Глава шестнадцатая Москва Апрель 1943 года

Глава шестнадцатая

Москва

Апрель 1943 года

В пути

И вот я в Вязьме. Город — весь сожжен и разрушен. Не осталось ни одной улицы. Нет и вокзала — одни развалины. Платформы тоже разбиты. Мы, небольшая группа офицеров, стоим в ожидании поезда на расчищенном островке земли. Вокруг шумит крупный железнодорожный узел Западного фронта: гудят паровозы, приходят и отходят составы. Много охраны. Повсюду торчат из укрытий высокие дула зенитных орудий. Удивительно: из Вязьмы немцы ушли 12 марта — выходит, меньше чем за месяц железнодорожники сумели восстановить регулярное движение товарных составов и даже наладили пассажирский маршрут до Москвы. Правда, пока поезда отправлялись под охраной зенитчиков.

В 21.00 к нам тихонько приблизился какой-то дивный паровозик с четырьмя вагонами и платформой с зенитными пулеметами. Словно из воздуха, к каждому вагону подтянулись особисты: проверка документов. Вроде все в порядке, мне позволено ехать. Радостный, приветствуемый проводницей, я поднялся в вагон. Свершилось чудо! Я еду в Москву! Теперь уж точно!

Все мне казалось диковинкой, будто я в первый раз на железной дороге. В вагоне темно: окна были плотно зашторены, на весь длинный коридор еле мерцали сине-фиолетовым светом две крошечные лампочки в потолке. Прошлой ночью спать мне не пришлось, поэтому, бросив в изголовье нижней полки вещмешок, я сразу улегся, предвкушая, что наконец отосплюсь за двое суток. И тут же вскочил! Передо мной стоял огромного роста военный в полковничьих погонах, по всему вагону разносился его громовой бас:

— Слава богу, застал хоть одного живого человека! Эх, ну никак не отпускают вашего брата с фронта!

Я вытянулся перед полковником, отдавая честь.

— Да будет вам, юноша, не смущайтесь, — приветливо сказал полковник. — Позвольте представиться: Иванькин Семен Захарович.

Сосед чувствовал себя вполне комфортно — видно, привык ездить. Снял шинель, аккуратно повесил на единственный крючок где-то вверху, туда же ловко устроил фуражку и, причесав несколько волосков на голове, взялся за чемоданчик. Пока, отвечая на его вопрос, я объяснял причину отпуска, он извлек из походного чемоданчика бутылку водки, два маленьких стаканчика, несколько завернутых в бумагу бутербродов.

— Что ж, старший лейтенант, выпьем за знакомство! — бодро возгласил Семен Захарович. — Твой рассказ характеризует тебя как приличного сына и свидетельствует об уважении к тебе начальства. Значит, заслужил! А знаешь ты, старший лейтенант, кто есть Андрей Васильевич Хрулев?

— Так точно. Главный армейский кормилец.

— Допустим. Так вот, полковник Иванькин — человек Хрулева. Так что знай, в какой ты компании!

Из дальнейшего разговора я понял, что полковник — фигура приметная. Оказалось, он возвращался из командировки — больше месяца колесил по штабам и армейским тылам Западного и Калининского фронтов. А направил его в командировку генерал Хрулев по личному поручению товарища Сталина: разобраться с одной жалобой.

— Слышал ты про операцию «Марс»? — спросил Иванькин.

— Слышал, но знаю о ней мало. Наша дивизия в ней не участвовала, не положено интересоваться.

— Вот как?! — удивился Семен Захарович. — Так вот, слушай. В июле — августе сорок первого Новосибирский обком партии обратился к товарищу Сталину с просьбой разрешить сформировать добровольческий сибирский корпус. Сталин дал согласие. В Новосибирске сформировали дивизию, а в Красноярске, Омске, Тюмени и Барнауле — четыре отдельные стрелковые бригады. Так возник Шестой добровольческий Сибирский корпус, костяк его составили коммунисты и комсомольцы.

Пойдем дальше. Так получилось, что с первого дня после выгрузки под Селижарово добровольцы попали в беду: почти сорок тысяч человек забыли поставить на довольствие. Семь дней они добирались до переднего края, не получая никакой регулярной пищи. Командование 41-й армии выдавало из резерва по 400–500 граммов хлеба в сутки — и все! Последствия оказались катастрофические. Сотни больных, многие не выдержали и умерли, не дойдя до передовой. Когда корпус прибыл в назначенный пункт, пришлось срочно, с помощью медиков, приводить обессилевших людей в норму.

Потрясенный, я молча слушал Семена Захаровича.

