Мнимый больной патриот

Мнимый больной патриот

История заговора против Григория Распутина и его убийства по сей день выглядит мутноватой. Не до конца понятен истинный мотив главного убийцы – Феликса Юсупова. Не вполне ясно также, кто явился главным инициатором этого криминального действа. Невозможно, таким образом, более или менее однозначно ответить и на вопрос о том, каким образом заговорщикам удалось заманить в смертельную ловушку человека, тончайшая интуиция которого до той поры не знала осечек.

Основная версия трагедии, разыгравшейся в ночь с 16 на 17 декабря в фамильном дворце Юсуповых на Мойке, 94, изложена в мемуарах двух непосредственных участников покушения: князя Ф. Ф. Юсупова-младшего (на протяжении жизни автор частично корректировал свои воспоминания) и крайне правого депутата Государственной думы В. М. Пуришкевича. Несмотря на то что оба этих источника, согласно мнению большинства историков, в полной мере достоверными считаться не могут, они по сей день остаются той фактологической базой, которую не может обойти ни одно исследование, посвященное изучению истории гибели Григория Распутина.

Самостоятельное источниковое значение имеют также «Записки» великого князя Николая Михайловича Романова, находившегося в тот период в тесном контакте с Юсуповым-младшим, еще одним сообщником – великим князем Дмитрием Павловичем (а также и В. М. Пуришкевичем) – и черпавшего сведения, касающиеся обстоятельств убийства «старца», из первых рук.

Все три упомянутых источника фактически признают, что авторский патент на организацию покушения принадлежит Феликсу Юсупову.

В опубликованном отрывке из «Дневника» В. М. Пуришкевича содержится следующая запись от 21 ноября 1916 года, сделанная спустя два дня после того, как Владимир Митрофанович выступил в Государственной думе с яркой антираспутинской речью:

«Сегодня, ровно в 9 час. утра, ко мне приехал князь Юсупов… „Ваша речь не принесет тех результатов, которых вы ожидаете, – заявил он мне сразу. – Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, надо думать, не только не уменьшится, но, наоборот, окрепнет…“

„Что же делать?“ – заметил я. Он загадочно улыбнулся и, пристально посмотрев мне в глаза немигающим взглядом, процедил сквозь зубы: „устранить Распутина“.

Я засмеялся.

„Хорошо сказать, – заметил я, – а кто возьмется за это, когда в России нет решительных людей, а правительство, которое могло бы это выполнить само, и выполнить искусно, держится Распутиным и бережет его как зеницу ока?“

„Да, – ответил Юсупов, – на правительство рассчитывать нельзя, а люди все-таки в России найдутся“. – „Вы думаете?“ – „Я в этом уверен, и один из них перед вами…“»

Последняя юсуповская реплика отнюдь не должна рассматриваться как намек Феликса на то, что идея заговора явилась плодом коллективного творчества нескольких заговорщиков, «одним из которых» был князь Феликс. Из дальнейшего ясно следует, что Юсупов вполне определенно представил себя Пуришкевичу как инициатора и главного организатора покушения, имеющего все основания называть его замысел «мой план».

Великий князь Николай Михайлович пишет о том, что Юсупов пришел к мысли о необходимости физического уничтожения Распутина после того, как «возобновил знакомство» с ним осенью 1916 года: «Чем больше они виделись, тем больше Распутин становился ему противным, и он с ужасом думал, что другие (т. е. Александра Федоровна и государь) находятся вполне под его властью и что России угрожают самые пагубные последствия… А тем временем Распутин… откровенно высказывал ему свои невероятные планы на будущее. К концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией. Это вызвало у Юсупова желание, а вскоре и твердое решение покончить с ним во что бы то ни стало». При этом причины, побудившие Феликса начать общение со «старцем», прерванное несколько лет назад, Николай Михайлович никак не раскрывает.

Сам Ф. Ф. Юсупов утверждает, что к идее физического устранения «старца» пришел вполне самостоятельно, хотя и намекает на косвенное влияние со стороны семьи: «Эта мысль (уничтожить преступного «старца». – А. К., Д. К.) зародилась во мне впервые во время одного разговора с моей женой и матерью в 1915 году, когда мы говорили об ужасных последствиях распутинского влияния. Дальнейший ход политических событий снова вернул меня к этой мысли, и она все сильнее укреплялась в моем сознании».

