XVIII Иды марта

XVIII

Иды марта

Инициатор заговора. — Кассий и Брут. — Мотивы заговора. — Политические идеи Цезаря. — Цезарь — великий разрушитель. — Заговор восьмидесяти. — Колебания Брута. — Иды марта. — Смерть Цезаря.

Кассий и начало заговора

Тогда одним человеком овладела идея, уже приходившая на ум Требонию: надо убить Цезаря. Этим человеком был Кассий,[862]бывший квестором Красса во время парфянской войны, зять Сервилии, молодой человек, умный и честолюбивый, гордый, суровый и дерзкий, который, собираясь убить Цезаря, не мог надеяться достигнуть лучшего положения, чем то, которое имел, получив его по милости диктатора. Он благоразумно поделился своим проектом сперва лишь с несколькими друзьями, которых знал как противников Цезаря. Образовалась первая группа заговорщиков; начали взвешивать возможности и опасности предприятия и пришли к заключению, что в заговор надо вовлечь Брута, свояка Кассия.[863]Брут пользовался большим авторитетом во всех партиях и, будучи сыном Сервилии, казался почти родственником Цезаря. Когда узнают, то он также готов убить Цезаря, многие колеблющиеся и робкие люди ободрятся.

Карьера Брута

Брут был одним из тех умных, гордых, честных и хороших, но слабых людей, которые встречаются так часто в старых аристократических фамилиях. Человек слабой воли и легко бравший за образец другого, он некоторое время был ростовщиком. В 49 году, когда высшие классы стояли на стороне Помпея, он примкнул к его партии. Потом он примирился с Цезарем и пользовался его дружбой. Он не был, однако, по своей природе склонным копить миллионы или тешить свое честолюбие; это был, скорее, ученый строгих нравов, который в обыкновенное время был бы вельможей, страстно преданным науке, немного гордым и причудливым. Но в те необычайные времена удивление, которое у народа вызывал его характер, породило в нем другую страсть — гордость самомнения, как будто он действительно был героем с железной волей, образцом тех добродетелей, которые вырабатываются только путем трудной работы над собой. Эта гордость, которую еще более возбудили занятия стоической философией, и его действительная слабость дают нам объяснение таинственного характера, занимавшего столь многих историков и моралистов. Верным средством сделать этого робкого и слабого человека способным на самые трудные решения было убедить его, что если бы он действовал иначе, то потерял бы свою репутацию героя.

Вовлечение Брута в политику

Кассий, как умный человек, понимал это и сумел заловить в сеть слабую душу свояка. Он начал с того, что заставил Брута находить по утрам записки на его преторском трибунале и приказывал помещать их у подножия статуи первого Брута на форуме. «О, если бы ты еще жил, Брут!» — говорили эти записки; или: «Ты спишь, Брут!».[864]Иногда на улице Брут слышал, как сзади него кричали: «Нам нужен Брут!».[865]Не зная, откуда приходят эти записки, наивный ученый легко вообразил, что весь народ обращается к нему, решительному человеку, который один способен на такую ужасную акцию. Он чувствовал себя польщенным в своей гордости, начал размышлять о поступках Цезаря и спрашивать себя, не следует ли ему действительно выполнить эту ужасную обязанность. Без сомнения, его нежная и робкая душа должна была сначала трепетать от ужаса, сознавая опасность и жестокость преступления и доброту Цезаря к нему и его матери. Но раз появившаяся в его уме идея убийства мало-помалу овладела им. Он вспоминал о славе тех, кто убивал или изгонял тиранов в греческой или римской истории. Он вспоминал тонкие аргументы древних философов, оправдывавших тираноубийство соображениями высшей морали. Как раз потому, что Цезарь был его благодетелем, он должен быть более решительным, поразить его, принеся в жертву общественному долгу личное чувство; должен последовать примеру старшего Брута, первого республиканского консула, для блага государства отрубившего головы своим сыновьям. Кассий наконец открылся ему и дал понять, что он не должен быть претором, подобным другим, что Рим ожидает от него необычайных вещей, что он один может быть главой такого великого предприятия.[866]К несчастью, Цезарь, слишком занятый тогда подготовкой к парфянской войне, редко видел Брута. Кассий торжествовал: после согласия Брута идея заговора, родившаяся в группе родственников Сервилии, быстро распространилась в высших классах.

