ГЛАВА 6 КУЛЬТУРА КАК ПРОПАГАНДА

ГЛАВА 6

КУЛЬТУРА КАК ПРОПАГАНДА

«Но это и была цель всего предприятия: выдрать виды с корнем безвозвратно; ибо как еще можно построить новое общество? Вы начинаете не с фундамента и не с крыши, вы начинаете изготавливать новые кирпичи».

Иосиф Бродский¹

Для большевиков социальная революция была немыслима без революции в культуре. Тема культурной революции привлекла к себе особенное внимание ученых как более благоприятная, чем мрачные описания нескончаемых репрессий и страданий, характеризующих этот период. В первое десятилетие большевики проявляли по отношению к творческой деятельности терпимость, какой не выказывали ни в экономике, ни в политике. Такая позиция кажется особенно поразительной в контексте суровости и грубости сталинской эпохи. Однако при ближайшем рассмотрении все новшества в литературе, искусстве и образовании, наблюдавшиеся в первые годы существования большевистского режима, оказываются лишь побочными аспектами культурной политики, с самого начала определявшейся чисто идеологическими соображениями. В самом понятии «культурная политика» кроется противоречие, поскольку собственно культура не может быть управляемой, и тем самым легко угадывается стоящая за этим цель, ради достижения которой большевики стремились подчинить себе культуру.

Таковой целью была пропаганда, то есть интеллектуальное и эмоциональное руководство. Ленин, как и его комиссар по делам культуры Луначарский, видел назначение всех советских культурных и образовательных институтов во внедрении коммунистической идеологии, призванной воспитать новую, совершенную породу людей. Литературе отводилась в этой схеме функция пропаганды; те же задачи возлагались и на изобразительное искусство, и на кино, и на театр, и прежде всего на систему образования. Ни одно правительство до сей поры не пыталось в такой степени влиять на мысли и чувства подданных.

Безусловно, пропаганда не была изобретением большевиков. Ее идея зародилась в начале XVII века, когда папство для распространения католичества создало Congregatio de Propaganda Fide. В секуляризованной форме к пропаганде часто прибегали правительства в XVIII и XIX вв.: ею весьма искусно пользовались и Екатерина II, и французские революционеры, и Наполеон. В период Первой мировой войны для ведения агрессивной пропаганды главные воюющие страны создавали специальные учреждения. Но до большевиков пропаганда никогда не занимала такого значительного места в жизни людей: если раньше она была призвана приукрасить или преподнести реальность в нужном ключе, то в Советской России она должна была полностью подменить собой действительность. Коммунистическая пропаганда стремилась создать — и, надо заметить, весьма успешно — в разительном противоречии с повседневным опытом вымышленный мир, в который должны были уверовать советские люди. Это стало возможным благодаря контролю коммунистической партии над источниками информации и общественным сознанием. Эксперимент проводился с таким размахом и с такой изобретательностью и рвением, что подчас иллюзорный мир, им созданный, затмевал для многих советских граждан живую реальность.

Первые шаги советской культуры обнаруживают удивительную двойственность. С одной стороны — дерзкое экспериментаторство и безграничная свобода творчества, с другой стороны — неустанное стремление поставить культуру на службу политическим интересам нового правящего класса. Хотя современные иностранные историки уделяют все свое внимание причудам творчества большевистских художников и их «попутчиков» — однотонным полотнам Александра Родченко, так и не воздвигнутым фантастическим небоскребам Татлина и его же планерам, приводимым в действие мускульной силой и никогда не отрывавшимся от земли, стильным моделям рабочей одежды, сконструированным Родченко и Любовью Поповой для голодающих рабочих и крестьян, — гораздо знаменательней был внешне малоприметный рост «культурной» бюрократии, для которой культура была лишь формой пропаганды, а пропаганда — высшей формой культуры.

Еще задолго до того, как Сталин пришел к власти и покончил с экспериментаторством, для свободного творчества уже ковались жесткие кандалы².

Поскольку, согласно марксистскому учению, культура есть лишь побочный продукт экономических отношений, большевики считали само собой разумеющимся, что революционные преобразования, произведенные ими в сфере имущественных отношений, неизбежно повлекут соответствующие революционные преобразования и в культуре: Троцкий всего лишь следовал марксистской аксиоме, говоря, что «каждый господствующий класс создает свою культуру»³. И пролетариат не должен был составлять исключения из этого правила. Однако во взглядах на природу новой культуры и пути ее создания единого мнения у большевиков не было. Одним из поводов расхождений стал вопрос о свободе творчества. Многие большевики считали, что «работники культуры» обязаны подчиняться той же дисциплине, что и все другие члены коммунистического общества. Другие утверждали, что, поскольку творчество не поддается регламентации, творческим работникам нужно предоставить большую свободу. Отношение Ленина к этой проблеме было двойственным. В 1905 году он говорил о литературе как о деятельности, менее всего поддающейся «механическому равнению». Конечно, литература должна быть неразрывно связана с партией: в социалистическом обществе писатели должны состоять ее членами, а издательства подчиняться ей. Но, поскольку новую социалистическую литературу не создашь за сутки, писателям нужна свобода⁴. Однако тут же Ленин распространял понятие «партийности» на литературу. После революции 1905 года он заявлял, что «литература должна стать партийной»: «Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков!»⁵ И хотя Ленин проявлял по отношению к литературе и искусству гораздо большую терпимость, чем к иным сферам человеческой деятельности, поставленный перед выбором, он всегда становился на сторону тех, кто видел в литературе служанку политики.

