Раздел 4 Решения Политбюро о структуре и составе внешнеполитических органов
Как показывают приведенные выше материалы Политбюро, утверждение, что провозглашенная большевиками «новая» дипломатия во многих отношениях оказалась «более старой», нежели послевоенная дипломатия демократических государств[1846], верно характеризует присущий советской политике дух raison d’?tat и использовавшиеся ею методы. Оно, однако, неприменимо к механизму ее формирования и проведения, далеко превзошедшего по своей сложности дворцовые интриги XVIII века. На рубеже 1917–1918 гг. руководство иностранными делами «означало освобождение от ведомственной работы»[1847], спустя десятилетие советский внешнеполитический механизм по разветвленности и многообразию функций не уступал запутанной системе, сложившейся в Российской империи начала XX века[1848]. В своей основе он воспроизводил множественные дихотомии – текущей работы и политического руководства, центральных и местных органов, дипломатии и торговли, межгосударственных сношений и внутренних установлений, политической безопасности и военно-экономического развития и, наконец, партии и государства. Каждый из функциональных аспектов международных сношений обрастал групповыми интересами, личными и политическими пристрастиями, образовывавшими длинный институциональный и кадровый шлейф и создававшими причудливые конфигурации при обсуждении конкретных внешнеполитических акций[1849].
Наряду с Политбюро и подчиненными ему структурами ЦК ВКП(б), занимавшими господствующее положение на пересечении этих линий, их важным средоточием являлся институт, на который официально возлагалось осуществление внешнеполитических задач СССР – Народный комиссариат по иностранным делам[1850]. Определение «конституции комиссариата» являлось прерогативой высшего партийного руководства. В апреле 1919 г. ЦК рассмотрел проекты «конституции Наркоминдела», выдвинутые Чичериным и Литвиновым и не пришел к окончательному суждению на этот счет. Несмотря на упорное противодействие наркома на протяжении 20-х гг. фактически утвердилась «теория т. Литвинова», с 1921 г. являвшегося его первым заместителем. В соответствии с нею, «каждый член коллегии ведет свою область, вносит по ней вопросы в коллегию и исполняет решения последней, рассылает членам коллегии для сведения отправленные им письма и телеграммы». Как правило, нарком представлял в Политбюро коллективно принятые решения, при этом члены Коллегии обладали правом самостоятельной апелляции, в том числе и по вопросам, не относящимся к их прямому ведению. «По западу я был ничто, рядовой член коллегии… – писал в своем “политическом завещании” Чичерин, с характерной для него нервностью стиля. – Обязательное участие т. Литвинова в Политбюро по делам запада упрочивало его роль; я проводил участие т. Карахана в Политбюро по делам востока для ослабления исключительной роли т. Литвинова»[1851]. Наряду с Л.М. Караханом, по возвращении из Китая вновь принявшим на себя обязанности второго заместителя наркома, с 1926 г. важную роль в Коллегии НКИД играл Б.С. Стомоняков. По своему деловому стилю этот «сухой формалист» был близок Литвинову (их связывала и деятельность по доставке оружия на Кавказ в 1906 г.), при этом Стомоняков «полностью был согласен с Чичериным в том, что необходимо сохранить приоритет за советско-германскими отношениями в противовес тем, кто выступал в пользу сближения с Англией» (т. е. Литвинову)[1852]. В результате такой «конституции», осложненной личным соперничеством Чичерина и Литвинова, которое втягивало в свою орбиту других руководителей и сотрудников НКИД[1853], в нем сложилась система противовесов внутриведомственной гегемонии, а высшее политическое руководство располагало возможностью выбора одного из вариантов, предлагавшихся конкурирующими группами Наркоминдела[1854].
Постепенный отход Чичерина от дел означал усиление влияния его первого заместителя, с августа 1928 г. после отъезда Чичерина на лечение ставшего фактическим руководителем наркомата. Вопреки отчетливому нежеланию Чичерина «быть декоративной фигурой», Сталин стремился сохранить комбинацию руководителей НКИД и убедить его, что тот «должен быть наркомом, если только будет работать даже два часа»[1855]. Изъявление заботы о больном Чичерине и настойчивые приглашения вернуться к работе в НКИД на протяжении двух лет позволяли руководству Политбюро откладывать решение о назначении нового руководителя этого ведомства. «Не понимаю, почему эта фикция – не назначат нового Наркома, – недоумевал Чичерин. – …Зачем Вам труп в мундире»[1856]. В обстановке борьбы сталинской группы с «правым уклоном», колебаний Ворошилова и Калинина, назначение наркомом «правого» Литвинова было неуместно, деловые качества второго заместителя наркома Карахана Сталин ставил невысоко и доверял ему не больше, чем Литвинову[1857]. Неясность относительно будущего главы комиссариата сопровождалась упадком влияния НКИД, что внимательные наблюдатели были склонны объяснять в первую очередь общей тенденцией к снижению статуса руководимого А.И. Рыковым правительства[1858]. Эти перемены высветили слабость представительства интересов НКИД в руководстве ЦК; ни экс-меньшевик Чичерин, ни старый большевик-эмигрант Литвинов не обладали прочными связями с новой генерацией вождей партии[1859]. Покидая Москву, Чичерин припоминал членам Политбюро их заявления о том, что он «плохо соблюдает интересы СССР» и «больше защищает интересы других правительств», проявляет «слабость», находится «не на высоте» и проч., делая из этого вывод: «положение будет нормальным и здоровым лишь тогда, когда во главе внешней политики будет лицо из внутреннего круга руководящих товарищей»[1860]. К июлю 1928 г. было распространено мнение, что этим лицом (или, по крайней мере, членом Коллегии НКИД) станет Л.Б. Каменев, но возобновление им контактов с Бухариным перечеркнуло такую возможность[1861]. Осенью 1929 г., когда в руководящих московских сферах началось активное обсуждение кандидатов на пост наркоминдела, чаще других звучали имена А.И. Рыкова, А.И. Микояна, Н.М. Янсона, назывались даже В.М. Молотов и Г.Г. Ягода[1862]. В конце 1929 г. предпочтительными выглядели шансы наркома внутренней и внешней торговли Микояна, его назначения ожидали с недели на неделю[1863]. К середине лета 1930 г. чаша весов склонялась в пользу руководителя ВСНХ СССР В.В. Куйбышева. Ему Чичерин и намеревался вместе с поздравлениями передать обширную записку о трудностях управления НКИД, которые обещали в будущем возрасти: нарком «слышал, что имеется в виду 90 % нашего руководящего состава выгнать и заменить совершенно новыми людьми»[1864]. Документ Чичерина, как и отсутствие в нем точной адресации, подтверждает сведения, что «до последнего момента» «в важных кругах в Кремле существовало сильное побуждение провести полное очищение Коллегии Комиссариата по иностранным делам за исключением г-на Карахана». По данным британского посольства, «комиссаром должен был стать экстремист Киров», членами Коллегии предполагалось назначить «личностей того же типа»[1865]. Вероятность назначения на пост наркома по иностранным делам Литвинова расценивалась невысоко, прежде всего, из-за его трудных взаимоотношений со Сталиным, сведения о которых просачивались за пределы узкого руководящего круга[1866]. Тем не менее, в Политбюро возобладало мнение о целесообразности назначения его руководителем НКИД.
Решения Политбюро о структуре и составе Коллегии НКИД развивали обозначившийся ранее подход к организации внешнеполитического аппарата. Во-первых, наркомом стал крупный организатор, резкость и самостоятельность которого уравновешивались отсутствием у него внутриполитического веса; единственный канал его связи с высшим политическим руководством проходил через контролируемый Сталиным Секретариат ЦК ВКП(б). Это не означало приниженного положения нового наркома – в области международных дел он не раз оказывался способен настоять на своем вопреки решению Политбюро[1867]. Правильнее было бы говорить о своеобразии советского подхода к механизму принятия международно-политических решений. Принцип, сформулированный первый наркомом Троцким: во избежание роковой двусмысленности и «конфликта интересов» отделить управление ведомством от политического руководства («текущие дела может вести Чичерин, а политическое руководство должен взять Ленин»)[1868], преобладал на всем протяжении советской эпохи (за исключением «молотовского периода»)[1869]. Аналитики Форин Офис полагали, что невысокий внутриполитический статус Чичерина или Литвинова «позволяет сравнивать их должность скорее с постом постоянного статс-секретаря (Permanent Under-Secretary of State), нежели министра иностранных дел (Secretary of State for Foreign Affairs)»[1870]. Между тем, со времени мировой войны резко усилилась тенденция к сосредоточению политических решений в руках руководителей правительств в ущерб традиционным полномочиям дипломатических ведомств. Этот процесс захватил большинство европейских стран (и Форин Офис не всегда был информирован о причинах и существе изменения внешнеполитического курса кабинета)[1871]; подход Кремля к распределению институциональных полномочий в определенной мере являлся частью этого общего сдвига[1872]. Приведенное замечание верно, однако, в том смысле, что в 1918–1939 гг. в СССР вообще не было министра иностранных дел в общепринятом смысле этого слова, – как, впрочем, и самого кабинета министров[1873]. В запальчивости Чичерину случилось заявить, что члены его семьи заседали в римском сенате времен Империи, когда предки лорда Керзона бродили по пустынным берегам Британии в туземной раскраске[1874]. Продолжая это сравнение, можно заметить, что нарком превзошел своих родоначальников: держава управлялась не столько сенаторами, сколько ничтожными по своему формальному статусу вольноотпущенниками, возглавлявшими функциональные структуры императорской канцелярии[1875].
Вторая особенность реорганизованного НКИД состояла в том, что руководство сношениями со странами Запада (принадлежавшего ранее Литвинову и Стомонякову) было разделено между тремя членами Коллегии. Это усиливало механизм политического сдерживания, еще ранее заложенный во внутренней структуре НКИД. В 1924 г. на базе Отдела по делам Запада появились три самостоятельных «западных» отдела (как их стали именовать с 1929 г.) Подотделу Прибалтики и Польши был придан статус самостоятельного Отдела, подотделы Центральной Европы и Скандинавии были соединены во 2-й Западный отдел, Англо-саксонских и Романских стран – в 3-й Западный отдел. Такая региональная группировка, при всей ее кажущейся произвольности, отвечала существенным политико-организационным задачам. Она определяла политико-географические приоритеты Москвы на Западе и устанавливала три внешние зоны (пояса) интересов СССР. С другой стороны, ею обеспечивалось разделение компетенции внутри НКИД таким образом, что изучение международных отношений и проведение внешнеполитического курса на важнейшей для СССР оси Варшава – Берлин – Париж – Лондон находилось в рамках трех различных структур, а область отношений с Восточно-Центральной Европой была поделена между двумя отделами. Новый нарком, как и прежде, наряду с прочими делами курировал 3-й Западный отдел. Н.Н. Крестинскому, в ноябре 1930 г. вступившему в должность его первого заместителя, был передан контроль за 2-м Западным отделом, за членом Коллегии Б.С. Стомоняковым оставалось общее руководство 1-м Западным отделом[1876] (в ведении первого из них находились также кадровые и финансовые вопросы деятельности наркомата). Крестинский и Стомоняков являлись самостоятельными фигурами в не меньшей степени, чем нарком. При общей нелюбви к фразе и нацеленности на конкретную работу, несходство политического опыта и идейных позиций Литвинова, Крестинского и Стомонякова обеспечивало различия в их подходе к важнейшим международным проблемам.
