Глава Третья (308-306 гг)

Государства Греции. - Этолийский, Беотийский и Аркадский союзы. - Пелопоннес. - Афины под властью Деметрия Фалерского. - План Антигона освободить Грецию. - Характер Деметрия - Его экспедиция в Грецию. - Его высадка. - Осада Мегары и Мунихия. - Восстановление свободы в Афинах. - Деметрий в Афинах. - Разрыв между Антигоном и Птолемеем. - Начало Кипрской войны. - Осада Саламины. - Морское сражение. - Победа Деметрия - Антигон - царь.

Что понимал мир 311 года под свободой греческих государств, это мы видим с достаточной ясностью из того, что произошло после него, и главным образом в самой Греции. Но старинное магическое слово, должно быть, еще не перестало смущать умы и воспламенять сердца, так как оно, казалось, соединяло в себе все, чего теперь Греция была лишена и чем она прежде обладала.

Конечно, до известной степени эти городские республики могли еще быть свободны или сделаться таковыми, но достигнуть полной самостоятельности было для них невозможно. Их окружали значительно превосходившие их силами государства, и хотя эти маленькие политические единицы были наполнены испытанными воинами и наемниками, но они были слишком бедны для того, чтобы содержать значительные войска, слишком завистливы и враждебны друг другу, чтобы соединиться между собою честно и открыто, и состав граждан был в них слишком испорчен для того, чтобы можно было надеяться на радикальное улучшение положения вещей. Пора их миновала; чтобы сдерживать эту слишком подвижную разрушающую саму себя жизнь, необходимы были прочные монархические формы; но все предпринимаемые в этом смысле попытки не могли пустить корней в Греции с ее партикуляристическим строем. Те же самые качества, которые в такой высокой степени делали греков способными вызвать среди народов Азии брожение, долженствовавшее преобразить и двинуть вперед последних, делали их не способными следовать за развитием новых форм государственной жизни там, где они составляли самостоятельные политические общины; традиционные типы их государственного устройства, шедшие в разрез с теориями политических мыслителей, с тенденциями, с желаниями и намерениями отдельных лиц и с потребностями и средствами самих этих мелких государств, сделались пустой и тягостной формой, парализованной и парализующей, основанной на внутренней лжи и вызывавшей всеобщее презрение.

Многочисленные доказательства господствовавшего в это время в Греции хаоса и беспорядка мы находим в дошедших до нас преданиях. Каждая партия большой политической сцены имеет здесь своих приверженцев, каждая возникающая там борьба партий повторяется здесь; здесь и там быстро сменяются победа, поражение, новая победа, кровавая месть, безжалостное возмездие. Чужие полководцы появляются, грабят и уходят, а за ними следуют другие, чтобы карать, снова грабить и предоставлять партии их злобе друг против друга. Тираны с этим именем или без него; искатели приключений, ищущие добычи, власти и наслаждений, полчища наемников, ожидающих найма; чужие гарнизоны, не уважающие ни обычаев, ни законов, ни собственности, ни святости домашнего очага; изгнанники, водворенные снова дома при помощи вооруженной силы и поставленные ею во главе государства; осыпанные богатствами изменники; обедневшая, безнравственная масса, равнодушная к богам и к отечеству; одичавшее на наемной службе молодое поколение, растратившее свои силы на груди продажных женщин, развращенное модными философскими теориями; состояние полного разложения, беспорядочной агитации и лихорадочного возбуждения, сменяющегося тупым равнодушием - такова печальная картина Греции того времени.

Счастливы греческие города Малой Азии и Фракии, островов Понта, свобода которых свелась уже к одной общинной автономии [1] и которые во всех других отношениях стоят в полной зависимости от Антигона, Лисимаха и туземных "династов" или тиранов; счастливы Родос, Кизик, Византия, которым их своеобразное положение торговых государств и их осторожная и умеренная политика обеспечивают почетный нейтралитет; счастлива Сицилия, где великий искатель приключений Агафокл еще раз гальванизировал нерв политической энергии своими победами в Африке; счастлива даже Великая Греция, где богатый Тарент со своим умным и сдержанным правительством вызывает даже и в маленьких городах сознание того, что у них еще есть точка опоры. Но в Греции, в Пелопоннесе почти все подверглось полному разложению; в больших и малых городах обнаруживался упадок благосостояния, политическая расшатанность и отсутствие всяких надежд в будущем; тысячи граждан двинулись отсюда к Офелу, чтобы в далекой Ливии искать себе мира и покоя и забыть в новой части света свою родину.

Только в одном месте это не совсем так - в земле этолян. Грубые, храбрые, жадные до добычи, свободные и неуловимые в своих горах, они оказывают постоянное сопротивление угрожающей им могущественной Македонии; в этой борьбе их старинный союз крепнет и развивает формы, которые скоро оказываются дающими единственную возможность охранить свое самостоятельное существование от покушения могущественных монархических держав; они сохраняют свою самостоятельность и, несмотря на свое простое и несовершенное общественное устройство, являются единственным свободным народом в Греции. Исстари живя во вражде со своими западными соседями, акарнанцами, они почти всегда были нападающей и вторгающейся стороною, причем уже раз победили их и вынудили присоединиться к своему союзу; теперь отнятая у них снова македонянами Акарнания сделалась вооруженным лагерем и передовым оплотом македонян против Этолии. Более продолжительное время, как кажется, находились с этолянами в союзе локры, главным образом из Амфиссы, которые стыдились своего имени озолян и называли себя охотнее этолянами. [2]

В Беотии тоже исстари существовало федеративное устройство, в котором сначала принимали участие четырнадцать, а потом одиннадцать городов; господство Фив изгладило память об этом устройстве, но самая форма его сохранилась. После падения этого города в 335 году и разрушения его страдавшими долго под его гнетом городами союза, он снова приобрел политическое значение и держал с тех пор сторону Македонии, но когда в 316 году Кассандр снова восстановил Фивы, старая вражда вспыхнула опять, союз перешел на сторону противников и, когда Полисперхонт по соглашению с Кассандром собирался броситься на Пелопоннес, союз выступил даже против него с вооруженными силами. Он состоял из восьми городов, которым были подчинены на началах метекии небольшие местечки; как этоляне в своем стратеге, так и беотяне в архонте Беотийского союза имели своего главу. Географическое положение самой области и ее вражда с Фивами, которые, стоя под охраной македонского гарнизона, держали сторону Кассандра, не позволяли этому союзу окрепнуть. Смежные с Беотией земли фокейцев, северных локров и фессалийцев находились вполне в руках македонян. [3]

Еще менее был, по-видимому, прочен Аркадский союз; союзный город Мегалополь, глубоко преданный македонскому престолу, держал сторону Кассандра и в 318 году отбил штурм Полисперхонта, тогда как другие аркадские города, а именно Тегея, Стимфал и Орхомен, стали в 314 году на сторону противной Кассандру партии; мы не знаем наверное, находились ли здесь [4] македонские гарнизоны, и, если да, то в каких городах; во всяком случае воззвание Птолемея в 308 голу, приглашавшее оказать ему поддержку при освобождении греческих городов, было обращено также и к аркадянам, хотя и без заметных последствий.