Быстрый рост заговора

Брут и Кассий легко нашли многочисленных сообщников в остатках партии Помпея, в правом крыле партии Цезаря и даже среди многих из его наиболее знаменитых генералов, например Гая Требония и Сервия Сульпиция Гальбу. Почти все современные историки очень удивляются той легкости и, полные справедливого восхищения великим человеком, направлявшим тогда все свои усилия на реорганизацию государства, очень сурово порицают слепое упрямство одних и измену других. Я, напротив, думаю, что их изумление было бы меньшим и суждения более умеренными, если бы они постарались отдать себе отчет в истинном положении дел, как оценивали это положение современники Цезаря. Как бы ни был велик Цезарь, современники не могли, подобно слишком наивному потомству, видеть в нем героя и полубога, которому нужно было поклоняться, даже когда он ошибался или творил зло. Многих, конечно, побуждали принять участие в заговоре мелкие личные мотивы, но отдельные мотивы каждого были вторичными побуждениями, а не самим поводом к заговору, который так же, как и дело Цезаря, не может оправдываться или осуждаться на основании простого разбора личных побуждений. Необходимо хорошо понять положение и его трагическую фатальность.

Гибкость гения

Цезарь был одним из самых великих гениев в истории; будучи одновременно ученым, художником и прекрасным практиком, он удивительным образом умел применять все свои способности во всякого рода работе. Его возвышенное гармоническое воображение, необычайно ясный ум, неутомимая энергия, чудесная гибкость и не знавшее усталости нервное упорство сделали бы из него во всякую эпоху великого человека. В наши дни он мог бы быть великим промышленником-предпринимателем в Соединенных Штатах, великим пионером, исследующим земли и рудники Южной Африки, великим ученым и писателем в Европе. В Древнем Риме семейные традиции и его честолюбие толкнули его к политике, т. е. к занятию, наиболее опасному для гениального человека, ибо здесь наиболее часто вследствие непредвиденных обстоятельств результат не соответствует усилию. На поприще римской политики Цезарь мог стать великим полководцем, великим писателем, великой личностью, но не великим государственным деятелем.[867]

Ошибки Цезаря

У него были три главные политические идеи: восстановление демократической партии в 59 году, смелое применение в крупных масштабах политики Лукулла в 56 году и возрождение римского мира путем завоевания Парфии после смерти Помпея. Но две первые из этих идей родились слишком поздно, а третья была невыполнимой. Это нам объясняет, почему первая окончилась демократической революцией консульства, вторая — катастрофой Красса при Каррах и кровавыми восстаниями в Галлии, а третья — убийством в мартовские иды. Было бы, однако, несправедливо приписывать эти неудачи ошибкам Цезаря. Он не был государственным деятелем, потому что нельзя быть им в демократии, где человек, не желающий склоняться перед сумасбродством народа, порабощенного безумной страстью к власти, богатству и наслаждениям, мог жить в уединении и философствовать, но не вмешиваться в политику. Неумолимый рок господствовал над жизнью Цезаря: этим роком были события, принудившие его к демократической революции во время консульства; этим роком была затем необходимость спасаться самому, спасать свою партию и свое дело от последствий этой революции, толкнувшей его на самый безрассудный поступок его жизни — на присоединение Галлии. После этого присоединения ему уже нельзя было отступать назад: он должен был идти на кровавые репрессии, составляющие наиболее мрачную часть его истории. Междоусобная война была поэтому роковым результатом его галльской политики, и все его усилия воспрепятствовать ей были бесполезны. Успех Цезаря в этой войне превзошел его надежды, но в действительности оказался слишком большим: после победы Цезарь, будучи, на первый взгляд, всесильным господином, на деле оказался в самом затруднительном положении — между невозможностью отказаться от власти и невозможностью одному с несколькими друзьями управлять обширной империей, находившейся в беспорядке. Он надеялся выйти из этого положения завоеванием Парфии. Это великое предприятие, по его мнению, должно было стать зарей новой истории Рима, но с высоты стольких столетий и с большим знанием истории мы видим, что он был жертвой вполне естественной, но все же химерической иллюзии.

