Глава 7 Больной Европы

Глава 7

Больной Европы

Вначале 1853 года общее состояние Турции было весьма плачевным. По мнению европейских политиков, Оттоманская империя пришла в упадок. Это, видимо, понимал и сам султан Абдул-Меджид. На ранней стадии своего правления он предпочел не замечать печального положения страны. Выбрав позицию страуса, он даже физически удалился на некоторое расстояние от правительственных зданий: в трех километрах от центра Константинополя, на другом берегу Босфора, султан возвел великолепный дворец Долмабаш. В роскошном здании, выстроенном в стиле рококо, было около трехсот комнат, не считая спартанских каморок для многочисленных наложниц. Самый большой в мире бальный зал освещался люстрой весом в четыре тонны, длина тронного зала достигала сорока пяти метров. На украшение дворца пошло четырнадцать тонн листового золота, а кровать султана была целиком сделана из серебра.

Жизнь повелителя Турции состояла из приемов, банкетов, балов и прочих развлечений. В дворцовом театре разыгрывались представления и пантомимы, в которых красивые юноши исполняли ведущие женские роли и влюблялись в столь же красивых юношей, исполнявших роли мужские, чем доставляли зрителям немалое удовольствие. Предаваясь наслаждениям в таком убежище, султан не утруждал себя утомительными государственными делами и взвалил их бремя на великого визиря. Время от времени он позволял себе принять какого-нибудь высокого гостя или подписать тот или иной документ.

Мать Меджида была простой прислужницей в бане. Она была уверена, что ее муж султан Махмуд II умер от злоупотребления алкоголем, и приложила все силы, чтобы оградить шестнадцатилетнего сына от пагубного пристрастия. Прежде всего она уничтожила оставшиеся в винном погребе Махмуда запасы, приказав вывезти на берег Босфора и разбить о стену гавани 50 000 бутылок лучшего шампанского, бренди и вина. Затем она принялась со всем тщанием приучать своего хрупкого, узкогрудого, болезненного сына к радостям гарема. Абдул с удовольствием предавался этим излишествам, что уже на ранней стадии его правления привело к ослаблению мужской силы султана. К великому огорчению матери ее усилия не увенчались успехом: став импотентом так рано, молодой человек потянулся к бутылке.

В то время как Абдул-Меджид вел полную удовольствий жизнь во дворце Долмабаш, его империя стремительно скатывалась к финансовому банкротству и нравственному упадку. Мусульманское население сокращалось главным образом из-за получивших широкое распространение абортов. Национально-освободительный дух, проникший во все уголки империи, порождал демонстрации, кровавые столкновения и мятежи, которые не удавалось подавить. В азиатских провинциях царило беззаконие, на Балканах участились волнения среди христиан. К концу 1852 года в Черногории началось открытое восстание, и султан послал на усмирение мятежников свои лучшие войска во главе с Омар-пашой. Это вызвало беспокойство соседней Австрии. А вскоре Петербург достигла отчаянная мольба православных братьев из Черногории об избавлении от неверных. Да спасет, говорилось в обращении, могущественный северный брат, Защитник Церкви, осажденных турками черногорцев.

Для Николая это стало последней каплей — настало время раз и навсегда решить этот «восточный вопрос». «Кичливого турка» следует научить с должным уважением относиться к православию. «Эти презренные людишки» должны принять все требования России, касающиеся Святой земли, и уяснить наконец, что им не позволено чинить обиды православным христианам. Сэра Гамильтона Сеймура, вновь назначенного британского посла в Санкт-Петербурге, вызвали к канцлеру Нессельроде и проинформировали о предстоящей «демонстрации силы», которая не должна вызывать тревогу у Британии. Затем последовал приказ, согласно которому войска численностью 144 000 человек должны были выдвинуться к границам придунайских провинций.

Царь, разумеется, отдавал себе отчет в том, что подобная акция станет прямым вызовом Наполеону III. Однако он не опасался французов при условии, что Британия сохранит нейтралитет. Русский император не только был совершенно уверен в этом нейтралитете, но и рассчитывал на благоприятную реакцию Англии. Во-первых, полагал Николай, Британия стала миролюбивой страной, которая направляет свои усилия скорее на торговлю, нежели на войну. Во-вторых, его личные отношения с Викторией, ее двором и министрами были в высшей степени дружескими. И наконец, что особенно важно, Николай сохранял твердую веру в действенность договора 1844 года. Во время визита в Лондон, который привел к созданию союза, император имел откровенные беседы с Абердином, в то время министром иностранных дел, а ныне тот же дружески расположенный человек занимает пост премьер-министра Британии. Меморандум Нессельроде 1844 года, содержащий в себе главные результаты этих бесед, был воспринят британским министром иностранных дел без каких-либо возражений. Ко всему прочему царь знал, что Абердин испытывал неприязнь к Наполеону III в той же степени, в какой был благорасположен к нему, Николаю.

Итак, Британия должна сохранить нейтралитет. Но на этом этапе представлялось столь же важным достигнуть с ней согласия по вопросу разделения Оттоманской империи, крах которой с неизбежностью приближался.

Девятого января на набережной Невы во дворце великой княгини Елены, сестры Николая, которая была старше его на двенадцать лет, состоялся званый вечер. Среди гостей были сам император и британский посол сэр Гамильтон Сеймур. Николай завел с англичанином беседу и непринужденно коснулся «восточного вопроса». Эта беседа стала первой из четырех, которые оказались значимыми для начала военных действий. У историков они получили название «сеймуровские беседы».