Жестокие смуты войны 316-311 годов коснулись особенно приморских областей Аргоса, Ахайи и Элиды, перешедших, наконец, в 308 году в руки Кассандра или Полисперхонта, который, заключив с ним союз, прибыл на Пелопоннес и занял город Ахайи. Мегара была уступлена Птолемеем Кассандру и, как Аргос, получила македонский гарнизон; Мессения и преданная тогда Деметрию Элида тоже, несомненно, были заняты такими же гарнизонами; только в Коринфе и в Сикионе стояли еще египетские войска. Уже много раз была близка к осуществлению мысль составить из Пелопоннеса одно государство, так как для него было гораздо пагубнее то, что различные государства, разъединенные между собой мнимой свободой, попадали то в одни, то в другие руки.

Странное положение занимала в это время Спарта; здесь продолжали еще существовать древние законы и формы Ликурга, но древний дух исчез без следа, здесь господствовала самая постыдная безнравственность, число граждан дошло до нескольких сотен, закон Ликурга, соблюдаемый по внешности, сделался ложью; чем ограниченнее был цикл идей которые они себе усвоили, тем грубее был их образ мыслей; литература и наука, служившие другим грекам утешением и надеждой, были еще и теперь изгнаны из Спарты. В истории того времени все значение Спарты заключается в том, что на ее территории, на мысе Тенар, находится общий пункт вербовки для всех партий и что знатные спартанцы с полной готовностью отправляются на чужбину в качестве кондотьеров; даже сын престарелого царя Клеомена II Акротат ведет в 315 году войско наемников в Тарент и Сицилию и возмущает тех, на чьей службе он ведет войну, своею кровавой дикостью и своими | противоестественными страстями. Покрытый позором он возвращается в Спарту и умирает, не успев наследовать своему отцу на престоле, а по его смерти (309) Клеоним, достойный Акротата по дикости и надменности, требует для себя царского престола; герусия высказывается в пользу юного сына Акротата Арея, и спустя несколько лет Клеоним отправляется с наемниками на службу Тарента, чтобы позорить там спартанское имя еще худшими поступками, чем его брат. С тех пор как спартанское государство умерло для войны, власть царей на родине равняется почти нулю; эфорат господствует на началах олигархии, а эта олигархия, прикрываясь мертвыми законами Ликурга, стремится только к покою и наслаждению; она бесконечно далека от мысли возвратить себе свою прежнюю гегемонию, хотя бы только на Пелопоннесе, которую могли бы теперь оправдать смутное положение вещей в Греции и вспыхнувшая снова борьба партий.

Наиболее ясное представление об этом печальном времени дают нам Афины. Сколько раз со времени битвы при Херонее менялась господствующая партия и политика города! Наконец осенью 318 года, после победы Кассандра, государству дана форма правления, которая была чем угодно, но только не демократией. Выбранным народом и утвержденным Кассандрой правителем государства сделался Деметрий Фалерский, сын Фанострата, выросший в доме Тимофея и получивший под руководством Теофраста подготовку к научной и государственной деятельности; это был человек, одинаково одаренный талантом и суетностью, столь же разносторонний в литературном отношении, как и бесхарактерный в политике, словом, бонвиван, который умел найти себе место. Возможно, что в свои молодые годы он жил философом и что на его столе скромно появлялись "только маслины в уксусе и сыр с островов". [5] Даже тогда, когда он сделался повелителем города, он, как говорят одни, выказал себя снисходительным, осмотрительным и превосходным государственным деятелем, между тем как другие упрекают его в том, что из доходов города, которые вместе с египетскими и македонскими субсидиями он довел до суммы в 1 200 талантов, Деметрий только весьма немногие тратил на управление и боевую готовность города, [6] а остальные расходовал частью на общественные праздники и внешнюю пышность, частью на свои пиршества и разгулы. Он, который согласно своим принципам желал быть исправителем афинских нравов, испортил эти нравы своим более чем сомнительным примером. [7] Каждый день он устраивал роскошные обеды, каждый раз приглашал множество гостей и превосходя в издержках на эти пиршества даже самих македонян, а их роскошью - киприотов и финикийцев; зала окроплялась нардом и миррою, пол был усыпан цветами, дорогие ковры, живопись украшали комнаты; его стол был так богат и расточителен, что его повар-раб, которому доставались остатки, на вырученные за их продажу деньги мог купить себе через два года три поместья. Деметрий любил вступать в тайную связь с женщинами и посещать по ночам красивых мальчиков; он насиловал свободных мальчиков и соблазнял жен даже самых знатных граждан; все юноши завидовали Феогниду, служившему предметом его противоестественной любви; отдаться ему казалось такой завидной участью, что каждый день, когда он после обеда выходил гулять после обеда на улицу треножников, там собирались самые красивые мальчики, чтобы быть замеченными им [8]. Он одевался весьма изыскано, красил свои волосы белой краской и натирал свое тело драгоценными маслами; он всегда улыбался и желал нравиться каждому.

Оба эти качества: кокетливое и распушенное легкомыслие, светское и остроумное образование, получившие впоследствии отличительное имя аттицизма, являются характеристическими чертами афинской жизни того времени. Хороший тон требует посещать школы философов; молодым философом является Теофраст, наиболее ловкий из учеников Аристотеля, который сумел сделать популярным глубокое учение своего великого учителя и собирал вокруг себя до тысячи и двух тысяч учеников, возбуждая большее изумление и имея больший успех, чем его учитель. Его и многих других учителей философии в Афинах тотчас же по своему прибытию в Афины затмил Стильпон Мегарский, наиболее искусный диалектик того времени; ремесленники выбегали из своих домов, чтобы посмотреть на него, когда он проходил мимо; всякий, кто мог, спешил слушать его, гетеры стекались на его лекции, чтобы у него видеть других и показать себя и чтобы научиться у него тому пикантному остроумию, которым они очаровывали не менее, чем своими соблазнительными туалетами и приберегаемыми ими до благоприятного момента знаками своего расположения. В связь с этими куртизанками нередко вступали афинские художники, живописцы, скульпторы, музыканты и поэты; оба наиболее знаменитые комические поэты того времени, Филемон и Менандр, открыто добивались в своих комедиях расположения и предпочтения Гликеры и, когда она нашла себе более богатых друзей, забыли ее с другими продажными женщинами. О домашнем очаге, нравственности в Афинах тогда было уже не много разговора или, вернее, был только один разговор; все содержание жизни свелось к фразам и остротам, к выставлению себя на показ и к бездеятельности под маской деловитости; Афины расточали властителям свои хвалы и свои остроумные отзывы и принимали от них взамен того дары и пожертвования; чем сильнее господствовала у них олигархия, тем низкопоклоннее становились они: как государство относительно царей и других представителей власти, они играли роль паразита, льстивого дармоеда, и не стыдились ценою собственного позора покупать себе хвалы и развлечения. Афиняне боялись только скуки и смешного, а между тем оба эти элемента наполняли всю их жизнь. Религия исчезла и вместе с индифферентным рационализмом вошли в моду суеверие, колдовство, вызывание духов и гадание по звездам; нравственное содержание жизни, изгнанное резонерством из обычаев, нравов и законов, обсуждалось теоретически в школах философов и сделалось предметом диспутов и литературной полемики; обе основные философские системы следующих столетии, стоицизм и эпикуреизм, развились в Афинах в это время. [9]

