3. Династический кризис 23 г. и его последствия Репрессии 23–31 гг

В 23 г. внезапно умер сын и наследник Тиберия Друз. Тацит и Светоний в один голос утверждают, что виновником его смерти был Сеян: сын императора не любил префекта и как-то раз в пылу ссоры дал ему пощечину. Сеян поклялся отомстить. Он соблазнил жену Друза Ливиллу и внушил ей мысль убить супруга, чтобы вступить в брак с ним Сеяном. Вместе любовники отравили Друза медленно действующим ядом (Tac. Ann., IV, 3, 7-11; Suet., Tib., 62).

Смерть сына принцепса долгое время приписывали действию естественных причин; истина открылась лишь восемь лет спустя, когда фаворит Тиберия был уже низложен и казнен: бывшая жена префекта, Апиката, с которой он развелся, надеясь жениться на Ливилле, в предсмертном письме рассказала обо всем принцепсу (Dio, LVIII, 11).

Многие современные исследователи скептически относятся к версии источников,[381] другие, на наш взгляд более справедливо, считают ее вполне вероятной,[382] хотя всякий раз, когда сталкиваешься с закулисной интригой, очень трудно однозначно утверждать что-либо.[383]

Смерть Друза, был ли он отравлен Сеяном или нет, вызвала династический кризис: у принцепса был наследник, сын Друза, Тиберий Гемелл, но сыновья Германика и Агриппины, Нерон, Друз и Гай, тоже считались внуками принцепса и к тому же были старше. Позиции дома Германика таким образом чрезвычайно усилились. Всеобщая любовь, которой при жизни пользовался Цезарь Германик, была столь велика, что под её влиянием позднейшие авторы даже приписали ему намерение восстановить республику (Tac. Ann., II, 82);[384] теперь чувства и упования граждан переносятся на его отпрысков. Во главе семьи стояла Агриппина, вдова Германика, женщина, наделенная твердым властным характером и высоко ценящая свое положение внучки Божественного Августа. Натянутые отношения между ней и Тиберием существовали ещё при жизни Германика; после его таинственной смерти трения в императорской семье перешли в открытую вражду. Вдова была убеждена в причастности принцепса к безвременной кончине её мужа, а Тиберий со своей стороны видел опасность в том, что значительная часть сторонников покойного Германика ориентировалась на детей Агриппины как на возможных наследников престола.[385]

Этот узел противоречий, в котором династические интересы тесно переплелись с соперничеством старой родовитой аристократии и новых, выдвинувшихся при империи фамилий, был разрублен в ходе инспирированной Тиберием кампании репрессий, главным организатором которой стал доверенный друг императора префект преторианцев Луций Элий Сеян.

Луций Элий Сеян родился в Вольсиниях в Этрурии между 20 и 16 гг. до н. э., его отцом был римский всадник Сей Страбон, а мать принадлежала к знатному роду Юниев (его дядей с материнской стороны был Юний Блез). Из его имени можно заключить, что он был усыновлён знатным родом Элиев,[386] попав, таким образом, в элиту общества.

Будучи ещё совсем молодым человеком, Сеян сопровождал Гая Цезаря, одного из внуков Августа, в поездке по Востоку в 1–4 гг. н. э. (Tac. Ann., IV, 1), и, вероятно, около этого времени познакомился с Тиберием. Завязавшаяся между ними дружба перешла со временем в столь тесные доверительные отношения, что Сеян сделался, можно сказать, alter ego своего высокопоставленного друга. Обычно непроницаемый для окружающих Тиберий с ним одним оставлял свою скрытность и осторожность (ibidem, IV, 1). Подобное безусловное доверие со стороны человека, в силу особенностей своего характера вовсе не склонного слепо доверять кому бы то ни было, может показаться удивительным, однако этот факт легко объясним. Тиберий сблизился с Сеяном в самую, может быть, тяжёлую пору своей жизни, в годы изгнания, когда человек, на которого он мог бы положиться, был ему особенно необходим. С другой стороны, дружба с опальным пасынком Августа не могла принести юному Сеяну никаких выгод, и, следовательно, у Тиберия не было причин сомневаться в его искренности.

Став принцепсом после смерти своего приёмного отца, Тиберий, достигший, наконец, верховной власти, вспомнил о Сеяне по той же причине, по которой подружился с ним на Родосе. Ему снова понадобился человек, пред которым он мог бы снять маску, скрывавшую от окружающих его неуверенность в себе и в прочности своего положения.[387] Префектом претория был в то время отец Сеяна, назначенный на этот пост ещё Августом. Тиберий разделил должность командира гвардии, поставив Сеяна вторым префектом претория, а после того как Страбон был назначен префектом Египта, Сеян сделался единственным начальником преторианцев и вплоть до 31 г. н. э. вся власть над столичным гарнизоном находилась в его руках.

