Глава 2 «Руссейший облик Харбина…»
Глава 2
«Руссейший облик Харбина…»
В 2002 году в Сан-Франциско в газете «Русская жизнь» была опубликована статья корреспондента газеты «Известия» Александра Кабанова «Ангел с поблекшими крыльями», посвященная сегодняшнему Харбину, «6-миллионному мегаполису с шикарными подземными дискотеками и ультрасовременными небоскребами». Рассказывая о своем путешествии по Харбину, журналист постоянно сравнивает минувшее и нынешнее. Для него город, возведенный некогда по приказу императора Николая II на маньчжурских болотах, в каком-то смысле сродни другому городу — возведенному по приказу другого императора, Петра I, на невских болотах.
«Строили город по проекту из Санкт-Петербурга, а освященный лес для первых церквей привезли аж из Вологды, — пишет А. Кабанов. — Первоначально Харбин задумывался как временное пристанище для тех, кто строил и охранял Китайскую Восточггую железную дорогу (КВЖД), но уже в 1917 году в городе постоянно проживало 100 тысяч русских — намного больше, чем китайцев. Очень скоро город стал центром всего Северо-Восточного Китая, и именно там Генри Пу И, император марионеточного государства Маньчжоу-Го, разместил свою столицу после оккупации Маньчжурии Японией».
Пестрый, шумный, яркий, многонациональный, этот город действительно в чем-то схож с Санкт-Петербургом, а местами — с Москвой или другими крупными городами Российской империи. Возникнув на месте маленького китайского селения, он как-то очень быстро вырос и приобрел важное значение для всей Маньчжурии — северо-восточной части Китая, когда-то носившей название Дунбэй, что в переводе с китайского и означало «северо-восток». Исконно эти земли принадлежали маньчжурам, и в давние времена здесь существовало государство, образованное из мелких уделов полководцем, дипломатом, выдающейся личностью своего времени Нурхаци (1559–1626). Государство, о котором английский исследователь Е. Кемп писал: «Рассказ о возвышении маньчжурской династии подобен роману». Но, наверное, и о падении мощной династии можно было бы написать фундаментальный роман, как и о всей этой земле, на которой происходило очень много событий, повлиявших не только на историю России, но и на историю других стран.
Полоса отчуждения — вот еще одно наименование этого края, который пересекала КВЖД. Наименование, которое можно толковать географически, политически, а можно и символически — не было ли изначально предначертано этой земле стать частью русского Рассеяния и вместить в себя все те скорби и радости, что были присущи островам Рассеяния во Франции и Чехии, Германии и Соединенных Штатах Америки…
Грустим о Северной Пальмире,
Но грусть о ней не так сильна,
Когда с изгнаньем горьким мирит
Руссейший облик Харбина, —
писал журналист и поэт Михаил Шмейссер, осознавая отличие этой области Рассеяния от других и даже в поэтическом раздумии ставя ударение так, как ставят его и сегодня выходцы из «русского» Китая — из Харбин», в Харбине… И в этой особенности чувствуется, видится связь с давними и прочными корнями: спустя десятилетия после революции 1917 года русская колония продолжала хранить традиционный, дореволюционный, уклад жизни.
Есть на Земле загадочные места: то ли какая-то особая энергетика здесь сосредоточена, то ли Божий Промысел с особой пристальностью направлен именно сюда, в данную точку, но внезапный бурный расцвет этих мест не воспринимается как странность, причуда судьбы, а выглядит совершенно закономерным.
Так случилось и с маленькой китайской деревушкой, всего за несколько лет ставшей крупнейшим промышленным и культурным центром полосы отчуждения КВЖД.
В книге Георгия Васильевича Мелихова читаем: «Это полоса территории вдоль железной дороги и вокруг ее разъездов, станций и городов, на которую у Китая по-прежнему оставались все суверенные права, но которая временно, на срок эксплуатации дороги, по Контракту о постройке КВЖД поступала в полное административное управление руководства дороги.
Это было соглашение, подписанное без какого-либо принуждения, — напротив, — по обоюдному согласию правительств России и Китая, по Договору о дружбе двух стран 1896 года, содержавшему пункт о постройке русскими Китайско-Восточной железной Дороги. Все права российских граждан в Маньчжурии и Китае — их право экстерриториальности — «арапне с гражданами других европейских государств и США, право иметь свою полицию, свой суд Россия получила еще по русско-китайскому договору 1860 года, а отнюдь не по контракту о постройке КВЖД. Далее, Китай не был в состоянии собственными силами обеспечить безопасность строителей дороги от нападений бесчисленных шаек хунхузов в Маньчжурии, и поэтому России пришлось, опять же по соглашению с Китаем, создать собственную Охранную стражу дороги, защищавшую КВЖД от подобных нападений и совершенно не вмешивавшуюся во внутренние китайские дела. И это была специально для этой цели созданная Охранная стража КВЖД, а отнюдь не регулярная русская армия, что важно отметить, ввиду сегодняшних нападок на нее некоторых китайских историков.
Таким образом, полоса отчуждения КВЖД была территорией с особым статусом, вытекающим исключительно из специфики проходившей по ней железной дороги — дороги русской на китайской земле, — территорией, по договору с Китаем, управляемой полностью администрацией этой железной дороги, что, безусловно, придавало ей особые и специфические черты — политические, экономические, культурные, да и военные тоже…
… Город Харбин занимал почти десятую (!) часть всей полосы отчуждения КВЖД».
И на этой части преимущественно селились русские, создавшие свою мощную колонию.
Впрочем, русская колония существовала уже к началу XX века, задолго до того, как хлынул в Харбин поток эмигрантов. И, кстати, одной из причин этого потока можно, наверное, считать то, что издавна на этих землях процветало православие. Может быть, для русских это не было осознанным мотивом, но подспудно это обстоятельство, разумеется, играло свою роль.