Может быть, для Афин не было ничего пагубнее этого десятилетия мира, которым они наслаждались под господством Деметрия; когда была подавлена борьба партий, исчезло также последнее нервное возбуждение, какое могло бы дать умам еще некоторый достойный их интерес, и сменилось состоянием отвратительного и порочного застоя; любовь к независимости окончательно исчезла, и еще раз возродившаяся свобода должна была превратиться в карикатуру у потомков марафонских бойцов. Впрочем, как говорилось в похвалу, это господство Деметрия способствовало развитию материального благосостояния государства; это признавал даже его противник Демохарит, [10] соглашавшийся с тем, что Деметрий отлично умеет заботиться о расширении и прибыльности торговли города и о самом полном удовлетворении житейских потребностей, но замечавший, что он не стыдится того, что лишил свое отечество последней славы и действует по приказам Кассандра. По-видимому, особенно большие доходы Афины имели тогда благодаря необыкновенно большому числу чужеземцев, которых привлекали к себе изо всех частей света образованность, гетеры, науки, искусство и торговля. Художественные мастерские в Афинах, вероятно, имели тоже богатые заказы; одному Деметрию, как рассказывают, было, по народному постановлению, в течение тридцати дней воздвигнуто 360 статуй, [11] и, кроме того, афинские художники работали для дворов властителей и для основываемых последними новых городов. Самая торговля в Афинах в это время, вероятно, была оживленнее, чем когда-либо, и соперничала с торговлей Родоса, Византии и Александрии. По произведенной, вероятно, в годы Архонта Деметрия (309) переписи, народонаселение Аттики достигало 21 000 граждан, 10 000 чужеземцев и 400 000 рабов, [12] что для области, размеры которой только немного превышали 40 квадратных миль, было в самом деле значительной цифрой.

Если мы будем ценить заслуги правительства по материальному благосостоянию народа, тогда, конечно, хвалы, которые Деметрий сам воздавал себе в своих мемуарах, и права, которые признают за ним многие писатели древности, [13] мы найдем вполне справедливыми. Но политическому значению афинского государства наступил конец; Деметрий управлял по указаниям Кассандра, причем по внешности демократические формы управления оставались неизменными и даже старательно поддерживалась фикция, что его поместило на его пост доверие его сограждан и оно же сохраняет его на нем. Его антидемократический режим коснулся самых последних мелочей частной жизни; он учредил институт гинайкономов, или женских надсмотрщиков, которые вместе с ареопагитами наблюдали за сборщиками в домах при свадьбах и других празднествах, определил число гостей, которые имели право собираться, и сделал поваров шпионами при исполнении законов роскоши; в номофилаках он создал особых чиновников, которые должны были наблюдать за тем, чтобы законы исполнялись должностными лицами, что в лучшие времена было достаточно обеспечено участием народа в общественной жизни. [14] Возможно, что эти и подобные им меры соответствовали политическим теориям, которые он изложил в своих сочинениях, и они, несомненно, имели свое оправдание, если афиняне удовлетворялись ими.

Но уже в 312 году, когда племянник Антигона Птолемей высадился на берег в Беотии и приблизился к границам Аттики, антимакедонская партия пришла в движение, и Деметрий был вынужден отправить в Азию послов для формальных переговоров с Антигоном о мире. Наконец был заключен мир 311 года, провозглашавший свободу греческих государств; но Кассандр этим нисколько не смущался, и его гарнизон продолжал оставаться в Мунихии; обещания Птолемея тоже не имели никаких дальнейших результатов, и по заключении конвенции между этими двумя властителями господствовавший в Афинах порядок вещей был снова подтвержден и, как должно было казаться, обеспечен в будущем.

В Афинах, вероятно, никто не подозревал, что Антигон всего менее был расположен дозволить установиться в Афинах такому порядку вещей; но первым условием удачи его плана было то, чтобы план оставался в тайне. Его предприятие было внушено ему нежеланием освободить Афины и другие греческие государства, но оно удалось ему тем вернее и повлекло за собою тем более важные результаты, что он действительно выполнил свое обещание даровать им свободу, так часто повторявшееся другими, и выполнил в духе тех, кому оно было дано. Как бы с этой единственной целью он решил послать в Грецию флот, величина которого обеспечивала его полный успех; когда в военном совете было предложение занять Афины гарнизоном, так как они представляют собою лучший оплот против Греции, он сказал, что лучший и самый неприступный оплот есть любовь и что из Афин, этой высокой твердыни, на которую обращены взоры всего света, лучи его славы распространяются по всей вселенной. [15] Во главе этой экспедиции, которая должна была выйти в море весною 307 го Антигон поставил своего сына Деметрия. Он не мог сделать более удачного выбора.

Из диадохов и их сыновей, эпигонов, ни один не является таким полным воплощением своего времени, как этот Деметрий; элементы македонской, восточной и греческой жизни как бы соединились в нем в один образ. Суровая энергия и строгость солдата, чарующая и остроумная гибкость аттического ума и глубокая, доходящая до самозабвения чувственность азиатских султанов - все это живет в нем, и мы не знаем, чему в нем более удивляться-, силе ли характера, или его гению и легкомыслию. Он любит все необычное, будь то безумная отвага, жажда приключении, разгул или чудовищные планы и предприятия; пронестись по свету, как метеор, сверкая и вызывая всеобщее изумление, или мчаться на палубе своего корабля по морю в жестокую бурю, смотря в беспредельную даль, - таково его наслаждение; только покой для него невыносим; среди наслаждений его обуревают новые желания, и неистощимая сила его тела и ума постоянно требуют новой работы, новых предприятий и новых опасностей, где все ставится на карту. Он относится к своему отцу с детским обожанием, - это единственное прочное чувство в его сердце, все остальное для него представляет только эффект минуты и, в общем, совершенно безразлично. Жить значит для него наслаждаться, он не знает, как Александр, прекрасного и глубокого чувства дружбы; быстро и прихотливо меняются его привязанности, его надежды и его судьба. Его жизнью не руководит наполняющая и единая великая идея, он не имеет, как Александр, сознания своего призвания и своих сил для исполнения той или другой задачи, которое сделало бы его способным покорить всю вселенную; он рискует, борется и господствует, чтобы наслаждаться своими силами, все равно в каком направлении, в полном вакхическом экстазе. Все то, что он завоевывает, основывает и призывает к жизни, является как бы делом случая, центр же и цель составляет его личное "я"; он представляет собой скорее биографический, чем исторический характер. [16]

Только одна излюбленная идея не оставляет его; народ афинян, славному прошлому которых он изумлялся еще будучи мальчиком, чье остроумие и изящество, чьи художники и философы его восхищали, которых единогласно восхваляют образованные люди всего света, этот порабощенный и опозоренный народ он бы снова желал видеть свободным, он бы желал снискать себе высшую на свете славу освободить Афины и быть приветствованным афинянами как освободитель. Постоянно возникает перед его тором эта картина, и он живо представляет себя там, он жаждет увидеть Афины, так для него все там дорого, восхитительно, исполнено блестящего величия! Какая слава для него, если он придет к ним и возвестит им слово свободы! Когда он появится на рынке этого славного города, в его храмах и портиках, как будет народ прославлять его красоту, как будет рукоплескать чарам его речи, как будет называть его имя вместе и именем Алкивиада и Аристогитона, венчать его венком и ликовать вокруг него! С какой радостью он променяет все лавры своих побед на востоке на венок, которым наградят его свободные афиняне.