Цезарь как великий разрушитель

Историческая роль Цезаря не была ролью великого государственного деятеля, призванного внести порядок в хаос эпохи. Это была роль великого человека действия, предназначенного олицетворить и привести в движение в борьбе с традициями старого земледельческого общества все революционные силы торговой эпохи: религиозное неверие, моральную индифферентность, отсутствие семейного чувства, политический оппортунизм и недисциплинированность, презрение к традициям, восточную роскошь, хищный милитаризм, спекуляцию, подкуп, демократический дух, умственную утонченность, первое смягчение варварской жестокости, страсть к искусству и знанию. Я не думаю, чтобы можно было понять Цезаря, если не признать, что его роль, подобно роли Помпея, Красса и всех имевших успех современников, была главным образом ролью разрушителя; что эта роль была им всем назначена эпохой, основной задачей которой было положить конец той дезорганизации и разрушению старого мира, которые делали невозможным новое устройство империи. Это поколение подготовило трансформацию древнего мира в великое единство империи, ибо своей борьбой и усвоением новых традиций оно ускорило в Италии распад старого латинского общества, а в провинциях своими войнами и грабежом вызвало разрушение древних политических и социальных организаций, расчистив, таким образом, почву для принятия нового единого строя. Цезарь был великим человеком этого ужасного исторического момента. Я иду даже далее: я утверждаю, что если Цезарь более всех своих современников содействовал возрождению древнего мира, то лишь потому, что разрушил более всех прочих и не менее других пострадал в этой ужасной политике, уничтожившей столько выдающихся людей. Своей галльской войной он довершил разрушение старого кельтского мира, мучившегося в агонии уже целое столетие и загораживавшего дорогу греко-латинской цивилизации на европейский материк, где она должна была почерпнуть новые силы для своего чудесного возрождения. Политической борьбой своей юности и гражданской войной Цезарь ускорил разрешение кризиса старых латинских учреждений, тянувшегося также целое столетие и наполнявшего беспорядком Италию и Империю.

Чем мог быть Цезарь

В своей роли гигантского разрушителя он заставляет нас удивляться себе, ибо она требовала почти сверхчеловеческого ума и энергии. Мы, правда, находим его в конце его жизни занятым реорганизацией мира, усилением беспорядка, которому он столько содействовал; он строил на поле, которое сам со своими современниками усеял столькими развалинами. Но было два условия, необходимых для того, чтобы он мог выполнить этот план реорганизации: первое — чтобы Цезарь имел достаточно гибкости и энергии приспособиться к этой совершенно новой политике, а второе — чтобы разрушительные силы, действовавшие в течение столетия в италийском обществе, истощились вместе с междоусобной войной. Даже допуская, что Цезарь обладал в своем гении достаточной гибкостью, чтобы из великого агитатора и разрушителя превратиться в реорганизатора империи, все же история последующих двадцати пяти лет показывает нам, что разрушительные силы империи были еще далеки от истощения. Они были еще так велики, что готовились развязать один из самых ужасных кризисов в истории мира.

Цель заговора

Знаменателен сам факт, что Цезарю не удалось прекратить раздор, разрывавший его партию. Каким же образом он мог тогда властвовать над всем обществом, раздираемым ужасным антагонизмом? Неудивительно, что Цезарь, который не мог предвидеть будущее, не отдавал полностью себе отчета в трудности положения и обольщался возможностью после завоевания Парфии стать господином и реорганизатором республики. Но мы, которые можем лучше судить об этом положении благодаря знанию последующих событий, не имеем права более рассматривать заговор, жертвой которого пал Цезарь, как просто несчастную случайность, обязанную своим возникновением глупости и злобе нескольких людей. Этот заговор был первым выражением очень важного движения и должен рассматриваться как союз остатков консервативной партии и правого крыла цезарианцев с целью воспрепятствовать экспедиции против Парфии. Противники Цезаря не столько заботились о настоящем положении, сколько о том, которое возникло бы, если бы Цезарь вернулся с Востока победителем. Все заявления и опровержения Цезаря не могли их уверить, что после своего возвращения он не создаст настоящую монархию. И как представители старой латинской консервативной республики защитники интересов зажиточных классов объединились против азиатской и революционной монархии, которую Цезарь угрожал принести с Востока в складках своих победоносных знамен.