В-третьих, сохранение за близким к Чичерину Л.М. Караханом сферы взаимоотношений со странами Востока гарантировало продолжение, хотя и в ослабленной форме, конкуренции между «западниками» и «восточниками». Полагая, что интересы безопасности СССР требуют жесткого противодействия Японии и сохранения обязательств перед Китаем, Карахан считал приоритетной задачей обеспечение советского тыла на Западе и скорейшее достижения modus vivendi с Польшей. Большинство членов Коллегии исходило из первенства европейских проблем, для оптимального разрешения которых требовалась нейтрализация негативного влияния на СССР дальневосточного конфликта, пусть и ценой «умиротворения» Японии[1877]. Как свидетельствуют протоколы Политбюро, во многих случаях Карахан выступал одним из докладчиков на его заседаниях, в том числе и по вопросам, выходящим за рамки его узкой компетенции. Тем не менее, его влияние на международные дела падало: с 1930 г. он перестал исполнять обязанности первого лица в НКИД во время частых отлучек Литвинова, в 1933 г. ему пришлось разделить руководство восточными делами с введенным в состав Коллегии Г.Я. Сокольниковым. В мае 1934 г. Карахан утратил пост второго заместителя наркома, сохранявшийся за ним полтора десятилетия, и был направлен полпредом в Анкару (согласно решению Политбюро командировка должна была продлиться один год, но Карахан оставался на этом посту вплоть до фатального вызова в Москву в 1937 г.)
В-четвертых, при реформировании Коллегии из нее был исключен Ф.А. Ротштейн, с 1923 г. возглавлявший Отдел информации и печати. Любимое детище Чичерина, этот отдел был задуман как подчиненный наркому аналитический центр, получающий информацию независимо от курируемых Литвиновым политотделов, направляющий освещение международных событий в советской печати и помогающий руководителю НКИД в выработке политических рекомендаций. Попытка осуществления этого замысла не могла не привести к параллелизму в работе Наркоминдела: в Отделе «были референты по разным странам, за политикой и внутренним состоянием разных стран великолепно следили, мы снабжались нужным нам материалом, инокорреспонденты получали материалы различных ведомств и прекрасно обслуживались»[1878]. Расцвет этой деятельности в середине 20-х гг. был мимолетен. Главной причиной ее свертывания явились, вероятно, не «рационализация» и «удешевление» аппарата НКИД или деловые качества стареющего мастера внешнеполитической пропаганды, а сама попытка создать в рамках наркомата центр подготовки рекомендаций политическому руководству, что нарушало поддерживаемую им внутриведомственную конкуренцию. Одновременно началось наступление руководства ЦК на исторические прерогативы НКИД по курированию средств массовой информации и пропаганды. По утверждению наркома, «до 1928 г. все, что в “Известиях” или “Правде” имело какое-либо отношение к внешней политике, присылалось мне в гранках или читалось по телефону, я выбрасывал или изменял»[1879]. Одним из последних решений Политбюро «чичеринской эпохи» явилось утверждение постановления Оргбюро «О порядке помещения в печати статей и материалов по вопросам международной политики», которое обязывало «редакции газет и журналов, Главлит и освобожденные от предварительной цензуры книгоиздательства публикование статей, речей, брошюр и книг членов правительства… предварительно согласовывать с НКИД и его представителями на местах», а органы, «издаваемые в приграничных районах, являющиеся официальными органами местных правительств, созывать с местными представителями НКИД свои выступления»[1880]. С весны 1929 г., когда нужды борьбы с «правым уклоном» требовали повысить градус международной полемики из неподконтрольных НКИД сфер, появился «нажим, принуждающий ТАСС к безобразиям, как вообще всю нашу печать». «Кончилось прежнее сотрудничество НКИД и ТАСС»[1881]. Отставка Ротштейна знаменовала, что под робкими попытками создать информационно-аналитический орган НКИД и наладить его систематическую работу с печатью подведена черта – они «пошли прахом»[1882]. НКИД продолжал использовать центральную печать для официозных разъяснений, но взаимоотношения между ними изменились настолько, что нарком порой был вынужден обращаться к ответственному секретарю «Известий» с просьбой «устроить ему свидание со Сталиным»[1883]. В начале 30-х гг. усилился контроль Оргбюро и Политбюро за работой как иностранных отделов газет и журналов, так и Отдела печати НКИД[1884].
В результате июльских решений 1930 г. обновленный Народный Комиссариат по иностранным делам более чем прежде соединял в себе слаженность и компетентность с отсутствием единой ведомственной линии в международно-политических делах. Это позволяло высшему политическому руководству сохранять в исключительном или преимущественном ведении НКИД важные вопросы сношений с иностранными государствами, включая определение целесообразности переговоров о заключении торговых договоров, консульских, сплавных, рыболовных и др. конвенций. Политбюро обладало исключительными прерогативами в принятии решений об установлении или разрыве дипломатических сношений; приеме официальных иностранных делегаций и направлении советских делегаций на двусторонние и международные встречи и конференции[1885], однако четкое разграничение компетенции Политбюро ЦК ВКП(б) и НКИД СССР в вопросах определения принципиальной позиции СССР на переговорах о заключении политических, экономических и культурных соглашений отсутствовало. Знаком доверия к руководителю НКИД и его коллегам было разрешение вести дискуссии в Подготовительной комиссии по разоружению (а позднее – в Совете и Ассамблее Лиги Наций) без каждодневных согласований с Москвой[1886]. Телеграмма Литвинову, утвержденная опросом членов Политбюро в мае 1931 г. (несомненно, по предложению Сталина), гласила: «Ваши выступления в Женеве Политбюро считает правильными по существу и безупречными по форме и тону. Не возражаем против участия во всех названных Вами Женевских комиссиях и подкомиссиях в форме, в какой вы [sic] найдете целесообразным»[1887].
Вместе с тем, своеобразие политико-административного статуса наркома иностранных дел создавало гарантии против попыток НКИД подчинить себе другие государственные институты («внутренних врагов», по определению Чичерина)[1888] при рассмотрении вопросов, соприкасающихся с международной политикой СССР.
Образованный в ноябре 1925 г. союзный наркомат внутренней и внешней торговли был гораздо прочнее, нежели НКИД, связан с хозяйственными ведомствами и политической верхушкой и неоднократно составлял ему оппозицию в области торгово-политических сношений. Трудности межведомственного согласования экономических и дипломатических аспектов взаимоотношений СССР с зарубежными странами усугублялись громоздкостью аппарата НКВиВТ, которому были подчинены заграничные торгпредства СССР, а также распыленностью некоторых из ранее принадлежавших ему функций. Некоторые из них осуществлялись центральными экспортными бюро (яично-птичное, рыбо-икорное и др.) и экспортными совещаниями при республиканских совнаркомах, краевых, областных и губернских исполкомах, другие были переданы специализированным экспортно-импортным объединениям, которые на правах акционерных обществ самостоятельно и порой без оглядки на параллельно действовавшие торгпредства вели внешнеторговые операции[1889]. В конце 1930 г. общесоюзный НКВиВТ был разделен на Наркомат снабжения (который возглавил прежний наркомторг А.И. Микоян) и Наркомат внешней торговли, бессменным руководителем которого в 1930–1937 гг. являлся А.П. Розенгольц. Для выработки рекомендаций руководству НКВТ в 1931 г. при нем был создан Совет. Число членов этого органа порой превышало сто человек и он, разумеется, не мог служить рабочим инструментом при разработке конкретных проблем внешнеэкономического курса. Она была сосредоточена главным образом в секторе торгпредств, в апреле 1932 г. преобразованном в сектор торговой политики, а после нескольких реорганизаций – вновь в сектор торгпредств (март 1934 г.)[1890] Одновременно разрастались специализированные сектора Наркомвнешторга (сектор импорта оборудования и др.) Положение осложнялось борьбой внешнеторгового ведомства с Государственным плановым комитетом[1891] и ВСНХ, а после его ликвидации в 1932 г. – с новообразованными союзными наркоматами. В НКИД отдавали отчет в значимости согласования дипломатических усилий с работой НКТ/НКВТ. «Импортный план имеет громадное политическое значение – какой стране отдавать предпочтение, необходима его совместная разработка с нами», – утверждал Чичерин[1892], однако, свидетельств такой систематической совместной работы двух наркоматов обнаружить не удалось. С 1928 г. НКИД утратил право участвовать в согласовании кандидатур торговых представителей, утверждавшихся Оргбюро и Политбюро по представлению торгового ведомства[1893]. Существовавшие механизмы согласования политико-экономических вопросов (нерегулярные совместные заседания Коллегий НКИД и НКВТ, комиссия заместителя наркомвнешторга Озерского и др.) были недостаточны для эффективного преодоления конфликтов, которые возникали как между руководящими представителями НКИД и НКТ/НКВТ в Москве, так и между полпредами и торгпредами. Разрешение этих конфликтов в решающей степени зависело от особенностей ситуации и личных взаимоотношений[1894]. Общий регламент межведомственных согласований, по всей вероятности, отсутствовал (по крайней, до 1936 г.)[1895] В результате, Наркоминдел оказался оттеснен от рычагов выработки торгово-политического курса в целом и в отношении отдельных стран[1896]; выдвигавшиеся им аргументы, насколько удалось установить, имели второстепенное значение при принятии решений Политбюро, игравшего в межведомственных спорах с НКВТ роль пристрастного к НКИД арбитра.
Аналогичным было положение внешнеполитического ведомства в контактах с ОГПУ СССР, который номинально возглавлял бывший заведующий 1 Западным отделом НКИД В.Р. Менжинский. С «ближним соседом» с Лубянки НКИД сталкивали необходимость получения санкции на приезд иностранных деятелей и делегаций, на организацию перелетов и спортивных пробегов через территорию СССР и, прежде всего, чекистская работа против иностранных миссий и граждан. Поддержанное Политбюро поведение ОГПУ в январе-марте 1933 г., приведшее к напряженности в отношениях с Польшей и кризису в англо-советских связях позволяет с доверием отнестись к печальным выводам Чичерина относительно сотрудничества НКИД с ОГПУ – несмотря на предпринимавшиеся усилия (включая работу созданной Политбюро комиссии Орджоникидзе в 1928 г.), «у этой гидры вырастали все отрубленные головы»[1897]. После того как период «активной разведки» Разведупра на ближнем Западе остался позади, отношения НКИД с «дальними соседями» из IV Управления Штаба РККА и военным ведомством в целом, судя по имеющейся отрывочной информации, были более отстраненными и, соответственно, менее конфликтными[1898].