— Вам известны мои чувства к Англии, — начал Николай. — Мне представляется важным, чтобы два правительства — правительство Британии и я, я и правительство Британии — сохраняли самые лучшие отношения. В настоящее время это необходимо как никогда прежде. Я прошу вас передать эти слова лорду Джону Расселу[69]. Когда между нами царит взаимопонимание, меня не тревожит остальная Европа: что думают или делают другие страны не имеет значения. — Император сделал паузу и добавил, словно после минутного размышления: —Что касается Турции, то здесь совсем другое дело. Эта страна пребывает в критическом состоянии и может причинить всем нам немало хлопот.

Николай протянул сэру Гамильтону затянутую в перчатку руку и собрался отойти. Однако Сеймур, не смущенный присутствием августейшей особы, в свою очередь обратился к императору.

— Сир, — сказал он, прежде чем Николай успел удалиться, — с вашего милостивого соизволения могу я взять на себя смелость?

— Разумеется, — ответил царь. — Что вы хотели сказать?

— Правительство ее величества встревожено состоянием дел в Турции. Возможно, вы дадите мне какие-либо дополнительные заверения, которые помогли бы умерить эту тревогу.

Император поколебался, но затем заговорил со всей откровенностью:

— Дела Турции находятся в полном расстройстве. Страна распадается на части. Этот распад станет большим несчастьем, и для Англии и России очень важно прийти к полному взаимопониманию по всем этим вопросам и не предпринимать никаких важных шагов без ведома другой стороны. — Николай умолк, а сэр Гамильтон заметил, что сам придерживается в точности такой точки зрения. Царь продолжил: — У нас на руках больной — тяжело больной. Будет прискорбно, если в один прекрасный день он скончается, а тем более прискорбно, если скончается, прежде чем будут сделаны все необходимые приготовления. Однако сейчас не время нам с вами говорить об этом.

С этими словами Николай удалился, а посол вскоре вернулся в свою резиденцию, чтобы написать отчет о столь откровенном разговоре.

Через две недели сэра Гамильтона пригласили во дворец. Николай пожелал продолжить беседу, начатую на приеме у великой княгини Елены. «Его величество был один, — писал впоследствии Сеймур. — Он принял меня весьма любезно».

— Вам, должно быть, известны мечты и планы императрицы Екатерины, — начал царь. — Они дошли до нашего времени. Однако, получив необъятные земли, я не унаследовал тех замыслов, тех устремлений. Напротив, моя страна столь велика и обильна во всех отношениях, что было бы неразумным стремиться к увеличению ее территории или могущества. Более того, я первый признаюсь вам, что наша величайшая — а возможно, и единственная — опасность состоит как раз в протяженности империи, которая уже слишком велика.

Затем Николай сказал, что в Турции живет несколько миллионов православных, чьи интересы он призван защищать. По Кючук-Кайнарджийскому договору 1774 года русский монарх получал особые права в отношении этих христиан, и Николай полагал себя единственным защитником если и не всего христианского населения Турции, то, во всяком случае, исповедующих православие.

— Дела приняли такой оборот, — продолжал император, — а Турция пришла в настолько убогое состояние, что, как я вам говорил при последней встрече, больной может умереть в любой момент вопреки нашему желанию, чтобы дни его продлились как можно дольше. Увы, мы не обладаем даром воскрешения.

И Николай вновь подчеркнул необходимость для России и Британии иметь совместный план действий на случай краха Оттоманской империи, дабы избежать «хаоса, неразберихи и реальной угрозы европейской войны — именно это с неизбежностью воспоследует за катастрофой в Турции, если к ней не подготовиться».

— Ваше величество несомненно понимает, — ответил Сеймур, — что мое правительство обычно не склонно брать на себя обязательства касательно возможных в будущем событий. Мне представляется, что этот принцип особенно применим к идее разрыва отношений со старым другом и союзником на основании, так сказать, некоторого предчувствия.

Диалог продолжался, и царь на протяжении всего разговора настаивал на заключении двустороннего соглашения по Оттоманской империи. В конце концов, теряя терпение, он заявил:

— Теперь я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен, со всей откровенностью. Если Англия предполагает в близком будущем водвориться в Константинополе, я этого не допущу. — Со своей стороны Николай был готов также отказаться от притязаний на владение турецкими территориями. Затем он добавил: — Это не значит отказа он возможной оккупации. Если предварительных договоренностей достичь не удастся и ход событий будет предоставлен случаю, у меня может не остаться другого выбора, кроме как занять Константинополь.

Лорд Рассел изучил подробный отчет Сеймура об этой последней беседе и незамедлительно ответил своему послу: «Во-первых, пока еще не случилось кризиса, который привел бы к необходимости решать этот вопрос европейского масштаба». Более того, распад Турции, о котором так тревожится царь Николай, по мнению Рассела, «не привязан к определенному моменту времени… и может произойти через двадцать, пятьдесят или сто лет». Далее Рассел написал: «При сложившихся обстоятельствах и особенно с учетом дружеского расположения к Абдул-Меджиду со стороны как Николая, так и Виктории в настоящий момент вряд ли можно считать разумным строить планы в отношении владений султана. Следует заметить, что соглашение, заключенное в подобных условиях, со всей вероятностью приведет к ускорению наступления того события, ради которого оно задумано». Британское правительство решительно отвергает подозрения в намерении оккупировать Константинополь и подтверждает, что в случае падения Турции не предпримет никаких шагов без уведомления императора. Рассел полагает совершенно необходимым воздерживаться от каких-либо резких действий в отношении Турции и избегать «военных демонстраций на суше и на море» в качестве средства давления на султана.