Не меньше споров вызывал вопрос о содержании новой пролетарской культуры: должна ли она воспользоваться наследием «буржуазной культуры» и строить на ее основе свою или полностью отвергнуть прошлое и начать с нуля. Последний тезис отстаивали деятели Пролеткульта. Пользуясь покровительством Луначарского, возглавившего комиссариат просвещения, в первые два года новой власти, когда Ленин был занят более важными проблемами, пролеткультовцы главенствовали в культурной жизни. Но вскоре им пришлось уступить арену, ибо для Ленина культура означала нечто совсем иное: не столько литературное и художественное творчество, на которое, с его точки зрения, русский народ едва ли был способен, сколько новый образ жизни, озаренный научно-техническими знаниями: «Ленинская концепция "социалистической культурной революции" подчеркивала рационально-планирующие задачи новой революционной государственной власти, а также ведущую роль знания и неотложную задачу начального народного образования. Лишь когда будут заложены прочные основы, высшая культура станет доступной крестьянским и пролетарским массам, будут установлены культурные социальные отношения, и народ, обученный технике, претерпит перемену сознания. Согласно этой концепции, "культурная революция" означает не создание новой "пролетарской культуры", а освоение научных, технических и организационных методов преодоления отсталости страны и ее населения»⁶.

И хотя Троцкий выступал за менее утилитарное представление о культуре, он также отрицал философию Пролеткульта. Поскольку историческая миссия пролетариата — уничтожение всех классовых различий, его культура не может нести отпечатка какого-либо одного класса: рабочее государство должно произвести на свет «первую подлинно человеческую культуру»⁷. В конце концов Пролеткульт потерпел поражение. По причинам, которые мы рассмотрим ниже, его идеи были объявлены еретическими и его организации, влияние которых в период наивысшего расцвета соперничало в области искусства с влиянием самой Коммунистической партии, были распущены. Режим предпочел более эклектичный путь.

В вопросах организационных Ленин тяготел к крупным, величественным формам — гигантским учреждениям по модели капиталистических картелей, которые управляли бы всеми сферами человеческой деятельности. Так, Совнархоз должен был управлять всей промышленностью, Чека — всем, что касается безопасности, а Реввоенсовет всеми аспектами гражданской войны. Подобным образом он бюрократизировал и сконцентрировал управление культурой, подчинив ее единому учреждению — Наркомпросу. В отличие от соответствующего министерства в царской России, Наркомпрос отвечал не только за образование, но и за все грани интеллектуальной и эстетической жизни, включая и развлекательные учреждения — науку, литературу, печать, изобразительное искусство, музыку, театр и кино. Как было сформулировано в 1925 году, Наркомпрос «руководит научной, учебной и художественной деятельностью республики как общего, так и профессионального характера»⁸. Наркомпрос управлял издательским делом и вводил все более строгие цензурные нормы. В силу мягкости характера самого Луначарского, пока он заведовал Наркомпросом (смещен в 1929 году), эти функции исполнялись не слишком решительно, предоставляя служащим наркомата и всем, пользующимся его материальной поддержкой, сравнительную независимость, непредставимую в других правительственных департаментах.

Невдохновляющая деятельность наркомпроса не могла привлечь к нему истинные таланты, превратившись в уютное прибежище жен и родственников советских начальников⁹.

Но человеческие качества Луначарского были не единственной и не главной причиной не свойственного режиму благодушия по отношению к интеллектуальной элите нации. Невозможно было закрывать глаза на тот факт, что буквально вся интеллигенция, и профессиональная и «творческая», отрицали большевистскую диктатуру. Интеллигенция первой в царской России освободила себя от всеобщего долга служения государству¹⁰. Какие бы грехи ни лежали на совести интеллигенции, но она искренне верила в свободу и, насладившись целым столетием независимости, не желала идти в услужение к государству. Большинство русских писателей, художников и ученых, каждый в отдельности и все вместе, отвернулись от новых правителей, отказываясь работать на них, находя убежище либо в эмиграции, либо в частной жизни. Молодой Владимир Набоков в статье, появившейся в эмигрантской газете по поводу 10-й годовщины революции, выразил мнение многих: «Я презираю не человека, не рабочего Сидорова, честного члена какой-нибудь Ком-пом-пом, а ту уродливую, тупую идею, которая превращает русских простаков в коммунистических простофиль, которая превращает людей в муравьев, новую разновидность formica marxi, var. lenini… Я презираю коммунистическую веру как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства»¹¹.

