2. «Священная география» и путешествия по стране Иисуса

2. «Священная география» и путешествия по стране Иисуса

Невзирая на существование формативного мифа о посещении Иисусом Иерусалима в пасхальные праздники, судя по всему, христианство в свои первые годы было далеко от концепции «священного центра» или даже нескольких таких центров. Как известно, авторы Ветхого Завета вложили в уста бога следующее указание: «Сделайте мне святилище, и я буду жить в нем» (Исход 25: 8); мятежное новозаветное поучение святого Павла было совершенно противоположным: «Бог, сотворивший мир и все, что в нем, он господин неба и земли, не живет он в рукотворных храмах» (Деяния апостолов 17: 24). Впрочем, как часто бывает в истории религий, более поздние поколения христиан приспособили древнее учение к своим изменившимся ментальным нуждам. Христианская вера в то, что Иисус действовал, путешествовал и проповедовал в Иудее, а затем был распят в ней, оказалась столь сильной и неизменной, что просто не могла не стать — со временем — ядром этоса, связанного со священным религиозным центром[322].

Как уже упоминалось, после трех иудейских восстаний римляне попытались уничтожить Иерусалим как монотеистический центр и покончить с аурой святости, постоянно его окружавшей. Однако еще до превращения христианства в имперскую религию в многострадальном городе появились первые паломники, чтившие Иисуса. Мелитон, епископ Сард (Sardis)[323], посетивший Иерусалим в середине II века н. э., был лишь первым из них. За ним последовали другие. Нам известны паломники-первопроходцы, добравшиеся примерно тогда же до Вифлеема, места рождения Сына Божьего, а также до Голгофы, где он был распят.

Однако эпоха христианского почитания палестинских культовых центров по-настоящему началась лишь в 326 году, с прибытием в Палестину Елены, матери императора Константина I, крестившейся за некоторое время до него. Так же как другая Елена — перешедшая в иудаизм мать Монобаза II, царя Адиабены (Hadyab), приехавшая в Иерусалим в 30 году н. э. и пожертвовавшая крупные суммы денег на украшение Храма, — объявленная позднее христианской святой мать императора Константина построила в Иерусалиме первые церкви, ставшие объектами паломничества. Поездка императрицы Елены в Палестину положила начало многосотлетней традиции, ставшей важной и неотъемлемой частью жизни христианских церквей.

Хотя «институт» паломничества существует почти во всех религиях, его роль и важность в их рамках существенно различны. Христианские паломнические путешествия с самого начала отличались как от праздничных паломничеств к иудейскому Храму, так и от более поздних ежегодных мусульманских паломничеств в Мекку. В отличие от двух последних, христианское паломничество не являлось исполнением особой четко сформулированной заповеди; в своей основе оно совершенно добровольно. Другое отличие: оно не имеет формальных коллективных рамок и не приурочено к каким-либо постоянным срокам.

Эдуард Дэвид Хант выдвинул предположение о том, что христианское паломничество сформировалось скорее на культурном фундаменте, опирающемся на долгосрочную эллинско-римскую традицию исследовательских путешествий, нежели как имитация древних иудейских праздничных посещений Храма[324]. Интеллектуальный туризм в эпоху Римского мира ставил перед собой, наряду с удовлетворением любознательности образованных людей, и научные цели. Он проходил в точности по схеме, построенной некогда историком Геродотом. Душевные волнения, вызванные знакомством с местами, описанными в литературе прошлого, обеспечили им — местам — немалую популярность. Многочисленные визиты сформировали более поздние обычаи, ассоциирующиеся с религиозными паломничествами. Речь идет, несомненно, о чисто интеллектуальных мероприятиях; большинство греческих путешественников были образованными и начитанными — и, несомненно, состоятельными — людьми. То же самое можно сказать и об их наследниках — новых монотеистах.

Дополнительным фактором, способствовавшим развитию христианского паломничества, стал глубокий и последовательный универсализм новой религии. Новые христианские прозелиты жаждали узнать, как живут и справляют свои ритуалы их единоверцы в других странах. Они снимались с места и отправлялись путешествовать. Их первой целью была столица империи — Рим, центр культурного и религиозного творчества всего Древнего мира. В Риме естественным образом собирались самые блестящие интеллектуальные силы, неудивительно поэтому, что ему предстояло стать новым религиозным центром. Так и произошло. Распятие апостола Петра повлекло за собой основание самой большой церкви мира — комплекса, который мы теперь называем Ватиканом.