В том же письме британский министр иностранных дел отмечал, что султану следует напомнить о необходимости относиться к его подданным христианского вероисповедания согласно принципам религиозной свободы, принятым среди просвещенных европейских наций. Чем с большей справедливостью и беспристрастностью султан будет относиться к православному меньшинству, «тем меньше оснований будет у российского императора прикладывать особые усилия для защиты интересов православной церкви — усилия тягостные и обременительные, но несомненно диктуемые долгом и разрешенные условиями договора».

«Диктуемые долгом и разрешенные условиями договора». На редкость неудачное признание! Вскоре 40 000 англичан отдадут свои жизни, сражаясь за то, чтобы опровергнуть право русского царя на защиту православных, с которым лорд Рассел столь открыто согласился.

Двадцатого февраля на приеме у великой княгини вновь присутствовали Николай и британский посол. Как и следовало ожидать, они продолжили свой разговор.

— Итак, — сказал император, — вы уже получили ответ и завтра должны передать его мне?

— Буду иметь эту честь, — ответил посол, — но вашему величеству известно, что существо этого ответа весьма близко к тому, о котором я вам говорил.

— Если ваше правительство предпочитает верить, что Турция сохраняет шансы на дальнейшее существование, то оно получило неверные сведения. Могу лишь повторить, что больной находится при смерти и мы не имеем права допустить, чтобы его кончина застала нас врасплох. — Император задумался, затем продолжил свою речь, и тон его был печален: — Если бы я только мог хотя бы десять минут поговорить с вашими министрами — с лордом Абердином, например, который так хорошо меня знает и полностью доверяет мне, как и я ему… Я не требую письменного договора или протокола — с меня хватит простого взаимного понимания, между джентльменами этого вполне достаточно… — И царь закончил беседу: — На этом мы расстанемся. Жду вас завтра.

На следующий день сэр Гамильтон явился в Зимний дворец и был принят императором. Он прочел Николаю послание Рассела, после чего состоялась самая важная из «сеймуровских бесед». Николай подчеркнул, что более всего он хотел бы получить «изложение британской точки зрения касательно допустимых действий в случае внезапного падения Оттоманской империи».

— Возможно, ваше величество соблаговолит разъяснить его собственные мысли на этот счет, — сказал Сеймур.

— Что ж, существует несколько вещей, которые я не потерплю. Я полагаю недопустимой постоянную оккупацию Константинополя русскими, англичанами, французами или любой другой великой державой. Далее, я никогда не соглашусь на попытку возрождения Византийской империи… Еще в большей степени мне претит идея разделения Турции на мелкие республики, прибежища для людей вроде Кошута, Мадзини и других революционеров Европы. Дабы не допустить такого оборота событий, я готов на войну, которую буду вести до последнего солдата. Вот вам несколько мыслей, о которых вы просили. Теперь ваша очередь.

— Что ж, ваше величество, как вы посмотрите на то, чтобы Россия и Англия заявили, что в случае катастрофы в Турции ни одна из этих стран не должна претендовать на владение турецкими провинциями? Что эти территории должны оставаться неприкосновенными вплоть до заключения дружественного соглашения об их судьбе?

Николай отверг такое предложение, сказав, что при отсутствии местных правительств в провинциях Оттоманской империи Турция погрузится в пучину внутренних раздоров, беззакония, хаоса и анархии. Затем предметом беседы царя и посла стали другие страны, прежде всего Франция. Николай заявил, что мнением Франции можно пренебречь, если Британия и Россия будут действовать в согласии друг с другом. Посол задал вопрос об Австрии. Ответ императора удивил Сеймура.

— Ах Австрия! Но вы должны понимать, что, когда я говорю от имени России, я говорю и от имени Австрии. То, что устраивает одну из этих стран, устраивает и другую. Наши интересы в отношении Турции полностью совпадают.

Далее царь особо отметил умеренность и сдержанность своей политики в отношении Оттоманской империи. Военная демонстрация была предпринята им лишь для того, чтобы показать свою силу и дать понять, что с ним следует считаться. Затем Николай открыто изложил свои предложения по судьбе турецких территорий после распада Турции:

— Дунайские княжества в настоящее время фактически независимы и находятся под моим протекторатом. Такое положение должно сохраниться. Сербия может получить такую же форму правления. То же относится к Болгарии: я не вижу причин, по которым эта провинция не должна стать независимым государством. Что касается Египта, я вполне понимаю важность этой территории для Англии. Тут я могу только сказать, что, если при распределении оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Кандии[70]. Этот остров, может быть, подходит вам, и я не вижу, почему ему не стать английским владением.

В заключение царь сообщил Сеймуру, что удовлетворен посланием Рассела, но надеется на «расширение его содержания».

— Так побудите ваше правительство написать об этом предмете, написать более полно, и пусть оно сделает это без колебаний. Я доверяю английскому правительству.