И вот повеление отца зовет его туда, в экспедицию для освобождения Афин; что ему за дело до того, что предписывает политика, до ее велений и запретов; ликуя, встречает он приказ отца, дающий ему случай исполнить заветную мечту своей жизни. Достойным и могущественным желает он явиться перед афинянами; с ним находится флот из 250 кораблей, в его распоряжении 5 000 талантов серебра, многочисленное войско, осадные машины, оружие и изобилие различных запасов; так он выходит в море из Эфеса. [17]

Он беспрепятственно достигает Суния; оставив там на якоре под прикрытием мыса большую часть флота, он с двадцатью отборными кораблями идет вдоль берега, как бы направляясь в Саламину. [18] С афинской цитадели видна эта стройная эскадра; все думают, что это корабли Птолемея, идущие, вероятно, в Коринф; затем они поворачивают и направляются к Пирею; принимаются меры, чтобы впустить их во внутреннюю гавань. Только теперь обнаруживается ошибка; все спешат вооружиться и приготовиться к сопротивлению; но Деметрий уже проник в лишенный заграждений вход в гавань; он предстает перед взорами вооруженного народа на борту своего- адмиральского корабля в полном блеске своего вооружения и дает знак молчать и слушать его; он приказывает возвестить через герольда, что, к счастью, его отец Антигон посылает его освободить Афины, прогнать македонский гарнизон и возвратить афинянам учреждения и законы их предков. [19] Тогда афиняне бросают свои щиты и одобрительно рукоплещут, раздаются непрерывные крики ликования, они называют его своим спасителем и благодетелем и приглашают сойти на берег и исполнить свое обещание.

Между тем Деметрий Фалерский и фрурарх Мунихия Дионисий заняли войсками стены и башни Пирея; первые нападения они отразили, но затем высадившимся на берег удалось пробиться вперед, с каждым шагом увеличивалось число тех, которые переходили на их сторону; Пирей был в руках Деметрия. Дионисий бежал в Мунихию, Деметрий Фалерский поспешно отступил в город. Там должно было господствовать крайнее возбуждение, было ясно как день, что из существовавшего до сих пор порядка вещей не уцелеет ничего; прежний властитель города начал опасаться за свою личность, полагая, что ему следует бояться граждан более, чем победителя. Он послал сказать стратегу Деметрию, что он готов сдать город и просить для себя защиты. Это посольство было принято крайне милостиво; стратег отвечал, что его уважение к личному характеру и к прекрасному образованию прежнего правителя Афин слишком велико, чтобы он мог иметь хотя бы самое отдаленное намерение видеть его находящимся в опасности. Вместе с этим посольством он послал в город одного из своих друзей, милетянина Аристодема, которому было дано поручение принять меры для обеспечения личной безопасности принужденного дойти до такого унижения правителя и пригласить его и некоторых других граждан явиться к Деметрию, чтобы условиться с ними относительно дальнейших распоряжений. На следующий день в Пирей явились Деметрий Фалерский и некоторые другие граждане, назначенные для этой цели народом, чтобы подписать акт, которым восстановлялась афинская свобода; он сам просил у стратега разрешения покинуть под надежным прикрытием Аттику и отправиться в Фивы; это разрешение ему было дано без затруднений, и он покинул город, повелителем которого был более десяти лет. [20]

Афинскому народу стратег Деметрий приказал сказать, что как он ни жаждет этого, но вступит в город Афины не прежде, чем довершит дело их освобождения победой над гарнизоном Мунихия. Он вызвал стоявший у Суния флот, приказал окружить укрепления гавани Мунихия окопами, поставить машины и сделать все приготовления к штурму этой сильной крепости. В этот промежуток времени он решил двинуться в Мегару, где также находился гарнизон Кассандра. [21] Пока здесь производились осадные работы, сам Деметрий поспешил на одно любовное свидание в Ахейю; здесь в Патрах жила Кратесиполида, прекрасная и смелая вдова Александра Тимфейского, которая дала знать ему, что готова принять его. Его сопровождал только небольшой отряд легковооруженных воинов; приблизившись к городу, он приказал им остановиться и разбил свой шатер в отдалении от них, чтобы без помехи провести час в качестве пастушка прекрасной вдовы. Тут появились враги, напали на шатер, и Деметрий едва имел время накинуть на себя платье; только с трудом ему удалось скрыться, а его шатер со всем роскошным убранством, вероятно, выбранным специально для этого галантного посещения, попал в руки неприятелей. [22] Возвратившись в Мегару, он начал спешить с осадой: скоро город был взят, и солдаты уже готовились приступить к грабежу, [23] но по ходатайству афинян граждане были пощажены и мегаряне были провозглашены свободными. [24]

После этого Деметрий возвратился в Мунихий: борьба здесь продолжалась с величайшим ожесточением. Войска Дионисия защищались настолько же храбро, насколько им благоприятствовали условия местности и сильные крепостные окопы. Благодаря численному перевесу войска и множеству осадных машин, Деметрию наконец удалось после того как он штурмовал крепость два дня подряд с постоянно свежими войсками, взять Мунихий; македонские войска побросали оружие и сдались, а Дионисий был взят в плен. После этого Деметрий приказал разрушив крепостные окопы и возвестить окончательное освобождение Афин и свою дружбу и союз с афинским народом Это, вероятно, произошло в августе или сентябре 307 год;]

Теперь, наконец, Деметрий, после неоднократных просьб граждан, совершил при бесконечном ликовании народа свой въезд в Афины; он созвал народ на собрание и экклесию и вступил на ораторскую трибуну: город свободен, сказал он; он постарается восстановить также и его прежнее могущество; прежде всего Афины должны снова сделаться морской державой; поэтому он испросит у своего отца разрешения выдать им лесу для постройки ста триер и возвратить им остров Имброс; но для этой цели они должны отправить послов к Антигону; они получат также в подарок 150 000 мер хлеба; он предлагает им прежде всего позаботиться о преследовании судебным порядком тех, кто оказывал свое содействие при ниспровержении демократии. [25]