Как и близость полосы отчуждения к России, дарившая иллюзорную возможность легкого возвращения…
В 1899 году в Харбине был возведен Свято-Николаевский кафедральный собор. Он находился в центре площади, и крест, венчавший храм, притягивал взоры. Площадь, таким образом, становилась центром города, куда стремились все православные, и первые здания начали возводиться именно вокруг нее.
В 1966 году, во время «культурной революции» в Китае, Свято-Николаевский собор был разрушен хуннэйбинами. Но даже на несовершенных фотографиях хорошо видно, какой редкой красотой и гармоничностью отличалось это здание!.. Именно здесь 10 ноября 1918 года накануне 25-й годовщины со дня смерти П. И. Чайковского (она была чуть позже, 15 ноября) была отслужена панихида по великому композитору и хор собора исполнил все песнопения литургии Иоанна Златоуста (опус 41).
С этого дня, как отмечает в своей книге Г. В. Мелихов, «установилась традиция ежегоднего исполнения 25 октября хором главного храма Харбина… этого замечательного творения русского гения».
Смотришь на фотографию и — словно некий оптический обман происходит, как будто взор проникает сквозь стены: видишь внутреннее убранство, видишь толпу молящихся, в которой отчетливо различаешь знакомые лица, слышишь звуки — мощные, пробуждающие в душе одновременно смирение и молитвенный экстаз, звуки литургии.
И чем дольше рассматриваешь Свято-Николаевский собор, тем больше изумляешься строгости, даже скупости линий, которые, в отличие от многих других православных храмов, возведенных в далеких землях, как будто и не впитали в себя ничего чуждого, экзотического. Не потому ли, что христианство пришло в Китай еще в давние времена и, испытывая мучительные гонения, все же сохранилось?
История Российской духовной миссии в Китае ведет свой отсчет с 1712 года, когда она была официально учреждена Петром I. На протяжении столетий роль и значение миссии укреплялись — хотя потомки албазинских казаков (о которых мы уже рассказывали в начале) смешивались с китайским и маньчжурским населением, они хранили православие. И именно они заложили основу дипломатических отношений с Китаем, и считается, что благодаря их «Рудам Россия и Китай никогда не воевали друг с Другом.
XX век начался для православной миссии с тяжелого испытания — священник Дионисий Поздняев подробно пишет об этом в книге «Православие в Китае»: «1900 год — переломный в исторической судьбе Китая — стал рубежом и для Российской Духовной Миссии. Этот год известен как время наиболее жестокого выступления ихэтуаней — по своей сути религиозного движения, которое в Европе по неудачному переводу англичан более известно как «боксерское восстание». Оно было направлено против иностранцев, чье влияние на жизнь Китайской империи во многом усиливалось проникновением западных миссионеров. Идеологией этого восстания было антихристианство. Сын первого китайца-священномученика Митрофания Цзичуня, убитого ихэтуанями, прот. Сергий Чан, чудом спасся и позднее так писал об ихэтуанях: «Это было сообщество, имевшее общинное устройство (общинный стол) и прельщавшее народ своим учением о сверхъестественных силах в целях возвышения Китая и уничтожения иностранцев… иностранцы именовались бесами, крещеные китайцы — исчадиями их, а некрещеные, но имевшие с ними сношение — вторыми исчадиями; на боксеров же смотрели как на воинство небесное»».
До весны 1900 года правящие круги Китая покровительствовали иностранным миссиям, но уже в начале лета императрица Цыси приказала войскам поддерживать восставших. Иностранцы из провинций бежали в Пекин, надеясь спастись в квартале, где были расположены посольства, но мало кому это удалось. Российская миссия была сожжена дотла 11 июня, 222 православных китайца были зверски замучены. Спустя год список всех их имен был представлен в Священный Синод, принявший решение построить на месте разрушенной миссии в Пекине храм в честь Всех Святых Мучеников Православной церкви и установить для китайской общины памятные дни 10 и 11 июня, в первый из которых надлежало строго поститься в память убиенных и совершать заупокойную литургию с панихидой, но второй же отправлять торжественное богослужение с крестным ходом на месте убиения православных китайцев, провозглашая им вечную память…
Небольшое, но, как представляется, необходимое отступление.
Г. В. Мелихов рассказывает поистине сенсационную историю захоронения в миссии в Пекине «алапаевских мучеников» — убитых 17 июля 1918 года в Пермской губернии великих князей Сергея Михайловича, Иоанна и Игоря Константиновичей, великой княгини Елизаветы Федоровны с монахиней Марфо-Мариинской обители Варварой Яковлевой, неотлучно находившейся при Елизавете Федоровне, великой княгини Елены Петровны, князя Владимира Павловича Палея и барона Федора Семеновича Ремиза. Их живыми сбросили в глубокую шахту Алапаевского рудника и забросали ручными гранатами и динамитом, чтобы вызвать обвал в шахте. Но по какой-то причине обвала не произошло — искалеченные люди мучительно умирали несколько дней от ран, жажды, голода…
Тремя месяцами позже в Алапаевск пришли белые войска — тела мучеников были извлечены из шахты, освидетельствованы, опознаны и временно погребены в склепе под алтарем Свято-Троицкого Алапаевского собора. Когда белая армия начала отступление, тела убитых решено было спасти от глумления — их эксгумировали и повезли в безопасное место.
Но можно ли было найти в то время в России безопасное место?!