В ходе долгой христианской истории были установлены и освящены традицией множество объектов паломничества. Речь идет о гробницах знаменитых монахов и церковных иерархов, местах, где произошли памятные чудеса. Эти объекты были освящены и приобрели значительную популярность. Однако библейская земля, где жили и действовали пророки, по которой ходил Иисус, Сын Божий, стала объектом особенного, ни с чем не сравнимого притяжения. «Провинция Палестина» довольно быстро превратилась в «Святую землю» для христиан всего мира. Начиная со скромного паломничества безымянного «путешественника из Бордо», побывавшего в Палестине в 333 году н. э., и вплоть до шумного визита папы Бенедикта XVI в 2009 году, «Святую землю» посетили десятки, если не сотни тысяч верующих. В то время как иудаизм, начинавший свой путь в качестве религии, устремленной к физическому центру, в ходе своего развития «спиритуализировался» и оторвался от него, христианство, в определенном смысле, развивалось в противоположном направлении.

Территориализация христианской святости утверждала себя прежде всего при посредстве паломнического авангарда, а также материальных и духовных сил, с самого начала находившихся в его распоряжении. Хотя сионистские исследователи и пытались поначалу приобщить то немногое, что известно о «путешественнике из Бордо», к иудейской истории[325], этот первый бесспорный паломник, оставивший после себя путевые заметки, несомненно, был верующим христианином, внесшим в европейское сознание совершенно новую традицию. Этот необычайный человек прибыл в «Палестину, она же Иудея»[326] (так он назвал эту страну) на начальном этапе ее христианизации — после того как в ней были построены первые церкви. Он побывал в Кейсарии, в Израэльской долине, в Скитополисе (Scythopolis, он же — Бейт-Шеан), в Наблусе (Neapolis, он же — Шхем) и в Иерусалиме с его бесчисленными ветхозаветными и христианскими достопримечательностями (вершина Храмовой горы, пруд Шилоах (Сильван), дом первосвященника Каифы, дворец Давида, Голгофа, могилы пророка Исайи и царя Хизкии и т. д.). Из Иерусалима он направился в Иерихон — туда, где находится дом проститутки Рахав, оттуда — к Иордану, где Иоанн Креститель крестил Иисуса, затем — в Вифлеем, где находится могила Рахели, где родился Иисус, затем — в Хеврон, где похоронены Авраам и Сара, Ицхак и Ривка (Ребекка), Яаков и Лея, из Хеврона — в Diospolis, он же Лод. Оттуда он вернулся в Кейсарию.

По дороге в Палестину паломник из Бордо задержался в Риме, но он ничего не рассказывает об этом городе. Ровно в той же степени, что и Рим, его не интересовали жители Палестины, ее реальные ландшафты, качество ее почв, ее долины и реки. Он рассказывает лишь о местах, связанных с Biblia, которую, судя по всему, читал с фанатическим усердием. Этот сын «истинного Израиля» воспринимает Ветхий и Новый Заветы как единый нарратив. По сути дела, он оставляет нам не дневник путешествия по реальной стране, а точную, аккуратно вычерченную геотеологическую карту святых мест. Он пытается опознать физическую истину, стоящую за литературным словом; попутно, сам того не заметив, он изобретает новую дисциплину — священную географию.

Второе дошедшее до нас литературное описание паломничества делает еще более ясной новую геотеологическую линию. Эгерия (Egeria), игуменья неизвестного испанского или французского монастыря[327], совершившая масштабное паломничество во второй половине IV века, перечислила в своих заметках едва ли не все святые места Ближнего Востока — начиная с дорог, по которым шли древние сыны Израиля, и вплоть до последнего пути Иисуса в Иерусалиме. Она не ограничивается «Палестиной, она же Обетованная земля»[328], ее интересует и Харран в Месопотамии, страна, где родился Авраам, и, разумеется, полная чудес Синайская пустыня, через которую пророк Моисей провел колена Израиля. О самой Святой земле она рассказывает с бесчисленными подробностями, в особенности об Иерусалиме, который ей дороже всего на свете. Она изо всех сил старается не пропустить ни одно историческое место, упомянутое в святой Библии. По ее собственному свидетельству (Эгерия пишет в первом лице), она «чрезвычайно любопытна»[329] и поэтому без конца сравнивает то, что видит на местности, с библейскими текстами. С редкой энергией она пытается восполнить недостаток информации в письменных источниках посредством дотошных расспросов местных жителей. При этом настоящее ее (впрочем, как и «путешественника из Бордо») совершенно не занимает, местные жители почти не интересуют — за вычетом случаев, когда они проводят вдохновляющие и волнующие религиозные церемонии.