В 20 г. Сеян получил преторские отличия, а его дочь обручилась с племянником Германика, сыном будущего императора Клавдия. Именно Сеян был инициатором концентрации преторианских когорт в Риме, где для них были построены особые казармы. Чтобы продемонстрировать боевую выучку своих солдат, Сеян организовал военные манёвры, в которых приняли участие войска столичного гарнизона. Эти учения происходили на глазах у Тиберия и римских сенаторов (ibidem, III, 29; IV, 2; Dio, LVII, 19). Сосредоточение гвардейских частей в одном лагере способствовало росту политического значения Сеяна как их командира. Тиберий полностью доверял своему префекту и не раз публично превозносил его заслуги.

Уже в античности наметились две точки зрения на роль Сеяна в развитии политического террора: Тацит считает Сеяна главным виновником драматических событий 23–30 гг.; Светоний полагает, что Сеян лишь шел навстречу желаниям принцепса (Tac. Ann., IV, 1; Suet., Tib., 61). Тенденция связывать ужесточение императорского режима после смерти Друза с деятельностью Сеяна и его ставленников сохраняется и в современной историографии.[388] Вместе с тем, взгляд на Сеяна как на простое орудие Тиберия, от которого император избавился, как только перестал в нём нуждаться, выраженный, в частности, в монографии Д. Хеннига, бесспорно, наиболее фундаментальном из посвящённых фавориту Тиберия исследований, также присутствует в исторической литературе.[389]

Нам представляется, что до конца 20-ых годов Сеян действовал как исполнитель воли Тиберия, но использовал сложную политическую обстановку для личного выдвижения. Любое обострение ситуации было ему на руку, так как в условиях конфликта росло его значение как "министра государственной безопасности", и он, безусловно, подталкивал принцепса в этом направлении. Позиции Сеяна особенно усилились после переезда императора на остров Капри в 26 г., когда Сеян, единственный из высокопоставленных чиновников, взятый им с собой, принял на себя роль посредника между Тиберием и правительством в Риме (Tac. Ann., IV; 17).[390]

Удалившийся на Капри Тиберий из главы сената, председательствующего в курии, каким был, например, Август, превратился в господина, посылающего сенаторам свои письменные распоряжения.[391] Таким образом, традиция Августа, когда император правит вместе с сенатом и как его председатель, — не случайно античность видела в титуле первоприсутствующего смысл системы принципата — прервалась. В принципате Тиберия с этого времени рельефно проступают черты авторитарного режима, утверждаемого на основе насилия и создания в обществе атмосферы страха перед политическими преследованиями.[392]

Тенденция к ужесточению режима Тиберия обозначилась еще в начале 20-ых годов, но только смерть Друза стала переломом.[393] Толчком к перемене политического курса послужили накопившееся раздражение мелочной, шушукающейся по углам оппозицией, желание обеспечить будущее внука и, наконец, тяжкие душевные переживания, вызванные смертью сына. По свидетельству Иосифа Флавия, Тиберий воспринял смерть сына столь тяжело, что даже запретил приближённым Друза показываться ему на глаза, чтобы не пробуждать в нём горестных воспоминаний (AJ., XVIII, 6, 1). Таким образом, эта смерть сыграла определённую роль в ротации правящей элиты: после 23 г. решительный перевес в окружении Тиберия получили выдвиженцы Сеяна.

Сложные отношения в императорской семье, равно как и влияние фаворита Тиберия, подталкивавшего принцепса к силовому решению стоящих перед ним проблем, также, безусловно, сыграли свою роль. Конечной целью префекта был разгром партии сторонников Агриппины: в ней и её детях префект видел препятствие росту собственного могущества (ibidem, IV, 3).

В конце концов, префект претория сумел убедить своего августейшего друга в необходимости проведения серии показательных процессов против некоторых лиц из так называемой "партии Агриппины", с тем, чтобы создать вокруг семьи Германика атмосферу опасности и страха и вынудить его сторонников перейти в другой лагерь (ibidem, IV, 17).

Поддавшись соблазну одним махом решить династический вопрос, избавиться от ненавистной невестки и преподать хороший урок злым языкам, Тиберий в дальнейшем оказался заложником собственной репрессивной политики. Он уже не мог положить предел потоку доносов, потому что нуждался в них, не мог эффективно бороться с деляторством, хотя отдельные обвинители и подвергались при нём наказаниям (ibidem, IV, 56), попустительствовал Сеяну, чьи амбиции росли не по дням, а по часам, так как ему нужен был человек, готовый играть роль главного палача.

В 24 г. обвинению в вымогательствах и оскорблении величия подверглись близкий друг Германика, участник его походов Гай Силий и его жена Созия Галла. Вскоре после своего вступления в должность consul ordinarius 24 г. Луций Визеллий Варрон, сын полководца Гая Визеллия Варрона, предъявил Силию и его жене обвинение в вымогательствах и оскорблении величия (ibidem, IV, 19).