О том, насколько непривлекателен был новый режим для «творческой интеллигенции», можно судить по тому факту, что, когда в ноябре 1917 года, через несколько дней после переворота, большевистский ЦИК пригласил петроградских писателей и художников на встречу, пришло только семь или восемь человек. Та же участь постигла Луначарского в декабре 1917 года, когда из 150 приглашенных — самых выдающихся представителей интеллигенции — явилось 5 человек, среди них двое симпатизирующих — поэт Владимир Маяковский и театральный режиссер Всеволод Мейерхольд, да еще мятущийся Александр Блок¹². Луначарскому пришлось буквально умолять студентов и преподавателей прекратить бойкот новой власти¹³. Максим Горький был единственным всенародно известным писателем, сотрудничавшим с большевиками, но и он подвергал их уничтожающей критике, которую Ленин предпочитал не замечать, вынужденный дорожить поддержкой писателя. Книга Троцкого «Литература и революция», написанная в 1924 году, обливает презрением и ненавистью русскую интеллигенцию за то, что она отвергает большевистский режим. Взбешенный их нежеланием влиться в русло нового искусства, Троцкий высмеивает «ретроградное тупоумие профессиональной интеллигенции» и объявляет, что Октябрьская революция обнажила их «невозвратный провал»¹⁴. Со временем многие интеллигенты примирились с властью, подчас лишь ради того, чтобы избежать голодной смерти, но и их можно считать в лучшем случае лишь подневольными сотрудниками власти. Те представители «творческой интеллигенции», кого властям удалось привлечь на свою сторону, были по большей части эпигонами и поденщиками, не способными на самобытное творчество, и точно так же, как посредственности в нацистской Германии, они устремились в правящую партию, ища ее высокого покровительства. Политика сравнительной терпимости в сфере культуры помогла по крайней мере нейтрализовать остальных. Ленин, относившийся к русской интеллигенции с не меньшим презрением, чем Николай II, полагал, что может купить ее за небольшую долю свободы и некоторые материальные блага.

Писателям и художникам, пошедшим на сотрудничество с большевиками, пока был жив Ленин, не приходилось жаловаться на условия работы. Однако они не создали ничего существенного, не сумев вписаться в жесткие рамки, установленные хозяевами, которым человек не казался чем-то единственным и неповторимым, обладающим собственной волей и совестью, ведь они видели в нем лишь представителя своего класса, то есть определенный тип, чье поведение и поступки предопределяются исключительно экономическими интересами этого класса. Большевики ненавидели индивидуальность в любых ее проявлениях: известный теоретик советского искусства 20-х годов Алексей Гастев предсказывал постепенное исчезновение индивидуального мышления и замену его «механизированным коллективизмом»¹⁵. При таком подходе писателю оставалось лишь штамповать типовые образы, среди которых не было места образу «положительного» буржуя или «отрицательного» рабочего. В результате советская драматургия и проза наводнились множеством двухмерных, черно-белых персонажей, объяснявшихся клишированными фразами и действующих как марионетки. На короткое время им позволялось отступить от стереотипа, чтобы испытать сомнения или совершить ошибки, но в конце концов все должно было стать на свои заранее определенные места и закончиться благополучно, «как в кино». Поскольку художественные произведения лишались тем самым всякого элемента неожиданности и увлекательности, а творчество — вдохновения, некоторые советские писатели искали способ самовыражения в экспериментах с формой. В первое десятилетие советской власти все традиционные каноны литературы, драматургии и изобразительного искусства подверглись радикальному переосмыслению: экспериментирование с формой в стремлении скрыть убогость содержания превратилось в самоцель.

* * *

Движение «Пролетарской культуры» было основано в первые годы XX века Луначарским и Александром Богдановым (Малиновским). Ленин назначил Луначарского, воспитанника Цюрихского университета, комиссаром просвещения, несмотря на недовольство Пролеткультом и опасения, какие вызывали политические амбиции Богданова. Луначарский говорил, что своим назначением он обязан тому обстоятельству, что был «интеллигентом среди большевиков и большевиком среди интеллигентов»¹⁶. При всех своих расхождениях с Лениным во взглядах на сущность новой культуры, он разделял убеждение руководителя партии в том, что в Советской России «школа должна стать источником агитации и пропаганды» и оружием против «всевозможных предрассудков», как религиозных, так и политических¹⁷. Луначарский, кроме того, был сторонником введения цензуры, которую Ленин поручил его заботам¹⁸.

В годы становления большевизма Богданов был одним из самых близких и преданных соратников Ленина. В 1905 году Ленин сделал его одним из трех членов тайного центра, руководившего подпольными действиями большевиков и распоряжавшегося партийной кассой. Уже тогда Богданов проявлял острый интерес к проблемам социологии культуры¹⁹. Его теорию, подчас достаточно туманную и путаную, происходившую отчасти из учений социолога Эмиля Дюркгейма и неокантианцев, в нескольких словах можно представить так: культура есть одна из сторон труда, а поскольку труд есть коллективное усилие в вечной борьбе человека с природой, создание культуры есть также процесс коллективный: «Творчество, всякое — техническое, социально-экономическое, политическое, бытовое, научное, художественное — представляет разновидность труда и точно так же слагается из организующих (или дезорганизующих) человеческих усилий… Нет и не может быть строгой границы между творчеством и просто трудом; не только имеются все переходные ступени, но часто нельзя даже уверенно сказать, которое из двух обозначений более применимо.

Человеческий труд, всегда опираясь на коллективный опыт и пользуясь коллективно выработанными средствами, в этом смысле всегда коллективен, как бы ни были в частных случаях узкоиндивидуальны его цели и его внешняя, непосредственная форма (т. е. и тогда, когда это труд одного лица, и только для себя). Таково же и творчество.

Творчество — высший, наиболее сложный вид труда. Поэтому его методы исходят из методов труда»²⁰.

В примитивном, бесклассовом обществе есть только одна, общая для всех культура, и высшим достижением ее является язык. Но и поэзия, музыка, танец тоже помогают в общем труде и на войне.