Так завершились эти четыре весьма знаменательные беседы русского императора с представителем ее величества в Санкт-Петербурге. Сеймур преисполнился еще большей уверенности, что Николай был «строящим козни лицемером», который ставил своими главными целями ускорить крах Турции и вбить клин между Англией и Францией. В отчетах, направляемых в Лондон, посол обвинял Николая в «умышленной расплывчатости» касательно возможности «временной оккупации» Константинополя.

Британское правительство, впрочем, отнеслось к предложениям императора менее подозрительно. В официальном послании Николаю сообщалось, что Британия принимает заверения России об отказе от претензий на владение турецкими территориями. В свою очередь, правительство ее величества обещало также воздержаться от таких притязаний.

В пору этих дипломатических шагов лорд Джон Рассел был министром иностранных дел, причем пост этот он занимал без особого энтузиазма. Как лидер палаты общин он прежде всего интересовался парламентской реформой. Требующая немалой энергии деятельность, связанная с турецкими делами, не входила в круг первоочередных забот этого семидесятилетнего джентльмена. Кроме того, он находился в натянутых отношениях с лордом Абердином и мечтал занять кресло премьера. В силу этих обстоятельств вполне вероятно, что сообщения Сеймура из Санкт-Петербурга не получали того внимания, которого заслуживали. По мнению одного из английских историков, «исключительно благоприятная возможность уладить восточную проблему, договорившись с Россией, была упущена в начале 1853 года; то обстоятельство, что определенные предложения российского императора оказались неприемлемы, этого не может оправдать».

Чтобы понять действия английского кабинета, следует иметь в виду, что в рассматриваемый период Британия страдала от политической нестабильности в сменяющих друг друга правительствах: виги соперничали с тори, министры относились друг к другу с неприязнью, завистью и недоверием, процветало лоббирование частных интересов — все это занимало политиков в первую очередь. За двадцать лет, с 1834 по 1854 год, сменилось семь правительств и восемь премьеров, причем три премьер-министра успели прослужить на посту министра иностранных дел, а Рассел и Кларендон — дважды. Имей Англия одного решительного премьера, возглавляющего сильный сплоченный кабинет, события, которые привели к войне, могли бы пойти по совершенно другому пути.

Пока Англия и Россия обменивались мнениями по «восточной проблеме», турки и черногорцы обменивались выстрелами. Хотя просьба восставшей Черногории о помощи осталась не услышанной в России, Турции не удавалось подавить мятеж. Наконец в дело решила вмешаться Австрия, вооруженные силы которой располагались на границах Оттоманской империи. Франц-Иосиф отправил в Порту графа Лейнингена с наказом потребовать от султана немедленно вывести турецкие войска с территории Черногории. Если это требование не будет выполнено в течение десяти суток, Австрия без промедления начнет военные действия.

Турецкому правительству было хорошо известно, что Россия обязалась поддерживать любые действия Австрии. Оно тут же согласилось выполнить требования Лейнингена и отдало приказ войскам покинуть Черногорию. Австрия, таким образом, одержала победу, и Франц-Иосиф выразил «глубокую признательность» Николаю за обещание помощи. Как и в 1848 году, Австрия и Россия действовали в союзе друг с другом. Николай был так обрадован, что пожаловал австрийскому министру иностранных дел орден Святого Александра Невского с брильянтами.

Итак, Австрия послала в Константинополь волевого представителя и тот преуспел в своей миссии. Николай решил развить этот успех, ибо теперь как никогда чувствовал необходимость проявить твердость в отношении «этих презренных людишек». Он тоже добьется своего, послав в Порту чрезвычайного представителя. «Император, — писал Нессельроде, — весьма раздражен действиями султана и полагает необходимым пригрозить ему сейчас, дабы избежать в дальнейшем серьезных и открытых военных действий, которых, по мнению государя, нельзя допустить ни в коем случае». Для выполнения этого важнейшего поручения царь остановил свой выбор на князе Александре Сергеевиче Меншикове.

Посланнику были даны инструкции, не допускавшие толкования: православной церкви следует вернуть те права на Святой земле, которые она имела до февраля 1852 года, включая владение утраченными святынями. Более того, привилегии православным христианам в полном объеме предоставляются на всей территории Оттоманской империи, а право России на их защиту должно быть подтверждено специальным документом, подписанным султаном. И наконец, между Санкт-Петербургом и Портой заключается секретный оборонительный договор на тот случай, если Франция каким-либо образом воспрепятствует выполнению этих договоренностей.

При отказе выполнить эти требования в течение трех дней князю надлежало покинуть Константинополь. Кроме того, ему следовало «не опровергать, а напротив — подтвердить слухи о военных приготовлениях». Так что разговор с «презренными людишками» действительно предстоял суровый.

Назначение Меншикова для этой непростой миссии оказалось крайне неудачным, по существу — роковым. Своим неумным, резким и грубым поведением князь помог Европе сделать огромный шаг к крымской катастрофе. Что подвигло императора выбрать этого человека для столь важных переговоров при наличии в России многих весьма способных и осведомленных дипломатов, остается загадкой, которая до сих пор не дает покоя историкам.