Истоки вражды Силия с семейством Варронов коренились, по-видимому, в событиях трёхлетней давности: Силий был легатом Верхней, а Варрон-отец — Нижней Германии, когда обременённые долгами галльские племена попытались поднять восстание против римлян. Главными зачинщиками мятежа Тацит называет двух представителей романизированной галльской знати: Юлия Флора из племени треверов и Юлия Сакровира из общины эдуев (Tac. Ann., III, 40). По имени последнего волнения 21 г. в Галлии получили в научной литературе название "восстание Сакровира".[394]

Движение треверов удалось погасить в зародыше, тогда как у эдуев восстание успело приобрести большой размах и отряды Сакровира даже заняли Августодун (ibidem, III, 42–43). В подобном развитии событий были до некоторой степени виновны римские военачальники Силий и Варрон, затеявшие препирательство о том, кому из них возглавить экспедицию против восставших (ibidem, III, 43).

Естественным решением в тех условиях было поручить командование Силию, чья армия дислоцировалась ближе к эпицентру восстания, но Варрон, старший годами и более знатный, не хотел уступать ему честь подавления мятежа. Побеждённый настойчивостью своего более молодого коллеги он, в конце концов, смирился с тем, что поход против Сакровира возглавил Силий, однако в душе Варрон, надо полагать, считал себя несправедливо обойдённым наглым выскочкой. Такой же точки зрения придерживался и его сын: стремление отомстить обидчику их семьи было, вне всякого сомнения, главным мотивом, побудившем его предъявить Силию обвинение в laesa maiestas.

Таким образом, Силию и его жене было суждено пасть первыми жертвами репрессий, обрушившихся на сторонников Агриппины. На эту роль они были выбраны, по всей видимости, не случайно. Среди "новых людей", главным образом военных командиров, составлявших окружение Германика, а после смерти своего патрона сплотившихся вокруг его детей и супруги, консул 13 г. Гай Силий наряду с Квинтом Веранием, Квинтом Сервеем, Гаем Анцием, Публием Вителлием, Авлом Цециной и др., был одной из наиболее заметных фигур. В течение семи лет он командовал верхнегерманским войском и был удостоен триумфальных отличий; во время восстания нижнегерманских легионов в 14 г. лояльность его армии была важным фактором, обеспечившим быстрое усмирение мятежа, а значит и безопасный переход власти к Тиберию. Как явствует из сообщения Тацита, сам Силий был склонен даже преувеличивать свои заслуги, утверждая, что фактически именно он возвёл Тиберия на престол (ibidem, IV, 18). Свои обстоятельства существовали и для Созии Галлы — она была близкой подругой Агриппины (ibidem, IV, 19).

Суть обвинения в оскорблении величия, предъявленного Силию Луцием Варроном, в лице которого Сеян нашёл вполне готового исполнителя своих замыслов, сводилась к тому, что Силий, зная о готовящемся восстании Сакровира, долгое время скрывал эту информацию. К этому было добавлено обвинение в вымогательствах, но Тацит прямо указывает, что Силия и его жену погубила близость к Германику и Агриппине: "amicitia Germanici perniciosa utrique…" (ibidem, IV, 19).

В ходе процесса имели место, по крайней мере, два важных отступления от римских процессуальных норм. Во-первых, дело о вымогательствах было присоединено к обвинению в laesa maiestas,[395] так что судили Силия и его жену именно за преступление против величия: "sed cuncta quaestione maiestatis exercita" (ibidem, IV, 19). Между тем закон Юлия об общественных судах требовал, чтобы различные по характеру crimina рассматривались отдельно (Dig., XLVIII, 2, 12, 2). Во-вторых, обвинителем Силия выступил магистрат (Л. Визеллий Варрон), находившийся при исполнении своих должностных обязанностей, что также шло вразрез с требованиями римских законов. На последнее обстоятельство указал сам обвиняемый, предложивший отложить разбирательство до тех пор, пока Варрон не сложит с себя консульскую должность. Председательствующий на заседании сената Тиберий отказался удовлетворить эту просьбу на том основании, что привлекать к суду частных лиц является для магистратов обычным делом: "solitum quippe magistratibus diem privatis dicere" (ibidem, IV, 19). Лишать этого права консула, заботящегося о благе государства, было бы, по мнению императора, несправедливо (ibidem).

О том, что в эпоху ранней империи выступление магистрата как аккузатора в iudicium publicum или in senatu в период его пребывания в должности воспринималось если и не как прямое нарушение закона, то, по крайней мере, как явление, идущее вразрез с нормальной процессуальной практикой, мы узнаём из переписки Плиния Младшего. В одном из писем императору Траяну (Plin. Minor. Epist., X, 3A) Плиний сообщает, что, получив назначение на должность префекта эррария Сатурна (вероятно, в конце правления Домициана, в 96 г.), он отказался от всех выступлений в суде. Однако когда жители провинции Африка выдвинули обвинения против своего бывшего наместника Мария Приска и обратились к Плинию с просьбой защищать их интересы перед сенатским судом, он испросил и добился для себя некой милости (venia), под которой скрывается, скорее всего, освобождение от должности, позволившее ему исполнить просьбу провинциалов. Во всяком случае, и Плиний, и его адресат знают, что ведение дел в сенатском суде не совместимо с исполнением обязанностей должностного лица, и venia в данном контексте означает если и не отставку, то, во всяком случае, какую-то льготу, исключение из общего правила, сделанное для Плиния по его просьбе.