Сразу, однако, следует отметить, что, решая вопрос о достоверности мемуаров Феликса Юсупова, необходимо учитывать то, что, декларируя свое намерение «рассказать правду в ответ на лживые россказни, всюду печатавшиеся»²⁴⁵, в действительности убийца Распутина стремился в первую очередь к несколько иному. А именно к тому, чтобы любой ценой морально и исторически оправдать свой в высшей степени политически спорный – особенно в свете всех последующих событий²⁴⁶ – поступок, к тому же явившийся тяжким уголовным преступлением.

Решить данную задачу Юсупову было тем сложнее, что, повествуя о своем убойном предприятии, он вынужден был покрывать пеленой лукавых намеков и недосказанности – или же вовсе утаивать – часть фактов, связанных с именами великих князей, а также иных лиц, чью прямую либо косвенную причастность к убийству Распутина Юсупов не считал возможным обнародовать.

Не приняв во внимание все это, невозможно объяснить те грубые фактологические несуразности, которыми изобилуют стилистически гладкие юсуповские мемуары и которые серьезным образом затрудняют поиск ответов на ключевые вопросы, возникающие в связи с историей трагедии, разыгравшейся в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в фамильном дворце князя Юсупова, что на набережной Мойки…

Итак, если верить Юсупову, то, начиная с 1915 года – то есть, напомним, с того времени, как, с одной стороны, Распутин вернул себе расположение императора, а с другой – началось Великое отступление русской армии под натиском германских войск, – молодой князь стал видеть в Распутине «корень зла», из-за которого «немецкая партия, имевшая в лице „старца“ столь ценного помощника, конечно, торжествовала»: «Получая самые последние сведения, иногда тайные и чрезвычайной важности, императрица посылала за Распутиным и советовалась с ним, а если принять во внимание, кем он был окружен, то станет неудивительным, что при таких условиях в Германии заблаговременно знали почти о каждом нашем наступлении, также о всех планах и переменах военного и политического характера»²⁴⁷.

Понимая, как человек просвещенный, что одних лишь подозрений и косвенных улик для окончательного вынесения смертного приговора недостаточно, Юсупов спешит представить себя добросовестным следопытом-мстителем: «Я решил, не придавая особого значения всем волнующим слухам, прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные об его измене», «ближе познакомившись с ним самим» и воспользовавшись с этой целью «приглашениями М. Г.» – поклонницы «старца» Марии (Муни) Головиной, давней знакомой Феликса²⁴⁸, впервые представившей его Распутину еще в 1909 году.

Далее, однако, начинаются первые неувязки: «От М. Г. я узнал, что Распутин постоянно спрашивает обо мне».

Вопрос: если, как на этом настаивает сам Юсупов, первый и единственный раз они с Распутиным виделись в конце 1909 года, можно ли допустить, что спустя семь лет, в конце 1916 года – аккурат к тому моменту, когда Феликс задумал его физически уничтожить, – «старец» вдруг начал «постоянно спрашивать» о своем давнем, однократно виденном знакомом?

Впрочем, несколькими страницами ниже Юсупов вдруг заявляет о том, что его «первая встреча» с Распутиным состоялась «четыре года назад»²⁴⁹, то есть, как нетрудно вычислить, в 1912, а отнюдь не в 1909 году. Примечательно, что в тексте воспоминаний, составленном Феликсом Юсуповым в 1950-е годы на основе публикации 1927 года, данная хронологическая нелепость опущена.

И вновь – сумбур вместо логики.