Финансирование НКИД находилось под жестким контролем Наркомата рабоче-крестьянской инспекции. В начале 1930 г. по предложению члена Коллегии НК РКИ Ройзенмана (с середины 20-х гг. возглавлявшего комиссию по контролю финансово-организационной деятельности НКИД) Политбюро распорядилось: «Особые секретные фонды, находящиеся в распоряжении НКИД с текущего 1929/30 г., ликвидировать». «В случае особой нужды» НКИД предлагалось для покрытия секретных расходов «испрашивать в каждом конкретном случае специальные ассигнования»[1899]. Политбюро при этом выступило не только в роли конечной инстанции при утверждении «общей суммы расходов полпредств СССР за границей на секретные нужды» (так называемых, «особых»), но и взяло на себя разрешение конфликта между НКИД и НК РКИ относительно распределения этих расходов по отдельным полпредствам и даже по группам иностранных получателей секретных субсидий[1900]. Хотя впоследствии разрешение подобных спорных вопросов было вынесено за рамки повестки дня Политбюро, нет сомнений, что наркомат иностранных дел был вынужден отстаивать перед «инстанцией» и «рабоче-крестьянской инспекцией» как общие размеры своих валютных расходов, так и целесообразность субсидий зарубежным деятелям, прессе и информантам по отдельным странам, что означало вторжение как будто далекого от международной дел НК РКИ в дипломатическую и политическую работу НКИД.
Если в конце 20-х гг. позиции наркоминдела в отношении других центральных комиссариатов и прессы ослабли, то борьба за упрочение контроля союзного ведомства над внешнеполитической активностью республиканских партийно-государственными инстанций (Украины, Белоруссии, ЗСФСР, Узбекистана, Таджикистана и Туркменистана) принесла ему частичный успех. Для европейского направления деятельности НКИД первостепенным являлось регулирование отношений с ЦК КП(Б)У и подчиненными ему органами. Претензии руководителей Советской Украины на самостоятельные политические и торговые сношения с иностранными государствами были подорваны еще в 1923 г., когда председатель СНК и нарком иностранных дел УССР Х. Раковский был отстранен от этих постов[1901]. В 1926 г. из состава Коллегии был исключен официальный представитель НКИД при СНК УССР, являвшийся связующим звеном между ними. Однако вплоть до начала 30-х гг. украинские руководители отстаивали свои исторические прерогативы не только на адаптацию международно-пропагандистских установок к внутренним условиям УССР, но и на ведение самостоятельной «украинской работы» за ее пределами (главным образом, в Польше, Чехословакии, Румынии и Германии)[1902]. После ликвидации самостоятельных дипломатических представительств УССР и БССР в 1923 г. в полпредствах Союза ССР в Берлине, Варшаве и Праге были учреждены должности украинских советников (в Варшаве – также должность советника либо первого секретаря полпредства «от Белоруссии»). В 1927–1928 гг. НКИД неоднократно возбуждал обращение об устранении двойной подчиненности видных дипломатических работников союзным и республиканским инстанциям. Этот порядок не только вызывал трения по кадровым и финансовым вопросам[1903], но и провоцировал разногласия между Наркоминделом и украинскими представителями в варшавском полпредстве и львовском консульстве по различным аспектам политико-дипломатической деятельности[1904]. В конце марта – начале апреля на повестке Политбюро стоял вопрос о украинском советнике в Берлине, в результате рассмотрения было решено «остаться при решении Политбюро» трехлетней давности и сохранить эту должность[1905]. Одновременно предпринятое обращение руководства НКИД к Политбюро с просьбой упразднить «представительство Украины в Польше» также потерпело неудачу, однако ЦК КП(б)У было указано на необходимость согласования кандидатуры своего представителя с Наркоминделом. На практике настояния НКИД постепенно брали верх. Новый украинский советник в Варшаве С.Д. Таран далеко уступал по политическому весу своему предшественнику Ю.М. Коцюбинскому. В последующем функции украинской (и белорусской) работы в варшавском полпредстве были возложены на одного советника, являвшегося ставленником Москвы. Обязанности украинского советника в Берлине в 1931–1933 гг. выполнял близкий Литвинову кадровый дипломат С.С. Александровский, ранее представлявший НКИД в Харькове. С начала 1930 г. Политбюро ввело порядок, по которому секретные зарубежные расходы республиканских органов «должны проводиться исключительно через НКИД»[1906].
Политическое измерение этих перемен состояло в смягчении советской линии в отношении западных соседних государств, в частности – ослаблении «антиполонизма», с неодобрением упомянутого Сталиным и в значительной мере исходившего из украинских и белорусских партийных кругов[1907]. С другой стороны, стремление НКИД полностью контролировать дипломатические представительства СССР и лишить ЦК КП(б)У права издавать собственные директивы советникам полпредств в Берлине, Варшаве и Праге соответствовали общему централизаторскому курсу Москвы в начале 30-х гг. Полному достижению целей Наркоминдела препятствовало не только существовавшее до «большого террора» соотношение московской и региональных элит, но и нежелание Кремля отказываться от «украинских» политико-организационных рычагов. Эти факторы переплетались, и без специального исследования невозможно установить, например, в какой степени усиление конфронтационной струи в отношениях СССР с Польшей во второй половине 1933 г. было вызвано нажимом харьковского руководства и в какой степени он служил предлогом для осуществления сталинским руководством собственных маневров[1908].
Фактор давления руководства УССР на принятие Москвой политических решений использовал в дипломатической борьбе и нарком Литвинов. В ходе встреч с Н. Титулеску в Ментоне и Женеве в конце мая 1934 г. он выставил ряд возражений против официального признания румынского суверенитета над Бессарабией. Даже если бы Советское правительство того желало, объяснял Литвинов, оно не смогло бы отказаться от Бессарабии из-за украинских требований придерживаться непримиримой позиции в этом вопросе. Упоминание Бессарабии в желаемом для Румынии смысле при обмене нот о взаимном признании, утверждал Литвинов, лишит его возможности отстоять в ЦК ВКП(б) свою линию от обвинений украинцев и личных врагов[1909].
Институциональные ограничения, которыми была окружена деятельность Наркоминдела, усугублялись конфликтными взаимоотношениями его руководителя с председателем СНК В.М. Молотовым, который в начале 30-х гг. стал играть все более заметную роль в принятии внешнеполитических решений, а затем и в контактах с западными дипломатами. Каково бы ни было происхождение ненависти между Литвиновым и Молотовым[1910], их взаимоотношения вполне укладывались в новомосковское divide et impera – правило, положенное в основу внутреннего и внешнего конституирования Наркомата иностранных дел как главного служебного органа Политбюро во внешнеполитической сфере. Созданный к началу 30-х гг. механизм основывался на утверждении контроля руководителей Политбюро над всеми сторонами внешнеполитической деятельности путем предоставления различным ведомствам и органам частных полномочий. Ведущая роль НКИД в подготовке и осуществлении международно-политических решений сдерживалась другими участниками политического процесса, а ответственность за согласование их позиций и выработку решений Политбюро оставляло за собой[1911]. Несмотря на периодически предпринимавшиеся акции по разгрузке Политбюро от «вермишели» мелких дел, ни объем подлежавших его рассмотрению вопросов, ни его состав и порядок работы не позволяли осуществлять эффективное руководство внешнеполитическими делами. Паллиатив был найден в постепенном расширении сферы деятельности комиссий Политбюро. Большинство из них создавались ad hoс и работали от нескольких дней до нескольких недель. Полномочия таких комиссий по внешнеполитическим делам обычно ограничивались подготовкой или реализацией решений Политбюро, включая разрешение межведомственных споров, выработку ответа на предложения иностранных правительств, составлением или редактированием нот иностранным правительствам или их миссиям[1912]. Они состояли либо из представителей нескольких ведомств, либо из руководителей Политбюро и НКИД и, судя по всему, не имели собственного аппарата. Более широкой компетенцией обладали комиссии, руководившие переговорами о заключении политических и хозяйственных соглашений. Так, в июне 1931 г. была организована «комиссия по переговорам с Францией», в которую вошли Сталин, Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Розенгольц и Крестинский[1913]. Лишь в исключительных случаях комиссии наделялись правом принятия самостоятельных окончательных решений по принципиальным вопросам[1914]. Важнейшими из временных органов Политбюро в рассматриваемый период были комиссии по Афганистану (1928–1929 г.), о военном сотрудничестве с немцами (1928–1929 г.), по советско-китайскому конфликту (1929 г.), по польско-советским делам (1931–1932 гг.), фактически постоянной являлась Монгольская комиссия. Однако другие важные направления, постоянно находившиеся в поле внимания Кремля, оставались вне сферы деятельности комиссий Политбюро. В мае 1928 г., одновременно с решением «прекратить активную работу советских органов на Балканах», была ликвидирована существовавшая с начала 20-х гг. комиссия Политбюро по балканскому вопросу[1915]. Другим фактором, смягчавшим остроту противоречия между внешнеполитическими полномочиями Политбюро и его возможностями их осуществления, являлась неутомимая работа Генерального секретаря, чье владение деталями позволяло вспомнить о Наполеоне[1916]. Однако ни Политбюро, ни Сталин не располагали рабочим аппаратом, способным на постоянной основе осуществлять самостоятельный анализ и выработку рекомендаций по проблемам международной политики. В отсутствие соответствующего «отраслевого» отдела ЦК ВКП(б) на рубеже 20-х—30-х гг. эти функции фактически возлагалась на Наркомат иностранных дел, и Литвинов имел основания утверждать: «Наша Коммунистическая партия не имеет внешнеполитических отделов, и наш комиссариат осуществляет внешнюю политику, как государства, так и господствующей партии»[1917].
Летом 1930 г. сложившаяся система дала крупный сбой. В конце августа 1931 г. руководство НКИД консолидировано выступило против вступления в переговоры с Польшей о заключении пакта ненападения. Ни аргументы, ни выводы, представленные в записках НКИД по этому поводу не удовлетворили Сталина и его коллег по Политбюро. Затребовав «новые данные от НКИД о Польше», Л.М. Каганович убедился: «Никаких серьезных материалов у них нет»[1918]. В результате принятие желаемого Сталину решения заняло почти месяц, и оно основывалось скорее на видении внутриполитической ситуации, нежели на понимании международных последствий такого решения[1919]. Лишь несколько месяцев спустя Генеральный секретарь смог убедиться, каким серьезным ударом явились переговоры о гарантийном пакте с Польшей для увядающего германо-советского сотрудничества, о чем Литвинов и его коллеги своевременно предупреждали Кремль. Эти события послужили важным уроком для руководителей Политбюро, предпринявших в конце 1931 – начале 1932 г. серьезные меры по укреплению механизма подготовки и принятия внешнеполитических решений. Первое направление состояло в создании новых комиссий Политбюро, компетенция которых, судя по их названию и составу, далеко выходила за рамки руководства переговорами со странами-лимитрофами о пактах ненападения. 22 ноября была организована комиссия Сталина, Молотова и Кагановича, месяцем позже в нее вошел Орджоникидзе. Судя по неясности формулировок постановления Политбюро и своему составу, эта комиссия была наделена широчайшими внешнеполитическими полномочиями[1920]. Четырьмя днями позже была создана комиссия «по советско-польским делам», в которую вошли два руководителя Политбюро (Сталин и Молотов) и НКИД (Литвинов и Стомоняков). Непосредственным поводом к ее образованию послужило обращенное к Сталину высказывание наркома о том, что было «полезным образовать небольшую комиссию Политбюро для дальнейшего руководства переговорами» с Польшей, однако название комиссии позволяет считать, что круг подлежащих ее ведению вопросов был существенно шире[1921]. По всей вероятности, именно двумя названными комиссиями принимались все основные решения о переговорах с западными соседями СССР о заключении договоров ненападения в 1932 г. Несколько позже был создан другой орган Политбюро, получивший широкие полномочия в международной сфере, – «комиссия т. Молотова по делам внешней торговли» (или «комиссия т. Молотова по иностранным делам»)[1922].