Вся деятельность новой демократии теперь обратилась частью на процессы против приверженцев олигархии, частью на постановления в честь Деметрия и его отца Антигона. Были внесены исангелии против Деметрия Фалерского, его друзей Динарха Коринфского и комического поэта Менандра и против множества других приверженцев прежнего строя, большинство которых заблаговременно бежало из города; они были приговорены к смерти, статуи Деметрия были опрокинуты и расплавлены; Менандр и некоторые другие, оставшиеся в Афинах, были оправданы. [26] Затем предстояла задача отблагодарить освободителя города за его благодеяния; почести, постановленные свободным афинским народом, достигли полной бессмыслицы, вызывающей только омерзение; демагоги превосходили самих себя в неутомимой изобретательности новых почестей, которыми они надеялись обратить на себя внимание молодого властителя и добиться его благосклонности. Особенно отличался на этом поприще старый Стратокл, чье влияние с этого времени сделалось в Афинах преобладающим. По его предложению народ постановил воздвигнуть рядом со статуями Гармония и Аристогитона золотые колесницы в четверку с изображениями "Спасителей" Деметрия и Антигона, принести им обоим в дар золотые венки стоимостью в 200 талантов, воздвигнуть им под именем спасителей алтарь, ежегодно избирать жреца для сужения им, [27] увеличить число фил двумя, которые были названы по их имени Антигонидой и Деметриадой, [28] учредить в честь их ежегодные игры с шествиями и жертвоприношениями и выткать их изображения на пеплосе, священном одеянии Афины; посольство же к Антигону и Деметрию должны были отправляться под именем и с полным церемониалом феорий. Другие предложили воздвигнуть Деметрию алтарь на том месте, где он впервые, сойдя с колесницы, коснулся ногою земли Афин, под именем "Нисходящего", которое обыкновенно давалось только Зевсу, и принимать Деметрия, когда он будет приезжать в Афины, с такой же торжественностью, как Диониса или Деметру, а тому, кто отличиться при таком приеме роскошью и изобретательством, выдавать деньги из государственной казны, чтобы он мог выставить обетный дар; месяц Мунихий был назван теперь Деметрионом, каждый последний день месяца - Деметриадой, а праздник Дионисий - Деметриями. [29] И когда вскоре предстояло отправлять щиты в дар Дельфийскому храму, Драмоклит Сфеттий внес в народное собрание следующее предложение: "В добрый час; народ постановляет выбрать одного мужа из числа афинян, который должен отправиться к спасителю и по получении благоприятных предзнаменований вопросить его, как всего благочестивее, прекраснее и скорее народ может устроить эту отправку обетных даров; и пусть народ поступит так, как ему будет возвещено". [30] Наконец, народ не только приветствовал Деметрия как бога, но называл его и его отца высшим именем, какое только можно было найти, именем царя. [31] Это было то слово, которое совмещало в себе всю сумму достигнутых в политике значительных результатов и которого ни Антигон, ни его противники, несмотря на все их горячее желание, не решались произнести; когда афинский народ позволил себе выразить таким образом свою благодарность, то этому можно было придавать большое или малое значение, в зависимости от желания видеть в этом акт добровольного сервилизма или голос центра греческой образованности и выражения общественного мнения.

В Афинах, среди остроумного и столь изобретательного в искусстве лести народа, среди веселых пиров и прекрасных блудниц, Деметрий, по-видимому, забыл про дальнейшее освобождение греческих государств; целые месяцы он, как кажется, бездеятельно оставался в Афинах; его появление, его речи н поступки, носившие на себе печать изящества и доброты, не переставали возбуждать энтузиазм в афинянах; а когда он даже вступил в брак с прекрасной Эвридикой, вдовой Офелы Киренского, которая возвратилась в Афины, тогда восторженному ликованию не было конца, тогда брак героя с дочерью геройского рода Мильтиада, представлявший собою как бы символическое, сочетание славного прошлого Афин с высшей земной властью настоящего, казался избытком милости, чести и блаженства. [32]

Может быть, он рассчитывал продолжать весною освобождение Греции, и его видимая бездеятельность в Афинах была наполнена приготовлениями к этому и различными сношениями и переговорами. Во всяком случае мы можем заметить его влияние в одном пункте, представлявшем особую важность. Для Кассандра было делом первой важности удержать за собою Эпирскую землю, над которой его рука тяготела с 317 года. Движение, вспыхнувшее там в 313 году, когда войско Антигона, по-видимому, с успехом открыло свои действия в Греции и когда царь Эакид возвратился на родину, показало, какая опасность грозила отсюда Македонии; оставляя царем эпиротов его старшего брата, сурового и деспотичного Алкета, Кассандр желал только тем вернее упрочить свою власть над этой страной. Очень скоро эпироты почувствовали весь гнет этого сурового режима под македонским влиянием, гнет тем более тягостный, что успех Кассандра в Греции и заключенные им с Египтом договоры лишали их, по-видимому, всякой надежды на перемену существующего порядка. Быстрее, чем можно было ожидать, произвел эту перемену поход Деметрия в Грецию и освобождение им Афин; конечно, общее недовольство в Эпире немедленно нашло пути и средства к желанному перевороту; в одну и ту же ночь были умерщвлены царь Алкет с его детьми, [33] и иллирийский князь Главкий поспешил водворить в его наследие сына Эакида Пирра, которому теперь исполнилось двенадцать лет. [34] Эта революция делала эпиротов и иллирийцев Плавкий естественными союзниками Деметрия, а положение Деметрия, угрожавшего Македонии из Греции и с моря, лишало Кассандра всякой возможности открыто выступить против происшедших на его западной границе перемен.

Конечно, успехи эпиротов побудили восстать и всех тех, которые должны были покориться в 312 году в месте с Эпиром, как Аполлония, или держались только с большим трудом, как Левкады и Керкира. На них, и главным образом на исконную ненависть этолян в Македонии, Деметрий мог смело рассчитывать при своем будущем походе против Кассандра; усилив ими свою сухопутную армию и располагая превосходным флотом, он мог считать успех предстоящего похода обеспеченным.

В это время возвратилось посланное к Антигону посольство и привезло Деметрию приказание немедленно покинуть Грецию, чтобы вести войну с Птолемеем, которая как раз теперь началась в восточных водах; он приказывал ему созвать синедрион союзных греческих государств и передать ему руководство общественными делами, а самому как можно скорее появиться в кипрских водах. Привыкнув беспрекословно повиноваться приказаниям отца, Деметрий увидал себя внезапно исторгнутым из этой прекрасной и опьяняюще-сладкой жизни в Афинах раньше, чем успел совершить что-либо соответственное его крупным боевым силам; со снова вспыхнувшей в нем жаждой героических подвигов он поспешил на восток, где новая борьба и новые опасности давали более достойное занятие его беспокойному и страстному темпераменту. Освобождены были только Афины и Мегара; теперь Деметрий охотно предпринял бы наскоро некоторые экспедиции, но время не ждало; он послал гонцов к Клеониду, египетскому страти-гу в Коринфе и Сикионе, и обещал ему множество денег, если он оставит эти города и дарует им свободу. Его предложения были отвергнуты, и Деметрий - это было приблизительно в начале 307 года [35] - поспешил оставить Афины и Грецию и отплыть на восток, сопровождаемый тридцатью афинскими триерами под предводительством Мидия. [36]

Из наших источников совершенно не видно, что побудило Антигона к этому внезапному решению, которое не только прерывало начатое освобождение Греции, но и полагало конец соблюдавшейся до сих пор фикции мира, продолжавшего существовать на основании договоров 311 года. Мы увидим, что около этого времени Селевк предпринял свой большой поход на Индию; таким образом, сильнейший из союзников Египта не мог теперь помешать быстрому и смелому предприятию. Или Антигон видел угрозу войной в том, что Лагид сосредоточивал на Кипре сильную армию и флот и что, как говорилось, весною сюда должен был прибыть весь египетский флот? Или недавняя участь царя Пафа подала повод к протесту, который мог легко прекратиться в casus belli? Несомненно, Антигон имел полное основание искать теперь быстрой развязки; это была не ошибка, но смелое и верное решение, когда он в настоящую минуту прервал дело освобождения Греции, чтобы предупредить вторжение Лагида в Малую Азию; если бы удар против него удался, как удался удар против Кассандра в Афинах, то игра коалиции была бы проиграна.