Из пересказанной Юсуповым его беседы с М. Г., состоявшейся в конце 1916 года – незадолго до встречи со «старцем», – ясно следует, что, во-первых, князь уже к тому моменту был абсолютно убежден в необходимости устранения Распутина, а во-вторых, что подозрение в принадлежности к «немецкой партии» являлось лишь одной из предъявляемых «старцу» инвектив. Помимо этого, Юсупов обвинил его также в развращенности, невежестве, прямом вторжении в государственные дела и, наконец, в подрыве авторитета царской власти как внутри России, так и за границей. «Вернувшись домой, я стал обдумывать свой дальнейший образ действий. То, что я слышал от М. Г., только еще лишний раз подтвердило мне, что против Распутина одними словами бороться недостаточно. Бессильны логика, бессильны самые веские данные для убеждения людей с помраченным сознанием…»

Все это, как нетрудно заметить, косвенным образом дезавуирует утверждение Юсупова о том, что он якобы «не придавал значения всем волнующим слухам» и, собираясь сблизиться с Распутиным, стремился «прежде всего фактически убедиться в предательской роли Распутина и получить неопровержимые данные о его измене». В действительности у Юсупова с самого начала имелось априорное идеологическое обоснование виновности Распутина – независимо от его реальной или мнимой шпионской деятельности. В основе этой априорной виновности лежал сам факт близости к престолу «человека с такой ужасной репутацией».

Именно поэтому, еще до начала общения с Распутиным и выяснения вопроса о его прямом либо косвенном шпионаже, Юсупова и днем и ночью уже терзала «одна навязчивая мысль – мысль избавить Россию от ее опаснейшего внутреннего врага». Причем это была именно мысль об убийстве: «Как можно убить человека и сознательно готовиться к этому убийству? Мысль об этом томила и мучила меня. Но вместе с тем внутренний голос мне говорил: „Всякое убийство есть преступление и грех, но, во имя Родины, возьми этот грех на свою совесть… Сколько на войне убивают неповинных людей, потому что они «враги отечества»… А здесь должен умереть один…“ <…> Понемногу все мои сомнения и колебания исчезли. Я почувствовал спокойную решимость и поставил перед собой ясную цель: уничтожить Распутина. Эта мысль глубоко и прочно засела в моей голове и руководила уже всеми моими дальнейшими поступками».

И снова логический сбой.

«Не раз слышав о том, что Распутин хвастается тем, что обладает даром исцелять всякие болезни, я решил, что самым удобным способом сближения с ним будет попросить его заняться моим лечением, тем более что как раз в это время я чувствовал себя не совсем здоровым. Я ему рассказал, что уже много лет я обращаюсь к разным докторам, но до сих пор мне не помогли».

Казалось бы, если Распутин сам жаждет встреч с Феликсом, зачем нужны дополнительные поводы для постоянного общения, к тому же такие специфические, как врачебное пользование у «старца»?

Да и расчет Юсупова «слегка подлечиться» у человека, которого он собирался как можно скорее убить, выглядит – и логически, и психологически – довольно странным. Тем более что – если верить самому князю – он изначально относился к медицинским способностям Распутина в высшей степени скептически, полагая его зловредным шарлатаном, использующим свои знахарские методы воздействия на организм во вред пациентам, в частности царю: «Великий князь (Дмитрий Павлович. – А. К., Д. К.) сообщил мне свои наблюдения над происходящим в Ставке. Он заметил, что с государем творится что-то неладное. С каждым днем он становится все более безразличным ко всему окружающему, ко всем происходящим событиям. По его мнению, все это – следствие злого умысла, что государя спаивают каким-нибудь снадобьем, которое притупляюще действует на его умственные и волевые способности»²⁵⁰; «Лечение Распутиным государя и наследника различными травами, конечно, производилось при помощи Бадмаева… Сообщество этих двух людей – темного тибетца и еще более темного „старца“ – невольно внушало ужас».

И вот, несмотря на декларируемый «ужас» перед распутинской витологией и фитотерапией, Феликс соглашается пройти полноценный курс лечения у «старца»…

Переписывая свои воспоминания в 1950-е годы, Юсупов отредактировал данный отрывок, постаравшись представить себя «мнимым больным»: «Распутин вечно похвалялся даром целителя, и решил я, что, дабы сблизиться с ним, попрошу лечить меня. Объявил ему, что болен. Сказал, что испытываю сильную усталость, а доктора ничего не могут сделать»²⁵¹. Эта позднейшая редактура, однако, не отменяет странности того факта, что Юсупов согласился доверить свое здоровье человеку, которого, согласно собственному признанию, ненавидел и которого считал не врачом, а всего лишь сообщником «ловкого знахаря» Бадмаева.