— Пойдем дальше, — продолжал полковник. — 25 ноября сорок второго корпус бросили в бой в той самой операции «Марс». Руководил операцией первый заместитель наркома обороны маршал Жуков. Задачу поставили: прорвать оборону противника. Какое там! Солдаты слабо обучены, полно дистрофиков. В общем, кончилось все страхолюдством: за несколько дней боев корпус потерял почти семьдесят процентов своего состава. С потерями разбирается Ставка, лично Верховного интересует главное: дознаться, кто не поставил сибиряков на довольствие. Интенданты обвиняют командиров, те — интендантов: мол, и звонили, и сообщали устно. Но заявки я так и не обнаружил. А без бумажки, известно, и на фронте никак нельзя. Так?

— Вроде бы так.

— Тебя, конечно, интересует, зачем я тебе все это рассказываю? Видишь ли, старший лейтенант, мне важно знать, что думает о таком факте не только высокое начальство, их речей я наслушался досыта, но и полковое звено.

Высказался я осторожно:

— Согласен, что заявка необходима. Но бывает, и заявка есть, и подана вовремя, а солдату от этого не легче, потому что исполнения не дождешься.

Семен Захарович насторожился:

— Может, ты и прав, но обсуждать сие публично, как ты точно заметил, «не положено».

Вот так, даже мой пионерский ответ его разозлил.

Сегодня я ответил бы полковнику иначе: не делайте из Сталина наивного человека! Верховный все знал — и об ужасающих потерях, и о тяжкой солдатской жизни на фронте, и о том, где подали заявку, а где нет и кто в этом виноват. Известно, что Сталин получал подробную информацию с фронтов по трем каналам. Командующие фронтами и командармы врали: что-то приукрашивали, что-то перекрашивали. Политорганы — болтуны. Полностью доверял Иосиф Виссарионович одному ведомству, курировал это ведомство Лаврентий Павлович Берия.

Выпили еще по стаканчику, помянув сибиряков по предложению Семена Захаровича, что делало ему честь, и полковник повернул разговор:

— Давай, старший лейтенант, поговорим о делах мирных. Я — прямой человек и в других уважаю честность. Так что отвечай все по правде. Женат?

— Нет.

— Дети есть?

— Нет.

— Бабу на фронте имеешь?

— Нет.

— Не прилип к бутылочке?

— В пределах «наркомовских» ста граммов.

— Выходит, чистенький, как стеклышко. Вывод: перспективный жених! Видишь ли, старший лейтенант, у меня взрослая дочь. Романтическая натура — «Цветочек», так я ее называю. Учится в художественном училище. Не дурнушка. Ухажеров полно, но никто ей пока не нравится. Живем без матери, Прасковья Ивановна, царство ей небесное, умерла год назад. Я волнуюсь за дочь. Давай конкретно, мы взрослые люди, поймем правильно друг друга. Станешь моим зятем — заберу тебя с фронта в Москву. Сделаешь, парень, приличную карьеру, поступишь в военную академию. Лет через десять наденешь генеральские погоны. Цветочек нас встретит, так что увидишь мою Людочку и сам решишь, как поступить.

Я оказался в затруднительном положении. Каков папаша! Решил проявить сдержанность, а там видно будет:

— Спасибо, Захар Семенович. Как-то неожиданно, извините… Может, поспим, а то я и прошлую ночь не спал.

— Звезды считал?

— Нет, о маме волновался.

Поезд пришел в Москву рано утром. Белорусский вокзал сверкал в лучах весеннего солнца. Проверка документов, и мы двинулись к выходу. Появилась Люда, симпатичная курносая девчонка, волосы разбросаны по плечам, в кепи, какая-то немыслимо яркая куртка, — прямо футуристка двадцатых годов. Внезапно в голове пронеслось: эх, Цветочек, а если санитаркой на поле боя?.. Полковник представил меня:

— Человек с фронта. Приехал в Москву на несколько дней к больной матери. Присмотрись, перспективный парень.

— Папа, ты всегда в лоб, — повертев носиком, перебила Люда.

— Кстати, — обратился ко мне Иванькин, — где лежит твоя мать?

— В больнице на улице Дурова.

— Вот как, — рассмеялся полковник. — Совсем рядом с роддомом, где появилась на свет Людушка. Мы тебя подбросим на моей машине.

Через четверть часа я входил в больницу.

Встреча

Какое счастье — жива! Об этом я узнал сразу же в справочном бюро. Из маминой палаты, когда я подходил, вышла молодая женщина в белом халате. Пристально взглянув на меня, она улыбнулась:

— Вы сын Евгении Борисовны?

— Да, а вы…

— Да, я лечащий врач Евгении Борисовны. Зовут меня Роза Яковлевна.

— Как мама?

— Она сейчас спит, на несколько минут я заберу вас к себе.

Мы зашли в квадратную комнатку-кабину, устроенную в центре второго этажа на стыке двух коридоров, стенами служили матовые стекла. Как я понял, это был пункт дежурного врача, внутри уместились только столик с настольной лампой и два стула. Я сел напротив Розы Яковлевны и стал слушать.