«Человек, который столь ярко блистал в гостиных Санкт-Петербурга, не обладал ни прямотой, ни широтой взглядов… ни даже знаниями, необходимыми для того, чтобы довести до успешного завершения серьезные дипломатические переговоры», — писал о Меншикове французский историк профессор Константин де Грюнвальд. Возглавляя Адмиралтейство в течение двадцати лет, Меншиков показал свое полнейшее невежество в военно-морском деле. Будучи генерал-губернатором Финляндии, он отличался полным пренебрежением к делам этой провинции, не проявляя к ней интереса даже как турист. «При хороших манерах он отличался язвительностью и склонностью шутить et donner le change[71] о серьезных вещах», — писал о нем Кларендон Стратфорду. «Это остроумнейший человек в России, — отмечал Мейендорф, — но ум его неглубок, а характеру недостает твердости». «Было очевидно, что турок он презирает, — пишет о князе Меншикове Кинглейк, — и поговаривали, что так же презрительно он относится к англичанам. Дипломатии он никогда не учился, но при этом получил разрешение говорить в угрожающем тоне и опирался на поддержку флота, готового к выходу в море, и войск, стоявших на турецких границах. По всей видимости, император Николай полагал, что грубые речи и демонстрация военной силы компенсируют отсутствие дипломатического таланта». При всем при этом князь Меншиков оставался царским любимцем.

Николай лично сформулировал инструкции, с которыми вновь назначенный посланник отбыл из Санкт-Петербурга. Совета канцлера Нессельроде не потребовалось, и Меншиков не счел нужным нанести ему визит перед тем, как покинуть столицу. По словам академика Е. В. Тарле, «Меншиков понял, что царь рассчитывает воевать только с Турцией, а вовсе не с Европой, и он очень охотно, с легким сердцем, решил поспособствовать скорейшему исполнению царских тайных чаяний. Что Турция в этой дуэли один на один с Россией будет разгромлена, в этом князь ничуть не сомневался. За дипломатическими переговорами он до сих пор не следил, потому что ему было неинтересно. Перед отъездом он только осведомился, кто из турецких министров стоит на стороне французов, чтобы знать, кого немедленно прогнать с должности. С султаном Абдул-Меджидом князь решил не церемониться».

Двадцать восьмого февраля шестидесятипушечный корвет, носящий вполне уместное для этой миссии название «Громоносец», вошел в Босфор, имея на борту генерал-губернатора Финляндии, адъютанта российского императора князя Меншикова с сопровождающими лицами. Со времени последней беседы царя с Сеймуром прошла почти неделя. Меншиков торжественно сошел на берег и проследовал во дворец российского посольства, сопровождаемый толпой восторженных православных христиан, сотрясающих воздух приветственными криками. Было ясно, что русские агенты, присланные сюда заблаговременно, потрудились на славу.

На следующий день в Константинополь на отдельном пароходе прибыла сверкающая шитьем группа российских офицеров во главе с вице-адмиралом Корниловым, командующим черноморским флотом. Одновременно прошел слух, что русская кавалерия приблизилась к границам Молдавии и севастопольская эскадра готова выйти в море по первому знаку. Меншиков представил свидетельство своих полномочий и надменно потребовал, чтобы великий визирь встретил его у ворот своего дворца. Впрочем, это неслыханное требование было с возмущением отвергнуто.

Второго марта Меншиков и его свита вошли в Порту, чтобы нанести официальный визит великому визирю Мехмету-Али, зятю султана. Согласно строгим правилам протокола послу следовало сначала явиться к министру иностранных дел Фуаду-эфенди, а уж затем в сопровождении последнего отправиться на прием к визирю. Однако, хотя Фуад был одним из самых влиятельных членов турецкого правительства, в глазах русских он был «повинен в вероломстве» — именно на нем лежала ответственность за ущерб, нанесенный православной церкви на Святой земле. В силу этого Меншиков не желал иметь ничего общего с турецким министром иностранных дел. Он гордо прошел мимо открытых дверей канцелярии Фуада и направился к великому визирю. Подобное оскорбление было нетерпимым, и в тот же день Фуад подал прошение об отставке.

Распахнув двери в покои великого визиря, князь вошел туда вместе со всей свитой. Из уст турок вырвался возглас удивления — русский посол не удосужился надеть приличествующий событию мундир со всеми регалиями своего звания, вместо парадного одеяния Меншиков был облачен в обычный гражданский сюртук и цилиндр. Несмотря на подобное оскорбление, Мехмет-Али сдерживал свой гнев на протяжении всей церемонии.

Известия об обстоятельствах этой встречи быстро распространились по Константинополю. Православная община ликовала, турки были напуганы, в иностранных посольствах поселилась тревога. Британский и французский послы в это время отсутствовали и должны были вернуться в начале апреля. Встревоженные поведением Меншикова, британский поверенный в делах полковник Хью Роуз и французский поверженный виконт Бенедетти встретились и приняли решение вызвать в Константинополь англо-французский флот. Полковник уведомил султана об этом решении, и турки с облегчением вздохнули. Бенедетти, которому в 1870 году будет суждено сыграть важную роль в событиях, приведших к Франко-прусской войне, телеграфировал в Париж, в Роуз послал на Мальту адмиралу Дандасу приказ отправить в Босфор эскадру английских кораблей. Дандас, однако, счел за благо связаться с Лондоном, который отменил распоряжение Роуза. В то же время французское правительство не колебалось и приказало эскадре из судов средиземноморского флота направиться в Саламис.