Еще более странным выглядит дальнейшее.

Распутин клюет: «Вылечу тебя… Что доктора? Ничего не смыслят… Так себе, только разные лекарства прописывают, а толку нет… Еще хуже бывает от ихнего лечения. У меня, милый, не так, у меня все выздоравливают, потому что по-Божьему лечу, Божьими средствами, а не то что всякой дрянью…» В этот момент Григория неожиданно по телефону вызывают – как выясняется позднее, в Царское Село, – и он, молча попрощавшись, торопливо уезжает.

Казалось бы, «мнимый больной» у цели: ему остается лишь проявить настойчивость и как можно скорее заманить «мнимого лекаря» в смертельную ловушку. Однако князь неожиданно приходит к совершенно иному выводу: «Эта встреча со „старцем“ произвела на меня довольно неопределенное впечатление, и я решил пока не искать свидания с ним, но ждать, когда он сам захочет меня видеть».

В тот же вечер Юсупову приносят записку, в которой М. Г. от имени Распутина извиняется перед Феликсом за столь внезапный отъезд и приглашает прийти на следующий день в тот же час: «В этой же записке она по поручению „старца“ просила меня захватить с собой гитару, так как Распутин очень любил цыганское пение и, узнав, что я пою, выразил желание меня послушать. <…> Захватив с собой гитару, я в условленное время отправился в дом Г. …»

И опять – сплошные вопросы. Кто и когда успел сообщить Распутину о вокально-инструментальных талантах Феликса? И почему вдруг поводом для встречи оказалась не антиастеническая терапия, а нечто прямо противоположное – приятное и притом вполне активное совместное времяпрепровождение?

Но, допустим, Распутин, вопреки изначальным расчетам Юсупова, клюнул на него не как на возможного пациента, а как на веселого и симпатичного компаньона. Казалось бы, это заметно облегчает князю решение основной задачи, поскольку избавляет от необходимости симулировать лечение. Однако, пропев в тот вечер Григорию несколько грустных и веселых цыганских песен, Феликс неожиданно заявляет: «Вот вам нравится мое пение… а если бы вы знали, как у меня на душе тяжело. Энергии у меня много, желания работать тоже, а работать не могу – очень быстро утомляюсь и становлюсь больным…»

Распутин обещает «мигом» выправить Юсупова: «Вот поедешь со мной к цыганам – всю болезнь как рукой снимет». Но князь не хочет к цыганам и уклоняется от прямого ответа на приглашение. На какой-то момент создается впечатление, что все разговоры о лечении – своеобразный предлог для организации иных – вполне развлекательных – форм общения, причем это понимают оба: и «старец», и князь…

«Распутин, видимо, почувствовал ко мне… симпатию; на прощание он мне сказал:

„Хочу тебя почаще видеть, почаще… Приходи ко мне чайку попить, только уведомь заранее“»²⁵².

Но если «лечебная тема» – всего лишь предлог, зачем Юсупов постоянно о ней вспоминает? Почему бы ему не двинуться более легким путем и не принять «музыкально-развлекательный» вариант, к которому явно тяготеет «старец», как основной?

Быть может, игра в доктора и пациента каким-то образом способна ускорить реализацию криминального замысла? Но если так, то чем тогда объяснить то, что Феликс в очередной раз берет тайм-аут?

В тот же вечер по телефону он сообщает Распутину о своем отказе ехать к цыганам, ссылаясь на необходимость усиленно готовиться к «репетициям» (экзаменам) в Пажеском корпусе. При этом, вместо того чтобы предложить какие-либо иные формы взаимного общения, князь фактически уклоняется от дальнейших встреч со «старцем»: «Подготовка к репетициям действительно занимала у меня много времени, благодаря чему мои свидания с Распутиным на время прекратились».

Если нежелание Феликса ехать вместе с Григорием на «Виллу Родэ» еще можно как-то объяснить соображениями конспирации, то его ремарка относительно невозможности активно готовить заговор, имеющий целью спасти империю от неминуемого краха, в связи с большой загруженностью по учебе выглядит откровенной нелепицей.