Римским юристам классического периода, чьи труды по вопросам права легли в основу "Дигест" императора Юстиниана, правило, устраняющее магистрата от ведения дел в iudicium publicum, также хорошо известно. В частности, римский юрист II в. н. э., Эмилий Макр, младший современник Ульпиана, во второй книге своего сочинения об общественных судах, касаясь вопроса о том, кто может выступать с обвинениями в iudicium publicum, приводит перечень причин, ведущих к лишению этого права. В качестве таковых наряду с прочими (пол, возраст и т. д.) фигурирует исполнение обязанностей магистрата: "alii propter magistratum potestatemve…" (Dig., XLVIII, 2, 8). Макр не приводит ссылки на статью какого-либо конкретного закона, но предположение Р. А. Баумана, что черту под формированием этой процессуальной нормы подвёл Lex Iulia iudiciorum publicorum[396], выглядит вполне правдоподобно. Хотя уже Цицерону известны случаи, когда судьи отказывали в иске на том основании, что обвинитель был действующим магистратом (Cic. Pro Cluen., 34, 94), в его время подобный запрет, по-видимому, ещё не был твёрдо установленным правилом (ibidem, 34, 93).[397] Таким образом, остаётся лишь выяснить, распространялось ли это ограничение на дела об оскорблении величия.

Хорошо известно, что в делах о laesa maiestas допускались определённые отступления от общих норм римского судопроизводства. В частности, как явствует из свидетельств Папиниана и Модестина, лица, которые по римским законам в остальных случаях были лишены ius accusandi — женщины, рабы и вольноотпущенники (против своих господ и патронов) и так называемые famosi — допускались к подобным обвинениям sine ulla dubitatione (Dig., XLVIII, 4, 7–8). Магистраты в данном контексте не упомянуты, если не считать за такое упоминание одну любопытную ссылку у Папиниана. Речь в ней идёт о прецеденте, относящимся к эпохе поздней республики: говоря о том, что в делах об оскорблении величия принимаются во внимание в том числе и показания женщин, Папиниан приводит в качестве примера обвинение Луция Сергия Катилины консулом Цицероном по доносу раскрывшей преступный заговор Фульвии, любовницы одного из катилинариев Квинта Курия (Sall. De coniur., 23; 26, 3; 28, 2), которая в тексте "Дигест" ошибочно названа Юлией (Dig., XLVIII, 4, 8).

Все действия Цицерона против Катилины в 63 г. до н. э. осуществлялись им на основании постановления сената о чрезвычайном положении (senatus consultum ultimum) (Sall. De coniur., 29, 2), и Тиберий, как следует из его ответа подсудимому, настаивает на том, что и в случае Силия имеют место некие чрезвычайные обстоятельства.[398] Император явно трактует данное дело как чрезвычайное: обвиняя Силия, консул Варрон следит за тем, "чтобы государство не потерпело какого-либо ущерба" — "ne quod res publica detrimentum caperet" (Tac. Ann. IV, 19).

Произведённый современными исследователями анализ речей, которые Корнелий Тацит вкладывает в уста принцепсов (в том числе и речей Тиберия), показывает, что римский историк верно передаёт не только их общий смысл, но, по-видимому, также и некоторые характерные особенности стиля своих героев: отдельные слова и выражения, специальные термины и юридические формулы.[399] Таким образом, используя в ответе Силию часть старинной юридической формулы, посредством которой сенат объявлял государство на осадном положении и наделял консулов чрезвычайными полномочиями, Тиберий оправдывает отступление от процессуальной нормы в его случае чрезвычайным характером рассматриваемого дела.[400]

По всей вероятности, обвинение в laesa maiestas затем и было предъявлено Силию, чтобы придать суду над ним экстраординарный характер, сделать возможным участие в обвинении Визеллия Варрона и максимально затруднить защиту. И словно бы в насмешку, поводом к нему было избрано то самое дело, за которое три года назад он удостоился похвалы принцепса — подавление восстания Сакровира (ibidem, III, 47).[401]

После того, как попытка добиться отсрочки судебного разбирательства потерпела неудачу, Гай Силий не решился отстаивать свою невиновность перед сенаторами и покончил с собой. Хотя обвинению удалось доказать, по-видимому, лишь факт вымогательств (Tac. Ann., IV, 19), Силию был посмертно вынесен обвинительный приговор за преступление против величия. Рассказывая о раскрытии в 48 г. так называемого заговора Мессалины, Тацит упоминает о найденной в доме её любовника Гая Силия, сына нашего героя, статуи отца, сохранённой им вопреки сенатскому постановлению (ibidem, XI, 35). Из этого следует, что сенат вынес решение о damnatio memoriae в отношении Гая Силия-отца; в свою очередь это предполагает его осуждение как государственного преступника. Созия Галла была сослана; четверть их имущества отдали обвинителям, а остальное — детям (ibiem, IV, 20).