Г. В. Мелихов приводит доклад игумена Серафимо-Алексеевского скита Пермской епархии отца Серафима: «От Алапаевска до Тюмени ехал в одном вагоне с гробами 10 дней, сохраняя свое инкогнито, и никто не знал в эшелоне, что я везу 8 гробов. Это было самое трудное, ибо я ехал без всяких документов на право проезда, и предъявлять уполномочия было нельзя, ибо тогда бы меня задержали местные большевики, которые, как черви, кишели по линии железной дороги. Когда я прибыл в Ишим, где была Ставка Главнокомандующего (им был в то время генерал-лейтенант М. К. Дитерихс), то он не поверил мне, что удалось спасти тела, пока своими глазами не убедился, глядя в вагоне на гробы. Он прославил Бога и был рад, ибо ему самому лично жаль было оставлять их на поругание нечестивых. Здесь он дал мне на вагон открытый лист, как на груз военного назначения, с которым мне было уже легче ехать и сохранять свое инкогнито. Предстояла еще опасность в Омске, где осматривали все вагоны. Но Бог и здесь пронес нас, ибо наш вагон, вопреки правил, прошел без осмотра. Много было и других разных опасностей в пути, но всюду за молитвы великой княгини Бог хранил и помог благополучно добраться до Читы, куда прибыл 16/29 августа 1919 года. Здесь тоже злоумышленниками было устроено крушение, но наш вагон спасся по милости Божией. В Чите, при содействии атамана Семенова и японских военных властей, гробы в глубокой тайне перевезены в Покровский женский монастырь, где почивали 6 месяцев в келье под полом, в которой я в это время жил…
Ввиду предстоящей опасности при содействии Главнокомандующего всеми вооруженными силами Российской Восточной окраины генерал-лейтенанта Григория Михайловича Семенова все 8 гробов из Читы мною вывезены 20 февраля/5 марта 1920 г. Генерал Дитерихс дал мне новое официальное уполномочие хранить гробы, найти им место временного покоя и, при благоприятном условии, в свое время вернуться с ними в Россию».
Далее отец Серафим со своим грузом проследовал по КВЖД. В Хайларе большевики вскрыли один из гробов и попытались надругаться над останками — святой отец обратился за помощью к китайскому командованию, вагону дали китайских охранников. После перехода на станции Куаньчэнцзы на японскую Южно-Маньчжурскую линию к китайской охране прибавилась еще и японская. Так поезд прибыл в Пекин, где был встречен 3/16 апреля 1920 года крестным ходом Православной духовной миссии в Китае.
Архиепископ Иннокентий получил телеграмму от архиепископа Мефодия, в которой сообщалось, что останки «алапаевских мучеников» следуют из Харбина в Пекин. Телеграмма была вручена послу Кудашеву, который не только не преисполнился благодати, но был возмущен тем, что этот «щекотливый вопрос» не согласовали с ним. По свидетельству архиепископа Иннокентия, Кудашев высказался против захоронения останков в Пекине и отдал распоряжение задержать вагон в Мукдене, где есть вполне пригодная для захоронения часовня, — подержав там некоторое время гробы для безопасности, по мнению посла, их следовало бы затем вывезти в Европу или иное безопасное место.
«Миссия в Пекине, — пишет Г. В. Мелихов, — была гордостью православного мира, одной из самых больших христианских миссий в Китае… Миссия не вела активной миссионерской работы, сконцентрировав свое внимание на потомках албазинцев в Китае… и на культурно-благотворительной деятельности. Здесь в ее типографии, в частности, стал издаваться с 1920 г. первый в Китае «толстый» общественно-литературный журнал «Русское обозрение»».
Но предать тела этой земле (русской, так как «Бэйгуань», место расположения миссии, еще в начале XVIII века было навечно подарено императором Канси России!) оказалось невозможно — существовал закон, по которому мертвые тела нельзя было вносить в Пекин. Тем более что категорически против был официальный представитель Российского посольства Кудашев. После торжественной встречи, в которой ни посол, ни кто бы то ни было из его приближенных не участвовал, гробы были поставлены в церкви Серафима Саровского на Русском кладбище. Позже отец Серафим отвез два гроба с прахом Елизаветы Федоровны и Варвары Яковлевой в Иерусалим, в Гефсиманскую Марфо-Мариинскую обитель, а шесть гробов остались в склепе.
В 1938 году было получемо разрешение перенести прах на территорию миссии, в церковь Всех Святых Мучеников, воздвигнутую после восстания ихэтуаней.
Казалось бы, наконец-то «алапаевские мученики» обрели вечный покой. Но в 1954 году Русская духовная миссия была закрыта китайскими властями, а спустя два года территория была передана новому комплексу посольства СССР. Пока все обустраивалось, в церкви еще шли службы. Последняя Пасхальная прошла в 1963 году — в начале 1964-го все завершилось. Гробы с прахом великих князей вернулись на Русское кладбище. Но ненадолго.
Во время «культурной революции» хунвэйбины разгромили и Китайское, и Русское кладбища — по свидетельству потомков албазинцев, они раскапывали могилы, сбрасывали кости в находящееся неподалеку озеро.
А в 1987 году китайское правительство объявило, что на территории Пекина не должно быть вообще никаких захоронений, и на месте полуразрушенного Русского кладбища был создан Парк Молодежного озера. Под искусственным водоемом оказалась большая часть кладбища…
«Витает в воздухе красивая легенда, — завершает свой рассказ Г. В. Мелихов, — подтверждаемая одними и резко отрицаемая другими, что при создании парка или даже раньше склеп под разрушенной церковью во избежание дальнейших глумлений над прахом был залит бетоном и остался или даже был намеренно перемещен на дно этого искусственного паркового озера и находится там под толщей воды.
Однако никаких документальных подтверждений этому, естественно, нет.
Остается очень много вопросов. И остается надежда.