Содержательное письмо Эгерии вскрывает центральный аспект христианского паломничества, масштабы которого будут постоянно расширяться в последующие годы: оно строилось вдоль временной, а не пространственной оси. Оно было целиком сосредоточено на отдаленном прошлом, цементирующем и укрепляющем основы веры. Знакомство со святыми местами служило достойным противовесом чересчур абстрактной религиозной метафизике. Религиозный фанатизм, приправленный аскетизмом, был связан у паломников с учеными изысканиями; при этом, судя по всему, едва ли не единственной задачей географии было подкрепить мифоисторию. Паломники не подвергали ни малейшему сомнению чудеса, изложенные в ветхозаветных и христианских книгах; физические святые места лишь «оживляли» древние рассказы, демонстрировали их точность и вдыхали в них новую жизнь. Земля придавала божественной правде новую, физическую «плотность», служила вечным доказательством ее реальности.

Таким образом, христианское паломничество в Святую землю было практикой, гармонично сочетавшей два независимых интеллектуальных пласта: греческую исследовательскую традицию, с одной стороны, и библейскую теологическую эзотерику — с другой. Иероним[330], ученый монах, совершивший паломничество в Вифлеем и оставшийся там навсегда, ясно демонстрировал это в своих многочисленных сочинениях и переводах. Отмежевываясь от поклонения могилам и святым местам «как таковым», не скрывая своего отвращения к массовому паломничеству, он тем не менее прославлял «интеллектуальный туризм» в «христианские Афины», считая его важным вспомогательным инструментом, весьма полезным для изысканий в области исследования скрытых смыслов как Ветхого, так и Нового Заветов. Иероним выдвинул нетривиальную идею о том, что топография — это наковальня, на которой выковывается подлинное теологическое знание. У каждого места есть имя, каждое имя имеет внутренний смысл и скрытые значения, понимание которых делает более ясными истинные намерения бога. Когда близкая подруга Иеронима, состоятельная римская аристократка Паула (обращенная им в христианство) странствовала от одного святого места к другому, она перемещалась целиком и полностью в волшебном аллегорическом пространстве. Палестина Иеронима и Паулы была начисто воображенной территорией, которую можно было посетить лишь в ходе текстологических блужданий, совершенных «путешественником из Бордо» и Эгерией[331].

Читая путевые дневники монахов и священников, мы убеждаемся, сколь насущно необходима была топография христианству — не только для того, чтобы сделать более реальными библейские рассказы, но и чтобы (что еще важнее) осязаемым образом связать древнюю Иудею с ее царями и пророками с деяниями Иисуса и его верных апостолов в гораздо более поздние времена. Преемственность между ветхозаветными историями и евангельскими нарративами порождалась священной географической общностью, которая, хотя и опиралась на далекое прошлое, не была связана никакой реальной хронологией. Можно было, нисколько не колеблясь, отнести одни и те же здания к нескольким различным эпохам одновременно. Более того, создается впечатление, что, если бы христианский паломник встретил на своем пути арамейца Авраама и Иоанна Крестителя, идущих рядом, держась за руки, он был бы взволнован и воодушевлен, но нисколько не удивлен.

Убежденность в том, что Иисус был одновременно выходцем из рода Давида и духовным наследником библейских пророков Моисея и Ильи, возникала не в последнюю очередь вследствие того, что множество святых мест, находящихся совсем рядом, идентифицировались совершенно различным образом. Территориальное единство Святой земли, проходящее через различные эпохи ее истории, было попутным доказательством общности нарративов всех библейских книг.