На определенной стадии человеческого развития, согласно Богданову, наступает разделение труда и его производного — общественных классов. Исчезновение социальной однородности ведет к раздвоению культуры, по мере того как имущественная элита монополизирует мысль и навязывает свои идеи и ценности инертным массам. В результате образуется разрыв между интеллектуальным и физическим трудом, который владельцы средств производства используют для того, чтобы держать рабочие классы в порабощении. В обществах, основанных на классовых различиях, искусство и литература становятся крайне индивидуализированными, а творческие личности руководствуются лишь своим «вдохновением». Но индивидуализм феодальной и капиталистической культуры более кажущийся, чем реальный. Применяя концепцию Эмиля Дюркгейма о коллективном разуме, Богданов утверждал, что корни даже крайне индивидуального творчества лежат в ценностях, которые писатели и художники восприняли от своего класса²¹. Отсюда следует, что, когда пролетариат придет к власти, возникнет новая культура, отражающая его опыт, сложившийся на заводах и фабриках, где люди работают в спаянном коллективе, и потому их культура тоже станет носить коллективный, а не индивидуальный характер, и в этом отношении будет ближе к культуре первобытного общества. «Я» буржуазной культуры уступит место «мы». В новых условиях наследие старой, «буржуазной», культуры утратит свое значение. Некоторые из наиболее радикальных последователей Богданова хотели не только отвергнуть, но и физически уничтожить приметы прошлого — музеи и библиотеки и даже науку — как ненужный или даже вредный хлам. Сам Богданов придерживался более умеренных взглядов. Рабочему, писал он, следует относиться к буржуазной эпохе, как атеист относится к религии, то есть с беспристрастным любопытством. Но он не должен воспринимать ее, поскольку ее авторитарный и индивидуалистический дух ему чужд. Новая культура возникнет из неисчерпаемой творческой силы, скрытой в массах заводских рабочих, едва лишь они получат возможность писать, рисовать, сочинять музыку и заниматься любой иной интеллектуальной и эстетической деятельностью, от которой их отгородила буржуазия.

В 1909 году при финансовой поддержке Максима Горького и Федора Шаляпина Богданов открыл на острове Капри экспериментальную большевистскую школу для подготовки кадров интеллектуальных рабочих. Около дюжины учащихся, перебравшихся нелегально из России, вместе со своими наставниками социал-демократами подготовили учебную программу по философии и общественным дисциплинам и, пройдя курс обучения и разъехавшись по родным местам, должны были распространять полученные знания среди рабочих. Систему обучения построили так, чтобы наставники не только учили своих учеников, но и сами учились у них. Основной упор делался на пропаганду и агитацию. Вскоре открылась школа в Болонье, действующая на тех же принципах²².

Ленин отвергал богдановскую философию культуры, ибо верил, что социализм, даже уничтожив капитализм, должен строиться на его основе. В рабочих он не видел того творческого потенциала, которым их наделял Богданов. Ленин воспринимал культуру как технократ, под углом зрения передовой науки и инженерных знаний, неведомых российским массам: он хотел учить их, а не учиться у них. Отвергая теорию Пролеткульта как абсурдную и «сплошной вздор», он утверждал, что «пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества… Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»²³. Но более всего раздражало Ленина в теории Богданова представление о том, что культура есть самостоятельная сфера человеческой деятельности, параллельная и равноценная политике и экономике²⁴. Он опасался, и не без основания, что рабочие кадры, подготовленные на Капри и в Болонье, попытаются создать собственный большевистский аппарат, послушный Богданову. Зная, что некоторые последователи Богданова видят в нем властителя дум и претендента на роль вождя, Ленин исключил его и Луначарского из партии (1909).

После большевистского переворота, благодаря дружбе с Луначарским, Богданов нашел благоприятное применение своим идеям. В декрете, изданном вскоре после назначения на пост комиссара просвещения, Луначарский (восстановленный в партии в 1917 г.) говорит о развитии «рабочих, солдатских, крестьянских культурно-просветительных организаций» и их «полной автономии как по отношению к государственному центру, так и центрам муниципальным»²⁵. Это постановление, проскользнувшее сквозь худое сито раннего большевистского законотворчества, дало Пролеткульту уникальный статус при ленинском режиме, освободив его от контроля партийных и руководимых партией государственных органов.

Пользуясь щедрыми субсидиями комиссариата Луначарского, Богданов сумел покрыть Россию сетью пролеткультовских организаций: студии живописи и ваяния, в которых вели занятия профессионалы, поэтические кружки, народные театры, всевозможные вечерние курсы, библиотеки и выставки. Профессиональные писатели и художники, вовлеченные в эту деятельность, не только делились секретами своего ремесла, но и старались пробудить творческий потенциал учеников. Пролеткультовцы апеллировали исключительно к коллективному творчеству, без оглядки на чье-то личное «вдохновение» или примеры прошлого: один теоретик Пролеткульта в качестве образца коллективного творчества приводил газету²⁶. В поэтических мастерских даже стихи создавались коллективным методом — построчно. Поэзия должна была отражать механистичность современной индустриальной эры, и соответственно должен был измениться и ее ритм: место пушкинского четырехстопного ямба, выразителя «дворянской лени», должен был занять новый ударный ритм. Как сказал один из пролеткультовских авторов, «мы стоим накануне электрификации поэзии, где центральный динамо — ритм современного завода»²⁷.