Согласно приказанию отца Деметрий со своим флотом прежде всего двинулся в Карию и пригласил родосцев соединиться с ним для борьбы против Египта, но они отказались от этого, изъявив желание жить со всеми в мире, оставаться нейтральными и заниматься своими частными делами. Деметрий не имел времени предпринять теперь же что-либо против них, но надеялся скоро найти случай привлечь к ответственности это гордое торговое государство за такой отказ. Он пошел вдоль берега в Киликию и там увеличил свои боевые силы новыми кораблями и экипажем. Со значительно усиленным флотом, [37] на борту которого находилось около 15 000 человек пехоты и 400 всадников, и с достаточным для продолжительного похода числом транспортных судов с запасами Деметрий, вероятно, в феврале месяце снова вышел в море и направился к Кипру, не встретив нигде египетского флота, который бы мог помешать ему в этом; Деметрий высадился на северо-восточном берегу острова, на берегу Карпасия; корабли были вытащены на берег, были сооружены вал и рвы значительной глубины и из этого укрепленного лагеря были предприняты набеги на ближайшие окрестности, причем были взяты два ближайших города, Карпасия и Урания. [38] Затем Деметрий приступил к осаде Саламина, ближайшего и в то же время самого важного города на южном берегу острова. Часть кораблей была спущена на море, чтобы защищать берега, а сам он со всем своим сухопутным войском двинулся через горы к Саламину. Здесь находился стратег острова Менелай, брат Птолемея, который уже стянул к себе все гарнизоны кипрских городов и все те войска, которые можно было навербовать, он дозволил неприятелю приблизиться на расстояние одной мили и ожидал его здесь с 12 000 человек пехоты и 800 всадников. Произошло сражение; египетские войска были опрокинуты, бежали к городу; преследующий их неприятель настиг их, около трех тысяч человек было взято в плен, тысяча пала, и самому городу едва удалось спастись; Деметрий одержал самую решительную победу. Он желал усилить свои войска военнопленными; но эти бедные люди, оставившие все свое имущество дома в Египте, дезертировали при первой возможности, так что Деметрий увидел себя вынужденным отправить остальных на кораблях в Сирию к Антигону.

Между тем Менелай приготовлялся самым энергичным образом встретить штурм города, которого он должен был ожидать; бойницы и башни стен были снабжены машинами и метательными орудиями, заняты сильными отрядами и воинская служба вообще была заботливо организована, как этого требовала близость неприятеля; в Александрию были посланы гонцы просить помощи как можно скорее, в гавани города находилось 60 кораблей, делавших для неприятеля доступ и нападение со стороны моря невозможным. Деметрий со своей стороны убедился, что город должен быть взят раньше, чем прибудет подкрепление из Египта, но что взять его нелегко, так как он обладает достаточным числом защитников, превосходными укреплениями и оборонительными машинами; он не мог ни решиться на продолжительную блокаду, ни надеяться взять город силой оружия, ни привлекать к себе на помощь новые и значительные средства. В первый раз имел молодой полководец случай проявить изумительный талант в изобретении и устройстве страшных осадных машин и свое искусство в приемах осады, доставившее ему имя завоевателя городов Полиоркета, под которым история знает его с этого времени; новое, поразительное, грандиозное характеризует его натуру также и в этих созданиях. Он поспешил выписать из Малой Азии ремесленников, металлы, строевой лес и другие необходимые для подобных работ материалы; были сооружены всевозможные машины необыкновенной величины, черепахи, катапульты и метательные машины дальнего боя. Все другое превосходила так называемая гелеполида (Бери город), исполинское сооружение, сосредоточившее на возможно малом пространстве для достижения наибольшего разрушительного действия силу многих батарей; достигая 75 футов ширины с каждой стороны и 150 футов вышины, это, напоминавшее собою башню, здание, стояло на четырех массивных колесах или катках, почти 14 футов в диаметре; вся башня была разделена на девять этажей; в нижних этажах были помещены различные метательные машины, из которых, самые значительные метали камни в полтора центнера весом, в средних самые большие катапульты, горизонтально-мечущие машины, в верхних множество мелких метательных орудий и катапульт. К ней было приставлено более 200 человек прислуги; наконец, с этой батарейной башней было соединено два громадных тарана, воздвигнутых под соответственными навесами по обе стороны башни и предназначенных действовать обще с нею. Эти машины были придвинуты к стенам и открыли свои действия; скоро град стрел и камней очистил бойницы на стенах от защитников, а тараны расшатали толстые стены. Осажденные со своей стороны, тоже воздвигли внутри различные машины и работали с неменьшим усердием и успехом. Так прошло несколько дней; с обеих сторон при этой тяжелой работе было ранено и убито множество людей. Наконен осаждающим удалось пробить своими таранами брешь; они попытались ворваться через нее силой, завязалась страшная борьба на развалинах стен, осажденные бились с величайшим мужеством, пока поступившая ночь на вынудила Деметрия отдать приказ к отступлению. Менелай, отлично понимая, что главная опасность заключается в том, что в случае возобновления борьбы на следующее утро ему не удержать города в своих руках, и не располагая достаточным временем, чтобы заполнить брешь или воздвигнуть позади нее новые укрепления, надеялся спасти город при помощи составленного им смелого плана. По его приказанию под покровом ночи были собраны большие массы сухого дерева, которые в полночь были подброшены под неприятельские машины, между тем как со стены полетели густым градом пылающие стрелы и горящие факелы; огонь немедленно начал производить свое опустошительное действие и охватил самые крупные машины; тщетно осаждающие бросились тушить огонь; уже пламя проникло вверх башни, спасение было невозможно, все сгорело, и множество людей, находившихся в этой башне и в других машинах, поплатились жизнью; неимоверные труды по сооружению этих машин были напрасны. [39]

С тем большим рвением продолжал Деметрий осаду города; он вполне обложил его с суши и с моря и надеялся, что боевых сил будет достаточно для того, чтобы встретить и отразить египтян, если бы даже сам Птолемей поспешил на помощь. Действительно, немедленно по получении вести о битве при Саламине Птолемей выступил в поход с большими сухопутными и морскими силами, пристал к берегу у Пафа на юго-западной стороне острова и двинулся к Китиону, лежавшему а пяти милях на юго-западе от Саламина; его флот состоял из 140 кораблей, частью тетрер, частью пентер, [40] за которыми следовало более 200 транспортных судов со 10 000 человек пехоты. Располагая такими значительными боевыми силами вблизи неприятеля, которому в то же время угрожали с тыла гарнизоны Саламина, он считал свою победу обеспеченной и послал сказать Деметрию, чтобы тот поспешил удалиться, пока он не нападет на него со всеми своими боевыми силами и не уничтожит его несомненно. Деметрий отвечал, что он и на этот раз еще дозволит ему беспрепятственно удалиться, если Птолемей немедленно обязуется удалить свой гарнизон из Сикиона и Коринфа; эти заявления отлично характеризуют тон воюющих сторон того времени. Тогда Птолемей послал тайных гонцов к своему брату Менелаю в Саламин с приказанием, если это возможно, поскорее прислать к нему те 60 кораблей, которые находились в гавани города; соединившись с ними и значительно превосходя неприятеля числом кораблей, он мог считать свою победу несомненной, одним ударом он рассчитывал освободить Саламин, возвратить себе Кипр и положить конец войне.