— Евгения Борисовна попала к нам в тяжелом состоянии. Почти неделю лежала в реанимации. Сразу не смогли установить диагноз, — скорее всего, это серьезная инфекция, она перенесла переливание крови. Мы посчитали необходимым вызвать вас. Сейчас кризис миновал, но ваша мать еще очень слаба. Если ничего не произойдет, выпишем ее дней через десять, заберете ее домой.

— Простите, доктор, — вежливо остановил я, — меня отпустили с фронта на несколько дней. Я очень тронут вашей заботой о маме. Вы разрешите мне повидать ее?

— Разумеется. Когда ваша мама пришла в себя, она тотчас заговорила о вас, много рассказывала о вашей жизни, показывала фотографии, читала ваши письма. Она очень гордится вами.

Я тихонько вошел в палату, сел на стул рядышком и стал терпеливо ждать. На меня смотрели семь пар глаз женщин, лежавших в палате. Наверное, мама почувствовала мое появление, открыла глаза, но сразу не смогла осознать, несколько раз провела рукой по глазам…

— Сыночек, родной… — она потянулась ко мне. — Как ты очутился здесь?

— Мамочка! Сначала расскажи, что тебе приснилось, тогда и я раскрою тайну.

Мама расплакалась, стала целовать мои руки, то были слезы нахлынувшей радости.

— Мне приснилась золотая рыбка, я просила помочь перед смертью увидеть сына.

— Вот видишь, я с тобой! Зачем умирать? Живи, мамочка!

— Мой бравый офицер! Кажется, теперь вас так величают? Какое счастье видеть тебя живым, здоровым, крепким!

Мы проговорили больше часа. Я рассказывал о себе, своих товарищах, шутил. Нашу встречу прервала вошедшая Роза Яковлевна.

— А вот и наш ангел, Роза Яковлевна, моя юная спасительница! Она обо всех заботится.

— Евгении Борисовне пора отдыхать, — сказала доктор.

Я подчинился. Прощаясь, мама спросила:

— Папа знает о твоем приезде?

— Нет еще. С вокзала я прямо к тебе. Приду завтра. Что-нибудь принести? Чего тебе хочется?

— Спасибо, сыночек, ничего не нужно.

Когда я выходил, все семь женщин вдруг зааплодировали в мой адрес. Вышло неожиданно и трогательно. Я отдал честь всей палате. Какие удивительные соседки у мамы: ни одна не задала мне вопроса о своих, а ведь наверняка у многих на фронте мужья, сыновья… — с такими мыслями я вышел на улицу.

Москва сорок третьего

Передо мной предстала Москва… Какое счастье! Мама жива! Скоро я увижу отца! Встречусь с друзьями! Все ликовало во мне! Я не видел города почти два года.

Сколько пережила Москва за прошедшее время! Выстояла ад бомбежек! Героический город! Впервые за всю войну — именно Москва остановила фашистские орды. Ни одна европейская столица не смогла этого сделать! С тупым упорством Гитлер ежедневно обещал: «Завтра Москва станет немецкой!» Но она пожелала остаться русской! Москвичи отстояли себя. Точнее, вся страна боролась и отстояла Москву!

Светило солнце, я шел по Москве, полной грудью вдыхая весенний московский воздух. Спустился по улице Дурова к бульвару. Обошел знаменитый Уголок Дурова — радость московских детей, и направился к Самотечной площади.

Театр Красной Армии — не узнать! В целях маскировки высокое монументальное здание в форме пятиконечной звезды архитекторы и художники превратили то ли в лес, то ли в сад. Как удалось это сделать? Невероятно!

Вот и Центральный рынок. Полон людей и продуктов! Чего тут только не было! Молоко, картошка, мясо и сало, овощи… Здесь же торговали часами, дровами, книгами, одеждой, нитками и иголками, мылом… Но цены!..

— Побойтесь бога! — вырвалось у меня.

Глядя на мои офицерские погоны, колхозные дамы в белых крестьянских платочках чуть снижали цены.

Я купил поджарого куренка, три помидора, пять огурцов, полкило творога — и заплатил 1000 рублей! Три кило картошки стоят 300 рублей, литр молока — 80. За подержанные сапоги заплати 2000. Не ахти какие часы можно приобрести за 1500. Больше всего покупателей толпилось у огромных мешков с картошкой, видимо, привезенных издалека.

Теперь домой! Неподалеку прозвучал трогательно знакомый трамвайный перезвон — «Аннушка»! Москвичи вовсю ругали трамваи, мол, и ходят без расписания, и ждать приходится долго, а я любил трамвайные поездки, особенно возвращаться на «Аннушке» с Самотеки на Сретенку, одну из моих любимых улиц. Но на сей раз решил пойти пешком. Закинул за плечи вещмешок с продуктами и пошел, напевая свою любимую песенку «О коте и короле». Гордый добытым провиантом, вышел на Садовое кольцо, оглядываясь на ходу, не пропуская ни одной вывески, витрины, плаката, — все становилось поводом к размышлениям, все важно и интересно увидеть и запомнить.