Восемьдесят заговорщиков

Заговор действительно имел столь большой успех, что к первому марта к нему примкнули, по одним источникам, шестьдесят сенаторов, а по другим — восемьдесят. Одним из последних был Децим Брут — любимый друг Цезаря, вернувшийся в Рим из Галлии в конце февраля. Цицерону, напротив, ни о чем не говорили, потому что не хотели подвергать такому большому риску великого писателя, вызывавшего всеобщее поклонение. Можно удивляться большому числу заговорщиков, когда подумаешь, что во всяком заговоре опасность разоблачения возрастает с числом участников. Объяснением такому большому числу заговорщиков была, конечно, их уверенность в верности Цезарю армии и простого народа, воодушевление которого возрастало ото дня ко дню. Заговорщики полагали, что Цезарю следует погибнуть под ударами не нескольких людей, а почти всего сената в целом его составе, для того чтобы коалиция из помпеянцев и умеренных цезарианцев могла после его смерти устрашить легионы, народ и провинции. Это объясняет, может быть, почему после долгих споров решили не убивать одновременно с Цезарем и Антония. Последнего спасла не совестливость Брута, желавшего избежать лишнего пролития крови, но соображение, что смерть обоих консулов воспрепятствует немедленной реставрации древней конституции,[868]и надежда, что Антоний, перешедший недавно на сторону тирании, немедленно после смерти Цезаря вернется к своим старым друзьям.

Отработка деталей

Выбор места для убийства и способ его осуществления ясно показывают, что именно таково было намерение заговорщиков. Вопрос был важен: во время посещений друг друга заговорщики, чтобы не возбуждать подозрений, никогда не собирались все вместе,[869]обсуждая разные планы.[870]Но время шло, и нужно было спешить, потому что Цезарь готовился выехать в Парфию, и его ветераны, желавшие составить его почетный конвой при выезде из Рима, уже съезжались со всех концов Италии и останавливались в храмах.[871]Вносили различные предложения, но ни одно не нравилось. Споры раздражали заговорщиков, многие из которых уже раскаивались и начинали обнаруживать страх. Был даже момент смятения и нерешительности, которым робкие хотели воспользоваться, чтобы оставить предприятие.[872]Но события, сила вещей и уже нависавшая опасность вскоре укрепили колеблющиеся умы. Цезарь нагромождал узурпацию на узурпацию; он дошел до того, что заставил сенат утвердить закон, по которому до его отъезда магистраты должны были избираться на три года — на срок предполагаемого его отсутствия. Гирций и Панса в первых числах марта были назначены консулами на 43 год, и одновременно с ними были назначены трибуны. Распространялся также слух, что, по предсказаниям сивиллиных оракулов, парфяне могут быть побеждены только царем и что консул 65 года Луций Аврелий Котта, в заговоре против которого Цезарь участвовал в 66 году, предложил провозгласить его царем всей Римской империи за пределами Италии.[873]Когда, наконец, узнали, что Цезарь хочет созвать сенат 15 марта в курии Помпея, чтобы решить в числе других вопросов и вопрос о консульстве Долабеллы, а затем 17 марта уехать, все решили, что это прекрасный случай. Цезарь, убитый в сенате коалицией из восьмидесяти влиятельных сенаторов, выглядел бы, подобно Ромулу, казненному самим Римом.[874]

Вторая неделя марта

Откладывать далее было невозможно. Убить Цезаря нужно было во что бы то ни стало в мартовские иды. Последние дни перед заседанием протекали один за другим страшно медленно. При каждом заходе солнца в восьмидесяти из самых богатых домов Рима люди, так часто смотревшие смерти в лицо, измученные беспокойством, удалялись в свои спальни, спрашивая себя, не выдал ли кто-нибудь их тайну и не прикажет ли Цезарь убить их всех этой ночью. А с зарей они снова принимались за свои утомительные взаимные визиты, избегая на улицах любопытных взглядов прохожих, принимая безразличный вид лиц, делающих церемониальные визиты, стараясь даже дома не сказать ничего, что было бы услышано любопытными рабами. Особенно страдал от этих беспокойств и колебаний Брут. Если на людях у него на лице было написано спокойствие, то дома он погружался в долгое и печальное молчание; его сон был беспокоен и прерывался вздохами, причину которых Порция не могла понять. Робость, признательность и любовь вели в нем отчаянную борьбу с его упрямым, гордым стремлением показать себя героем.[875]Однако дни проходили, Рим оставался спокоен, тайна хорошо сохранялась:[876]ни Цезарь, ни его свита, по-видимому, ничего не подозревали. Одна лишь Порция в результате настойчивых вопросов узнала наконец от своего мужа страшную тайну. Мало-помалу на тайных собраниях пришли к соглашению относительно всех деталей задуманного убийства: заговорщики будут иметь под тогами кинжалы; Требоний задержит Антония на улице, заговорив с ним; Децим Брут поместит в находившемся возле курии театре Помпея нанятых им для игр гладиаторов, которые в случае нужды защитят заговорщиков. Как только Цезарь будет убит, Брут произнесет речь в сенате, объясняя мотивы убийства, и предложит восстановить республику. Наступило утро 14 марта; день казался очень долгим, но прошел без всяких происшествий. Цезарь обедал у Лепида и должен был возвратиться поздно, что указывало на полное отсутствие у него страха. Сколько взоров должны были в ту ночь наблюдать небо, чтобы видеть, не померкнут ли звезды и встанет ли солнце, которое должно было увидеть пролитие крови Цезаря и восстановление республики! Один Цезарь поздно вернувшись домой, спал, ничего не подозревая, беспокойным сном усталого и больного человека.