А пока до сих пор многострадальный прах российских великих князей остается в древней земле Китая…»
В бесчинствах хунвэйбинов могилы великих князей пострадали, скорее всего, почти случайно, вряд ли у воинствующих националистов была цель надругаться именно над этими останками — они пытались в первую очередь истребить память о китайских православных мучениках, а потом уже и память об иностранцах, захороненных на святой земле близ Пекина. Символично в этой истории то, что снова — в какой уже раз! — в жернова истории попали представители царской фамилии и близкие к ним люди. В 1987 году, когда перестройка была уже на пороге, когда вот-вот должны были наступить в России новые времена, — можно и нужно было дать наконец долгожданное и вечное успокоение останкам «алапаевских мучеников» в родной земле…
Но этого так и не произошло.
И, позволю себе поспорить с Георгием Васильевичем Мелиховым, не произойдет, вероятно, никогда. А может быть — кто знает? — благодаря тому, что в Китае, так далеко и так близко от России, покоятся эти останки, и не ослабевает глубокая внутренняя связь с этим островом Рассеяния? Как не ослабевает и с другими островами, где нашли вечный покой русские мученики, писатели, философы, художники, композиторы, артисты, просто — люди. Известные всем и безвестные…
В продолжение этой истории стоит сказать, что летом 2004 года на 10 дней были привезены в Москву святые мощи Елизаветы Федоровны — ей одной из всех «алапаевских мучеников» суждено было хотя бы на короткое время вернуться на далекую, столь сурово обошедшуюся с ней Родину. Толпы поклонились мощам той, что создала некогда в Замоскворечье Марфо-Мариинскую обитель и приняла мученичество.
Но вернемся к истории Русской миссии.
Среди прихожан православной церкви в Пекине жили люди разных национальностей, по прихожанами храмов, выстроенных в полосе отчуждения — в аких городах, как Харбин, Далянь, Порт-Артур, — были в основном русские. Эти храмы строились на средства КВЖД, и каждый храм имел свою историю, жил своей жизнью. Тот, с которого мы начали рассказ, Свято-Николаевский кафедральный собор, был поначалу простым бараком из циновок, сооруженный наспех в Старом Харбине. Почти год спустя церковь перенесли в специально оборудованное помещение, а в марте 1899 года освятили. Именно это здание и изображено на старой фотографии.
Настоятелем храма, посвященного Николаю Чудотворцу, стал отец Александр Журавский. А в следующие пять лет храмы появились в Новом Харбине, в Хайларе, на станциях Бухэду, Маньчжурия, Эрцэндзяньцзы, Имяньпо, Пограничная, Ханьдаохэцзы, в городах Цицикар, Шуаньченпу, Далянь, Телие, Ляоянь, Вафадянь, Инкоу, Гунчжулинь…
Кто-то удачно пошутил, что Харбин строился как ударная комсомольская стройка. Действительно, все происходило с какой-то невероятной скоростью: строилась дорога, возводился город, подобно грибам после дождя, росли дома, кварталы. И обживался Харбин на удивление быстро.
…Рассматриваю фотографии начала XX века: отрезок КВЖД, Хинганская петля — вдали сопки, покрытые лесом, растительность по краям дороги… Очень похоже на Россию, на сибирский ландшафт.
Соборная площадь с Московскими торговыми рядами — словно в каком-нибудь большом провинциальном российском городе. Гостиница «Ориант» с вывесками в первом и втором этажах: «Фурор иллюзий», «Паровая и колбасная фабрика Гурченко и Кислое», «Специальный парфюмерный магазин», «Французская парикмахерская».
Товарищество «Сунгарийские мельницы» — на первом плане люди с мешками, переброшенными за спину, почти деревенский плетень, на заднем — здание, поражающее своими размерами, за неказистым забором.
Цирк Боровского на Пристани.
Китайская улица (угол Биржевой), где красовалось помпезное здание художественного театра К. Г. Ягджегло «Декаданс».
Кафе «Пляж» на Сунгари — о нем вспоминает харбинец Б. Козловский: «С утра до позднего вечера кафе… было переполнено. Тихо подплывали лодки; тяжело будоража воду, подходили переполненные катера или лихо подлетали моторные лодки, выбрасывая на берег все новых и новых посетителей. Особенно хороши были «подвесные ложи» кафе. Из них открывался роскошный вид на реку, город, окрестности. А самое главное, уют и прохлада!
Отличная кухня ресторана удовлетворяла самый изысканный вкус, хотя цены прейскуранта были ниже, чем в другом подобном кафе. По вечерам в кафе играл оркестр-джаз, и любители танцев с наслаждением танцевали на свежем воздухе. Вряд ли в Харбине можно было встретить человека, который хотя бы раз не побывал в кафе «Пляж»».
Кафе было перестроено после наводнения 1932 года. На фотографии, по всей вероятности, запечатлено здание до реконструкции — во всяком случае, на ней не увидишь ни подвесных лож, ни кружевной веранды в стиле ампир, ни лонгшезов на крыше. Но видны вдали очертания большого города, заводские трубы, а на первом плане женщины в легких платьях, в туфлях на каблучках, над одной из женщин раскрыт китайский зонтик. Они идут от реки, но неужто в те времена на пляж ходили в таких платьях и туфлях? Или, может быть, они, оказавшись неподалеку, просто заходили в кафе? Здесь, как сообщают вывески, можно купить молоко, сливки, напитки, пиво.
На другой фотографии железнодорожный мост КВЖД через Сунгари — ажурный, красивый. Два парохода, на одном из которых, судя по одежде, китайцы.