Пролеткульт пытался также преобразовать культуру быта. На первой его конференции, проходившей в феврале 1918 года, серьезно обсуждались вопросы о «правах ребенка» и предполагалось наделить детей, невзирая на возраст, правом выбирать обучение себе по вкусу и уходить от родителей, если они их почему-либо не удовлетворяют²⁸.

Один из самых эксцентричных деятелей Пролеткульта — Алексей Гастев, рабочий-слесарь из первых последователей Богданова, ставший поэтом и теоретиком культуры и прославившийся в первые годы революции как «певец стали и машин». После 1920 года он увлекся применением в повседневной жизни системы организации и интенсификации труда методом хронометрирования движений, разработанной Фредериком Тейлором. Члены его «Лиги времени», имевшей отделения во всех крупных городах, призывались нигде и никогда не расставаться с часами и вести «хронокарты», куда они записывали бы, как использовалась ими каждая минута суток. В идеале всем полагалось отправляться ко сну и пробуждаться в одно и то же время. Для экономии времени он предлагал «механизировать речь», заменяя привычные в русском языке длинные выражения более короткими и используя аббревиатуры, за избыточное употребление которых и поныне он несет немалую ответственность.

Вершиной его разгоряченного вдохновения явились идеи о механизировании человека и его жизнедеятельности, в духе экспериментов по хронометрированию, проводившихся в Центральном институте труда, созданном и руководимом им. Его посещали видения будущего, когда люди превратятся в автоматы, не имеющие своих имен, а только номера, и лишенные личных идей и чувств, чья индивидуальность должна раствориться без следа в коллективном труде: «Вот эта-то черта и сообщает пролетарской психологии поразительную анонимность, позволяющую квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А, Б, С, или как 325, 075 и 0 и т. п… Это значит, что в его психологии из края в край мира гуляют мощные грузные психологические потоки, для которых как будто уже нет миллиона голов, есть одна мировая голова. В дальнейшем эта тенденция незаметно создаст невозможность индивидуального мышления»²⁹.

Этот кошмар, в котором один западный историк усмотрел «видение надежды»³⁰, дал Евгению Замятину материал для его антиутопии «Мы», а Карелу Чапеку для пьесы Р.У.Р., где он впервые ввел в обиход придуманное им слово «робот». [Fulop-Miller R. Geist und Gesicht des Bolschewismus. Zurich, 1926. S. 274–287, см также: Stites R. Revolutionary Dreams. New York, 1989. P. 149–155. В 1938 году Гастев был арестован и погиб в 1941-м (Gorsen P., Knoedler-Bunte E. Proletkult. Stuttgart, 1974. Bd. 2. S. 150).]. По странной иронии судьбы, приписываемый капитализму порок, а именно дегуманизация труда, стал идеалом для многих коммунистов.

Пролеткульт быстро развивался, в период своего расцвета в 1920 году он насчитывал 80 тыс. членов и 400 тыс. сочувствующих³¹. На многих заводах существовали его ячейки, действовавшие независимо от партийных организаций. Вообще лидеры Пролеткульта пользовались свободой от партийного контроля, о какой не могла даже мечтать никакая иная группа: они не скрывали, что рассматривают себя ответственными лишь перед собственным руководством. На московской конференции пролеткультовских организаций было постановлено, что Пролеткульт «должен стать организацией самостоятельно-классовой наравне с другими формами рабочего движения: политической и экономической»³². В программном документе, опубликованном в первом выпуске печатного органа Пролеткульта, его председатель заявлял, что культурная задача власти требует разделения труда: на Наркомпрос возлагается ответственность за народное образование, тогда как Пролеткульт призван руководить творческой энергией пролетариата. И для исполнения этой задачи он должен быть освобожден от ограничений, наложенных на другие государственные органы³³. Надежда Крупская, которую Ленин просил присматривать за Наркомпросом, не раз выступала против «сепаратизма» Пролеткульта, но Луначарский, отчасти из симпатий к идеям Богданова, а отчасти по несвойственному большевикам отвращению к суровым мерам, не спешил исправить ситуацию.

Именно это политическое самомнение и погубило движение. Ленин обратил внимание на Пролеткульт в августе 1920 года, когда попросил одного из руководителей Наркомпроса и известного историка М.Н.Покровского разъяснить «юридический» статус организации³⁴. Как только он понял, какой независимостью она пользуется и каковы ее требования самостоятельности для своих ячеек и печатных органов, он распорядился включить организации Пролеткульта в Наркомпрос (октябрь 1920). В последующие два года центральный и региональные отделы Пролеткульта были закрыты и его культурная деятельность сведена на нет. [Богданов, медик по образованию, часто обращался к медицинским проблемам. В 1926 году он основал Институт переливания крови. Он умер в 1928 году в результате медицинского эксперимента, поставленного на самом себе.].

Пролеткульт просуществовал еще несколько лет, но его философия была отвергнута правящим режимом. Победил ленинский взгляд. Советская культура должна использовать все культурное наследие человечества: новый порядок поднимет ее на невиданную высоту, заявлял Ленин, но подъем будет постепенным, шаг за шагом, а не резкими скачками. Это было важнейшее решение и, возможно, единственное его либеральное деяние, завещанное преемникам. Ибо даже под самыми строгими ограничениями, какие ввел Сталин, граждане Советского Союза имели доступ к культурной сокровищнице человечества. И это помогало им сохранить разум в безумных условиях.