Утро 15 марта

Заря 15 марта наконец взошла. Заговорщики рано собрались к портику Помпея по соседству с местом, где теперь находится Campo dei Fiori. Брут, бывший претором, вошел на трибуну и, подавляя свое волнение, спокойно начал выслушивать лиц, явившихся с жалобами. Другие заговорщики, ожидая открытия заседания, беседовали друг с другом под портиками, болтая со своими товарищами и стараясь сохранить спокойствие.[877]В театре Помпея начался спектакль, на улицах было обычное движение. Цезарь должен был прийти с минуты на минуту.

Опоздание Цезаря

Но Цезарь опаздывал, задержанный, по-видимому, нездоровьем, едва не заставившим его отменить заседание. Уже встревоженные заговорщики стали чувствовать страх и дрожать при малейшем шуме. Некий друг приблизился к Каске, одному из заговорщиков, и сказал ему смеясь: «Ты кое-что скрываешь, но Брут мне сказал все». Испуганный Каска хотел уже все открыть, когда, продолжая, тот дал ему понять, что намекает на близкую кандидатуру Каски в эдилы. Сенатор Попилий Лена, приблизившись к Бруту и Кассию, сказал им на ухо: «Вы можете иметь успех, но спешите».[878]А Цезарь все не приходил; солнце стояло уже высоко над горизонтом, было около десяти часов утра;[879]заговорщики начинали терять терпение, ожидание утомило их, и некоторые стали помышлять об измене. Кассий, наконец, решился послать Децима Брута к Цезарю, чтобы узнать, что там происходит, и привести его в курию. Децим пошел по узким улицам Марсова поля, быстро поднялся на форум и вошел в domus publica, где жил Цезарь — великий понтифик. Он нашел его твердо решившим отложить заседание ввиду нездоровья. Побуждаемый опасностью, Децим набрался подлости увлечь на смерть дружескими советами человека, который ему доверял и который на его просьбу прийти последовал за ним с закрытыми глазами.[880]

Убийство Цезаря

Носилки Цезаря наконец появились. Диктатор спустился к курии, и заговорщики, уже собравшиеся в зале, видели издали, как к нему приблизился Попилий Лена и долго тихо говорил с ним. Это был ужасный момент для Брута и Кассия. Что если он им изменит? Кассий был готов потерять голову, но Брут, более спокойный, имел мужество смотреть в этот момент в лицо Цезаря: это худое, суровое лицо, утомленное столькими заботами, было спокойно, как лицо человека, выслушивающего нечто интересное для того, кто говорил. Брут сделал Кассию знак успокоиться.[881]Но была еще пауза: Цезарь оставался некоторое время вне курии, чтобы совершить жертвоприношения, предписываемые государственным ритуалом. Наконец, Цезарь вошел и занял свое место, в то время как Требоний удерживал снаружи Антония, завязав с ним разговор. Туллий Кимвр приблизился к диктатору с просьбой о возвращении из изгнания одного из своих братьев; другие заговорщики сгруппировались вокруг него как бы для того, чтобы присоединить свои просьбы к просьбе Кимвра. Цезарь, видя вокруг себя слишком много людей, встал и сделал им знак отодвинуться. Тогда Туллий схватил его за тогу, соскользнувшую с его плеч и открывшую его грудь, покрытую одной легкой туникой. Это было сигналом: Каска нанес первый удар, но в спешке поразил его в плечо. Цезарь с криком схватился защищаясь за металлическую палочку для письма. Каска в испуге призвал на помощь брата, который вонзил свой кинжал в бок Цезаря. Кассий поразил его в лицо, Децим — в пах. Скоро все заговорщики оказались на нем, в тесноте поражая друг друга, в то время как сенаторы после мгновенного оцепенения с криком бежали, охваченные внезапным ужасом, толкая один другого и падая на землю. Все, даже Антоний, бросились спасаться. Только двое из друзей Цезаря устремились к нему на помощь. Но это было уже бесполезно: отбиваясь, Цезарь дошел до постамента статуи Помпея и там упал в луже крови.[882]