Из дальнейшего, однако, выясняется, что в действительности Феликс озабочен отнюдь не своими школярскими делами: просто он вынуждает Распутина помучиться ожиданием и, в свою очередь, ждет, когда тот не выдержит. Ждать приходится недолго.

«Однажды, возвращаясь из корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Г., я встретился с М. Г. Она меня остановила:

– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Если вы к нему заедете, то он вас простит. Я завтра у него буду; хотите, поедем вместе?

Я согласился».

В ходе очередной встречи Феликс, если верить его рассказу, весь вечер зондирует «старца» на предмет его гипотетической шпионско-вредительской деятельности, задавая ему картонно-риторические вопросы и пытаясь по ходу дела «прямодушно» его увещевать: «Григорий Ефимович, неужели вы на самом деле можете Думу распустить, и каким образом?»; «Почему вы знаете, Григорий Ефимович, чего от вас самих разные люди добиваются и какие у них цели? Может быть, они вами пользуются для своих грязных расчетов?»; «Григорий Ефимович, ведь этого мало еще, что вас любят государь и императрица… ведь вы знаете, как о вас дурно говорят… И всем этим рассказам верят не только в России, но и за границей… Вот я и думаю, что если на самом деле вы любите государя и государыню, то вам следовало бы отстраниться от них и уехать подобру-поздорову к себе в Сибирь, а то, не ровен час, прихлопнуть вас могут…»

Независимо от того, до какой степени содержание беседы в изложении Юсупова соответствовало действительности, нельзя не обратить внимание на тот факт, что, судя по реакции самого Распутина, его воображение в тот момент занимал отнюдь не разговор на политическую тему:

«Эй, ты, – обратился он к М. Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем…

Оставшись наедине со мной, Распутин пододвинулся и взял меня за руку.

„Ну что, милый, – ласковым голосом произнес он, – нравится тебе моя квартира? Хороша?.. Ну вот, теперь и приезжай почаще, хорошо тебе будет…“

Он гладил мою руку и пристально смотрел мне в глаза.

„Ты не бойся меня, – заговорил он вкрадчиво, – вот как поближе-то сойдемся, то и увидишь, что я за человек такой… Я все могу…“

…Не отводя от меня глаз, Распутин погладил меня по спине, хитро улыбнулся и вкрадчивым, слащавым голосом спросил, не хочу ли я вина. Получив утвердительный ответ, он достал бутылку мадеры, налил себе и мне и выпил за мое здоровье.

„Когда опять ко мне приедешь?“ – спросил он…»

Несмотря на то что Распутин явно готов встретиться с Юсуповым как можно скорее, молодой князь в очередной раз выдерживает паузу и просит М. Г. позвонить «после того, как она снова увидится со „старцем“. Мне очень хотелось узнать, какое впечатление произвел на него мой последний с ним разговор».

Объяснение это выглядит тем более лукавым, что вслед за тем Юсупов признается – никаких надежд на «распутинское преображение» у него в тот момент не было: «Вспоминая все, что я только что слышал… я невольно сопоставлял это с нашим намерением удалить „старца“ от царской семьи мирным путем. Теперь мне становилось ясно, что никакими способами нельзя будет добиться его отъезда из Петербурга навсегда: он слишком твердо чувствует под собой почву, слишком дорожит своим положением… Отчетливо рисовалась моему сознанию необходимость прибегнуть к последнему средству избавления России от ее злого гения…»

Дождавшись звонка от М. Г., Феликс вновь отказывается ехать к цыганам и вместо этого напрашивается к «старцу» в гости. На протяжении всего прошлого свидания ни Юсупов, ни Распутин ни словом не упоминали о медицинской теме. Тем удивительнее, что на сей раз она всплывает практически сразу же: «Он особенно был ласков со мною в этот день, и я ему напомнил о его обещании меня лечить».

Распутин отводит Юсупова к себе в кабинет и укладывает на диван, долго гладит Феликса, пристально вглядывается ему в глаза, кладет обе руки ему на лоб и замирает, стоя на коленях, после чего вскакивает и делает пассы. «После этого гипнотического сеанса я много раз бывал у Распутина… Лечение продолжалось, и с каждым днем доверие „старца“ ко мне возрастало».