Материалы Политбюро конца 1931 г. указывают, что в то время окончательно сложился триумвират Генерального секретаря – руководителя Политбюро ЦК ВКП(б), Секретаря ЦК – руководителя Оргбюро и Секретариата и Председателя СНК СССР, которым принадлежало решающее слово в принятии внешнеполитических решений. Остается неясным, обладали ли они (или созданные в конце 1931 г. комиссии Политбюро) собственным аппаратом, способным осуществлять экспертизу и подготовку принимаемых ими решений, наладить контроль за их исполнением. К отрицательному суждению на этот счет склоняет привлечение к внешнеполитическим делам руководителя «Известий» И.М. Гронского, а также его коллег – членов редколлегии Раевского, Радека, других журналистов «Известий», имевших опыт дипломатической работы и секретных миссий. На рубеже 1931–1932 гг. Гронский на короткое время оказался едва ли не главным советником Генерального секретаря по проблемам как Дальнего Востока, так и Ближнего Запада[1923]. Одновременно вызревало новое решение.
1 апреля 1932 г. Политбюро одобрило предложение Сталина о создании информационного бюро по международным вопросам (вскоре получившего название – Бюро международной информации). Руководителем (заведующим) БМИ стал Карл Радек, остававшийся на этом посту до своего ареста в сентябре 1936 г. В мае 1932 г. Политбюро определило задачи, функции, структуру бюджета БМИ, его статус и взаимоотношения с другими учреждениями. В отличие от своих предшественников – Бюро дипломатической информации под руководством П.Л. Лапинского (Михальского) и «Бюро Варги», работавших в 1920–1927 гг. в Берлине[1924], Отдела информации и печати НКИД середины 20-х гг., БМИ являлось интегральной частью центрального партийного аппарата и работало под наблюдением Генерального секретаря ЦК ВКП(б). К его услугам были аналитические и информационные ресурсы «всех наличных учреждений, работающих над экономическими, политическими и военными проблемами капиталистических стран». Наряду с экспертно-аналитической работой БМИ, в его функции входило изучение положения «на месте» путем направления «разъездных корреспондентов», опирающихся на «свои знания, специальные связи» (каждая из таких миссий должна была согласовываться со Сталиным). Использование «специальных связей» подразумевало активное зондирование зарубежных политических кругов, ведение неофициальных бесед и переговоров, параллельной дипломатической деятельности. Новой структуре ЦК ВКП(б) поручалось сосредоточить внимание главным образом на ситуации в Восточно-Центральной Европе (польско-советские, немецко-польские и немецко-советские отношения, «отношения Балтики к Польше» и «отношения балкано-придунайских стран к проблеме войны с СССР»). Одной из особенностей нового института являлась невозможность «выступать официально», свою деятельность ему предписывалось вести «как работу секретную»[1925].
Влияние Бюро международной информации достигло кульминации в конце весны – осенью 1933 г., когда К. Радек, в качестве «референта Сталина», вступил в интенсивные переговоры со специальными уполномоченными Ю. Пилсудского в Варшаве и польскими представителями в Москве[1926]. Одновременно заведующий БМИ превратился в едва ли не основного глашатая новых тенденций советской внешней политики. Секретные миссии, аналитическая и публицистическая деятельность Радека вызывали в руководстве НКИД растущую враждебность[1927]. Кризис отстаивавшегося К. Радеком курса на советско-польское сближение на рубеже 1933–1934 гг. привел к спаду в активной деятельности БМИ. Несмотря на желание близких к правительству К. Пятса кругов установить прямой контакт с Радеком и приглашение руководителя МИД Эстонии Ю. Сельямаа[1928], поездка заведующего БМИ в Эстонию не состоялась. В мае 1934 г. Политбюро приняло постановление, существенно урезавшее статус, информационную базу и полномочия Бюро. Опыт деятельности специального института, совмещавшего экспертно-аналитические функции с активной секретной работой, был тем самым признан неудачным, упоминания о нем исчезли из протоколов Политбюро. Тем не менее, БМИ продолжало свое существование в качестве информационно-пропагандистского органа, его руководитель по-прежнему поддерживал тесные неофициальные отношения с представителями дипломатического корпуса[1929]. Возвращение к порядку подготовки политических решений, существовавшему до апреля 1932 г., было, таким образом, неполным. Вероятно, это объяснялось не только желанием сохранить БМИ в качестве органа международного анализа и руководства советской прессой, но и тем, что с 1930 г. Сталин прочно ассоциировал себя с деятельностью Радека[1930]; в 1934–1936 гг. на заведующего БМИ он возложил деликатные обязанности по разработке новых идеологических оснований своей власти[1931].
Май 1934 г. был ознаменован важными сдвигами в системе внешнеполитических органов СССР, совпавшими с налаживанием политического взаимопонимания Москвы и Парижа. С ликвидацией Коллегии НКИД и сокращением числа заместителей наркома с четырех до двух контроль Литвинова над деятельностью ведомства укрепился[1932]. Руководство Политбюро отказалось от попытки ограничения влияния НКИД путем использования Бюро международной информации (еще полугодом ранее ПБ решило возложить «контроль за проведением радиопередач» на иностранных языках на заведующего Отделом печати НКИД К.А. Уманского)[1933]. Самостоятельность IV Управления Штаба РККА была подорвана, персональной унией. Его деятельность была накрепко связана с работой Иностранного отдела ОГПУ и напрямую подчинена Ворошилову[1934].
Эти перемены не означали отказа от неписаного правила «разделять ответственность и полномочия между подчиненными, которые не доверяли друг другу, что служило одним из средств сохранения исключительного и решающего контроля»[1935], а скорее выявляли его в очищенном от институциональной оболочки виде. Одновременно со снижением значимости организационных противовесов внутри и за пределами наркомата иностранных дел к середине 30-х гг. набрала силу тенденция фактического отстранения Политбюро от принятия решений по важнейшим аспектам международной политики СССР. То обстоятельство, что на основании протоколов «инстанции» невозможно установить, каким органам поручалось (и поручалось ли?) санкционировать, например, заключение СССР конвенций об определении агрессии с соседними странами[1936], указывает на деинституционализацию этого процесса. К середине 30-х гг. он сосредоточился в руках Сталина, Молотова и Кагановича, с которыми вел неравный диалог Литвинов и которым докладывали и доказывали свою правоту Крестинский и Стомоняков, Розенгольц и Дволайцкий, их «ближние» и «дальние» «соседи».
Прошло два-три года, и достигнутое временное равновесие исчезло в водовороте «великой чистки».
Решения и комментарии
4 апреля 1929 г.
9. – Об отделе печати НКИД (т. Литвинов).
а) Назначить т. Майского зав. Отделом Печати НКИД.
б) Вопрос о работе т. Ротштейна отложить до понедельника.
Протокол № 71 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 4.4.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 733. Л. 2.
Заведующие отделами НКИД относились к номенклатуре Оргбюро, Политбюро не рассматривало вопросы об их назначениях. Однако руководивший Отделом печати Ф.А. Ротштейн одновременно являлся членом Коллегии НКИД. Несмотря на то, что эта сторона его деятельности не отражена в постановлении Политбюро, отстранение Ротштейна от руководства Отделом предрешало соответствующее изменение в составе Коллегии (при этом, вероятно, не ставился вопрос о введении Майского в руководство НКИД, в качестве нового заведующего Отделом печати).
Выдвижение кандидатуры И.М. Майского на этот пост отчасти объяснялось опытом работы в этой должности до назначения заведующим Ротштейна в 1923 г. Позднее Майский возглавлял журнал «Звезда» (1923—25) и работал в полпредствах в Лондоне (1925—27) и Токио (1927—29). В начале весны 1929 г. он был вызван в Москву. Подобно Ротштейну (а также Чичерину и Литвинову) предреволюционная деятельность меньшевика Майского была связана с Великобританией.
Причины, побудившие Литвинова поставить вопрос о снятии Ф.А. Ротштейна с поста начальника Отдела печати НКИД, вероятно, носили двоякий характер. Исполняющий обязанности наркома скептически относился к попыткам Чичерина организовать в НКИД самостоятельное аналитическое подразделение и выступал за сужение компетенции Отдела печати[1937]. Кроме того, у руководителей НКИД имелись основания для недовольства служебной деятельностью Ротштейна. Чичерин не раз устраивал ему разносы, доводя свое мнение до других членов Коллегии[1938]. «Т. Ротштейн все более погружается в старчество», – предупреждал Чичерин (сам себя называвший «развалиной»)[1939]. Возможно, что постановка вопроса о смещении Ротштейна была вызвана одним из его промахов в общении с дипломатами и журналистами. (После его отставки в 1930 г. в дипкорпусе в Москве причинами назывались «болтливость с иностранцами», «нескромность в быту» и постоянное проживание за границей семьи)[1940]. Одновременное рассмотрение на заседании Политбюро вопроса о назначении полпреда в Хельсинки[1941] позволяет предположить, что в Кремле не исключали назначения на этот пост 60-летнего Ротштейна, хотя, вероятно, отдавали себе отчет в том, что единственной сферой эффективного использования его талантов являлась научная работа.
После того, как решение о назначении полпредом в Хельсинки В.П. Потемкина пришлось пересмотреть, «инстанция» остановила свой выбор на И.М. Майском[1942]. Постановление о назначении его заведующим Отделом печати (предполагавшее и отстранение Ротштейна) было аннулировано без специального повторного рассмотрения в Политбюро. Вероятно, Майский чувствовал неловкость за причастность к попытке «вытеснения» Ротштейна из Отдела печати. После реорганизации Коллегии в июле 1930 г. и отставки Ротштейна Майский предлагал создать «институт внешней политики им. Чичерина», в котором «одним из руководящих кадров» мог бы стать Ротштейн[1943].
Другой причиной фактической отмены постановления «Об отделе печати» могла явиться нежелательность для Политбюро перемен в составе Коллегии НКИД, что способствовало формальному сохранению Ротштейна в должности заведующего отделом (в действительности с конца 1929 г. ее исполнял Ж.Л. Аренс) и получению Майским иного назначения.
22 августа 1929 г.
7. – О т. Юреневе (т. Литвинов).
Не возражать против предложения НКИД о привлечении т. Юренева на время отпуска т. Стомонякова к временной работе в НКИД.
Протокол № 94 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 22.8.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 754. Л. 2.
Обращение исполняющего обязанности наркома Литвинова в Политбюро было, вероятно, вызвано несколькими обстоятельствами. Во-первых, с отъездом Литвинова в сентябре 1929 г. в Женеву, в Москве оставались лишь два члена Коллегии – Ф.А. Ротштейн, деловые качества которого оценивались невысоко, и постоянный оппонент Литвинова Л.М. Карахан, у которого появлялись дополнительные возможности для влияния на внешнеполитический курс и укрепления своих позиций в руководстве НКИД. Во-вторых, Литвинов был вынужден учитывать вероятность ухода из НКИД Б.С. Стомонякова (как в силу разногласий с Литвиновым, так и из-за ухудшения здоровья)[1944]. Отпуск Стомонякова продлился с середины августа 1929 г. до середины октября. Лечение за границей оказалось малоуспешным, и к своим обязанностям он вернулся фактически лишь в конце октября 1929 г.