Паника и молчание

Брут хотел тогда произнести приготовленную речь, но курия была пуста. Заговорщики не думали, что стихийная паника расстроит так хорошо задуманный их проект немедленного восстановления республики. Что должно было делать? В том возбуждении, нервном напряжении, в каком они находились, после короткого совещания в страхе перед ветеранами и простым народом они решили призвать гладиаторов Децима Брута отправиться с ними на Капитолий, где можно было укрепиться и совещаться более спокойно. Действительно, они вышли, обернув тогу вокруг своей левой руки в виде щита и потрясая окровавленными кинжалами в правой руке, неся на конце палки остроконечную шапку, символ свободы, и взывая к свободе, республике и Цицерону, идеологу республиканизма. Но везде на улицах царил полный хаос.[883]Под портиками и на соседних улицах все были напуганы, видя убегающих с криком сенаторов и сбегающихся с оружием в руках гладиаторов. Тревога распространилась в одно мгновение, началось повальное бегство. Крики были услышаны в театре Помпея, и испуганная публика также бежала в панике, в то время как воры завладевали корзинками и повозками разносчиков, торговавших вокруг театра.[884]Все искали убежища в домах и в лавках, поспешно закрываемых их владельцами. Внезапное появление банды вооруженных людей, покрытых кровью, увеличивало беспорядок на тех улицах, по которым они пробегали. Напрасно они, особенно Брут, кричали и делали жесты, чтобы успокоить толпу.[885]Никто их не слушал и не останавливался. Известие распространилось с быстротой молнии до самых отдаленных кварталов Рима, и повсюду испуганный народ заперся в домах. Антоний также не замедлил запереться, в то время как заговорщики искали убежища на Капитолии. Скоро улицы были пусты, и весь Рим погрузился в мрачное молчание. Люди боялись друг друга.

Спасение Парфии

Парфия была спасена. Великий разрушитель был уничтожен в тот момент, когда он был готов привести в исполнение свой грандиозный проект завоевания парфянской империи и повести Рим по дороге, проложенной Александром Великим. Этот проект поглощал всю его деятельность в последнее время его существования, тогда как слухи о его честолюбивых монархических замыслах были, вероятно, лишь вымыслом или по крайней мере опережающим события преувеличением его противников. Никто не знал, что сделал бы он после своего возвращения, если бы вернулся, одержав победу; быть может, этого не знал и он сам, несравненный оппортунист, который, добившись власти в период чрезвычайной смуты, умел в течение тридцати лет приспосабливаться к самым различным положениям. Всегда озадаченный проблемами данного момента, он думал тогда только о том, чтобы воспользоваться диктатурой, приобретенной в гражданской войне, с целью стать вторым Александром и найти в Парфии средства для реорганизации империи.

Последний из гигантов

Но несравненный оппортунист на этот раз ошибался. Цезарь, сам того не зная, своим завоеванием Галлии, которому он придавал так мало значения, уже содействовал более всех своих современников тому будущему возрождению древнего мира, которого он ожидал от парфянской войны. Но для того чтобы это возрождение могло совершиться, нужно было не великое внешнее предприятие, а большой внутренний кризис, в котором могли бы истощиться до конца разрушительные силы, действовавшие уже целое столетие. И этот кризис, возможно, самый глубокий во всей древней истории, уже начинался в тот момент, когда Цезарь с пронзенной грудью падал под ударами своих прежних друзей и товарищей у постамента статуи Помпея.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.