Процесс Гая Силия, обстоятельства и ход которого мы только что рассмотрели, в высшей степени характерен для второго периода принципата Тиберия (23–31 гг., или от смерти Друза до казни Сеяна), когда инициативу в возбуждении дел о laesa maiestas берёт на себя императорская власть. Не подлежит сомнению, что император, председательствовавший на заседании сената во время слушанья дела Силия, был в то же время главным лицом, заинтересованным в его осуждении. Непосредственным организатором процесса был Сеян, убедивший Тиберия в необходимости для предотвращения смуты в государстве расправиться с главными сторонниками Агриппины (ibidem, IV, 17–19).

В 26 г. к суду была привлечена двоюродная сестра Агриппины Клавдия Пульхра. Делятор Домиций Афр предъявил ей двойное обвинение в прелюбодеянии и злоумышлениях против принцепса (ibidem, IV, 52). Провокация Сеяна достигла цели: осуждение Клавдии Пульхры еще более обострило отношения между Тиберием и его невесткой. Их ссора была усилена рядом дополнительных инцидентов.

Во время болезни вдова Германика попросила принцепса выдать ее замуж, но Цезарь, прекрасно понимая всю опасность удовлетворения ее просьбы, и, вместе с тем, не желая высказаться откровенно, покинул ее так и не дав ответа (ibidem, IV, 53). После этого Сеян через подставных лиц "предупредил" Агриппину, что принцепс хочет ее отравить, и во время очередной трапезы она демонстративно отказалась есть. В ответ Тиберий, обратившись к матери, пообещал принять суровые меры против невестки, обвиняющей его в посягательстве на ее жизнь (ibidem, IV, 54; Suet., Tib., 53).

В 28 г. Сеян осуществил давно готовившуюся (Tac. Ann., IV, 18) расправу с одним из самых преданных друзей Агриппины всадником Титием Сабином: он единственный из стольких клиентов Германика не перестал оказывать внимание его вдове и детям, даже когда это сделалось опасным. Обвинители Сабина, все видные сенаторы и бывшие преторы, завлекли несчастного в ловушку при помощи гнусной провокации: один из них, Луканий Лациар, вызвал Сабина на откровенный разговор, в то время как остальные, спрятавшись между потолком и кровлей, подслушали его и немедленно донесли обо всем Цезарю. За этот "подвиг" им от имени Сеяна были обещаны консульства. Тиберий в письме к сенату обвинил Сабина в подготовке покушения на него, и тот был казнен в самый канун нового года (ibidem, IV, 68–71; Dio, LVIII, 1).

Новой жертвой Тиберия и Сеяна стал Азиний Галл, к которому принцепс питал неприязнь с тех пор, как Галл взял в жёны Випсанию, бывшую жену Тиберия (Tac. Ann., I, 12; Dio, LVII, 7). Галла заключили под стражу и держали в заточении три года, после чего по приказу принцепса уморили голодом; возможно, впрочем, что он ушёл из жизни по своей воле, отказавшись принимать пищу (Tac. Ann., VI, 23; Dio, LVIII, 3).

До 29 г. Тиберий ограничивался провокациями против сторонников Агриппины, уничтожил некоторых из них и вынудил остальных отвернуться от семьи Германика. Этой цели Тиберию и Сеяну удалось добиться "малой кровью": нескольких громких процессов оказалось достаточно, чтобы дети всенародного любимца были покинуты всеми. Провокационные обвинения в адрес тех немногих, кто в этой ситуации отваживался демонстрировать свою близость к опальной внучке Августа, готовили общество к тому, что в отношении Агриппины и её детей в скором времени будут приняты строгие меры.

В 29 г. умерла императрица Ливия, мать Тиберия (Tac. Ann., V, 1). В правление своего сына вдова Августа продолжала пользоваться большим влиянием, и была окружена всеобщим уважением и почётом. Косвенным свидетельством прочности позиций Августы в императорской семье могут служить посвятительные надписи с её именем. В них вдовствующая императрица именуется дочерью божественного Августа, матерью мира (genetrix orbis) (CIL., II, 2038) и новой Церерой (Cerera nova)[402] (ILS., 121). Это заключение подтверждается и данными нумизматики: имя и изображение Ливии несколько раз встречается на относящихся ко времени Тиберия монетах, выпущенных провинциальными городами Римской империи. В частности, реверс бронзовой монеты из Гиспалиса (Бетика) украшает надпись "IVLIA AVGVSTA GENETRIX ORBIS" (Cohen, I, p. 169, no. 3; Eckhel, VI, 154; Rushforth, p. 67, no. 50), а монеты африканского города Лептиса показывают, что граждане провинциальных общин почитали вдову Августа как "мать отечества" (mater patriae) (Cohen, I, p. 165, no. 807; Rushforth, p. 67, no. 51), хотя официально этот титул и не был ей присвоен (Tac. Ann., I, 14).[403] Не любившая Агриппину Ливия, тем не менее, каким-то образом сдерживала развитие конфликта, страшась распада правящего дома.[404] Её смерть развязала Тиберию руки.