Полпреды СССР (С.С. Александровский, А.С. Черных, М.А. Карский, Б.Е. Штейн) привлекались при необходимости к исполнению обязанностей заведующих территориально-политическими отделами НКИД, для чего санкции Политбюро не запрашивалось. При этом они нередко фактически выполняли обязанности членов Коллегии, принимали решения, созывали межведомственные совещания и пр. Ясной процедуры, регулирующей подобные случаи, судя по всему, не было, что подтверждает вариативность наименований их временных должностей в дипломатической переписке (заместитель члена Коллегии, и.о. члена Коллегии, и.д. члена Коллегии). Решение Политбюро о работе К.К. Юренева является единственным установленным случаем, когда полпреду официальным постановлением Политбюро поручалось выполнение обязанностей члена Коллегии на время его отпуска. Однако и в этом случае «инстанция» предпочла не использовать формулировку, определяющую временно замещаемую должность. Вероятно, члены Политбюро видели в К.К. Юреневе близкого сотрудника Литвинова, который, побывав полпредом СССР в Литве, Эстонии, Австрии и Чехословакии, в случае оставления Стомоняковым поста члена Коллегии, был способен осуществлять руководство 1-м Западным отделом и оказывать поддержку и.о. наркома в Коллегии НКИД.
20 июля 1930 г.
Решение Политбюро
45. – Об НКИД.
а) Утвердить следующий состав коллегой НКИД:
1. Литвинов (нарком).
2. Крестинский (первый зам. наркома).
3. Карахан (второй зам. наркома)
4. Член Коллегии – заведующий личным составом.
б) Вопрос о 4-м члене коллегой обсудить дополнительно.
в) Поручить т. Литвинову переговорить немедля с т. Стомоняковым об его работе в Берлине в качестве полпреда и сообщить о результатах переговоров в ЦК завтра (21.VII).
Протокол № 2 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.7.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 790. Л. 10.
21 июля 1930 г.
Решение Политбюро (Политбюро от 20.VII.-30 г., пр. № 2, п. 45).
а) Во изменение постановления ПБ от 20.VII утвердить следующий состав коллегии НКИД:
1. Литвинов (нарком).
2. Крестинский (первый зам. наркома).
3. Карахан (второй зам. наркома).
4. Стомоняков.
б) Предрешить назначение т. Сурица полпредом в Берлине, а Потемкина полпредом в Ангоре, отложив оформление этого пункта до осени.
в) Вопрос о назначении 5-го члена коллегии отложить.
Протокол № 2 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.7.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 790. Л. 13.
В сентябре 1929 г. Молотов в письме Чичерину, посланном по решению Политбюро с целью добиться возвращения наркома в СССР, признавал, что назначение нового главы Наркоминдела стало неизбежным: «Как ни жаль, но о Вашей работе в теперешнем положении думать не приходится»[1945]. Чичерин не спешил возвращаться, заявляя, что переезд может означать для него «верную смерть»[1946].
Возвращение Чичерина в СССР совпало с нарастанием внутриполитического кризиса, вызванного «наступлением социализма по всему фронту». Весной-летом 1930 г. Сталин и другие руководители ЦК обнаружили заинтересованность в том, чтобы лидеры правой оппозиции «стали нога в ногу с нами и повели вместе с нами решительную борьбу» со своими бывшими сторонниками[1947]. На XVI съезде Бухарин и Томский были переизбраны в ЦК, а на прошедшем 13–16 июля пленуме ЦК Рыков вновь был введен в Политбюро. В этом контексте назначение наркомом по иностранным делам «правого» и вместе с тем лояльного Сталину Литвинова оказывалось следствием и составной частью курса на консолидацию высшего советского руководства. Назначение Куйбышева, Кирова или иного «экстремиста» по завершении съездовской кампании стало неактуальным. Кризис внутреннего и международного положения СССР в первой половине 1930 г. в конечном счете побудил Политбюро остановить выбор на политически маловлиятельном и приемлемом для внешнего мира кандидате, профессиональные качества которого оспаривались, пожалуй, лишь Г.В. Чичериным. (Напротив, замена Чичерина Куйбышевым, никогда не занимавшимся внешней политикой и тесно связанного с формулированием и проведением политики, повлекшей обострение социальных и хозяйственных проблем, выглядела бы странной).
Назначение нового наркома повлекло изменение состава Коллегии НКИД. Оставление за Литвиновым кураторства над двумя западными отделами было чревато возможностью навязывания Политбюро единственной линии поведения в отношениях с великими европейскими государствами, первая из попыток осуществления которой (Литвиновский протокол) вызвала, по меньшей мере, противоречивую реакцию партийного и государственного руководства[1948]. Этим, скорее всего, был обусловлен отзыв из Германии и назначение первым заместителем наркома Н.Н. Крестинского. Тем самым была подчеркнута как преемственность советской политики в отношении Берлина, так и приоритетное значение ее европейского направления. Вторым человеком в Наркоминделе стал бывший троцкист, утративший, за девять лет пребывания на посту полпреда в Германии большую часть своего политического авторитета и отказавшийся от участия во внутрипартийной борьбе. С назначением главы ведомства Л.М. Карахан, сохраняя пост второго заместителя наркома, фактически переместился на третье место в иерархии НКИД, и его участие в делах Запада сократилось.
Предложение назначить членом Коллегии человека, ответственного за кадровые вопросы (т. е. изъятие этой сферы из компетенции Управляющего делами НКИД), вероятно, было продиктовано желанием политического руководства страны свести к минимуму участившиеся случаи невозвращенства. Самым громким из этих случаев было дело Г. Беседовского, неоднократно рассматривавшееся на Политбюро как до, так и после его побега из парижского полпредства 2 октября 1929 г. На пленуме ЦК в ноябре 1929 г. Л.М. Каганович констатировал: «Беседовских у нас не мало, к сожалению»; член ЦКК Ройзенман уточнял: с конца 1928 г. 72 сотрудника заграничных учреждений отказались вернуться в СССР (данные по 10 странам)[1949]. Постановка вопроса об особом члене коллегии, ответственном за кадры, могла быть навеяна и своеобразной политической репутацией Литвинова и Крестинского. Отказ от назначения 5-го члена Коллегии был, возможно, обусловлен как тем, что сохранение за ЦК ВКП(б) решающего слова при любых назначениях на политико-функциональные должности было сочтено достаточной гарантией политической лояльности кадров НКИД, так и деятельностью на новом посту Крестинского, который с конца 1930 г. стал курировать в наркомате кадровые и финансовые вопросы.
Поручение «немедля» переговорить со Стомоняковым, а после его отказа ехать в Германию, спешное подтверждение его членства в Коллегии (без созыва заседания Политбюро и с нарушением делопроизводственных требований к оформлению постановления: порядковый номер и название пункта повестки не вписаны в протокол) могло объясняться проведением 21 июля заседания ЦИК СССР, на котором предстояло оформить кадровые изменения на высших должностях НКИД.
Наконец, рассматриваемые постановления аннулировали должность члена Коллегии – заведующего Отделом печати НКИД. Разделение этих функций фактически наметилось еще в 1929 г.[1950] Утешением Ф.А. Ротштейну, не удостоенному упоминания в решении Политбюро, стало выдвижение его кандидатуры на выборах во Всесоюзную Академию наук осенью 1930 г. Курирование Отдела печати, согласно отрывочным сведениям, было отнесено к компетенции наркома Литвинова.
5 августа 1931
17. – О т. Боговом (т.т. Сталин, Гамарник, Литвинов).
а) Констатировать, что т. Боговой грубо нарушил директиву ЦК о запрещении представителям СССР за границей заниматься не входящими в их официальные обязанности делами.
Объявить выговор т. Боговому за нарушение этих директив.
б) Отметить недостаточность руководства со стороны РВС за работой военного атташе т. Богового.
в) Разъяснить, что военные атташе являются представителями PBC СССР, а не 4-го Управления.
Выписки посланы: т.т. Гамарнику, Боговому – п. «а».
Протокол № 54 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.8.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 10. Л. 140.
Рассмотрение на заседании Политбюро 5 августа «дела Богового» завершало трехнедельное обсуждение руководителями Политбюро, военного и внешнеполитического ведомств задержания в Варшаве заместителя военного атташе СССР, что привело к дипломатическим осложнениям в отношениях с Польшей и компрометации полпредства СССР в ее общественных кругах. Поначалу намечалось «вопрос о военном атташе поставить на рассмотрение Политбюро 30 июля с.г. с вызовом т. Богового»[1951]. Затем «решением Политбюро» от «28 и 30 июля» Молотову было поручено «переговорить с т. Боговым и внести конкретное предложение в ПБ»[1952]. По неизвестным причинам это оказалось невозможным, и извлечение уроков из «дела Богового» происходило без участия председателя СНК.
Политические обстоятельства варшавского скандала и официальная принадлежность военных атташе к дипломатическому персоналу, вероятно, объясняют выступление Литвинова в качестве одного из докладчиков, участие начальника ПУРа Я.Б. Гамарника было вызвано возложением на него обязанностей наркома и Председателя PBC СССР на период командировки К.Е. Ворошилова (с 11 июля по 19 сентября 1931 г.) Со времени возникновения «дела Богового» оно находилось под личным контролем Сталина, которому, вероятно, принадлежала решающая роль в формулировании решения.
Важным (и в деталях неизвестным) фактором принятия решения Политбюро являлось письмо наркома Ворошилова к военным атташе от 26 июня 1931 г. В письме, в частности, отмечалось «неудовлетворительное состояние их работы»[1953]. Вероятно, решение Политбюро должно было предостеречь против такого «улучшения» информационной работы военных атташе, которое могло бы привести к новым инцидентам. Поскольку реальное руководство работой атташе осуществляло IV (Информационно-статистическое) Управление Штаба РККА, а на Отдел внешних сношений PBC СССР возлагались главным образом протокольные функции, постановление Политбюро явилось завуалированной критикой Председателя PBC Ворошилова.
Сведений о том, к каким изменениям в работе военных атташе привело постановление Политбюро, не обнаружено. В предложениях об изменении порядка отбора и назначении военных атташе, внесенных Я.К. Берзиным на утверждение Я.Б. Гамарника через месяц после принятия этого постановления, как и прежде, ведущая роль отводилась IV Управлению. На протяжении последующих трех лет шпионских скандалов на почве разведывательной деятельности сотрудников полпредства в Варшаве не возникало; в сентябре 1934 г. польской полицией был задержан секретарь военного атташе Петров, что вызвало новую серию решений Политбюро[1954].
22 ноября 1931 г.
Опросом членов Политбюро
23/1. – Вопросы НКИД.
Поручить комиссии в составе т.т. Сталина, Молотова и Кагановича наметить ряд необходимых мероприятий, вытекающих из нынешней международной обстановки.
Выписки посланы: т.т. Сталину, Молотову, Кагановичу
Протокол № 77 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.11.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 68.