* * *

Коммунистический режим контролировал культурную деятельность двумя способами: цензурой и монополией. Цензура имела давнюю традицию в Российском государстве: она была впервые учреждена в 1826 году и с тех пор неуклонно действовала вплоть до 1906 года, когда в других европейских странах ее уже отменили. До 1864 года действовала предварительная цензура, требовавшая, чтобы все произведения перед публикацией или постановкой на сцене были представлены компетентным органам для получения разрешения. Такой механизм цензуры в современном мире существовал только в России. В 1864 году была принята иная модель, подразумевавшая судебную ответственность за публикацию недозволенного материала. Цензура была отменена в 1906 г., однако в 1914-м в России, как и в других воюющих странах, была введена военная цензура. 27 апреля 1917 года Временное правительство сняло последние ограничения свободы печати и отменило административную ответственность, кроме как за разглашение военных секретов³⁵.

О значении, какое большевики придавали контролю за информацией и общественным мнением, ярко свидетельствует тот факт, что самым первым законодательным актом, изданным 27 октября сразу после захвата власти, был декрет о закрытии «контрреволюционных» — то есть не приветствовавших октябрьского переворота — газет, что квалифицировалось как «временные и экстренные меры»³⁶. Такая поспешность в то время, когда у большевиков хватало множества иных неотложных дел, объясняется убежденностью Ленина в том, что «печать есть центр и основа политической организации»³⁷, — иными словами, свобода прессы равносильна свободе политических организаций. Декрет встретил такое сопротивление со всех сторон, включая союз печатников, пригрозивших закрыть все типографии, в том числе и большевистские, что исполнение грозного распоряжения пришлось приостановить. В феврале 1918-го его сменили другие, менее строгие цензурные правила, согласно которым право публикации предоставлялось всем гражданам, сообщившим властям имя и адрес издателя. Газетам вменялось в обязанность печатать декреты и постановления правительства на первой полосе³⁸.

В последующие пять лет, хотя эффективного цензурного аппарата не было, новый режим предпринимал разнообразные меры для ограничения свободы печати, конечным результатом которых явилось удушение независимой прессы³⁹. Прежде всего в крупных городах были учреждены комиссариаты печати, подчинявшиеся Совнаркому и наделенные полномочиями по своему усмотрению приостанавливать враждебные публикации и закрывать типографии⁴⁰. Декрет, изданный в декабре 1917 года, предоставлял подобные полномочия местным советам⁴¹. 28 января 1918 года вступил в действие новый орган подавления прессы — приданный Ревтрибуналу революционный трибунал печати, ведению которого подлежали дела издателей и авторов, повинных в «сообщении ложных или извращенных сведений»⁴². На практике в основном ответственность за цензуру в этот период взяла на себя Чека, которая через свои местные отделения собирала информацию о враждебных публикациях и предавала виновных Ревтрибуналу. Газеты, которые, по мнению ЧК, содействовали попыткам свержения коммунистического режима, она закрывала. В первые семь месяцев большевистского правления (с октября по май) более 130 «буржуазных» и социалистических изданий было таким образом запрещено⁴³.

В первой половине 1918 года, когда народная поддержка нового режима ослабела, издатели и авторы часто представали перед трибуналами. Непокорные газеты подвергались денежным штрафам; многие номера выходили с белыми полосами на месте запрещенных цензурой публикаций. Некоторые закрывались временно или навсегда; и, как при царизме, те, которые сохранялись, обязывались печатать официальное опровержение информации, вызвавшей недовольство цензуры. Вспоминая прежний опыт, накопленный до 1906 года, навлекшие на себя гнев властей газеты часто выходили на следующий же день у другого издателя и под новым, прозрачно завуалированным названием⁴⁴. Так, меньшевистская ежедневная газета «День» умудрилась в течение месяца (ноябрь 1917) выйти под восемью различными наименованиями: сначала «День» после закрытия превратился в «Полдень», затем в «Новый день», следом в «Ночь», «Полночь», далее в «Грядущий день», «Новый день» и «В темную ночь». Последний номер носил название «В глухую ночь»⁴⁵.

Для еще большего ограничения свободы печати прибегли к экономическим мерам. 7 ноября 1917 года по декрету Ленина рекламная деятельность монополизировалась государством, лишая прессу основного источника дохода. Власти, кроме того, национализировали многие типографии, передавая их большевистским организациям. И при всем том независимая пресса продолжала существовать. Между октябрем 1917 и июнем 1918 года в провинции, то есть вне Москвы и Петрограда, издавалось около 300 небольшевистских газет. В одной Москве было 150 независимых ежедневных газет⁴⁶.