Когда известие о движении французского флота достигли Лондона, Кларендон, который только что заменил Рассела на посту министра иностранных дел, потребовал от Франции отозвать эскадру. «Политика подозрений неразумна и опасна», — заявил он Валевскому, послу Наполеона III в Лондоне. И пояснил, что британское правительство полностью доверяет российскому императору, от которого оно «неоднократно получало заверения, что он заинтересован в сохранении и поддержке Оттоманской империи, а если в намерениях Николая произойдут изменения, о них Лондон будет незамедлительно уведомлен во всех подробностях». Настойчивые просьбы Валевского присоединиться к демонстрации силы британское правительство оставило без удовлетворения. Затем Даунинг-стрит направил российскому императору послание, где давалось исчерпывающее объяснение «инцидента с Роузом» и выражалось сожаление по поводу возникшего недоразумения.

Император был весьма доволен тем, что Абердин осудил действия Роуза и Англия отказалась поддержать Францию. Николай выразил свое полное удовлетворение и отправил в Лондон благодарственное письмо. Он подтвердил, что у Меншикова нет никаких секретных поручений и что Россия озабочена исключительно положением православной церкви в Турции. «Мы действовали совершенно правильно, продемонстрировав свое доверие словам российского императора», — заявил впоследствии Кларендон.

Шестнадцатого марта Меншиков встретился со вновь назначенным министром иностранных дел Рифаат-пашой и передал ему свои предложения — вернее сказать, требования. По вопросу о правах православной церкви должно быть заключено соглашение. Российский император должен иметь твердые гарантии, согласно которым он получает статус защитника всех подданных султана православного вероисповедания, о чем султану надлежит подписать соответствующую конвенцию, подтверждающую искренность его намерений. Проект такого документа Меншиков предполагает представить на рассмотрение турецкому правительству.

Спустя несколько дней князь действительно представил черновик упомянутого документа, и эта бумага повергла турок в ужас. К тому времени стало известно, что Британия отказалась послать в Константинополь свой флот, что еще более осложняло положение Турции. Рифаат-паша умолял Меншикова взять назад требование о подписании конвенции, заверив князя, что все прочие вопросы можно дружески решить без этого документа. Затем он попросил предоставить отсрочку для более точного изложения всех формулировок. Меншикова так поразила искренность этих просьб, что он согласился отложить завершающую стадию переговоров, и этот шаг, как мы увидим, стал свидетельством его наивности и серьезной ошибкой.

Среди особенностей Крымской войны историки отмечают и такую: ее объявление потребовало больше времени, чем объявление любой другой войны в новой истории. Наиболее значимые дипломатические демарши, которые в конечном счете привели к формальному объявлению войны, были сделаны в последние дни марта 1853 года.

В то время как Меншиков вел переговоры с турками, Стратфорд Каннинг был на пути в Константинополь, чтобы вновь занять пост посла ее величества в Блистательной Порте. Двадцать четвертого марта во время короткой остановки в Вене его принял австрийский император. Франц-Иосиф заверил британца в том, что у Австрии нет намерений покушаться на территориальную целостность Турции. Он также подчеркнул, что его позиция в этом вопросе вполне совпадает с российской и что Австрия испытывает к Порте самые добрые чувства.

Пока разворачивались все эти события, Наполеон III приходил во все большее возбуждение. В первые месяцы 1853 года Франция оставалась в одиночестве. Австрия находилась в союзе с Россией, а Пруссия — с Австрией.

Британия не только выказывала благосклонное отношение к восточной политике русского царя, но и, похоже, поддерживала Николая. Наполеон решил попытать счастья и разрушить англо-российский альянс. По мнению французского императора, равновесие сил в Европе можно было достигнуть только одним способом — заключив союз между Францией и Британией.

Двадцать второго марта министерство иностранных дел выпустило декларацию, в которой указывалось, что правительство Франции рассматривает турецкую проблему как общеевропейскую. «Если хотя бы один российский солдат пересечет границу Турции, Франция будет считать себя свободной от каких-либо обязательств, налагаемых на нее договорами 1815 года (Венским конгрессом), и вправе действовать по своему усмотрению». Любое территориальное увеличение Российской или Австрийской империй, говорилось в декларации, приведет к таковому Французской империи. При этом Наполеон не делал секрета из того, что его взгляд обращен на Бельгию.

Венский конгресс объединил Бельгию и Голландию с целью создать сильное государство для защиты территорий в низовьях Рейна от посягательств Франции. В 1830 году бельгийцы восстали против нидерландского короля Вильгельма I и образовали независимое государство. Немецкий князь и британский подданный Леопольд Сакс-Кобург-Готский взошел на бельгийский трон и сочетался браком с дочерью Луи-Филиппа. Будущее установившейся конституционной монархии зависело от позиции Франции, которая помогла повстанцам одержать победу. В течение последующих двух десятилетий враждебность бельгийцев к Франции росла в прямой зависимости от усиления французского влияния на внутренние дела их маленькой страны.

К началу 1853 года франко-бельгийские отношения достигли критической точки. Бельгия решила удалить из своей армии всех служивших в ней французских офицеров. Двадцать второго марта посланник Наполеона III в Брюсселе Бутенваль явился к бельгийскому министру иностранных дел Брушеру и вручил тому угрожающее послание: начало военных действий в Турции явится сигналом для французского вторжения в Бельгию.