Деметрий прежде всего поспешил воспрепятствовать соединению неприятельского флота. Оставив часть своего сухопутного войска для осады Саламина, он посадил на корабли своих остальных воинов, храбрейших и сильнейших из своего войска, чтобы по мере возможности усилить их экипаж, и приказал перенести на палубу каждого корабля достаточное количество снарядов, метательных машин и небольших катапульт и сделать все другие необходимые для морского боя приготовления. Его флот состоял из 118 кораблей, считая те, которые он снабдил экипажем в уже завоеванных им городах Кипра; [41] самыми крупными кораблями были гептеры, большинство же состояло из пентер. С этим флотом он прошел мимо города, стал на якорь перед входом в гавань, несколько далее выстрела, и провел здесь всю ночь, желая воспрепятствовать выходу из Саламина 60 кораблей и дождаться прибытия Птолемея, будучи вполне готовым к морскому сражению.

На следующее утро на юго-западе показался флот Птолемея, казавшийся издали еще грознее, гак как за ним следовали также и грузовые корабли; флот Птолемея все еще считался самым испытанным и лучшим, и до сих пор еще никто не решался встретиться с ним в открытом бою; поэтому флот Деметрия ожидал исхода этого рискованного предприятия без особых надежд. Тем радостнее Деметрий ожидал сражения. Прежде всего необходимо было воспрепятствовать находившимся в гавани 60 кораблям угрожать его тылу; чтобы отвлекать от сражения как можно менее сил, он приказал своему наварху Антисфену стать с десятью пентерами в узком проходе в гавань, удержать во что бы то ни стало за собою эту позицию и совершенно преградить выход из гавани. В то же время он приказал все своей коннице выстроиться вдоль берега на юго-западной стороне города, чтобы, если во время сражения корабли будут подогнаны к берегу и их экипаж будет принужден искать спасения вплавь, спасать своих и уничтожать неприятеля в случае подобной же попытки с его стороны. Затем он сам в боевом порядке двинулся навстречу неприятелю; на левом крыле находилось семь финикийских семипалубных кораблей и тридцать афинских тетрер под командой Мидия; к ним примыкали десять шестипалубных и десять пятипалубных кораблей; центр линии составляли менее крупные корабли, находившиеся под начальством самосца Фемизонта и пеллейца Марсия; [42] на правом крыле, со стороны берега, стояли остальные корабли под начальством Гегесиппа Галикарнасского и Плейстия Косского, главного штурмана флота. В таком порядке флот Деметрия, в составе 108 кораблей, двинулся навстречу неприятелю.

Птолемей, выступивший еще в ночной темноте, чтобы достигнуть входа в гавань ранее, чем неприятель успеет воспрепятствовать этому, тоже поспешил теперь выстроить свой флот в боевой порядок, видя при свете утреннего солнца неприятельский флот уже выстроенным и готовым к бою; транспортные суда были оставлены на значительном расстоянии позади боевой линии, а военные корабли, которых он имел 140 против 108 кораблей неприятеля, но между которыми не было семи- и шестипалубных кораблей, как у Деметрия, были выстроены в боевую линию таким образом, что на левом крыле, со стороны берега, где командовал сам Птолемей, были сосредоточены самые крупные суда; здесь он намеревался пробить неприятельскую линию, чтобы отрезать ее от берега и тем легче достигнуть гавани Саламина, между тем как Деметрий рассчитывал произвести главное нападение на неприятельскую линию на ее более слабом правом крыле и совершенно отбросить неприятеля к берегу, где, когда победа на море будет решена, вытесненный на берег неприятель должен будет попасть в руки всадников.

Когда оба флота были выстроены таким образом, боцман на каждом корабле произнес обычную молитву, которую за ним громким голосом повторила команда; затем весла с обеих сторон пришли в движение, полководцы, стоя на палубе, с тревогой ожидали начала боя, один немало озабоченный более многочисленной армадой противника, а другой - исполинскими размерами неприятельских кораблей; здесь была поставлена на карту не только честь дня, но и обладание Кипром, Сирией и дальнейшие судьбы царства Александра. Приблизившись на тысячу шагов к правому крылу неприятеля, Деметрий поднимает золотой щит, служащий сигналом к битве; то же самое происходит на другой стороне в египетском флоте; корабли быстро пролетают короткое пространство, разделяющее обе линии. На всех палубах звучат трубы, войска издают боевой клик, шумит и пениться море около быстро несущихся кораблей, стальные носы которых скоро должны врезаться в неприятельские корабли; уже начинает падать дождь стрел и камней, уже с обеих сторон летит несметное множество метко пущенных дротиков, нанося опасные раны. Наконец корабли приближаются друг к другу для абордажа, воины стоят на коленях вдоль борта с выдвинутыми вперед копьями, громче насвистывает боцман такт для весел, гребцы работают из всех сил. Наконец со страшной силой корабль сталкивается с кораблем, ряд весел разбивается вдребезги, корабельный остов не может уже более служить ни для бегства, ни для нападения, команда защищается, как может, на этом мертвом теле. Там направляемые с одинаковой ловкостью суда налетают друг на друга носом, железные носы впиваются в неприятельский корабль, гребцы изо всех сил гребут назад, чтобы освободиться для нового удара, между тем как воины поражают находящегося лицом к лицу с ним неприятеля быстрыми и верными ударами дротиков. Другим удается подойти к неприятелю сбоку, с треском впивается нос в остов неприятельского корабля, который тщетно пытается освободиться, воины стараются протиснуть на борт неприятельского корабля, со своего маленького они карабкаются на более высокий неприятельский, а дротики эпибатов ранят и повергают карабкающихся в море; с одинаково высокой палубу воины перепрыгивают на палубу неприятеля; падает тот, кто решится на слишком смелый прыжок; идет ожесточенная борьба на тесном пространстве, падет тот, кто не победит в бою. Яростный бой заглушает шум волн; победу доставляет не храбрость, а беззаветная отвага и случай; близость смерти удваивает ожесточение, предстоит или победить, или умереть; разъяренное море поглощает бесчисленное множество людей. Всех мужественнее сражается юный герой Деметрий: он стоит на корме своей гептеры, которая во все время битвы находится впереди, постоянно нападая на новые корабли, неутомимо меча дротик и сталкивая лезущих наверх; несметное множество стрел и камней направляют против него, но он подхватывает их щитом или уклоняется от них ловким движением корпуса; три оруженосца, сражающиеся около него, уже пали; со смелостью победителя он, а за ним и другие корабли, опрокидывает неприятельский флот правого крыла. Наконец это крыло уничтожено, тогда он бросается на центр флота, где скоро все приходит в полное расстройство и обращается в беспорядочное бегство.

Между тем Птолемей с неменьшим успехом сражается против правого крыла Деметрия, со своими большими и защищаемыми сильным экипажем кораблями он опрокинул противника и захватил и потопил много кораблей; тогда он бросается уничтожить также и остальной флот Деметрия, но видит, что правое крыло и центр его собственной линии совершенно разбиты, рассеяны и обращены в бегство и что все потеряно. Тогда и он спешит спасать, что еще можно спасти; только с большим трудом удается ему пробиться и с восемью кораблями достигнуть Китиона. Деметрий отдает Неону и Буриху приказ преследовать неприятеля и спасать тех, которые еще держаться на поверхности моря; а сам со своим флотом, убранным украшениями неприятельских кораблей и ведущим на буксире за собою захваченные в плен корабли, с триумфом возвращается на место своей стоянки около лагеря.