На третьей сани «толкай-толкай» на замерзшей реке Сунгари — зимний ландшафт, тоже напоминающий Россию. Г. В. Мелихов вспоминает: «Зимой, когда реку прочно скует лед, достопримечательностью Харбина и Сунгари становился особый, «специфический», имевшийся только в Харбине зимний вид транспорта… Это были широкие деревянные сани на металлических полозьях, с высоким сиденьем-скамейкой, рассчитанным на двух пассажиров. Вы садитесь на эту покрытую меховой полостью скамейку, лицом к движению; саночник укрывает вас еще одной меховой полостью, расстегивает ее, а сам становится на запятки сапей. И, отталкиваясь длинным шестом-багром от ледяной поверхности реки, начинает все быстрее и быстрее подталкивать санки вперед. Движение осуществлялось по заранее расчищенным на льду дорожкам, ведшим к различным пунктам «того берега»… Китайцы-саночники «толкай-толкай» были подлинными виртуозами своего дела — никаких толчков, рывков при движении не ощущалось, сани неслись вперед плавно, с большой скоростью, просто летели по льду. И это упоительное ощущение стремительного движения вперед, в уютном тепле, в ясный солнечный день, какие обычно бывают в Харбине зимой, на ослепительно белом снегу, при морозе в 35–40 градусов, свежем воздухе, несущемся в лицо, — невозможно забыть!»
Очень торжественно отмечалось на берегу Сунгари православное Крещение. К этому времени, по воспоминаниям Лидии Владимировны Вертинской, река глубоко промерзала, во льду выдалбливали крестообразную прорубь, над которой устанавливали вырубленный из льда красивый большой крест. «Священник и диакон вели церковную службу, и мы, русские, горячо молились, восхищаясь смельчаками, которые окунались в прорубь с освященной водой. Народу приходило много, китайцы тоже с интересом наблюдали за происходящим обрядом».
По воспоминаниям Г. В. Мелихова, впервые праздник Крещения Господня отмечался на Сунгари в 1921 году. До этого Иордани сооружались во всех харбинских храмах, там же происходило и водосвятие. А после 1921 года и до середины 1950-х Крещение отмечалось все более и более торжественно. «Крещенский день был самым «Русским днем Харбина». В этот день на центральных улицах появлялись люди, которые в другие дни здесь никогда не бывали, — писала русская газета «Шанхайская заря» в 1940 году. — … Клетчатые шали, пуховые платки, сибирские бело-розовые «пряничные» валенки, полушубки и шубы, а то и тулупы, вязаные и причудливо расшитые кожаные варежки и рукавицы — таково одеяние этих русских людей. Лица многих как бы сошли с нестеровских или суриковских полотен — кудлатые и длинные, совсем патриаршие бороды, обветренная кожа, крупные черты лица, волосы в скобку.
А речь — настоящая русская «окающая» или «екающая», но круглая, слегка нараспев, с забытыми уже нами речевыми народными живописными частицами.
Россия без всяких псевдоприкрас шла в Харбине в крестном многотысячном ходе в день Крещения…»
И это 1940 год!.. Читаешь словно о другом веке, о другой реальности. Как же все сохранилось, как сберегалось в этом городе с «руссейшим обликом»…
И еще фотографии…
Здание вокзала, построенного в 1903 году. Первое большое здание Харбина. К нему ведет прямая, как луч, дорога от Свято-Николаевского собора.
Японский храм в Харбине.
Китайский храм в Харбине.
Это уже экзотика — такие храмовые сооружения можно до сих пор видеть в городах Японии и Китая.
Японская высшая начальная школа — здание величественное, построенное углом, который венчает своеобразная башня с круглой крышей. Это, скорее, европейская архитектура, нежели традиционно восточная. Впрочем, кое-какие элементы Востока ощущаются.
Старое Харбинское кладбище с братскими могилами русских воинов, у одной из могил — скорбные лица близких.
Лица, лица, лица: мужчины, женщины, дети; люди, Родившиеся здесь, на полосе отчуждения или приехавшие сюда строить новый город — такой русский по своему укладу, с такими привычными зданиями, вывесками на русском языке.
«Хоть похоже на Россию, только все же не Россия», — спустя много десятилетий сложит песню совсем не об этих краях известный бард.
Смотришь на фотографии и — вспоминаются, как-то особенно остро ощущаются эти слова: «…только все же не Россия». И с годами все сильнее крепло это ощущение. Особенно у тех, кто оказался в Харбине в эмиграции. Они не строили, не совершенствовали этот город, они не работали на КВЖД, прокладывая новые пути для прогресса, цивилизации. Их занесло сюда смерчем русской революции и Гражданской войны — думалось, ненадолго. Оказалось — на десятилетия…
И надо было вживаться не просто в иную реальность, как пришлось это тем, кого занесло во Францию, Чехию, Германию, Америку, а — что гораздо труднее! — в обманчиво-привычную, иллюзорную.
В реальность полосы отчуждения.
Совсем другим по сравнению с Россией был и климат Маньчжурии — очень морозные, почти бесснежные зимы и жаркое лето. Весной из пустыни Гоби ветер приносил горячий песок: он проникал в дома, покрывая полы и мебель желтоватым ровным слоем. Порой приходилось убирать квартиру по нескольку раз в день — ветер все нес и нес горячий пустынный песок…
И небо было не таким, а тоже каким-то иллюзорным. «Над Желтой рекою незрячее белое небо», — как писал в стихотворении «Китай» Александр Вертинский. Оно и было бледно-голубым или иногда молочного оттенка. Непривычно…
И все же, все же именно здесь строился новый русский город, маленький кусочек старой России, которую привозили с собой сюда в багаже и в душе приезжавшие на строительство.
Здесь созидался новый мир, прокладывалась важнейшая железнодорожная магистраль; рассеянные по всему Китаю русские тянулись поближе к строительству; из России приезжали специалисты и рабочая сила. Дело здесь находилось всем, потому что КВЖД была не просто железной дорогой, но неким особым космосом, цивилизацией, взрастающей, словно на дрожжах, на границе, в приграничье, в полосе отчуждения, в Китае. Все эти понятия связаны, тесно сцеплены между собой, отсюда и ощущение космоса.