На фронте представлялось, что я увижу безлюдный город — сколько людей полегло за него, сколько уехало в эвакуацию, а голод, бомбежки!.. (Позднее я узнал, что только в 1941-м эвакуировали более двух миллионов, то есть половину москвичей.) Но город полон людей; я внимательно вглядывался в прохожих: как все изменилось — лица, походка, одежда, даже обувь. Одеты люди однообразно и скверно: многие мужчины и женщины в ватных брюках, телогрейках, спецовках; на ногах почти у всех резиновая обувь — сапоги, боты, калоши. На улицах стало непривычно много военных. Часть из них, скорее всего, службисты: лица самоуверенные, сытые, сами — чистенькие, наутюженные, и все куда-то торопятся, в столице из их служебных адресов можно составить целую книгу: Ставка, Генштаб, Министерство обороны, Главное политическое управление, Народный комиссариат внутренних дел, колоссальный интендантский аппарат, главные управления авиации, противовоздушной обороны… Другая категория офицеров — люди, выписанные из госпиталей. В Москве десятки госпиталей, и это заметно, излеченные неспешно бродят по городу, наслаждаясь весной, радостью выздоровления, нежданной встречей со столицей — еще день, неделя, и они отправятся на фронт.

Зашел в несколько магазинов. Тут все разговоры — о продуктах. Сейчас все выдают по талонам, но, бывает, и талоны нечем отоварить, часто по несколько недель подряд. Иждивенцы не получают практически ничего — только хлеб и соль. Водку продают только по спецталонам за хорошую работу. Зато в магазине можно бесплатно и вволю напиться горячей воды.

У газетных витрин — их стало на улицах больше — постоянно толпятся люди, читают через плечо друг друга, обсуждают новости и вовсю ругают союзников за оттягивание сроков Второго фронта, кто-то запустил в их адрес гадкое слово «саботажники». Повсюду в городе — конные и пешие патрули, особенно много их в центре и возле вокзалов. Пока я добирался домой, меня дважды останавливали. Москва была все еще закрытым городом и, вероятно, еще долго таковым останется.

Новые впечатления

Открыл мне отец. Он ждал меня, ему сообщила Роза Яковлевна. Проговорили мы до вечера. Он рассказал, что, пока он находился в Кыштыме, всю нашу библиотеку, до последней книги, сожгли жильцы, въехавшие в нашу квартиру в Кускове:

— Что поделаешь, возок дров стоит четыреста-пятьсот рублей, люди топят, чем могут, как-то переживают лихолетье. Многие дома до сих пор не отапливаются, в учреждениях и квартирах появились «буржуйки». Установлен жесткий лимит на электроэнергию, с приходом весны увеличился период отключения электричества. Вокруг столицы еще сохраняется сильная, правда, уже облегченная, противовоздушная оборона — помогли американцы.

Вечером стал звонить друзьям. Отыскал только Марка Подобедова, пригласил его на следующий день в ресторан.

Пировали мы с Марком в коммерческом ресторане «Арагви». Заказали по жиденькому салату — несколько зеленых листиков плюс три-четыре маслины, по порции гурьевской каши со шкварками и бутылку боржоми. Выпили по 50 граммов водки. Заплатил я за обед 1000 рублей.

Марк рассказал, что в сорок втором стало легче, главное — отпала опасность захвата Москвы. Но холодные голодные зимы стали испытанием для всех горожан. В самые трудные времена оголодавшие люди варили картофельные очистки и мезгу; из хвойных иголок с добавками делали витаминный напиток. Спали в свитерах и носках, даже в верхней одежде, под двумя-тремя одеялами. Не всем удалось пережить это ужасное время. Люди, освобожденные от службы в армии, проходили постоянные переосвидетельствования. Чаще, чем раньше, стали забирать в армию белобилетников: «Найдется и для вас дело в армии», — убеждали военкомы.

— Меня дважды пытались забрать, — говорит Марк, — но с моей астмой — куда мне…

Выйдя из ресторана, прошлись, как прежде, по улице Горького и на этом расстались: Марк спешил на зачет по противохимической обороне. Сейчас вся Москва учится на случай химической атаки врага, стар и млад изучают брошюру «Будь готов к ПВХО». Чушь! Никогда немцы не пойдут на применение отравляющих веществ. В ответ союзники в один день превратят Германию в сплошное кладбище. Это понимал и Гитлер.

Ненадолго остановился на Пушкинской площади. Здесь по-прежнему вокруг памятника поэту дети играли в войну. Но как изменился характер их игр! Теперь они делились не на «красных» и «синих», теперь все иначе: есть «наши» — их любимцы, и есть «фашисты» — противные и злые, их не любят, это убийцы их дедушек, отцов и старших братьев. Подумать только, как изменилось даже детское восприятие жизни! Они больше не хотят разучивать милые песенки, лепить из пластилина козликов и человечков, играть на рояле, прыгать и скакать. Играя в песке или рисуя, дети сбивают вражеские самолеты, уничтожают фашистские танки, топят их корабли, захватывают пленных… В этих играх страшное обличье войны входило в еще не окрепшее сознание ребенка и делалось главной темой его повседневной жизни.