Король Леопольд воззвал к своей племяннице королеве Виктории. Первой реакцией Лондона на французскую угрозу было смятение и растерянность. Однако вскоре эти чувства улеглись, и британское правительство обещало Бельгии полную поддержку, если события примут столь неблагоприятный характер. Тем не менее Франция не переменила своих намерений. Газета «Таймс» в марте 1853 года отмечала: «Если Россия, пренебрегая условиями договоров, силой захватит Константинополь, другие державы могут также вторгнуться в любую соседнюю страну… Первый шаг к расчленению Турции приведет к перекраиванию всей карты Европы».

Итак: в Константинополе Меншиков настаивал на выполнении турками его требований; в Брюсселе Бутенваль пугал бельгийцев вторжением; в Вене австрийский император успокаивал Стратфорда Каннинга; наконец, в Санкт-Петербурге Николай проявлял все более сильное раздражение в отношении Британии. Для царя было совершенно ясно, что гибель Турции близка, — так почему же британцы не отвечают на его предложения о разделе Оттоманской империи? Двадцать второго марта Сеймур, чьи подозрения относительно истинных намерений России на Востоке получили подтверждение, рекомендовал премьер-министру Абердину занять позицию противостояния российскому императору.

Когда предложения царя по Турции достигли Лондона, их приняли со сдержанным удивлением. Пока они подвергались обсуждению в правительстве и еще до того, как Британия была готова сформулировать свой ответ, о своих зловещих намерениях в отношении Бельгии заявила Франция.

На следующий день после встречи Бутенваля с Брушером Абердин сделал недвусмысленное заявление о британской политике касательно Турции. Оккупация Константинополя Россией или Австрией «является несовместимой с британской позицией… и рассматривается как неприемлемая акция». Британия намеревалась помогать Турции. Падение султана рассматривалось лишь как отдаленная возможность, Турция вовсе не стояла на краю гибели. Британия желала в полной мере сотрудничать с Россией в поддержке Оттоманской империи и превыше всего была заинтересована в сохранении мира. Правительство ее величества «будет оказывать содействие Турции исходя из убеждения, что любая нестабильность на Востоке непременно станет источником раздора на Западе». Падение Бельгии признавалось недопустимым — дядя Виктории должен остаться на троне. «Бельгийский вопрос» послужил толчком для изменения британской позиции по «восточному вопросу».

Наполеон вел свою игру мастерски — ему удалось расстроить англо-российский союз. Секретное соглашение 1844 года быстро теряло силу. По словам Нессельроде, в такое неустойчивое время любое правительство пребывает в неведении, где ему придется искать союзников через пару дней. Для России ситуация изменилась коренным образом за каких-нибудь десять дней. Австрия, похоже, отреклась от Мюнхенгрецкого соглашения, а Британия фактически разорвала договоренности с Николаем. Ко всему прочему Наполеону III удалось одержать блестящую дипломатическую победу и добиться сближения с Англией. Все это и само по себе не внушало оптимизма, но Санкт-Петербург еще не мог оценить в полной мере важности того обстоятельства, что в Константинополь спешит Стратфорд Каннинг, а возвращение этого человека на пост британского посла в Турции еще более увеличивало опасность войны.

Утром 5 апреля корабль британского флота «Ярость» бросил якорь в Босфоре. «Суматоха, связанная с прибытием, закончилась задолго до полудня, и, если не считать ставшего на якорь в бухте Золотой Рог корвета под английским флагом, в мире, казалось, ничего не изменилось, — пишет Кинглейк. — На самом деле это впечатление было ложным: в здание британского посольства вернулся лорд Стратфорд де Редклиф». Это событие вселяло в турок чувство безопасности, но и рождало страх.

Отныне миссия Меншикова была обречена на провал. «Ему следовало не мешкать, а завершить переговоры стремительной атакой еще до того, как в это дело на стороне Турции могли вмешаться Франция и Англия, — писал голландский посол в Константинополе барон Моллерус. — Он не оценил по достоинству благоприятные возможности, которые открывало перед ним отсутствие лорда Редклифа. Князю не объяснили, что турки, слабые и напуганные прибытием Меншикова, подчинились бы и более суровым требованиям, чем подписание конвенции. Однако в присутствии лорда Редклифа они могли действовать только согласно его указаниям».

Стратфорд привез с собой строго определенные инструкции британского кабинета. Он должен был предостеречь турок, сообщив, что их правительство находится в большой опасности. Существует серьезная угроза стабильности Оттоманской империи, что связано с несовершенством внутреннего управления страной и накопившимся недовольством ее союзников. Стратфорду надлежало убедить турецкие власти, что критическое положение требует от них высшей степени благоразумия и полного доверия к советам и рекомендациям британского посла, которые позволят этот кризис преодолеть и обеспечить мирную жизнь и независимость страны.

Далее в инструкциях сообщалось, что при возникновении непосредственной угрозы для турецкого правительства посол должен «отправить курьера на Мальту с приказом адмиралу привести флот в полную готовность, но не приближаться к Дарданеллам без последующих указаний от правительства ее величества». При подготовке этих распоряжений премьер-министр Дерби[72], по всей видимости, следовал совету Абердина: «Будьте крайне осторожны, давая инструкции Каннингу».

Такая формулировка преследовала цель избежать повторения ситуации, сложившейся в 1849 году, когда эскадра Паркера вошла в Проливы. Стратфорд получил полномочия лишь послать курьера к адмиралу, но и эти ограниченные возможности он сумел употребить в достаточной степени, чтобы успокоить турецкое правительство, которое находилось под сильнейшим давлением князя Меншикова, чьих приказов ожидали российский флот и стосорокатысячная армия.