Принцепс послал в сенат письмо, в котором обвинил невестку в высокомерии речей и строптивости духа, а её старшего сына Нерона в разврате; политических обвинений против них не было выдвинуто. Император хотел, чтобы расправу с Агриппиной и ее сыном санкционировал сенат, но сенаторы, по совету Юния Рустика, самоустранились от участия в этом деле. Тиберий разгневался настолько, что, отбросив обычное двуличие, прямо потребовал передать решение этого вопроса на его усмотрение (Tac. Ann., V, 3–5). Агриппина и её сын были объявлены врагами отечества (Suet., Tib., 53–54), и сосланы: вдова Германика на остров Пандатерию, Нерон — на Понтию. В 30 г. Нерон был вынужден совершить самоубийство, тремя годами позже в ссылке скончалась Агриппина. Около 30 г. был организован процесс против Друза, который в 33 г. умер от голода в подземелье Палатинского дворца (ibidem). Из большой семьи Германика принцепс оставил в живых только Гая: Сеян через своего клиента Секстия Пакониана уже готовил против него процесс, но не успел довести дело до конца (Tac. Ann., VI, 3, 25; Dio, LVII, 22).

С борьбой за власть внутри правящего дома связана лишь часть процессов об оскорблении величия в 20-ые годы. Немало было и других, и некоторые не менее показательны в плане ужесточения в это время императорского режима, чем расправа принцепса с Агриппиной и её детьми или дело Тития Сабина. Останавливаться на всех подробно не входит в наши намерения, но мимо одного из них мы никак не можем пройти.

В 25 г. клиенты Сеяна Сатрий Секунд и Пинарий Натта привлекли к суду Кремуция Корда за сочиненный им исторический труд, в котором он без должной похвалы отзывался о Юлии Цезаре и Божественном Августе, зато хвалил Брута, а Кассия даже называл "последним римлянином" (Romanorum ultimus) (Senec., Ad Marc., 22, 2–3, 4–7; Suet., Tib., 61; Tac., Ann., IV, 34–35). Дион Кассий (LVII, 24) сообщает, что труд Корда был написан давно, сам Август читал его и не нашел в нем ничего предосудительного. Дело всплыло только теперь, когда тенденция к перерождению сравнительно умеренного на первых порах режима обозначилась достаточно явно. В условиях набиравшего силу императорского деспотизма "История" Кремуция Корда была воспринята как протест против всей системы принципата: для римлян эпохи Тиберия убийцы Цезаря уже не были конкретными людьми, превратившись в символы борьбы против монархии.[405]

И. П. Портнягина, ссылаясь на Р. Баумана,[406] высказывает предположение о существовании двух редакций книги Кремуция Корда: первой, которую читал Август, и второй, содержавшей более резкие выпады против существующего строя. Именно появление второй, более поздней редакции книги и стало причиной возбуждения против её автора судебного процесса.[407] Мы, разумеется, не можем исключить возможность неоднократного редактирования или даже полной переработки историком своего труда, однако, гораздо важнее, на наш взгляд, изменения в самой системе принципата, усиление в ней монархических и авторитарных черт.

Кремуций Корд покончил с собой, упредив неизбежный смертный приговор, а его труд был сожжен по приговору сената (Tac. Ann., III, 34–35; Suet, Tib., 61; Calig., 16; Dio., LVII, 24).

Некоторые современные исследователи пытаются оспорить версию источников, что именно труд Кремуция Корда был причиной, равно как и формальным поводом его осуждения. Ф. Б. Марш считает, что главное обвинение против историка не попало в сенатские акты, так как процесс завершился досрочно, и осталось неизвестно Тациту и Светонию.[408] Развивая точку зрения Ф. Б. Марша, Р. С. Роджерс предположил, что историк был привлечен к суду как участник заговора против принцепса.[409]

Нам представляется, что нет оснований, не доверять сообщениям античных писателей об этом деле. Хотелось бы особо подчеркнуть, что Сенека Младший, Тацит, Светоний и Дион Кассий в один голос называют причиной гибели Кремуция Корда его книгу и интригу Сеяна (Senec., Ad Marc., 22, 2–3, 4–7; Tac. Ann., IV, 34–35; Suet., Tib., 61; Dio, LVII, 24) Единодушие античных авторов в этом вопросе, на наш взгляд, является важным свидетельством правильности традиционной версии. Одновременно это сильный аргумент против тех исследователей, которые предлагают пожертвовать показаниями сразу четырех источников в угоду собственным историческим концепциям.[410]

Процесс Корда из разряда тех, которые никак не могут быть вписаны ни в одну из схем реабилитации Тиберия, авторы которых пытаются оправдать политические репрессии необходимостью обеспечить безопасность Цезарей. Он демонстрирует, что именно рассматривалось владыками империи как умаление их величия, показывая нам истинный характер римской оппозиции. При деспотическом режиме в такой "оппозиции" находятся все мыслящие люди, интеллигенты, согласные мириться с господством тирана и его присных, но не способные им в угоду поступиться своей духовной свободой.