Пешком дошел по улице Горького до Белорусского вокзала, забрался в 12-й троллейбус и проехался от вокзала до Центра. По дороге мне рассказали, что в сорок первом этим маршрутом троллейбусы перевозили раненых с переднего края.

Вход на Красную площадь был закрыт, но мне удалось разглядеть выстроенную над Мавзолеем имитацию трехэтажного особняка. Только совсем недавно я узнал, что саркофаг с телом вождя еще в сорок первом был перевезен в Тюмень. Как часто мы, курсанты, обучаясь в Тюменском училище, с песнями проходили мимо здания, в котором находился ленинский саркофаг, но никто из нас тогда об этом не догадывался.

Вдоль кремлевских стен были выставлены громадные макеты городских зданий. Такие же деревянные или фанерные постройки заполняли Красную и Манежную площади. Я надеялся насладиться блеском позолоченных глав кремлевских соборов, но не увидел их — для маскировки все купола закрасили черной краской, а красные звезды на башнях Кремля и все кресты на соборах накрепко затянули мешковиной. Кремлевские корпуса были перекрашены под жилые здания. От Боровицких до Спасских ворот насыпали песчаную декоративную дорогу — сверху она выглядела как шоссе. Этот «маскхалат» во многом спас от бомбежек святыню России. По слухам, несколько бомб все же попали на территорию Кремля. Во время первого налета 250-килограммовая упала на Большой Кремлевский дворец, пробила крышу и потолок Георгиевского зала, но не взорвалась: ухнула на пол и развалилась, образовав большую воронку в паркете. Другие бомбы особых разрушений не причинили, но погибли люди.

Какое великое благо, что немцы не захватили Москву! По приказу Гитлера, это стало известно из рассказов военнопленных, была сформирована специальная саперная команда с приказом разрушить Кремль до основания. Не сумел погубить Кремль и Наполеон, хотя также издал подобный приказ.

Спустился в метро и объехал все станции от «Площади Революции» до «Покровских Ворот». Ощущение необыкновенное — словно попал в волшебное подземное царство. Но пассажиры, казалось, не замечали этого чуда — хмурые строгие лица, у многих вещмешки за спиной, портфели и сумки через плечо, некоторые — с загруженными небольшими колясками.

Неля

Как быстро мчится время — прошла уже почти половина моего отпуска! Ощущение, что на фронте оно тащилось улиткой. На четвертый день мы с отцом под расписку забрали маму домой. Вечером мама устроила небольшое чаепитие, пригласив Нелю, дочь папиного друга Владимира Львова.

Неля — сюрприз мамы к моему приезду, о чем она сообщила мне еще в больнице и рассказала о ее семье. Отец Нели разошелся с женой и привел в дом московскую красавицу с двумя маленькими девочками; повстречав Львова, она бросила мужа, крупного генерала-тыловика:

— Нелю ты увидишь. Она студентка мединститута. Очаровательная, скромная, порядочная девушка. Мы с папой ужасно встревожены, что ты влюбишься в какую-нибудь фронтовую шлюху и приведешь ее в дом.

— Ну-ну, мамочка, — возразил я, — так сразу не женятся.

— Так сразу и женятся. Наш с папой пример разве ни о чем тебе не говорит?

И вот наступил вечер. Мама достала из неприкосновенных запасов бутылочку вкусной наливки. Неля пришла вовремя и сразу завоевала общее внимание, украсив собой вечер. Она смешила нас забавными медицинскими историями и анекдотами, заражая своей бурной энергией, веселым нравом, простотой общения и неиссякаемым остроумием, при этом — никакой пошлости. В общем, мы с мамой насмеялись вдоволь и провели приятный вечер.

В Неле было много симпатичного, но эта женщина не захватила меня.

Я пошел ее провожать. Шли не спеша, Неля рассказывала о своем институте, московской жизни:

— Врачей все больше забирают на фронт, поэтому многих студентов старших курсов привлекают для работы в госпиталях. До сих пор, хотя осадное положение уже снято, сохраняется комендантский час, введенный в сорок первом. С полуночи до шести утра город замирает: люди прячутся в свои квартиры, пустеют площади и улицы, гаснет освещение — тьма наступает такая, что неразличимы этажи зданий и тротуары, люди увечатся, теряют дорогу к своим домам. Пришлось окрасить в белый цвет обочины тротуаров и фонарные столбы…

Я видел на улицах следы этой белой краски.

Как и все москвичи, с кем я общался, Неля особо отметила, что на одну ночь — под Новый, 1943 год — комендантский час отменяли:

— В ту ночь многие, ошалев от радости, встречали праздник прямо на улицах, площадях, в скверах, на бульварах. А сейчас ходят слухи, что отменят и на пасхальную ночь, и все с нетерпением ждут этого события.