Каждый новый паломник, оставивший письменное описание своих странствий, добавлял еще несколько кирпичей к географическому зданию, сколько-то серьезные представления о котором начали формироваться уже в IV–VI веках н. э. Когда паломники возвращались на родину, они принимались разъезжать из города в город и рассказывать многочисленным слушателям о своих впечатлениях — обычно за вознаграждение. Довольно часто они странствовали группами, иногда — в одиночку. Временами церковь опасалась их влияния, однако в большинстве случаев ей удавалось использовать паломников, их популярность и их рассказы в миссионерских целях и для укрепления своего могущества.

Период византийского владычества был первым «золотым веком» в истории распространения «священной географии» среди образованных представителей всех христианских церквей. Паломники организовывались группами и приезжали из самых разных мест — с Британских островов, из Скандинавии, из германских провинций и из средневековой России — для того, чтобы изведать вкус волшебной страны Иисуса и уловить ее аромат. Для того чтобы какое-то время дышать тем же воздухом, что и мессия, они готовы были преодолеть тяжелые испытания, перенести лишения, даже подвергнуть свои жизни опасности. Мусульманские власти и не помышляли остановить волну паломников, поскольку большинство местных арабских владык извлекали немалые материальные выгоды из нараставшего потока путешественников, прибывавших в Святую землю чаще всего с толикой «наличных». Кроме того, как известно, ислам изначально рассматривал христианство как «сестринскую религию», невзирая на упорное нежелание последней согласиться с этим определением.

Перед наступлением 1000 года христианской эры поток паломников усилился из-за распространения милленаристских[332] и других эсхатологических учений, захлестнувших Европу. Иерусалим еще более, чем раньше, представлялся в этот период центром мира, из которого вот-вот начнет распространяться окончательное спасение. Нарисованные от руки карты того времени демонстрируют, что христианские картографы считали Иерусалим центром мира, из которого «выходит» и в который «входит» все остальное. Но и после того, как прошел «судный год», разумеется, не оправдавший ожиданий, массы паломников продолжали прибывать в Иерусалим. Среди них были почтенные епископы, настоятели известных монастырей, высокопоставленные аристократы. К ним присоединялись искатели приключений, коммерсанты и даже беглые преступники, искавшие в путешествии убежища, а заодно и искупления грехов. Согласно упорным слухам, даже воспетый поэтами Олаф Трюггвасон (Tryggvason)[333], первый христианский король Норвегии, как раз в это время совершил паломничество в Иерусалим.

Лишь завоевание Иерусалима сельджуками в 1078 году и последовавшее за этим ограничение свободы отправления культа в церкви Гроба Господня и в других христианских молитвенных домах уменьшили поток паломников. Однако ненадолго. Крестовый поход 1099 года вновь широко открыл городские ворота, и поток паломников возобновился — без перерывов и помех. По существу, вплоть до наступления Нового времени.

Главным предлогом для крестовых походов стали культовые ограничения, введенные сельджуками, и их скверное отношение к христианским паломникам. Но у агрессивного христианского взрыва, выплеснувшегося на «землю Иисуса», были, разумеется, и гораздо более важные внутриевропейские социоэкономические причины. Классовые проблемы безземельных аристократов, вопросы распространения и расширения власти католической церкви, корыстные интересы коммерсантов, авантюристическое рыцарство и наличие достойных, оправдывающих жертвы целей стали, в числе прочих, факторами, породившими эту кровавую территориальную агрессию[334]. Однако практически нет сомнения в том, что долгая идеологическая промывка мозгов, связанная с адаптацией «священной географии», в немалой степени способствовала формированию религиозно-духовного мира крестоносца. Благодаря широкому распространению путевых записок паломников — следует твердо помнить: лишь в качестве приложения к Библии, а не вместо нее — многие из воинов-крестоносцев прибыли в уже знакомую им страну, в значительной степени воспринимавшуюся как территория, всегда бывшая их Святой землей. Некоторые исследователи даже рассматривают крестовые походы как своего рода паломничество, разумеется, паломничество вооруженное[335].