Всего Корнелий Тацит упоминает о 18 процессах 23–31 гг. По годам они распределяются следующим образом: в 23 г. три процесса (Вибия Серена — отца; Карсидия Сарцедота; Гая Гракха), в 24 г. — пять (Гая Силия и его жены; Вибия Серена, Цецилия Корнута, Гнея Лентула и Сея Туберона; Кассия Севера; Гая Коминия; сестры Каты Фирмия) плюс дело Кальпурния Пизона, разбирательство по которому не состоялось из-за смерти обвиняемого; столько же в 25 г. (дела Кремуция Корда; кизикийцев; Фонтея Капитона; Секста Мария; Вотиена Монтана); в 27 г. имел место один процесс (дело Квинтилия Вара); в 28 г. — снова один (дело Тития Сабина); ещё по одному в 29 и 30 гг. (соответственно, процессы Азиния Галла и сына Германика Друза) (Tac. Ann., IV, 13, 18–21, 28–31, 34–36, 42, 52, 66, 68–71; VI, 23).[411] Ещё о четырех сообщает Дион Кассий (Dio, LVII, 22–24; LVIII, 3–5). Это дела Элия Сатурнина, Фуфия Гемина и его жены Мутилии Поиски, Муции и её родных, легата Ближней Испании Луция Аррунтия. Данные Диона не позволяют их точно датировать; ясно лишь, что все эти события произошли до казни Сеяна.

Помимо вышеназванных дел под 24 г. Тацит сообщает еще о четырех. Два из них не имели к lex majestatis никакого отношения. Платвий Сильван обвинялся в убийстве жены Апронии и, следовательно, дело было уголовным, а не политическим. В "Анналы" оно попало главным образом из-за значительности замешанных в нем лиц: тестем Сильвана был видный сенатор Луций Апроний, бывший в 15 г. легатом Германика, бабкой — Ургулания, близкая подруга Августы. Расследованием руководил сам Тиберий, который лично произвел осмотр места преступления. Привлеченный неординарностью этого происшествия (не каждый день глава государства выступает в роли следователя) Тацит уделил ему целую главу своего труда (Tac. Ann., IV, 22).

В деле Публия Суиллия оскорбление величия Фигурировать также не могло: его обвинили в получении взятки (ibidem, IV, 31). Некогда он служил у Германика квестором, но сам по себе этот факт не является достаточным основанием для предположения, что процесс Суиллия был политическим. Осудили его, по-видимому, справедливо. Вернувшись из ссылки, Суиллий сделался делятором, и при Клавдии достиг большого могущества. Считали даже, что lex Caestia против произносящих судебные речи за деньги был подтвержден именно с той целью, чтобы покарать ненавистного всем Суиллия (ibidem, XI, 1–2, 4–6; XIII, 42, 43). Карьера этого человека, познавшего многочисленные взлеты и падения, и не раз испытавшего не себе удары судьбы, должно быть, казалась Тациту весьма любопытным предметом исследования, коль скоро историк счел нужным привести несколько фактов из раннего периода его жизни, когда никто еще не предугадывал в нем знаменитого судебного оратора и всесильного доносчика.

Вопрос о деле Нумантины более сложен: ей было предъявлено обвинение в том, что она с помощью магии наслала безумие на Плавтия Сильвана, своего бывшего мужа. В припадке этого безумия он, будто бы, и убил Апронию (ibidem, IV, 22). Нам кажется, что магические действия с враждебной целью могли квалифицироваться как crimen majestatis в тех случаях, когда магия рассматривалась как часть предполагаемого заговора. Любая политическая акция, как официального, государственного, так и антигосударственного характера в те времена обязательно сопровождалась сакральными действиями: гаданиями, жертвоприношениями и т. п. Поэтому оккультная практика, особенно в отношении принцепса, даже при отсутствии других доказательств, могла служить достаточным основанием для обвинения в заговоре, как это было, например, в случае с Либоном Друзом.[412]

В сообщении Тацита по поводу дела Нумантины о заговоре нет ни слова, процесс упоминается скорее в связи с рассмотренным выше делом Сильвана, и, возможно, её привлекли к суду на основании какого-то другого закона. Следовательно, этот случай не имеет к lex majestatis никакого отношения. С другой стороны, Плавтий Сильван был претором, а, следовательно, объектом оккультной практики в данном случае выступало официальное должностное лицо римского государства.

Наконец дело Ката Фирмия — типичный процесс делятора: он оклеветал сестру, обвинив ее в оскорблении величия (ibidem, IV, 31). Поскольку у нас есть сомнения по поводу того, на основании каких законов рассматривались эти дела, мы не упомянули их в общем списке, тем более, что ни одно из них не имело политического подтекста.

По крайней мере двое обвиняемых были казнены (Титий Сабин и Элий Сатурнин) и шесть человек покончили с собой (Гай Силий, Цецилий Корнут, Кремуций Корд, Гемин и Приска, Нерон). Сосланы четверо: Вибий Серен, Созия Галла, Кассий Север и Вотиен Монтан. У жителей города Кизика отняли старинные вольности, дарованные им еще в Митридатову войну (Tac. Ann., IV, 13, 18–21, 28–31, 34–36, 42, 52, 66, 68–71; VI, 23; Dio, LVII, 22–24; LVIII, 3–5).