Приметы войны обнаруживались на каждом шагу. Окна в домах были по-прежнему обклеены накрест бумажными лентами. Часто встречались указатели к бомбоубежищам и пунктам приема крови. Над номерами домов и в подъездах нормальные лампочки заменили темно-синими, но и они, как объяснила Неля, светят лишь до полуночи. В вечернее время по-прежнему действовал режим светомаскировки. На случай пожаров по ночам поочередно дежурили бригады добровольцев. На всех машинах фары еще снабжены маскировочными сетками: при зажженных фарах они всегда должны быть опущены — сетка глушит свет фар, оставляя на дороге лишь еле видимую узкую полоску света. Теперь вроде бы это в прошлом.

По пути Неля останавливала меня возле некоторых зданий и рассказывала любопытные истории о домах, мимо которых раньше я проходил, не обращая внимания. Никогда раньше я над этим не задумывался и, гуляя с Нелей, всего за один час узнал много нового.

Мы спускались к Самотеке, Неля указала на расположенное на взгорке мрачное трехэтажное здание:

— Здесь вот уже более ста лет располагается знаменитый Анатомический театр. Кто только здесь не побывал, каких только зрелищ не знала эта анатомичка!.. Сейчас, правда, она называется Институтом судебной медицины.

— Вы тоже его посещаете? — спросил я.

— Конечно, для студентов это обязательно.

Мы остановились у здания на Каляевской улице.

— Здесь я живу, — сказала Неля. — Этот дом построен в тридцатые годы по проекту американских архитекторов. Для советской и партийной элиты. В тридцать седьмом всех его обитателей расстреляли. Из двухсот квартир не тронули всего пять… — Внезапно она спохватилась: — Ой, скоро комендантский час!

Время пролетело незаметно, и конечно, мы прозевали комендантский час. Я заволновался: не хотелось рисковать — говорили, что задержанных уволакивают на всю ночь в комендатуру, держат вместе с проститутками и только утром начинают разбираться.

— Ничего страшного, — успокоила Неля, — позвони домой и переночуешь у нас. Мы привыкли, теперь в каждой семье держат раскладушку. Но тебя мы положим на кровать, идем в мою комнату.

Следом за нами в комнату вошла красивая величественная женщина.

— Галуша, — отрекомендовала мачеху Неля.

Мы познакомились.

— Я постелю вам в столовой на диване, — предложила хозяйка.

— Нет-нет, — запротестовала Неля, — я сама лягу на диване, а гостя положим в моей комнате. Там ему будет удобнее, и утром он никого не побеспокоит, сможет поспать сколько захочет.

Генеральша согласно кивнула и оставила нас.

— Запомни, мой друг! — вдруг патетично произнесла Неля. — Когда ты станешь генералом, самая красивая женщина сбежит от тебя, если ты проявишь к ней грубость и не избавишься от солдафонских привычек. Тем более если она встретит такого мужчину, как мой отец, — высочайшего интеллигента и умницу.

Дальше события разворачивались, как в скверном анекдоте. Неля принесла из столовой солидную бутыль со спиртом, пачку печенья и два стакана.

— Ну, фронтовик, выпьем за встречу!

Не успел справиться с первым стаканом, обжегшим все мое нутро, как она налила второй. Подумал — чего она так торопится? И делает вид, будто пьет, а сама разбавляет спиртягу водой. Зверский напиток! Но я, черт возьми, хотел показать себя!

После второго стакана я почувствовал, что пьянею и туго соображаю. Я произносил какие-то нелепые, ни к селу ни к городу, слова, Неля хохотала. Поглядев на мои награды, она повертела в руках медаль «За отвагу», сказала с ехидцей:

— Какой отважный офицер, сколько боевых наград, а с женщиной — заинька-трусишка.

После таких обидных слов я пошел в атаку, стал расстегивать ей блузу, но тут же свалился. Дальше я уже ничего не помнил.

Меня раздели, сняли сапоги и уложили в постель. Но это я понял только утром. Господи, что я натворил! Стыд и срам!

Такой оказалась моя первая ночь с предполагаемой невестой!

Нели в доме не было. На столике лежала записка: «Прощаю. Считай все, что было, шуткой. Позвони мне после трех. Мы приглашены на день рождения к моей лучшей подруге Ленке. Тебе будет интересно. Сбор в пять часов. Купи на рынке цветы».

Ни одного теплого слова. Впрочем, разве я заслужил?

Вечеринка

Мы с Нелей немного опоздали. По дороге Неля успела рассказать мне о хозяйке дома, к которой мы шли:

— Отец Ленки — дипломат, какая-то важная шишка. Когда мы с Ольгой помираем с голодухи, то звоним и мчимся к Ленке, она всегда накормит. Мы называем ее «царевой дочкой».