Существование их было, однако, лишь временной отсрочкой: Ленин не скрывал, что намеревается ликвидировать независимую печать при первой же удобной возможности. Когда во время выступления на открытии VI съезда советов в марте 1918 года он коснулся газет и из аудитории раздались голоса: «Закрыли все», Ленин ответил: «Еще, к сожалению, не все, но закроем все»⁴⁷. Комиссар по делам печати В.Володарский предостерегал в мае 1918-го: «Мы терпим буржуазную печать только потому, что мы еще не победили. Но когда мы в "Красной газете" напечатаем "мы победили", с этого момента ни одна буржуазная газета не будет допущена»⁴⁸. Обоснование такой угрожающей позиции дал современный советский писатель: летом 1918 года, по его словам, «окончательно выяснилось, что вся периодическая печать, кроме правительственной, является весьма последовательной в своей борьбе за власть тех партий и группировок, которые стояли позади каждой газеты. Для правительства остался один путь — закрытие всей антисоветской периодической печати…»⁴⁹

Независимая пресса была окончательно ликвидирована летом 1918-го, за два года до победы большевиков в гражданской войне. Процесс начался в Москве в воскресенье 7 июля с закрытия небольшевистских изданий, в тот день, когда латышские стрелки подавили левоэсеровский мятеж⁵⁰. Эту чрезвычайную меру формализовали два дня спустя, когда правительство отменило разрешения на выход газет, журналов, брошюр, бюллетеней и плакатов, выданные в Москве до 6 июля: отныне такие публикации, за исключением принадлежащих и распространяемых правительственными учреждениями и Российской Коммунистической партией, запрещались⁵¹. Положение это первоначально распространялось только на столицу и должно было сохранять силу «до полного укрепления и торжества Российской Советской Социалистической Федеративной Республики»⁵², но очень скоро действие его распространилось на все подвластные большевикам территории и уже не отменялось. 19 июля 1918 года «Известия» опубликовали текст Конституции РСФСР; статья 14 ее гласила, что для обеспечения тружеников «истинной» свободой мнения правительство «уничтожает зависимость печати от капитала и предоставляет [печать] в руки рабочего класса и крестьянской бедноты»⁵³. Это законодательное положение создало законное основание для методичного подавления последних остатков небольшевистской прессы. Еще до окончания года 150 московских ежедневных газет, общим тиражом порядка 2 миллионов, были закрыты⁵⁴. Та же участь ждала и провинциальную прессу. К сентябрю 1918 года, когда в Советской России развернулся красный террор, свободной печати, способной адекватно откликнуться на насилие, в стране уже не оставалось.

Вместе с газетами Ленин прикрыл и многие журналы, в том числе и знаменитые российские «толстые журналы», из коих некоторые вели начало еще с XVIII века: «Вестник Европы», «Русский вестник», «Русская мысль» и десятки других. Одним махом Россия лишилась мощнейших рупоров общественного мнения и основного канала распространения художественных произведений, страна была отброшена назад в допетровскую эпоху, когда и новости, и их интерпретация были прерогативой государства⁵⁵.

Как и царский режим, Ленин проявлял большую благосклонность к книгам, благо они имели сравнительно небольшую аудиторию. Но и тут он ущемил свободу выражения, национализировав издательства и типографии. Государственное издательство (Госиздат), основанное в декабре 1917 года под эгидой Наркомпроса, получило монополию на книгоиздание, и в этом качестве позже ему была поручена книжная цензура. [См.: Назаров А.И. Октябрь и книга. М., 1968. С. 135–188. Госиздат реально начал работать только в мае 1919 г., и ответственность за цензуру на него была возложена 12 декабря 1921 года.]. Контроль над печатью стал особенно эффективен путем введения 27 мая 1919 года государственной монополии на бумагу⁵⁶. В 1920-21 гг. государство монополизировало продажу книг и других печатных изданий⁵⁷. Несколько частных издательств, сохранившихся в Петрограде и Москве в 1919–1923 гг., существовали в основном благодаря выполнению заказов Госиздата. В провинции независимая печать умолкла совершенно: к 1919 году почти все книги выходили с маркой местного отделения Госиздата⁵⁸.

В октябре 1921 года Чека было предоставлено право усилить предварительную военную цензуру⁵⁹. Понятие «военных секретов» не было никак конкретно определено, и эта мера в действительности распространяла запрет на публикации, не имеющие к ним никакого отношения.

В 1920 году предприняли оригинальную попытку внедрить цензуру задним числом. Надежда Крупская, которую Ленин поставил во главе нового пропагандистского учреждения — Главполитпросвета, входившего в состав Наркомпроса, решила, что советские библиотеки следует очистить от мракобесной литературы. Она предлагала через наркомат обязать советские библиотеки изъять из открытого доступа все издания 94 авторов, в числе которых были Платон, Декарт, Кант, Шопенгауэр, Герберт Спенсер, Эрнст Мах, Владимир Соловьев, Ницше, Уильям Джеймс, Лев Толстой и Петр Кропоткин, за исключением двух экземпляров, которые должны находиться на особом хранении (спецхране). [Социалистический вестник. 1923. № 21/22. С. 8–9. Fulop-Miller R. Geist und Gesicht des Bolschewismus. S. 75. Это распоряжение, по всей видимости, не было выполнено, ибо в 1923 году оно было издано вновь. С.А.Федюкин (Борьба с буржуазией в условиях перехода к нэпу. М., 1977. С. 170–171) утверждает, что этот список составляла не Крупская, которая аннулировала его (см.: Правда. 1924. № 81. 9 апр. С. 1).].

