксплуатацией земель, ростовщичеством за счет дворян и крестьян, судейскими и финансовыми должностями, которые передавались по наследству.

Когда буржуазия пришла к власти и вскоре стала обладательницей огромных богатств, то стали ли ее нравы (и нравственность, проявляющаяся в нравах) соответствовать ее идеалам? Иными словами, что сделало богатство с представителями буржуазии? Вознесло ли оно их в духовном, душевном и моральном отношении над их прежним уровнем? Пробудило ли оно в них высшие добродетели? Создало ли оно поколение героев? Действительность оказывается отнюдь не однозназначной, ибо нравы буржуазии дифференцированы в зависимости от ряда социокультурных факторов (господство пуританской морали и т. д.). Вот почему можно согласиться с таким знатоком буржуазного образа жизни и связанных с ними нравов, как В. Зомбарт, который так характеризует набор «мещанских» добродетелей: «Следует жить «корректно» — это становится теперь верховным правилом поведения для хорошего делового человека. Следует воздерживаться от всяких беспутств, показываться только в приличном обществе; нельзя быть пьяницей, игроком, бабником; следует ходить к святой обедне или к воскресной проповеди: короче говоря, следует и в своем внешнем поведении по отношению к свету также быть добрым «мещанином» — из делового интереса. Ибо такой нравственный образ жизни поднимает кредит» (102, 99 — 100). Здесь перед нами нравственность, нацеленная на приобретение выгод и требующая, по крайней мере, напоказ культивировать известные добродетели.

Однако прав и Э. Фукс, глубоко исследовавший нравы буржуазного слоя, что богатство развратило отдельных его представителей: «Отвратительные денежные машины, лишенные всякого чувства, всякой чуткости, — вот что сделал прежде всего капитал из тех, кто им владел и кто им командовал. Раньше всего и ярче всего обнаружились эти черты у английской буржуазии. Так как английская буржуазия раньше других европейских стран вступила на путь капиталистического производства, то она могла дольше всего развиваться свободно и потому здесь специфический тип буржуазии мог получить свое наиболее характерное выражение» (295, 37). Ориентация индивида на богатство, на «делание» денег привела к атомизации общества, к «разумной конкуренции», представляющей из себя взаимную вражду, к эгоизму, к ледяному расчету, к господству денежного интереса при заключении брака, к алчности. Резюмируя нравы буржуа, Э. Фукс пишет: «Все стало товаром, все капитализировано, все поступки, все отношения людей. Чувство и мысль, любовь, наука, искусство сведены на денежную стоимость. Человеческое достоинство определяется рыночным весом — таков товарный характер вещи» (295, 41–42). Все, в целом, свидетельствует, что ткань нравов буржуа весьма противоречива, что к ней неправомерно применять аристотелевскую логику «да» или «нет», что необходимо пользоваться многозначной логикой.