Гости уже сидели за столом, нетерпеливо ожидая нас. Хозяйка представила меня, усадила рядом с собой, познакомила с друзьями. Оля и Игорь — сокурсники Лены, молодожены, славная пара. Филипп — одаренный журналист, печатается в центральных газетах.

Тосты следовали один за другим. Пили за Лену, за ее родителей, за студенческую дружбу. Как я понял, собрались люди, давно знавшие друг друга, ценившие старую дружбу, друг о друге говорилось в восторженных тонах. Но царила в доме, конечно, Лена — его хозяйка. Воистину — «царева дочка»! Природа многим одарила ее. Она была полна живости, обаяния, держалась просто, без жеманства и кокетства. Компания души в ней не чаяла, и было заметно, что это всеобщее восхищение доставляет ей удовольствие, заставляет гордиться собой. Я тоже поднял бокал:

— Выпьем за очаровательную женщину! За Елену, которую все обожают! Считайте и меня своим!

Лена чокнулась со мной и тут же перешла на «ты».

Вечер удался. Все чувствовали себя раскованно, танцевали, шутили. Когда я танцевал с Нелей, она спросила:

— Тебя нравится Лена?

Я не скрывал:

— Очень!

— Сегодня нас ждет сюрприз, — добавила Неля. — Придет мать Ленки, она только что вернулась из эвакуации.

Я знал, мне рассказал отец, что начальству наркоматов и заводов разрешили вызвать своих жен.

Вниманием всей компании завладел Филипп, говорили о Втором фронте.

— Когда же наши союзнички изволят зашевелиться?! — с гневом воскликнула Лена.

— Думаю, скорее всего лишь в следующем году, — сказал Филипп. — Как ни грустно, но Черчилль объявил, что и в этом году не удастся открыть Второй фронт на европейском континенте. — И к месту рассказал анекдот: — Два москвича стоят перед тумбой, обклеенной театральными афишами — на всех большими жирными буквами напечатано: «А. Корнейчук. Фронт». «Это ж надо, — говорит один, — одновременно в четырех лучших театрах!» Второй отвечает: «Союзники никак не могут открыть один Второй фронт, а мы, москвичи, открыли сразу четыре!»

— Кто смотрел «Нашествие» Леонова? Говорят, постановку выдвинули на Сталинскую премию.

Никто не смотрел, но Оля высказала, по-видимому, общую позицию:

— Я слышала, слабая пьеса, похуже «Фронта» — «шедевра» Корнейчука.

Неля решительно запротестовала:

— Я достала два билета во МХАТ, завтра идем с Борисом на Леонова.

Вмешался Филипп. Он рассказал, что, по слухам, Сталин за последний месяц четыре раза вызывал к себе генералов Московской противовоздушной обороны, потребовал, чтобы ни один вражеский самолет не появился над Москвой. Его разозлило, что в марте фашистская авиация дважды пыталась прорваться к Москве. Наши зенитчики из ста летящих к Москве самолетов сбивают пятнадцать.

Слухи, слухи… Значит, немцы здорово бомбили Москву, сделал я вывод. Как я понял, Москва жила слухами, что напомнило мне солдатский телеграф; и в первом и во втором случае причина, вероятно, была одна: отсутствие своевременной и правдивой информации.

Сидевшая рядом Неля тихо сказала:

— Филипп — колоритная фигура, известный московский балетоман. А вообще хвастун и позер.

Точно, это и мое мнение. Зачем он отрастил усы, они его вовсе не красят. Сейчас не только в Москве повальная мода на усы «а-ля товарищ Сталин».

Филипп, скорее чтобы занять компанию, фиглярски спросил:

— Что новенького на фронте?

Ах ты, гад, рассердился я, фронт — это тебе не театральная тумба с афишами! Ответил в том же тоне:

— С Нового года солдатам стали выдавать гимнастерки без карманов.

Все поняли мой ответ, но Филиппа он не смутил.

Лена угостила нас натуральным британским чаем, такого вкусного чая я еще не пил. Собрались уходить, и Филипп попотчевал гостей, видимо, заранее заготовленной изюминкой:

— Слышал, что «Правда» скоро начнет печатать Шолохова — «Они сражались за Родину». Название многообещающее…

В коридоре долго прощались, целовали и благодарили хозяйку, а она вдруг подошла ко мне и, не стесняясь гостей, стала расстегивать пуговицы моей шинели и заявила командирским тоном:

— А ты, старший лейтенант, останешься мыть посуду.

Смущенный ее поступком, я взглянул на Нелю. Она невозмутимо поддержала подругу:

— У хозяйки сегодня праздник, следует выполнять ее желания.

Гости рассмеялись, Оля пошутила:

— Ленка в своем репертуаре.

— Как же ты одна домой доберешься? — обратился к Неле.

— Меня проводит Филипп.

Мы остались вдвоем с Леной.