Во время битвы правитель Саламина Менелай велел выступить в море своим прекрасно вооруженным 60 кораблям под предводительством наварха Менойтия; они вступили в борьбу с десятью кораблями перед устьем гавани и, победив их после упорного сопротивления и принудив их отступить к лагерю, направились на юго-запад, чтобы своим прибытием решить победу. Но они явились слишком поздно, когда уже все было потеряно, и поэтому поспешили снова достигнуть гавани. [43]

Деметрий одержал важную и знаменательную победу; она стоила ему около 20 кораблей, но зато неприятельский флот был уничтожен; 40 боевых кораблей было взято в плен со всем экипажем; [44] более 80 было потоплено и затем было приведено людьми Деметрия с наполненным морской водою корпусом; было захвачено более 100 транспортных судов и на них взято в плен почти 8 000 человек солдат; кроме того, в его руки досталась громадная добыча женщинами и рабами, деньгами, оружием, доспехами и всевозможными запасами, а главное, также и прекрасная флейтистка Ламия, царившая отныне в сердце молодого героя.

Немедленно после этой победы сдался также и Менелай со своим флотом и весьма значительным сухопутным войском; остальные города острова тоже сдались победителю, так как Птолемей из Китиона немедленно бежал в Египет. Деметрий сам не преминул почтить свою счастливую звезду великодушием и добротой; он позаботился о почетном погребении павших врагов, отослал назад к Птолемею без выкупа и с богатыми дарами многих наиболее знатных пленников, в том числе Менелая и Леонтиска, сына Птолемея, [45] принял к себе на службу большинство военнопленных из прежних гарнизонов кипрских городов в количестве 16 000 человек пехоты и 600 всадников, а своим дорогим афинянам, корабли которых в этом сражении сослужили ему хорошую службу, послал в подарок тысячу двести полных вооружений. Своему отцу он отправил весть об этой победе через Аристодема Милетского, одного из своих верных приближенных.

Аристодем поспешно отплыл к устью Оронта, которое находилось недалеко на противоположном берегу, чтобы принести первую весть об этом большом морском сражении; здесь в нескольких милях от берега стоял лагерем Антигон, занятый постройкой своей новой резиденции Антигонии. [46] Аристодем, как рассказывают, велел своему кораблю не приставать к суше, но стать на якоре около берега и приказал экипажу не покидать его впредь до дальнейших распоряжений, а сам сел один в лодку и отправился на берег. Антигон находился уже в сильной тревоге, не получая так долго известий от своего сына; узнав, что прибыл корабль с Кипра, он начал посылать гонца за гонцом. Они встретили Аристодема, спрашивали его, заклинали его положить конец заботам престарелого отца и не скрывать долее, будь это даже самое ужасное, но он медленно, с серьезным видом и глубоко задумавшись продолжал продвигаться дальше. По дороге ко дворцу собрались граждане и солдаты, македоняне, греки, азиаты и несметная толпа народа, с тревожным напряжением ожидала известия, которого они начали уже бояться. Сам Антигон не мог выдержать более, он вышел на улицу и поспешил навстречу приближавшемуся Аристодему, чтобы спросить его о своем сыне и флоте. Видя приближающегося стратега, Аристодем протянул к нему руки и громким голосом воскликнул: "Радуйся, царь Антигон! Птолемей побежден, Кипр наш, 16 800 человек взято в плен". И среда бесконечных кликов ликования толпа повторяла: "Радуйся, царь! Слава тебе, царь! Слава царю Деметрию!", а друзья подошли к нему, обвязали голову стратега царской диадемой [47] и среди неумолчного ликования народа повели его во дворец. Аристодему он сказал: "Ты мне поплатишься, Аристодем, за то, что так долго терзал нас; ты поздно получишь себе награду за эту весть!" Затем он послал своему победителю-сыну благодарственное письмо, приложил к нему диадему и сделал на письме надпись "Царю Деметрию" [48].

Таков рассказ Плутарха; [49] трудно поверить его уверениям, что это богатое последствиями обращение Аристодема было только придуманной им лестью. Аристодем был одним из самых высокопоставленных генералов Антигона, а не одним из многих жалких льстецов, которые окружали властителей, как это утверждает Плутарх и за ним новейшие писатели; [50] он был хорошо знаком с планами своего повелителя и посвящен в его политику и был им неоднократно посылаем не только для важных переговоров, но и в важные экспедиции с самостоятельной властью. Затем, если мы примем во внимание, что целью Кипрской войны была диадема и царский престол, что только соперничество побежденного теперь Птолемея препятствовало до сих пор занять освободившийся престол другим лицом, что общественное мнение только и интересовалось вопросом, будет ли Антигон царем или нет, - если мы присоединимся к этому, то впечатление, какое должна была произвести на него, на македонское войско в Кипре и на всех, кто принадлежал к партии Антигона, эта славная победа при Саламине, то мы должны будем признать тот способ, каким Аристодем в первый раз произнес имя царя, только наиболее торжественной формой, в которой он, вероятно, по поручению Деметрия, а может быть, и с ведома Антигона, приветствовал своего сатрапа и повелителя, чтобы произвести на народ тем большее впечатление, - одной из тех официальных сцен, которые высказывают то, что только должно быть высказано, чтобы получить законную силу. Она вполне достигла своей цели, всеобщее подтверждение этого звания присутствующими прямо послужило санкцией для этого нового царства, которое не пренебрегало желанием придать себе вид законности, основанной ни общем желании македонян. Как бы ни были неясны в частностях сведения о поведении Аристодема и Антигона, но ясно то, что новая династия была провозглашена именно вследствие победы на Кипре. [51]

Антигон достиг, наконец, своей цели, ему уже было более семидесяти пяти лет, и старческая слабость начала уже оказывать на него свое влияние. Не может подлежать никакому сомнению, что он намеревался быть царем вполне в том же самом смысле и со всеми теми же правами, которыми обладал Александр. Сатрап Египта был так окончательно разбит при Кипре, что, по-видимому, не мог долее противиться признанию верховной власти победителя и его диадемы; Кассандр был почти совершенно парализован освобождением Афин, возрастающим в Греции движением и восстановлением независимости Эпира; он и Лизимах должны были подчиниться так же, как подчинялся Птолемей; Селевк находился на дальнем востоке, и прежде чем он мог возвратиться оттуда на запад Азии, Антигон мог, наверное, рассчитывать успеть покончить со своими трудностями. Он, который в течение всей своей долгой жизни всегда осторожно рассчитывал, всегда обдуманно и последовательно действовал, теперь, когда он достиг диадемы, по-видимому, сам уверовал в таинство власти, в магическом влиянии которой он желал видеть лучшую гарантию ее продолжительности; было заметно, что он был не так спокоен и молчалив, как прежде, и более самоуверенно полагался на свое счастье, что он рисковал вместо того, чтобы рассчитывать. Молодость, когда ей удается достигнуть предела своих желаний, легко теряет голову и твердо верит в свое счастье, которое уже в ближайший момент начинает колебаться, но она может всегда приучить себя к новым и новым переменам, будь то выгода или потеря, ей необходим риск и перемены, она не может быть без будущего; упрямое упорство старости позади такой достигнутой цели не имеет ничего, кроме воспоминаний, и достигнутые результаты, имеющие силу и прочность только как первое звено новой деятельности, умирают сами собой, так как старость видит в них только конец и результат того, только итог прошлого, которое уже навсегда умерло. Неизбежным и гибельным фатумом Антигона должно было, наконец, послужить то, что он мог думать, что восстановил царство Александра, повторяя имя и символ этого старого создания без всякой новой идеи.