В ряде случаев мы не может точно сказать, чем кончилось дело: неизвестно к какому наказанию была приговорена Клавдия Пульхра, неясна развязка дела Квинтилия Вара, — Тацит передает, что разбирательство было отложено, но удалось ли ему избежать наказания неизвестно. Дион Кассий сообщает, что Тиберий погубил Муцию, её мужа и двух дочерей, но были ли они казнены или покончили с собой, не уточняет. Что касается характера обвинений, то, по крайней мере, в восьми случаях налицо явный выход за рамки традиционного lex majestatis: Кальпурний Пизон, Гай Коминий, Вотиен Монтан и Элий Сатурнин были привлечены к суду за оскорбление Тиберия словом; Клавдия Пульхра обвинялась в ворожбе; Кассий Север в нападках на знатных граждан; Фуфий Гемин и Приска в нечестии; Кремуцию Корду вменили в вину его исторический труд (Tac. Ann., IV, 13, 18–21, 28–31, 34–36, 42, 52, 66, 68–71; VI, 23; Dio, LVII, 22–24; LVIII, 3–5). Если прибавить сюда те случаи, когда истинной причиной возбуждения судебного преследования была принадлежность к партии Агриппины, а обвинения, скорее всего, сфабрикованы, получится, что почти каждый второй процесс противоречил существующим законам.

Общее число процессов в 23–30 гг. было велико — гораздо больше, чем известно нам из Тацита, который, как обычно, упоминает далеко не все. Подобно многим своим современникам, Тацит воспринимал историю сквозь призму моральных оценок: главная задача его труда — сохранить память о проявлениях добродетели и заклеймить позором бесчестные слова и дела (Tac. Ann., III, 65).

Такое понимание автором "Анналов" своей задачи предопределило его особое внимание к фактам исключительным: примерам выдающейся доблести, подобно делу Марка Теренция, мужественно защищавшегося от обвинения в причастности к заговору Сеяна (ibidem, VI, 8), или беспримерной низости доносчиков, как дело Вибия Серена, обвиненного собственным сыном, и Тития Сабина, или же, наконец, необычного великодушия Тиберия (ibidem, IV, 31). Такого рода события Тацит описывает во всех подробностях, тогда как более заурядные в подавляющем большинстве случаев оставляет без всякого упоминания, ограничиваясь общей характеристикой, вроде: "… затем от недостойных слов перешли понемногу к делам… в государстве царили мир и покой… уже в этом году принципат начал меняться к худшему… в Риме, где непрерывно выносились смертные приговоры…" — "Paulatim dehinc ab indecoris ad infesta transgrediebantur… compositae reipublicae, florentis domus… mutati in deterius principatus initium ille annus attulit… At Romae caede continua…" и т. п. (ibidem, III, 66; IV, 1, 6; VI, 29).

Но за каждым таким высказыванием мы вправе предполагать конкретные факты, прекрасно известные историку, но не представляющие для него специального интереса из-за особенности его подхода.[413] Дела, не отмеченные ни значительностью обвиняемых, ни исключительной подлостью доносчиков, ни, наконец, прямым участием в них Тиберия и Сеяна не привлекают его внимания. Между тем число таких дел, было, должно быть, велико: многие, как это часто бывает, воспользовались сложившейся в обществе нездоровой обстановкой для сведения личных счетов, в целях наживы или, рассчитывая таким образом ускорить свою служебную карьеру. Тем не менее, Тиберий несет ответственность также и за них, ведь именно он создал для доносчиков, подвязавшихся на поприще политических обвинений, благоприятные политические условия.

Заговор Сеяна и последовавший за ним террор также являются результатом политики Тиберия: он сам возвысил префекта, потакал ему и тем самым способствовал возникновению у него все более честолюбивых замыслов. В 25 г. Сеян пожелал стать ни много, ни мало зятем принцепса (ibidem, IV, 39–41), и Тиберий, хотя и не дал своего согласия, долгое время поддерживал в нём надежду (Suet., Tib., 65). В 31 г. Тиберий и Сеян вместе стали консулами (Dio, LVIII, 4): до наших дней сохранились монеты, выпущенные в честь консулов 31 г., Тиберия и Сеяна, жителями небольшого испанского города Билбилиса (Bilbilis), с легендой: "TI. CAESAR DIVI AVGVSTI F. AVGVSTVS" и изображением головы Тиберия на аверсе. Реверс бронзовой монеты из Билбилиса украшает надпись: "MVN(icipium) AVGVSTA BILBILIS TI. CAESARE V L. AELIO SEIANO COS.". Последнее слово обрамлено венком из оливковых ветвей (Cohen, I, p. 198, no. 97; Eckhel, VI, 196; Rushforth, no., 52, p. 68).

Это момент был пиком могущества префекта: он — второй человек в империи, его окружала мощная группировка, куда, между прочим, вошла и часть бывших сторонников Германика, нуждавшихся в новом сильном покровителе.[414] И среди этих успехов, как гром с ясного неба его постигла немилость принцепса, внезапно отвернувшегося от своего фаворита. Низвергнутый, Сеян увлек за собой многих людей: его казнь стала прологом массового террора, которым были омрачены последние годы правления Тиберия.