Недремлющий государственный контроль над информацией, идеями и образами 6 июня 1922 года получил прочную основу благодаря учреждению в Наркомпросе цензурного отдела, получившего название Главное управление по делам литературы и издательства, или в обиходе — Главлит⁶⁰. На Главлит была возложена обязанность осуществлять предварительную цензуру всех публикаций и живописного материала и составлять списки запрещенной литературы, дабы пресечь «издание и распространение произведений… содержащих агитацию против советской власти». Отныне все тексты, предназначенные к печати, кроме изданий партийных, коминтерновских и Академии наук, на которых цензура не распространялась, должны были получить визу Главлита или одного из его региональных отделений. Кроме того, Главлит должен был вести «борьбу с подпольными изданиями». Секретным циркуляром Политбюро и Оргбюро ЦК запрещалось ввозить в страну книги «идеалистического, религиозного и антинаучного содержания», а также иностранные газеты и «русскую белогвардейскую литературу»⁶¹. Это, однако, не касалось высшего руководства, включая и Ленина, который регулярно получал зарубежные издания, в том числе и «белогвардейские». Исполнение распоряжений Главлита поручалось Главному политическому управлению, преемнику ЧК. В феврале 1923 года в Главлите был образован новый отдел под названием Главрепертком, который должен был следить за тем, чтобы антикоммунистические, религиозные и тому подобные материалы не проникали на сцены театров, экраны кино, концертные площадки и в грамзаписи. Со временем Главлит и Главрепертком стали нести не только запретительные и охранительные функции, но и составляли «общий ориентировочный план» изданий, устанавливающий квоты по различным темам, на какие, по мнению властей, следует обратить особое внимание. Кроме того, Главлит занимался и кадровой политикой учреждений периодической печати⁶². Заведовать Главлитом был поставлен старый большевик Н.Л.Мещеряков, инженер по образованию, а его заместителем назначен П.ИЛебедев-Полянский, ведущая фигура в Пролеткульте.

Правила, которыми руководствовались в своей работе цензоры Главлита, все более ужесточались, пока наконец из общественной жизни не стерлись последние следы независимой мысли. [Число книг, запрещенных Главлитом в 1921—22 гг., было сравнительно небольшим: 3,8 % в Москве и 5,3 % в Петрограде (Пролетарская революция. 1922. № 6. С. 131). Но эти цифры ни о чем не говорят, принимая во внимание, что сами авторы представляли на суд Главлита только те произведения, которые заведомо имели шанс пройти цензуру.]. Деятельность Главлита губительно отразилась на художественном творчестве, поскольку у писателей и художников, которым цензура бесцеремонно заглядывала через плечо, выработался защитный инстинкт самоцензуры. Писатель Пантелеймон Романов сетовал на это уже в 1928 году, когда еще не ощущался мертвящий гнет сталинской цензуры: «Россия уж такая несчастная страна, что она никогда не увидит настоящей свободы. И как они не поймут, что, запечатывая мертвой печатью источники творчества, они останавливают и убивают культуру?.. Ведь, подумайте, нигде, кроме СССР, нет предварительной цензуры! Когда писатель не уверен в том, что ему несет завтрашний день, разве можно при таких условиях ждать честного, открытого слова? Все и смотрят на это так: все равно, буду что-нибудь писать, лишь бы прошло… Прежде писатели боролись за свои убеждения, чтили их, как святыню. Ведь прежде писатель смотрел на власть как на нечто чуждое ему, враждебное свободе. Теперь же нас заставляют смотреть на нее как на наше собственное, теперь сторониться от власти уже означает консерватизм, а не либерализм, как прежде. А каковы теперь убеждения писателя?

Если ему скажут, что его направление не подходит, он краснеет, как сделавший ошибку ученик, и готов тут же все переделать, вместо белого поставить черное. А все потому, что запугали»⁶³.

Вопреки — а может быть, и в силу — невиданного могущества Главлита над всей литературой, театром, кино, музыкой, словом, над всем творчеством, известно о нем очень мало: ни в одном из трех изданий Большой Советской Энциклопедии нет даже статьи, посвященной этой теме. В издании 1934 года читателю без тени смущения сообщается, что «Октябрьская революция положила конец и царской и буржуазной цензуре». [БСЭ 1-е изд. М., 1934. Т. 60. С. 474. Гораздо труднее объяснить, почему в современном исследовании, посвященном материнской организации, Наркомпросу, американский историк Шейла Фитцпатрик обходит полным молчанием Главлит. Симпозиуму под названием «Большевистская культура» (Bloomington, Ind., 1985) удалось, казалось, недостижимое — ни разу не упомянуть Главлит даже в разделе, посвященном теме «Ленин и свобода печати».].

* * *

Когда большевики пришли к власти, их политика в отношении литературы определялась лишь желанием выпускать как можно больше хороших книг, доступных широким массам. 29 декабря 1917 года декретом, объявившим о создании Госиздата, наследие классиков русской литературы, срок авторских прав которых истек, стало собственностью государства, что в первую очередь весьма болезненно отразилось на частных издательствах, лишив их важного источника доходов. Дополнительный декрет от 26 ноября 1918 года объявлял, что вообще все произведения — как опубликованные, так и неопубликованные, живущих авторов или почивших — могут быть признаны государственной собственностью. Авторский гонорар определялся в соответствии с установленными расценками. В декрете от 29 июля 1919 года указывалось, что на правительство не распространяются установленные бывшими владельцами ограничения на переданные на хранение в музеи и библиотеки личные архивы умерших русских писателей, композиторов, музыкантов и ученых и т. д.⁶⁴ В 1918 году многие частные библиотеки были конфискованы⁶⁵. Таким путем шаг за шагом все наследие русской культуры переходило в собственность государства, то есть — Коммунистической партии.