Круг задач этой комиссии (называвшейся впоследствии Комиссией по международным делам) и сроки ее работы выяснить не удалось. 28 декабря в ее состав был введен Г.К. Орджоникидзе[1955]. Таким образом, к началу 1932 г. Комиссия Политбюро по международным делам состояла из трех членов Комиссии обороны и Л.М. Кагановича (в июне 1932 г. также вошедшего в состав последней «в качестве заместителя т. Сталина»)[1956]. Уже поэтому представляется маловероятным, что под «необходимыми мероприятиями», над которыми предстояло работать Комиссии, понимались преимущественно военные и военно-экономические задачи. К тому же в состав Комиссии по международным делам не был введен ни К.Е. Ворошилов, ни иной представитель НКВМ (например, член ЦК ВКП(б) Я.Б. Гамарник).
Заглавие постановления Политбюро указывает, что создание Комиссии явилось ответом его руководства на вопросы, поставленные Наркоматом по иностранным делам. Во второй половине ноября 1931 г. в связи с необходимостью активизации советской политики в отношении Польши, Румынии и стран Балтии резко возросло число вопросов, требующих оперативного разрешения, и, соответственно, информационных писем и обращений руководителя НКИД к Генеральному секретарю ЦК ВКП(б). Так, по проблеме переговоров с Польшей 19 ноября Литвинов направил записку Сталину и пяти другим членам ПБ, 21-го – Сталину и Молотову, 23 ноября и 26 ноября – Сталину, тогда как обычная практика постановки вопроса НКИД на Политбюро предполагала направление копий письма Секретарю ЦК ВКП(б) и всем членам этого органа (было ли постепенное сужение круга адресатов следствием прямых указаний Сталина, неизвестно). 26 ноября это противоречие разрешилось путем создания Комиссии по польско-советским делам[1957].
В ноябре-декабре 1930 г., ведя переговоры о пакте ненападения с Польшей, Москва подтвердила готовность заключить договоры о ненападении с Финляндией, Латвией и Эстонией и согласилась на вступление в такие переговоры с Румынией. Тем не менее, вплоть до конца января эти проблемы на Политбюро не рассматривались. В феврале Политбюро опросом утвердило директиву о подписании договора с Латвией, а в марте 1932 г. высказалось об условиях советско-эстонского пакта[1958]. Вопросы договора ненападения с Финляндией, подписанного в январе 1932 г., в повестке Политбюро вообще не фигурировали. С начала декабря 1931 г. по ноябрь 1932-го г. советское руководство многократно рассматривало и принимало решения относительно переговоров с Румынией о заключении с нею договора ненападения, однако лишь с июня 1932 г. (когда Сталин находился в отпуске) директивы по этому поводу стали исходить и от Политбюро ЦК ВКП(б).
Таким образом, есть основания предполагать, что создание Комиссии по международным делам являлось попыткой обеспечить координацию дипломатических и административных усилий различных партийных и государственных органов. Вероятно, деятельность Комиссии по международным делам носила преимущественно региональный характер, охватывая сферу взаимоотношений с Румынией и странами Балтии (косвенно также с Польшей, Турцией, Францией и Германией). Одновременно работала Комиссия Политбюро по Маньчжурскому вопросу, в которую в декабре 1931 г. вошел Ворошилов. В марте 1932 г. созданная ранее Монгольская комиссия, которой с января руководил член Политбюро Постышев, была преобразована в постоянную комиссию Политбюро по разрешению всех вопросов, касающихся Монголии (Ворошилов, Постышев, Карахан, Элиава)[1959].
26 ноября 1931 г.
Опросом членов Политбюро
31/3. – О Польше.
Образовать комиссию по польско-советским делам в составе т.т. Сталина, Молотова, Литвинова и Стомонякова.
Выписки посланы: т. Сталину, т. Молотову, т. Литвинову и т. Стомонякову.
Протокол № 78 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.12.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 73.
Инициатива создания комиссии исходила от наркома Литвинова. 26 ноября он направил Сталину протокол второго заседания с посланником Польши о заключении пакта ненападения. Сообщая о достижении компромисса по второстепенным формулировкам договора, нарком привел слова С. Патека, предупредившего: «Ягодки еще впереди». «Так как при дальнейших встречах с Патеком придется давать ответ как по выяснившимся, так и по неизбежно новым и более существенным разногласиям», Литвинов «считал бы полезным образовать небольшую комиссию Политбюро для дальнейшего руководства переговорами». Судя по записке Литвинова, дополнительным толчком к внесению такого предложения явилось посещение наркома германским послом Дирксеном 25 ноября (Дирксен приходил, «чтобы еще раз обратить наше внимание на большой интерес его правительства и германской общественности к нашим переговорам с Польшей и на роль этого вопроса в наших взаимоотношениях»)[1960].
Включение в состав комиссии Политбюро руководителя ведомства и его заместителя следовало ранее созданным прецедентам, тем более что переговоры с польским посланником о тексте пакта ненападения Литвинов и Стомоняков вели совместно. Судя по отличию утвержденного Политбюро названия комиссии от очерченного Литвиновым круга ее задач, Генеральный секретарь счел полезным предусмотреть его расширение и распространить деятельность комиссии за пределы проблематики пакта неагрессии. После интенсивных обсуждений в Политбюро стратегических и тактических задач в отношении Польши осенью 1931 г. эти аспекты оказались почти полностью исключены из сферы забот этого органа. На протяжении года со времени образования «комиссии по польско-советским делам» политические аспекты двусторонних отношений рассматривались Политбюро лишь в период отпуска Сталина (летом 1932 г.). Сроки завершения работы комиссии установить не удалось.
1 апреля 1932 г.
18. – Об информационном бюро (т. Сталин).
1. Организовать при ЦК информационное бюро по международным вопросам во главе с т. Радеком.
Предложить т.т. Радеку и Стецкому представить в Политбюро план работы бюро и список его членов.
Протокол № 94 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.4.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 878. Л. 5.
Учреждение информационного бюро, вскоре получившего официальное название – Бюро международной информации, явилось крупной новацией в советском внешнеполитическом механизме. Одним из очевидных предшественников новой структуры являлось Бюро дипломатической информации НКИД СССР, действовавшее в Берлине до осени 1927 г. («Бюро советника по науке») В отличие от прежнего Бюро, БМИ создавалось «при ЦК» и, вероятно, изначально задумывалось как вспомогательный орган, деятельность которого не только дополняла работу НКИД, но и намечала новые пути советской внешней политики.
Потребность в создании новой структуры (подчиненность которой руководство ЦК никогда официально не устанавливало) определялась как лавинообразными сдвигами в Версальско-Вашингтонской международной системе, так и, в особенности, назреванием перелома в отношениях СССР с Германией и Польшей. Характерно, что одновременно со Сталиным решимость «крепче, чем прежде, держать руку на руле внешней политики», проявлять «большую активность и инициативу» (как на востоке, так и на западе) возникла у Пилсудского. В конце апреля 1932 г. он возложил на Б. Медзиньского и И. Матушевского (видных пилсудчиков, возглавлявших официозную «Gazeta Polska») особую миссию – неофициальное зондирование полпреда Антонова-Овсеенко и воздействие на него, с целью убедить «господ из Кремля» в необходимости перейти от «холодной войны» между СССР и Польшей к лояльным и добрососедским отношениям[1961].
Столь же закономерным явилось назначение руководителем БМИ К. Радека. В августе 1930 г. Политбюро ввело реабилитировавшего себя оппозиционера в редколлегию «Известий ЦИК СССР» и даже «признало необходимым» его возвращение к участию в делах Коминтерна. В феврале 1931 г. Политбюро утвердило предложение Радека развернуть кампанию против буржуазной клеветы о принудительном труде в СССР и поручило «организационное проведение этой кампании» заведующему Культпропом Стецкому и самому Радеку. Годом позже особым постановлением его включили в состав официальной советской делегации на Конференции по разоружению[1962].
Основными «членами» БМИ предстояло стать коллегам Радека по иностранному отделу «Известий», некоторые из которых (Михальский и Раевский) ранее возглавляли берлинское Бюро[1963]. «Ввиду необходимости расширить корреспондентскую сеть» «Известий», в начале апреля ответственный редактор «Известий» И.М. Гронский представил Секретарям ЦК ВКП(б) просьбу о назначении корреспондентов в Варшаву, Париж, Вашингтон, Токио, Вену и, сверх того, «специального корреспондента для Японии и Китая» (Радека) и «специального корреспондента для Западной Европы» (Раевского)[1964]. Учетно-распределительный отдел ЦК отвел две из названных кандидатур (Я. Подольского для Варшавы и Канторовича для Вены). Возражения имелись и против Раевского (его заграничные «связи, о которых говорит т. Гронский», «по данным Г.П.У.», имеются с лицами, «связь с которыми не характеризует Раевского с положительной стороны»)[1965]. В конце апреля руководитель «Известий» Гронский повторно обратился к Сталину с просьбой утвердить корреспондентами семь намеченных кандидатов: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Очень прошу… Для сведения сообщаю, что тов. Раевского мы думаем использовать в качестве разъездного корреспондента, работающего по специальным заданиям. В первую очередь он должен будет выехать в Польшу, где он имеет довольно солидные связи с различными политическими деятелями этой страны, а потом думаем перебросить его в Женеву для продолжения работы, начатой т. Радеком». Сталин передал это обращение Кагановичу, воздержавшись от письменного выражения своего мнения[1966]. Секретариат ЦК ВКП(б) утвердил полностью «просьбу редакции “Известий”»[1967]. Это решение, вероятно, вызвало дискуссию на последующем заседании Оргбюро. Последнее дважды рассматривало вопрос о корреспондентах «Правды» и «Известий»[1968].
Эта переписка свидетельствует как о многочисленных институциональных противоречиях, с которыми оказалось сопряжено формирование Бюро международной информации, так и о том, что некоторые из функций создаваемого органа к тому времени уже фактически были возложены на ответственных сотрудников «Известий».
16 мая 1932 г.
Решение Политбюро
26. – Об Информационном бюро (ПБ от 1.IV.-32 г., пр. № 94, п. 18) (т.т. Радек, Стецкий).
а) принять предложения т.т. Стецкого и Радека о задачах информационного бюро (см. приложение)
б) вопрос о работниках для Информационного бюро передать в Оргбюро.
Выписки посланы: т.т. Радеку, Стецкому – все; Оргбюро – п. «б».
Приложение к п. 26 (о.п.) пр. ПБ № 100
Об информационном бюро
(принято ПБ ЦК ВКП(б) от 16.5.1932 г.)
Задачи Б.М.И.
1. Задачи Б.М.И. состоят:
а) В проверке, сводке, информации по международным делам, приходящим в ЦК ВКП(б) по всем каналам наших учреждений.
б) В извлечении их из иностранной прессы и литературы.
в) В получении сведений из иностранных источников.
г) В проверке результатов всей предыдущей работы через высылаемых, в острые моменты, собственных корреспондентов.
2. Разработанный таким образом материал служит:
а) Для ежедневной информации ЦК
б) Накопляется для разработки в случае необходимости новых, крупных вопросов, в данный момент не решаемых
в) По указаниям секретариата ЦК – служит информацией для нашей прессы.