На протяжении всего этого времени Юсупов, по его словам, продолжал усиленно выуживать из «старца» компрометирующие его факты. По версии Феликса, «старец» охотно рассказывал ему о своем решающем влиянии на государственные дела и высшие кадровые назначения, о том, что лечит царя травками, после которых у того «на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай-люли малина», о том, что сочувствует идее скорейшего прекращения войны, намекал на желательность отправки Николая II в Ливадию и передачи всей реальной власти Александре Федоровне, предлагал Феликсу стать его помощником, соблазняя назначением на министерский пост.

Все эти факты, как нетрудно заметить, не позволяли сделать вывод о прямой или косвенной принадлежности «старца» к «немецкой партии». И хотя вроде бы участь его в любом случае была решена, Феликс продолжал терпеливо копить компромат.

Наконец во время одного из посещений распутинской квартиры Юсупову довелось наблюдать сквозь дверную щель разговор «старца» с какими-то подозрительными субъектами: «У четырех был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собою, были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазами». В этих посетителях князю тут же причудились таинственные «зелененькие» – друзья не менее таинственных «зеленых», живущих в Швеции, о которых Распутин упомянул вскользь в одном из разговоров. «После всего того, что я от него слышал, у меня не было сомнений, что предо мною было сборище шпионов»²⁵³.

И вновь, в который уже раз «путаясь в показаниях», Юсупов пытается убедить читателя, что пришел к выводу о необходимости убить Распутина под воздействием «неопровержимых улик», а отнюдь не соображений общеполитического или какого-либо еще характера.

«После всех моих встреч с Распутиным, всего виденного и слышанного мною я окончательно убедился, что в нем скрыто все зло и главная причина всех несчастий России: не будет Распутина – не будет и той сатанинской силы, в руки которой попали государь и императрица…

Можно ли было щадить Распутина, который губил Россию и династию, который своим предательством увеличивал количество жертв на войне?.. Следовательно, вопрос стоял уже не в том, нужно ли было вообще уничтожить Распутина, а только в том, мог ли именно я брать на себя эту ответственность?

И я ее взял.

Я больше не мог продолжать эту отвратительную игру в „дружбу“, которая так меня тяготила».

Решив наконец перевести план по устранению «старца» из лечебно-подготовительной в убойно-завершающую плоскость, Юсупов и его компаньоны – великий князь Дмитрий Павлович и поручик С. М. Сухотин – попытались привлечь к заговору кого-нибудь из думских либералов, способных, по мнению Юсупова со товарищи, подыскать подходящую кандидатуру непосредственного исполнителя среди «революционеров»: «Для людей его (Юсупова. – А. К., Д. К.) круга, очевидно, не было разницы между оппозицией и революцией»²⁵⁴.

«Первый, к кому я обратился, был Маклаков…»

Стоп!

Воспоминания депутата IV Государственной думы правого кадета Василия Маклакова, опубликованные в 1928 году в Париже, свидетельствуют: первые контакты Маклакова с Юсуповым на тему о грядущем убийстве Распутина состоялись в начале ноября 1916 года. В свою очередь, первое после многолетней разлуки свидание Феликса со «старцем» на квартире М. Г., согласно точному указанию самой Марии Головиной, произошло 17 ноября 1916 года.

Иными словами, если верить Маклакову, то получается, что Юсупов лжет, когда утверждает, что обратился к нему с предложением убить Распутина уже после того, как вошел в контакт со «старцем»: в действительности встреча Маклакова и Юсупова приключилась как минимум за две недели до первого рандеву Феликса с Григорием на квартире М. Г.

Можно, конечно, допустить, что думский златоуст Василий Алексеевич, указывающий точное время встречи – между шестью и семью часами вечера, – путает при этом начало и конец месяца. Однако даже в этом случае непреложным остается то, что его разговор с Феликсом состоялся не позже 20 ноября. Юсупов сообщает о том, что протелефонировал Пуришкевичу, возвратясь домой после встречи с Маклаковым. Пуришкевич, со своей стороны, указывает точную дату первого юсуповского звонка: 20 ноября 1916 года.