Сразу по прибытии Стратфорд узнал о русских требованиях. В них, по его мнению, просматривались две разных зоны конфликта. Первая проблема касалась старых противоречий по поводу святых мест. Кто — православные или католики — имеют преимущественные права на гробницу Богородицы? Какой национальности должен быть привратник этой усыпальницы? Кто обладает привилегией чинить купол храма Гроба Господня?

Вторая, и более серьезная, проблема относилась к будущим обязательствам. Дадут ли России исключительное право защиты православных подданных султана? Должна ли Россия получить право предъявлять требования, относящиеся к православной церкви? «Кючук-Кайнарджийский договор, — писал Нессельроде, — предоставляет России полное право надзирать и выдвигать возражения. Это право было подтверждено и выражено с большей ясностью в Адрианопольском договоре 1829 года… Таким образом за нами уже восемьдесят лет закреплены те самые прерогативы, которые сейчас оспариваются». Именно эти права лорд Рассел признавал за Николаем, назвав их правами, «диктуемыми долгом и разрешенными условиями договора». Для турок же признание этого права означало, что в будущем верность султану двенадцати миллионов его православных подданных могла быть поставлена под сомнение.

Стратфорд посоветовал турецкому министру иностранных дел «открыть дверь для переговоров» по менее важным пунктам, но противостоять давлению по второй, более серьезной проблеме — протектората России в отношении православных Оттоманской империи. Это решение нужно затягивать, а при настойчивости Меншикова — ответить ему решительным отказом. Рифаат-паша спросил, окажет ли Британия в этом случае вооруженную помощь Порте, если таковая потребуется. Стратфорд воздержался от ответа на этот вопрос.

Одновременно Каннинг предложил свои услуги в качестве посредника между Меншиковым и французским послом де Лакуром — разве деликатный вопрос, относящийся к святым местам, не мог быть решен дружественно, как подобает джентльменам? Три джентльмена встретились и к немалому своему удивлению, а также удивлению и всех прочих довольно быстро достигли соглашения по поводу святынь. Турок уведомили о благоприятном исходе встречи, и 3 мая был подписан фирман, ознаменовавший окончание спора. Россия вернула себе привилегии на Святой земле, и Меншиков тепло поблагодарил лорда Стратфорда за содействие.

Однако генерал-губернатор Финляндии, вполне удовлетворенный результатом переговоров по святыням, на этом не остановился. Не прошло и двух дней, как он предъявил свои последние требования, а именно требования будущих гарантий. В прошлом султан уже подписывал фирманы, после чего их условия нарушались. Теперь Меншиков желал иметь конвенцию, согласно которой «фирман в отношении святых мест будет иметь силу официального соглашения с правительством Турции». Православная церковь должна получить гарантию всех прав и пользоваться неприкосновенностью на всей территории Оттоманской империи. Кроме того, право России на защиту православных подданных султана должно быть им признано раз и навсегда.

Получив эти требования, Рифаат пришел в сильное волнение и немедленно ознакомил с ними Стратфорда. На следующий день Великий Элчи испросил аудиенцию султана, чтобы обсудить с ним создавшееся положение. Министры Абдул-Меджида, похоже, склонялись к тому, чтобы последовать прежнему совету Стратфорда, и дело было только за одним — решить определенно, отказать Меншикову категорически или в более мягкой форме. «У меня сложилось впечатление, — сказал Стратфорд, — что, если ваше величество утвердит такое решение, Меншиков может разорвать все отношения с Портой и уехать, захватив с собой всех сотрудников посольства. Я также не исключаю и временной оккупации Россией Дунайских княжеств, сколь несправедливым бы это ни было. Но я не думаю, что в настоящее время можно ожидать объявления войны или других откровенно враждебных действий». Затем особенно доверительным тоном Стратфорд заявил султану, что у него есть право в случае немедленной опасности послать командующему средиземноморским флотом ее величества приказ привести вверенную ему эскадру в полную готовность. «Сам по себе такой приказ немногого стоил, — замечает по этому поводу Кинглейк, — и свидетельствовал лишь о весьма ограниченных полномочиях. Но тот факт, что султану в ходе личной беседы сообщил о нем лорд Стратфорд де Редклиф, имел больший вес, чем обещание вооруженной помощи из уст любого другого политика». Абдул-Меджид остался весьма удовлетворен встречей.

На следующий день турецкое правительство официально сообщило Меншикову о решительном отказе выполнить его требования, что привело князя в неописуемую ярость. Он отказался признать эту ноту в качестве ответа и пригрозил, что сочтет свою миссию законченной, если его условия не будут приняты до истечения трех дней. Удовлетворительный ответ должен быть доставлен в российское посольство до 14 мая, в противном случае он вернется в Санкт-Петербург. Вся ответственность за последствия его отъезда ляжет на министров султана.

Тринадцатого мая в турецком правительстве произошли новые перемены и министром иностранных дел стал Решид-паша, а Рифаат получил пост председателя совета. Теперь Меншиков возлагал надежды на Решида, полагая его «просвещенным и миролюбивым». Однако князь снова ошибся — новое правительство не более прежнего стремилось пойти навстречу его требованиям.