3. БМИ создает только небольшой подсобный постоянный аппарат (переводчики и т. д.), не развертывает работы постоянных кадров собственных сотрудников. Использует все наличные учреждения, работающие над экономическими, политическими и военными проблемами капиталистических стран. БМИ пользуется их материалами, дает им задания, кроме того, заказывает работы знатокам вопросов. Единственный постоянный кадр, который БМИ создает – это кадр разъездных корреспондентов, которые на основе своего знания, специальных связей, могут в моменты, когда надо непосредственно проверить наши суждения, выезжать для этой проверки. Эти специальные корреспонденты не имеют никаких оперативных задач, не могут вмешиваться в работу наших учреждений за границей, не передают никаких директив. Они только наблюдатели, которые должны на месте изучить положение и доложить о результатах своей работы. Они отправляются в качестве спецкоров своей газеты, получая задачу и инструкции от БМИ.
Постоянный, работающий при ЦК аппарат состоит из руководителей [sic] и двух его помощников – по экономическим и политическим вопросам, и, наконец, из технических сотрудников.
4. Список спецкоров на ближайшие месяцы утверждается тов. Сталиным.
5. На ближайшие месяцы работа концентрируется на освещении следующих вопросов:
а) польско-советских
б) немецко-польских
в) немецко-советских отношений
г) отношениям Балтики к Польше
д) отношения балканско-придунайских стран к проблеме войны с СССР
е) организующей роли Франции
ж) японо-американским отношениям
з) японо-советским отношениям.
6. Бюджет БМИ распадается на три части:
а) бюджет московского аппарата БМИ устанавливается совместно с Управлением делами ЦК ВКП(б)
б) для финансирования поездок за границу открывается в Наркомфине валютное конто спецкоров «Известий» (бюджет заранее определить нельзя, каждая поездка будет согласована с т. Сталиным)
в) для финансирования заказов – статей, материалов, разрабатываемых здесь, на месте, местными силами, БМИ имеет подотчетный фонд в советских знаках. Ввиду того, что не всегда желательно, чтобы работающий знал, что работает для БМИ, этот фонд будет давать заказы и вести расчеты в качестве иностранного отдела «Известий».
7. После организации БМИ Секретариат ЦК поручает соответствующим партийным и советским учреждениям снабжать БМИ всеми своими информациями, давать БМИ требуемые объяснения и давать разработку вопроса по поручению БМИ.
БМИ не выступает официально, а ведет свою работу, как работу секретную.
Протокол № 100 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 16.5.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 135, 143–144.
Непосредственную подчиненность БМИ в аппарате ЦК ВКП(б) установить не удалось; возможно оно функционировало в рамках Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), возглавлявшегося А.И. Стецким, однако никаких сведений о его участии в последующей деятельности Бюро не обнаружено. Помощником заведующего БМИ был назначен М. Зарецкий (вероятно, упоминавшийся выше белорусский литератор). Важную роль в Бюро играл А.Ю. Тивель, в первой половине 20-х гг. заведовавший Секретариатом председателя ИККИ. 1 июля Политбюро удовлетворило «просьбу т. Радека об откомандировании из Ленинградского ПП ОГПУ т. Жукова Е. для работы в БМИ» (судя по публикациям тех лет, он занимался в БМИ главным образом проблемами международно-политической борьбы на Дальнем Востоке и внутренним положением в Японии). Одновременно Бюро было позволено «использовать на работе» сотрудника Коминтерна Дьюлу Шаша (Аквилу)[1969]. К. Радек оставался на посту руководителя БМИ до своего ареста в сентябре 1936 г., после чего «временное наблюдение за работой» этого органа было поручено Б.М. Талю[1970].
Насколько удалось установить, деятельность БМИ в 1932–1934 гг. в основном соответствовала задачам и порядку работы, определенным Политбюро 16 мая 1932 г. Так, в августе 1932 г. П.Л. Лапинским (Михальским) и К. Радеком были совершены конфиденциальные поездки в Берлин для зондирования настроений германских политических кругов[1971] (назначение Лапинского иностранным корреспондентом «Известий» в САСШ было фактически аннулировано). В ноябре 1932 г. руководитель Иностранного отдела «Известий ЦИК» С.А. Раевский посетил Польшу, где встречался с уполномоченным Пилсудского – бывшим руководителем военной разведки и министром финансов И. Матушевским. По всей вероятности, Раевский, который ранее играл роль tuyau в контактах с польскими и немецкими представителями в Берлине и осуществлял «тактические маневры, предписанные сверху, имеющие свою цель и определенные задачи»[1972], являлся одной из главных фигур в Бюро международной информации. Указание на исключительные полномочия Генерального секретаря по утверждению спецкоров, вероятно, было связано с конфликтами в аппарате ЦК, по этому вопросу в предшествующие недели[1973].
6—22 июля 1933 г. была проведена наиболее известная акция БМИ – поездка его заведующего в Польшу, некоторые итоги которой нашли отражение в специальном докладе[1974]. В ходе секретных переговоров с Б. Медзинским, являвшихся едва ли не главной целью этого визита, Радек выступал в качестве личного уполномоченного Сталина[1975]. Договоренности Радека с польскими деятелями фактически получили полуофициальный статус; в беседах представителей НКИД и польского правительства ссылаться на них считали возможным обе стороны[1976]. Таким образом, по крайней мере, на некоторые действия представителей БМИ не распространялись первоначально установленные ограничения. Кроме того, Радек и связанные с работой БМИ сотрудники «Известий» Лапинский и Раевский, ответственный секретарь газеты Гронский (с 1934 г. – Бухарин) поддерживали доверительные контакты с польскими, немецкими, американскими дипломатами в Москве.
Главным внешним проявлением работы Бюро стала подготовка секретных «Докладов БМИ», которые размножались (отпечатывались на «восковке») и рассылались в небольшое число адресов (в 1933 г. обычно изготавливалось 24 экземпляра). В течение первого года своей работы БМИ подготовило почти 50 докладов (из них два доклада «по Польше»). Наряду с докладами, подготовленными в БМИ и подписанными Радеком или его помощником, Бюро рассылало доклады, «разработанные группой товарищей, имеющих специальные знания в этой области», из Штаба РККА[1977]. О тесном взаимодействии БМИ с военным ведомством свидетельствует, в частности, совместная подготовка Радеком и начальником Разведупра Берзиным инструкций военному атташе СССР во Франции С.И. Венцову по ведению бесед с «американским генералом и адмиралом»[1978]. Кроме того, БМИ осуществляло подготовку и рассылку «Сообщений БМИ» (к декабрю 1933 г. их число превысило 40). Сопоставление содержания нескольких изученных докладов БМИ с публикациями в ведущих советских газетах и журналах указывает, что некоторые из этих докладов в переработанном виде (и с немалым запозданием) помещались в печати, в том числе под вымышленными именами. С какого времени началось издание «Бюллетеня иностранной печати БМИ» (ликвидированного летом 1935 г.) установить не удалось[1979].
Вместе с тем Бюро являлось получателем информационных материалов и докладов НКИД (так, в июле 1932 г. Радеку был направлен доклад заведующего 2-м Западным отделом НКИД Д.Г. Штерна «Внешняя политика национал-социалистов и правительства фон Папена»)[1980]. Советские дипломатические представители лишь в редких случаях адресовали заведующему БМИ копии своих писем руководителям НКИД, однако, по всей вероятности, Радек и его коллеги имели доступ к материалам Наркоминдела, поступавшим в секретариат Сталина. Вопрос о существовании непосредственных сношений БМИ с советскими дипломатическими представителями (в частности, с заведующими отделов печати и пресс-атташе полпредств за рубежом) остается невыясненным; по крайней мере, в некоторых случаях, руководители БМИ запрашивали и получали от них соответствующие сведения и предложения[1981].
В марте 1933 г. Политбюро одновременно с решением о смете расходов НКИД утвердило «смету валютных расходов на 1933 г. Бюро Международной Информации в сумме 9.500 зол. рублей». В начале 1934 г. валютная смета БМИ (вероятно, годичная) была определена в размере 10 тыс. золотых рублей[1982]. Эти суммы, вероятно, предназначались для «оплаты поручения за границей», однако решение об открытии «валютного конто БМИ в Наркомфине» было принято значительно позднее[1983].
23 мая 1933 г.
Опросом членов Политбюро
81/60. – О заместителе Наркоминдела по дальневосточным странам.
Назначить тов. Сокольникова заместителем Наркоминдела по дальневосточным странам (Япония, Китай, вкл. Синцзян, Монголия), оставив Карахана замом по ближневосточным делам (Афганистан, Персия, Турция, Аравийские страны).
Протокол № 138 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.6,1933. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 923. Л. 18.
В сентябре 1932 г. Г.Я. Сокольников был по собственной просьбе освобожден от обязанностей полпреда СССР в Великобритании. В начале декабря Политбюро опросом утвердило решение «предложить НКИД отчислить т. Сокольникова в распоряжение ЦК ВКП(б)»[1984]. Однако спустя полгода Политбюро утвердило его членом Коллегии НКИД[1985], а затем назначило заместителем наркома. Вероятно, весной 1933 г. Сокольников был введен в состав Монгольской комиссии Политбюро. В августе 1933 г. он был утвержден заместителем Ворошилова как председателя Монгольской комиссии на время его отпуска (с 19 августа по 5 октября). В начале мая 1934 г. наркомвоенмор был освобожден от участия в работе комиссии и Сокольников на короткое время стал ее председателем[1986]. Некоторое время Карахан продолжал заниматься дальневосточной проблематикой. «Я по-прежнему занят этими делами и должен ему помогать, заседать, как и раньше, и т. д.», – констатировал Карахан в июне 1933 г.[1987] (После передачи дел он ощущал себя попавшим в «нелепое, неправильное, непроизводительное» положение)[1988].
Дипломатическая деятельность Сокольникова, начавшаяся осенью 1929 г. в Лондоне, завершилась с ликвидацией Коллегии НКИД и сокращением числа заместителей наркома с четырех до двух (специального решения Политбюро об освобождении его от обязанностей заместителя наркома и руководителя Монгольской комиссии не выявлено).
10 мая 1934 г.
Опросом членов Политбюро
72/56. – О НКИД.
Считать коллегию НКИД ликвидированной. Утвердить заместителями наркома по иностранным делам т.т. Крестинского (первым) и Стомонякова (вторым).
3) Тов. Хинчука, согласно его просьбы, освободить от обязанностей полпреда в Германии.
4) Наметить полпредом в Германию т. Сурица.
5) Освободить т. Карахана от обязанностей заместителя наркома.
6) Освободить т. Сокольникова от работы в НКИД с переводом на хозяйственную работу.
Протокол № 7 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.5.1934. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 945. Л. 16.