Интересно, что в 1096 году воинственный папа Урбан II, активно поощрявший подготовку Первого крестового похода, прославлял в своем мобилизующем выступлении ветхозаветные завоевания «сынов Израиля» и призывал их христианских наследников идти по стопам своих «предшественников»[336]. Сообщается, что, когда «рыцари Иисуса», как они сами себя называли, дошли до ворот Иерусалима, они семь раз обошли босиком вокруг городских стен, чтобы повторить чудо, некогда происшедшее под Иерихоном. Поскольку чудеса, как известно каждому верующему, не повторяются, им пришлось в конце концов самим, без небесной помощи, штурмовать городские укрепления. Незамедлительная резня жителей города — мусульман, караимов, иудеев и даже восточных христиан, — устроенная крестоносцами, очень напоминала кошмарные избиения, подробно описанные в ветхозаветных книгах.

Государство крестоносцев владело Иерусалимом в течение 88 лет. Еще какое-то время оно удерживало узкую береговую полосу в Палестине и современном Южном Ливане. Это государство погибло окончательно в 1291 году. В Святом городе оно продержалось примерно столько же, сколько просуществовало в конце II — начале I века до н. э. независимое Хасмонейское царство. Крестоносцы пытались убедить многочисленных паломников, считавших их своими братьями, остаться в Иерусалиме и таким образом укрепить христианский характер города. Однако немалая часть паломников относилась к крестоносцам с презрением из-за их грубого, сугубо секулярного образа жизни, якобы осквернявшего Святую землю. Подавляющее большинство паломников вернулись в Европу[337]. На пике колонизации количество христианских поселенцев в Иерусалиме достигало 30 тысяч — при том что общее число поселенцев-крестоносцев в Святой земле никогда не превышало 120 тысяч. Большая часть работающего населения, по разным оценкам — от четверти миллиона до полумиллиона человек, оставалась мусульманской, хотя и включала восточно-христианское (византийское) меньшинство. Несмотря на все усилия крестоносцев и значительную помощь, которую они время от времени получали из Европы, Палестина ни на каком этапе не стала по-настоящему христианской страной. На протяжении длительного исторического периода, начавшегося в VII веке н. э. и продолжавшегося вплоть до второй половины XX века, то есть более тысячи трехсот лет, она оставалась однозначно мусульманской[338].

Гибель государства крестоносцев не искоренила из христианских сердец любовь к Святой земле. То обстоятельство, что огромное количество «христианской крови» было пролито на земле Иисуса, помогло превратить Палестину в центральный элемент христианских фантазий. Число паломников также отнюдь не упало, хотя содержание некоторых путевых дневников и указывает на существенные перемены в сознании. Создается ощущение, что миссионерский инстинкт, неотделимый от религии Святой Троицы, постоянно требовал внесения в ее «словарь» новых земных образов, олицетворяющих духовные истины. Христианская миссионерская риторика опиралась, разумеется, прежде всего на неимоверную дозу милосердия, пролившегося на мир. Однако спасение пришло не в абстрактном метафизическом вакууме, а в весьма конкретной географической точке. Свежие новости, продолжавшие поступать из Палестины, стали важнейшим элементом эффективной религиозной пропаганды. Паломничество всегда несло мощный миссионерский порыв; со временем стремление добраться до Иерусалима стало интегральной частью великого замысла сделать весь мир христианским[339].

Паломник, возвратившийся из Иерусалима, превратился к концу Средних веков в настоящего культурного героя — если только этот термин вообще применим к Средневековью. Он стал символом аутентичного и мужественного христианина; его характерное облачение было хорошо знакомо даже неграмотным крестьянам (изображение паломника украшало немало сочинений того времени). Он приносил свежие новости из места, избранного богом для рождения мессии, он напоминал, что это место вновь и вновь оскверняется неверными — и некультурными — чужаками.

Следует помнить: страстная любовь к Святой земле и преклонение перед древними израильтянами, жившими на ней, нисколько не противоречили систематическим неприязни и презрению, которые питали христиане к верующим иудеям, теснившимся в тени победоносной христианской ауры. Крестоносцы и, в особенности, сопровождавший их сброд время от времени доказывали это на долгом пути в Иерусалим. Со своей стороны, паломники, вернувшись домой, любили рассказывать об Иуде Искариоте, предавшем Иисуса[340]. С их точки зрения, униженные евреи оказались изгнанными из Святой земли потому, что были недостойны ее. Маргинальное и презренное прозябание в гетто являло собой прекрасное тому доказательство. Следует иметь в виду, что это распространенное как среди крестоносцев, так и среди большинства христианских паломников отношение к евреям с началом Реформации на Западе претерпело определенные изменения в довольно широких кругах.