Это было, если вдуматься, смешение нескольких миров. Не случайно в руководстве КВЖД были и русские, и китайцы, как не случайно и то, что названия станций были и русскими, и китайскими — вперемежку: Затон, Касинов, Петля, Дровяной, Нагорный, Яблоня, Лукашево, Самохвалово и — Модаоши, Мулинь, Эрдахэйцзы, Гаолиньцзы, Цаган, Ваньгун…
Поначалу типичными были застройки как в Харбине, так и на станциях линии: небольшие каменные дома под серой китайской черепицей с хозяйственными постройками, окруженными садиками. Клубы, школы, столовые…
Кстати, о столовых. Отец Г. В. Мелихова оставил свидетельство о гастрономических чудесах, которыми славились станционные буфеты КВЖД: «Дело в том, что пассажирские поезда долгое время не имели вагонов-ресторанов, поэтому любителям вкусно поесть было хорошо известно, что на Западной линии в буфете станции Дуйциньшань продавались необыкновенно вкусные блинчатые пирожки, на станции Аньда — чудесные молочные продукты; Цицикар славился летом и осенью своими арбузами, Чжаланьтунь — великолепными борщами и т. д. Южная линия снабжала фруктами, а, например, станция Яомынь давала неисчислимое количество кур, гусей, уток и, думается, тысячи мешков птичьих потрохов. Восточная линия была известна своими ягодными плантациями, виноделием и отличным пивом. Конечно, все это было только лишь небольшой частью огромных разнообразных богатств Маньчжурии, но важно было то, что они были освоены и развиты русскими».
А позже появились пункты питания под названием «Домашние обеды» и в самом Харбине. Как вспоминал десятилетия спустя бывший харбииец Б. Козловский, «отпускались эти обеды и ужины прямо в частных домах или квартирах, где жили предприниматели. В большинстве случаев для этой цели предоставлялась пара комнат, 2 или 3 маленьких столика и один большой обеденный стол.
И обеды эти действительно были домашними! Простые, ничего хитрого, но вкусные и питательные, из свежих продуктов… Можно было, например, за 10–15 центов получить тарелку густого борща со сметаной, с куском вареного мяса и есть с белым сытным хлебом, за который не надо было платить и который можно было съесть в каком угодно количестве. Не надо было больше никакого второго блюда. Ну а уж если аппетит разыгрался, то заказывалось второе блюдо. Приносились какие-нибудь там пара котлет с гарниром, а котлеты были такого гигантского размера, что в тот день не надо было больше ничего есть. И все удовольствие стоило что-то вроде 40 центов. Туг же можно было заказать стопку водки или даже полбутылки».
Не считая окраины, заселенной исключительно китайцами и носившей название Фуцзядань, город Харбин делился на три части: Пристань, Новый Город и Модягоу. Название Пристань было связано с близостью к реке Сунгари, в этой части города находился порт, были сосредоточены лавки, магазины, конторы, гостиницы. Новый Город — центральный район, где располагались Управление и Правление КВЖД, здесь были широкие проспекты, живописные скверы, здание Железнодорожного собрания, окруженное парком, в котором летом играл оркестр. На главной площади — Свято-Николаевский собор, от которого шла вниз, с холма, широкая улица, упиравшаяся в здание Харбинского вокзала.
Третья часть города — Модягоу — была самым зеленым районом, напоминавшим пригород своими одноэтажными застройками, окруженными палисадниками. Наталия Ильина вспоминала в книге «Судьбы»: «Тут были скамейки за оградами… для отдыха, бесед и щелканья семечек, попадались и дома с завалинками и резными наличниками окон… Некоторые жители держали коров, они паслись на зеленом пустыре, и вечерами улицы оглашались мычанием — коровы шли домой. И еще доносились мерные удары колокола из монастыря, чья стена белела где-то там, за пустырем…»
Это воспоминание окрашено в поэтические тона, между тем в «Энциклопедии Харбина» о Модягоу в шутливой форме сообщалось: «Очень благоприятный, чистенький поселок. Даже в дождливое время грязь не выше колен. Славится разведением свиней».
Вот и задумаешься о разности восприятия! Но именно в таких сопоставлениях и вычерчивается истинный облик одного из харбинских районов — вроде бы предместье, но и город. Как много таких уголков и сегодня в России!..
По данным переписи населения за 1913 год, только на Пристани проживали люди 22 национальностей. Из общего числа 30 730 человек больше всего было русских — 45,03 %! За ними следовали евреи, японцы, поляки, немцы, татары, украинцы, грузины, осетины, корейцы, чехи, армяне, латыши, греки, литовцы, болгары, датчане, французы, англичане, итальянцы.
Вавилон, да и только!..
Подавляющее число русских обитало и в других районах города. По сведениям той же переписи населения, в Харбине (учитывая несколько пригородных деревень) их проживало 36 528.
И был еще один район в Харбине — пожалуй, самый экзотический: Зеленый Базар. Разбегались в разные стороны узкие извилистые улочки, плотно застроенные разнокалиберными домишками, где ютилась в ужасающей тесноте харбинская бедность. Бок о бок здесь жили русские и китайцы, смешивались языки, привычки, быт, и, по свидетельству современников, уже в 1914 году Зеленый Базар резко выделялся своей экзотикой на фоне других районов Харбина. Тем более что начинался он сразу за красивым, фешенебельным зданием Железнодорожного собрания.