Таким образом, даже если Маклаков в своих мемуарах перепутал хронологию, – даже в этом случае невозможно признать достоверным утверждение Юсупова о том, что он решил обратиться к думцам с предложением убить Распутина лишь после того, как в ходе многочисленных встреч со «старцем» воочию убедился в его предательской сущности. Ибо в этом случае придется признать, что все общение будущих убийцы и жертвы, включая задушевное пение романсов и продолжительное «лечение», многодневные паузы и многочасовые душеспасительные беседы, смогло уложиться в отрезок времени с 17 по 20 ноября, то есть в два-три дня. Как нетрудно понять, это совершенно немыслимо.

Приходится, таким образом, признать, что весь так называемый информационно-ознакомительный этап подготовки покушения – не более чем красивая легенда, придуманная Юсуповым постфактум с единственной целью: доказать «романтическую добросовестность» своих уголовных намерений. В действительности Юсупов с самого начала знал не только то, что Распутин будет непременно убит, но даже то, когда и где именно это случится.

20 ноября Феликс написал своей жене Ирине, находившейся в Крыму: «Я ужасно занят разработкой плана об уничтожении Р[аспутина]. Это теперь просто необходимо, а то все будет кончено. Для этого я часто вижусь с М. Гол[овиной] и с ним [Распутиным]. Они меня очень полюбили и во всем со мной откровенны… Ты должна тоже в том участвовать. Дм. Павл. обо всем знает и помогает. Все это произойдет в середине декабря»²⁵⁵. В записи В. М. Пуришкевича от 21 ноября содержится прямое указание на то, что к этому моменту у Феликса уже имелся готовый план покушения, согласно которому убийство Распутина должно было произойти именно в юсуповском дворце, притом в самом непродолжительном будущем. «Если вы свободны сегодня, – обратился князь к думскому депутату, завершая беседу с ним, – приезжайте ко мне… а я вам сообщу мой план, исполнимость коего будет находиться в прямой зависимости от степени душевного спокойствия Григория Ефимовича и желания его посетить мой дом вечером в один из ближайших дней»²⁵⁶ (курсив наш. – А. К., Д. К.).

Итак, сообщение Юсупова о том, что окончательный план покушения он выработал совместно с Дмитрием Павловичем, С. М. Сухотиным и В. М. Пуришкевичем лишь на следующий день после первой встречи с В. М. Пуришкевичем, то есть 22 ноября, – очередная хронологическая подтасовка.

Здесь Юсупов допускает еще одну неточность, судя по всему явившуюся неизбежным следствием учиненной им общей путаницы со временем. Он пишет о том, что после определения дня убийства ему «выпадала крайне тяжелая обязанность в течение еще двух недель поддерживать дружеские отношения с Распутиным», хотя в действительности до середины декабря, на которую было намечено покушение, как нетрудно подсчитать, оставалось еще более трех недель. Эта ошибка лишний раз свидетельствует об искаженности всей юсуповской хронологии.

Сказанное не оставляет сомнений в том, что мемуары Феликса Юсупова – тщательно, хотя и не особо грациозно сконструированная полуправда, которую правильнее даже назвать ложью, изготовленной из отдельных кусочков правды.

Что касается «Дневника» В. М. Пуришкевича, то этот источник также не позволяет воссоздать достоверную картину случившегося, поскольку, во-первых, повествует лишь о заключительной фазе заговора, а во-вторых, также не свободен от фактологической тенденциозности, в частности связанной с навязчивым стремлением автора доказать непричастность Дмитрия Павловича к стрельбе.

Требующими исключительно осторожного к себе отношения следует признать и «Записки» Николая Михайловича. Судя по многим признакам, так же как и в случае с «Дневником» В. М. Пуришкевича, одной из главных целей составления этого документа явилось создание (с явным расчетом на последующее обнародование) такой версии, которая представила бы центральной фигурой всего действа князя Феликса, максимально затушевав при этом «великокняжеский фактор», включая фактор самого Николая Михайловича.

Тщательный анализ всей совокупности известных на сегодня фактов и свидетельств позволяет предположить, что история гибели Григория Распутина в действительности была куда более долгой, сложной и многофигурной, чем она предстает в рассказах непосредственных убийц.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.