Рассматриваемое постановление явилось отражением общей тенденции к ликвидации коллегиального руководства наркоматами. «В интересах доведения до конца принципа единоначалия в управлении наркоматами, – гласило постановление Политбюро, принятое в 1933 г. по инициативе Сталина, – считать целесообразным ликвидировать коллегии наркоматов, оставив во главе наркоматов наркома и не более двух замов»[1989]. Десятью месяцами позже, к лету 1934 г. коллегии сохранялись лишь в трех центральных ведомствах – НКВМ, ОГПУ и НКИД. Революционный военный совет СССР, с середины 20-х гг. выполнявший задачи Коллегии Наркомвоенмора, в действительности прекратил функционирование в 1933 г. (вместо заседаний РВС в начале 1934 г. проводились редкие «совещания при наркоме»; преобразование НКВМ в Наркомат обороны (20 июня 1934 г.) означало и формальную ликвидацию этого органа управления). Труднее судить о том, сохраняла ли Коллегия ОГПУ свою жизнеспособность вплоть до своего официального роспуска (в связи с созданием НКВД 10 июля 1934 г.), или же этот акт подвел черту под ранее свершившимся процессом замирания ее работы. Что касается НКИД, имеющаяся отрывочная информация свидетельствует о том, что, по крайней мере, в 1933 – феврале 1934 г. заседания Коллегии продолжали происходить с недельной периодичностью[1990].
Непосредственными побудительными причинами к принятию решения о ликвидации Коллегии именно в мае 1934 г. послужили, вероятно, как политические, так и «кадровые» обстоятельства. Состоявшиеся в конце апреля – начале мая в Париже и Москве беседы представителей обоих государств знаменовали возвращение французской дипломатии к проекту соглашения о взаимной помощи, они подтвердили перспективность отстаивавшегося Литвиновым курса на сближение с Францией и ее союзниками. Эти беседы являлись прелюдией к намеченной на середину мая встрече наркома с новым главой французского МИД Л. Барту, на которой предстояло окончательно определить структуру будущего соглашения, состав его участников и тактику ведения переговоров (14 мая нарком выехал в Женеву). Ликвидация Коллегии и признание Литвинова «единоначальником» означали изъявление доверия к проводимой им политической линии и укрепляли его позиции накануне завершения предварительных переговоров с Францией (о Восточном Локарно) и со странами Малой Антанты (о нормализации дипломатических отношений). Об этом свидетельствовало и назначение полпредом в Берлине Я.З. Сурица, являвшегося едва ли не единственным советским дипломатом, отношения которого с М.М. Литвиновым можно назвать дружескими (так, в начале 30-х гг. Литвинов отправлял своих детей на каникулы к дочери Я.З. Сурица)[1991]. Накануне решения Политбюро французский посол в Москве, отмечая, что комиссариат по иностранным делам в последние три месяца столкнулся с необходимостью выполнить директиву ЦК об «административной реформе», с удовлетворением предрекал сохранение за Литвиновым руководства советской дипломатией[1992].
Другим толчком к ликвидации Коллегии НКИД явилось, вероятно, возбуждение в апреле 1934 г. расследования в отношении начальника протокольной части НКИД Д.Т. Флоринского, что не могло не бросить тень на Карахана и сделать затруднительным его пребывание на посту заместителя наркома. Характерно, что окончательное решение по делу Флоринского руководство ЦК оттягивало до того времени, пока не получил окончательного решения вопрос о новом назначении Карахана. В конце июля Политбюро приняло «предложение НКВД о снятии Флоринского с работы и привлечении к ответственности» и поручило Кагановичу («по контролю») «проверить весь состав служащих аппарата НКИД и доложить о результатах в ЦК»[1993]. Исключение Карахана – основного оппонента Литвинова – из числа руководителей НКИД влекло изменение всей расстановки сил в Коллегии, лишало прежнего смысла само ее существование.
Кроме того, решение вопроса о реформировании управления НКИД в мае 1934 г. для Политбюро, возможно, было облегчено тем, что уже имелось принципиальное согласие Г.Я. Сокольникова о переходе на хозяйственную работу. По предположению финского посланника в Москве, уход Сокольникова (его, якобы, намечали полпредом в Париж вместо умиравшего В.С. Довгалевского) поставил ребром вопрос о будущем Карахана: в случае его сохранения в руководстве НКИД, ведение дел по отношениям СССР с Японией, Китаем и Монголией грозило вернуться в руки этого, бесспорно лучшего, знатока дальневосточных проблем[1994]. В кругах зарубежных сторонников оппозиции в ВКП(б) имела хождения версия, будто устранение Сокольникова, выдвигавшего самостоятельную концепцию дальневосточной политики СССР, являлось давней целью Литвинова; Сталин покровительствовал члену Коллегии, и избавиться от оппонента Литвинов сумел лишь при ликвидации занимаемой им должности в связи с общей реорганизацией. Согласно тому же источнику, после отстранения от работы в НКИД Сокольников некоторое время (до назначения заместителем наркома лесной промышленности) выступал в роли «консультанта Политбюро» по международным делам[1995].
Ликвидация Коллегии НКИД означала не только сокращение числа заместителей наркома, но и перераспределение полномочий по курированию основных направлений внешнеполитической деятельности СССР. За Н.Н. Крестинским была сохранена занимаемая с 1930 г. должность первого заместителя наркома. Назначение же на пост второго заместителя наркома Б.С. Стомонякова явилось признанием его качеств большевистского руководителя и дипломата – независимого в общении с коллегами и непосредственным начальством, неутомимого и преданного делу, с подчеркнутой настороженностью воспринимающего сигналы внешнего мира, точно исполняющего указания свыше. Упрочению позиций Крестинского и Стомонякова, надо полагать, способствовал их неизменный скепсис в отношении перспектив сближения СССР и Польши. Весной 1934 г. это выглядело прозорливостью, выгодно оттенявшей старые «иллюзии» Карахана в отношении польской политики.
Перевод в Берлин Я.З. Сурица, свыше десяти лет находившегося на посту полпреда в Анкаре, казалось, предрешал назначение на эту должность Карахана, пользовавшегося на правах «старого друга» авторитетом в правительственных кругах Турции, тем более что с начала 1934 г. множились признаки ее стремления развивать ее отношения с Англией и другими великими державами, постепенно высвобождаясь из-под советской опеки[1996]. В Москве, впрочем, толковали о намерении Карахана добиться назначения заместителем секретаря ЦИК СССР (возможно, из-за его давней близости с А.С. Енукидзе)[1997]. Потребовалось три решения Политбюро (о назначении Карахана полпредом, о предоставлении ему отпуска, о разрешении не выезжать в Анкару до полного выздоровления), прежде чем в конце октября 1934 г. бывший заместитель наркома прибыл в столицу Турции, сохраняя надежду, что ему недолго предстоит «мириться» со своим новым положением[1998].
19 мая 1934 г.
Опросом членов Политбюро
165/149. – Об информационном бюро.
1. Задачей БМИ является подготовка информации (сводки, отчеты, выдержки из прессы) по международным делам для ЦК ВКП(б).
2. БМИ подготовляет информацию, использовывая [sic] как иностранную периодическую прессу и другие иностранные источники, так и те печатные материалы, которые сосредотачиваются и разрабатываются в соответствующих советских учреждениях (Институт мирового хозяйства, редакции газет, ТАСС и проч.).
3. Постоянный аппарат БМИ состоит из руководителя и 2-х его помощников, по экономическим и политическим вопросам и из технических сотрудников.
4. Бюджет аппарата БМИ при ЦК ВКП(б) устанавливается совместно с Управлением делами ЦК ВКП(б). Для оплаты заказов (статей, материалов) БМИ имеет подотчетный фонд в советской валюте. Для оплаты поручений за границей по специальному решению открывается валютное конто БМИ в Наркомфине.
5. Сотрудники БМИ утверждаются Секретариатом ЦК.
Выписки посланы: т.т. Радеку, Жданову, Брезановскому – все; Гринько – п. 4.
Протокол № 7 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.5.1934. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16. Л. 61–62.
Рассматриваемое постановление радикально изменило статус БМИ. Бюро лишалось права пользоваться материалами и давать задания «всем наличным учреждениям, работающим над экономическими, политическими и военными проблемами капиталистических стран». Из компетенции Бюро была изъята проверка информации, а каналы ее получения сузились до материалов зарубежной прессы и «легальных» советских организаций. Исчезли указание на функцию ежедневного информирования «ЦК» и некоторые другие важные пункты «плана работы» Бюро[1999].
Отсутствие аутентичной информации о причинах свертывания деятельности БМИ побуждает выдвинуть несколько предположений. Ее политические итоги были, по меньшей мере, неоднозначны. Нормализация польско-германских отношений спровоцировала кризис советского сближения с Польшей, за которое последовательно выступал заведующий БМИ[2000]. С весны 1934 г. К. Радек перестал выступать в роли уполномоченного Кремля в контактах с поляками, несмотря на желание его прежних партнеров возобновить доверительное обсуждение трудных вопросов советско-польских отношений. Независимо от личной оценки Радека Сталиным, поддержка им своей креатуры и сохранение за возглавляемым ею Бюро обширных полномочий, вероятно, не облегчало Генеральному секретарю общения с коллегами по Политбюро и побуждало его в той или иной форме отмежеваться от некоторых проектов Радека.
Возможно, критику вызывали организационные способности Радека. Несколькими годами ранее Мануильский, выражая распространенное мнение, характеризовал его как «политика», извергающего «блестки мыслей», человека «больших революционных акций», но неизменно проигрывающего «организатору», когда речь идет о «черновой работе» и «прозаических буднях»[2001]. Вероятно, стремясь поправить сложившуюся репутацию, на XVII съезде ВКП(б) Радек – «делегат от ЦК ВКП(б) (аппарат)» – выступил в роли апологета «аппарата нашей партии» – «самого могучего исторического аппарата созидания социализма» (не удержавшись, однако, от пикировки с руководителем этого аппарата – Кагановичем)[2002]. Совместная работа правоверных сотрудников ЦК с входившими в БМИ бывшими оппозиционерами и ссыльными les hommes des lettres (Зарецкий, Тивель, сам Радек) вряд ли протекала гладко.
Наконец, ограничение функций БМИ практически совпало с реформой управления НКИД и укреплением позиций Литвинова[2003]; не исключено, что между этими акциями существовала взаимная связь.
Оценить действительные масштабы перемен, внесенных рассматриваемым постановлением Политбюро в деятельность БМИ, затруднительно. В частности, несмотря на отсутствие упоминания о секретности работы Бюро, она оставалась таковой. По представлению Я.Е. Брезановского в конце июля 1934 г. опросом Секретарей ЦК ВКП(б) были утверждены «Правила обращения с секретными докладами и сообщениями БМИ», которые во многом повторяли ограничения, установленные в конце 20-х гг. для материалов Политбюро (запрет на хранение секретных докладов и сообщений БМИ в личных архивах, возврат материалов в установленные сроки «лично товарищами, которым они адресованы или их доверенными» и др.) Получателям докладов и сообщений радековского Бюро разрешалось «знакомить с их содержанием лишь узкий круг работников – членов ВКП(б), которым это необходимо по характеру работы»[2004].
Направление Секретарю ЦК ВКП(б) Жданову текста постановления о БМИ вступало в противоречие с его тогдашними полномочиями заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК; лишь 4 июня Политбюро включило в сферу его компетенции Секретариат, Управление делами, политико-административный отдел ЦК и др. Запись о направлении протокольной выписки по этому делу свидетельствует, таким образом, что укрепление влияния Жданова в аппарате ЦК после XVII съезда происходило быстрее, чем принято считать на основании относящихся к этому постановлений.