«Каждый его свободный клочок земли застраивался чрезвычайно быстро и хаотично, — пишет Г. В. Мелихов. — …Городские и железнодорожные власти всегда косо смотрели на это невообразимое скопление построек среди чистенького Нового Города, и на заседаниях Собрания уполномоченных не раз поднимался и дискутировался вопрос о сносе Зеленого Базара. Но всегда выдвигались серьезные аргументы против: Зеленый Базар — это и рынок для тысяч горожан, это связующее звено между Новым Городом и Корпусным и Госпитальным городками, это как-никак, а город с 8 тысячами жителей; им, конечно, скверно живется, но все-таки живется… И нельзя лишать их собственных жилищ».
Беженцы и эмигранты добавили Зеленому Базару колорита: самая малообеспеченная их часть оседала именно здесь, пытаясь встроить собственный домишко из любого материала в почти не существующие пустоты. Постройки Зеленого Базара напоминали ласточкины гнезда, поэтому во время пожаров часто выгорали целые кварталы. Неизменной частью пейзажа были натянутые поперек узких улочек веревки, на которых сушилось белье, да веселая, чумазая, разноязыкая детвора, резвившаяся посреди этих улиц, прямо под ногами прохожих…
В выходные дни состоятельные горожане ездили на берег Сунгари, устраивали пикники. Левобережный район Харбина — Затон — был любимым местом отдыха и зимой, и летом. Русские или китайские лодочники с ранней весны до поздней осени переправляли желающих на другой берег: брали по пятачку с человека. Постепенно русские лодочники уступили место китайским. «Они зазывали пассажиров еще издали, — вспоминает Г. В. Мелихов, — приглашали, тянули за рукав в свои лодки. А когда вы спускались по лестнице вниз к реке, какие же оглушительные возгласы-приглашения вы слышали!..»
А как ласкали слух имена этих лодок: «Москва», «Казань», «Рязань», «Наташа», «Красотка», «Любимая», «Дорогая», «Шутишь»!.. Можно было взять лодку напрокат и хоть с утра до вечера бороздить Сунгари, любуясь живописными берегами…
В 1923 году был торжественно открыт Яхт-клуб. Фланирующие на лодках харбинцы могли теперь любоваться с воды великолепным белоснежным зданием.
Купались в Сунгари с наслаждением, в промежутках между купаниями обмазывались сунгарийским илом, который славился своими лечебными свойствами. После плавания можно было посетить один из ресторанчиков, коих здесь было множество: «Привал трех бродяг», «Яша свой человек», «Зайди сюда», «Ноев ковчег», «Наумчик»…
Особую роль в жизни Харбина играла станция Лаошаогоу (Сунгари Вторая), где располагался курорт. По воспоминаниям Г. В. Мелихова, «летние дачи здесь были чрезвычайно популярны и распределялись между дачниками задолго до открытия дачного сезона. Это был также рай для палеонтологов, так как на обрывистом берегу Сунгари, а также в многочисленных местных оврагах в результате размывов время от времени появлялись крупные кости вымерших доисторических животных — бесценный дар для ученых всех рангов и возрастов. Славилась Сунгари II и дешевизной — особенно продуктов птицеводства, которые в большом количестве поступали сюда (и в Харбин) из соседней Яомыни».
Что же касается зимних развлечений на Сунгари, их темпераментно воспел в своем стихотворении «Толкай-толкай» харбинский поэт Василий Логинов.
Синь льда, блеск солнца, свежесть снега,
Кует морозный воздух сталь.
От санок радостного бега
В душе крутится чувств спираль.
Так хорошо. Река — как чудо!
В душе поет осенний хор:
Аквамариновую груду
Разрубит солнечный топор.
Пока же шестик беспощадный
Лёд режет, точно каравай,
Питая резкий воздух жадно,
Китаец мчит «толкай-толкай».
Мне чудится: «толкай» наш скромный
Стал «времени машиной» вдруг,
И он помчал меня в огромный
Вселенский планетарный круг.
И я лечу в мирах нездешних
Сквозь дождь блистающих комет
Туда, где юный, вечно вешний,
Немеркнущего Бога свет.
Да, гордая победа рельса
И самолета торжество
Не свергли иго чрез Уэльса,
Фантазий огненных его.
Вот почему в морозный воздух,
Когда блестит во льду река.
Лететь звездой, мечтать о звездах
Так славно на «толкай-толкай»!
А еще были крутые ледяные горки — с них спускались на рулевых санках…
Все — как в провинциальном российском городе; у Харбина был действительно «руссейший облик» и — удивительная судьба, он словно и не ощущал своей оторванности от России.
Старой, уже не существующей России…
Пройдет несколько десятилетий, и советский комендант Харбина генерал-майор Скворцов напишет: «Когда я 20 августа 1945 года попал в Харбин, у меня было впечатление, что я внезапно оказался в прошлом. По улицам раскатывали бородатые извозчики в поддевках, пробегали стайки смешливых гимназисток, господа приподнимали котелки, здороваясь друг с другом, а попы в черных рясах степенно крестились на купола церквей».
Это отмечали многие: эмигранты находили в Харбине то, что они навсегда потеряли в старой России, поэтому этот утолок Маньчжурии воспринимался как вновь обретенный рай. Здесь все оставалось таким, каким было давным-давно дома, на Родине, в дореволюционном устоявшемся быте… Удаленность — да, конечно, но при российских расстояниях это не пугало, люди привыкли «отмерять вёрсты» в поисках лучшей доли, старались и на новом месте обустроиться привычно, наладить быт по старинке. Но постепенно город разрастался, изменялся и уклад жизни — районы Харбина стали связывать трамвайные пути, начали строиться дома в четыре-пять этажей (это было уже в конце 1920-х — начале 1930-х годов). Правда, инженеры и чиновники по-прежнему предпочитали жить в красивых особняках и виллах, окруженных садами. А мелкие служащие КВЖД жили в домиках на две-три семьи.
В Харбине все говорили по-русски, включая китайцев. Большинство русских семей держали китайскую прислугу — поваров, садовников, горничных, пянь. Это было значительно дешевле. Многие выходцы из «русского» Китая сохранили самые нежные воспоминания о нянях («ама» — так это звучит на китайском). В «Семейных хрониках» Бородиных едва ли не самый трогательный очерк Елены Бородиной (Митаревской) так и называется — «Амочка». Рассказывается в нем о немолодой китайской женщине, настолько сильно привязавшейся к своим русским питомцам, что в час отъезда Митаревских на родину по морщинистому лицу ее все бежали и бежали дорожки слез…
«Иногда они с мамой готовят китайский обед — свинина в кисло-сладком соусе, «yellow fish», пельмени на пару. Об этом объявлялось за несколько дней. Приготовления серьезные, компонентов насчитывалось десятки.
Раз в год она уезжает в отпуск, домой, в деревню.
Я жду ее возвращения с персиками. Она всегда привозит высокую круглую плетеную корзину с плетеной крышкой, ей помогает сын, он сразу уезжает. Каждый персик одет в тонкий бумажный мешочек, который помещают на будущий плод сразу после цветения».
К слову сказать, по мнению многих иностранцев (не только русских), у китайцев к еде совершенно особое, эстетическое отношение, в этом тоже проявляется самобытность их культуры. Но совершенно особый разговор — о китайском базаре.
Еще в середине XIX столетия И. А. Гончаров, прибывший в Китай на фрегате «Паллада», запечатлел яркие картинки шанхайского базара, где смешалось все, где трудно различить, кто и что продает: «Знаете ли, чем поражен был мой первый взгляд? какое было первое впечатление? Мне показалось, что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись ни широкие улицы, ни магазины; где в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами. Разница в подробностях: у нас деготь и лыко — здесь шелк и чай; у нас груды деревянной и фаянсовой посуды — здесь фарфор. Но китайская простонародная кухня обилием блюд, видом, вонью и затейливостью перещеголяла нашу. Чего тут нет? Жаль, что нельзя разглядеть всего… Море, реки, земля, воздух — спорят здесь, кто больше принес в дар человеку, — и всё это бросается в глаза… это бы еще не беда, а то и в нос.
Длинные, бесконечные, крытые переулки, или, лучше сказать, коридоры, тянутся по всем направлениям и образуют совершенный лабиринт. Если хотите, это всё домы, выстроенные сплошь, с жильем вверху, с лавками внизу. Навесы крыш едва не касаются с обеих сторон друг друга, и оттого там постоянно господствует полумрак. В этом-то лабиринте вращается огромная толпа. От одних купцов теснота, а с продавцами, кажется бы, и прохода не должно быть. Между тем тут постоянно прилив и отлив народа. Тут с удивительною ловкостью пробираются носильщики с самыми громоздкими ношами, с ящиками чая, с тюками шелка, с охапкой хлопчатой бумаги, чуть не со стог сена. А вон пронесли двое покойника, не на плечах, как у нас, а на руках; там бежит кули с письмом, здесь тащат корзину с курами. И все бегут, с криками, с напевами, чтоб посторонились. Этот колотит палочкой в дощечку: значит, продает полотно; тот несет живых диких уток и мертвых, висящих чрез плечо, фазанов, или наоборот. Разносчики кричат, как и у нас. Вы только отсторопились от одного, а другой слегка трогает за плечо, вы пятитесь, но вам торопливо кричиттретий — вы отскакиваете, потому что у него в обеих руках какие-то кишки или длинная, волочащаяся по земле рыба. «Куда нам деться? две коровы идут», — сказал барон Крюднер, и мы кинулись в лавочку, а коровы прошли дальше. В лавочках, у открытых дверей, расположены припасы напоказ: рыбы разных сортов и видов — вяленая, соленая, сушеная, свежая, одна в виде сабли, так и называется саблей, другая с раздвоенной головой, там круглая, здесь плоская, далее раки, шримсы, морские плоды. Дичи неимоверное множество, особенно фазанов и уток; они висят на дверях, лежат кучами на полу.
Отдохнешь у лавки с плодами: тут и для глаз, и для носа хорошо. С удивлением взглянете вы на исполинские лимоны — апельсины, которые англичане называют памппь-мусс. Они величиной с голову шести-семилетнего ребенка; кожа в полтора пальца толщины. Их подают к десерту, но не знаю зачем: есть нельзя. Мы попробовали было, да никуда не годится: ни кислоты лимона нет, ни сладости апельсина. Говорят, они теперь неспелые, что, созревши, кожа делается тоньше и плод тогда сладок: разве так. Потом целыми грудами лежат, как у нас какой-нибудь картофель, мандарины, род мелких, но очень сладких и пахучих апельсинов. Они еще хороши тем, что кожа отделяется от них сразу со всеми волокнами, и вы получаете плод облупленный, как яйцо, сочный, почти прозрачный. Тут был и еще плод овальный, похожий на померанец, поменьше грецкого ореха; я забыл его название. Я взял попробовать, раскусил и выбросил: еще хуже пампль-мусса. Китайцы засмеялись вокруг, и недаром, как я узнал после. Были еще так называемые жужубы, мелкие, сухие фиги с одной маленькой косточкой внутри. Они сладки — про них больше нечего сказать; разве еще, что они напоминают собой немного вкус фиников: та же приторная, бесхарактерная сладость, так же вязнет в зубах. Орехов множество: грецких, миндальных, фисташковых и других. Зелень превосходная; особенно свежи зеленые продолговатые кочни капусты, еще длинная и красная морковь, крупный лук и т. п.».
Но это — давние времена, а вот описание китайского базара середины XX века, принадлежащее перу Виктора Смольникова.