Елена Прекрасная

Хозяйка провела меня на кухню и ушла, как оказалось, переодеться. Затем я аккуратно мыл и вытирал каждую тарелку — саксонский фарфор! — а Лена стояла рядышком в замысловатом коротком халатике — на меня она накинула красивый фартук — и бережно мыла не менее редкостное стекло: рюмки и стаканы со старинными вензелями.

— Ты чего дрожишь? Ведь не на фронте.

— На фронте я не дрожу.

Она рассмеялась, и — нелепость какая! — у меня из рук выскользнула столовая тарелка и шлепнулась об пол, от саксонского фарфора остались одни осколки. Я покраснел, стал извиняться, ожидая суровой брани, но она опять засмеялась:

— За разбитую тарелку — два наряда вне очереди! Кажется, так принято наказывать провинившихся? Иди прими ванну, ты же из вшивых окопов. Там же найдешь пижаму. Утром уберешь квартиру и вынесешь во двор ведро с мусором.

Когда я вошел в спальню и включил свет, первое, что бросилось в глаза, — небольшой томик в бордовом переплете, лежавший на столике рядом с кроватью. Я раскрыл его… Библия! На английском языке! Издана в Лондоне! Она религиозна?! Знает английский?!..

Вошла Лена! С распущенными волосами, вся какая-то особенная, в аромате дивных духов — она показалась мне богиней!

— Ну-ка, господин офицер, живо в постель! — скомандовала прекрасная Елена.

Я подчинился. Сама же Лена расстелила на полу коврик, опустилась на колени и принялась молиться перед иконой. Как я не заметил иконы? Потом она прочла вслух на английском из Библии, и свет был погашен. На меня обрушился «Ниагарский водопад» — я забыл обо всем на свете, я наслаждался нашей близостью, прервать которую было немыслимо всю эту необыкновенную ночь, когда впервые в жизни я познал женщину.

На рассвете я чуть задремал, но тут же проснулся. Лена, утомленная, спала; я смотрел на ее роскошные рыжие волосы, разбросанные по подушке, ее холеные красивые руки — и восхищался чудом природы. Как странно — эта женщина случайно и внезапно ворвалась в мою жизнь, и за одну ночь сумела сделать из мальчика мужчину!

Прав был Шурка, ставя женскую красоту и женскую любовь выше всего — выше книг, футбола и всего-всего! И вместе с тем в сознании бродила неясная мысль, что, наверное, знойная ночь с Леной — это все-таки не любовь, — наверное, это страсть. Ошеломляющая страсть! Но кто меня осудит и бросит камень? В своем поклонении я переживал возвышенные чувства, святое служение красоте. Той ночью я был Суворов!

Лена, приоткрыв глаза, потянулась ко мне:

— Храни тебя господь; отвратительная война, сколько жизней она покорежила. Кто может объяснить, зачем тысячелетиями люди убивают друг друга? Еще Гомер в лице Афины воздал хулу Аресу, богу войны, назвав его «адским безумцем».

— Ты знаешь Гомера?

— Нет, милый, мне нравятся его стихи. Гомер — это мудрый древнегреческий поэт. Советую тебе хоть раз в жизни прочесть его поэмы, — это произведения философа.

— Здорово… — сумел я выговорить. — Леночка, вчера, я слышал, ты молилась за какого-то Федю, Кто этот человек?

— Удовлетворю твое любопытство. У меня есть муж. Мы познакомились два года назад, еще до войны. Федя тогда заканчивал Институт военных переводчиков. Сейчас он на фронте, и каждый божий день я молюсь за его спасение. А с тобой, милый, я — во грехе. Я обожаю блуд. Особенно с такими, как ты, мальчиками. Но тебе этого не понять. Человек — существо, рожденное для веры, а ты, милый, — коммунист-атеист, поэтому не в состоянии понять моего честного раскаяния перед Всевышним.

— Ты не совсем права, у меня тоже есть вера. На фронте, да и здесь, благоденствуют люди, живущие по принципу «война все спишет». Я придерживаюсь иного принципа: война не простит.

Мы трогательно простились. Лена перекрестила меня. Я отдал ей искусно вырезанный из дерева крестик, подаренный мне Маврием.

Когда на следующий день я провожал Нелю после спектакля, у нас произошел разговор.

— Замуж, мой друг, я за тебя не выйду, — сказала Неля. — Считай меня несостоявшейся женой. Жаль Евгению Борисовну, она огорчится.

— Не можешь простить, что я остался у Лены? Ты сама поставила меня в двусмысленное положение.

— Что ты! Наоборот, я рада. Скоро ты уедешь на фронт, как сложится твоя судьба — не известно, если Лена подарила тебе радость — прекрасно! Думаю, ты поймешь меня, если я прочту тебе несколько строк Симонова:

А тем, которым в бой пора,

И до утра дожить едва ли,

Все ж легче вспомнить, что вчера

Хоть чьи-то руки их ласкали…

Ты добрый и честный, но еще зеленый — и душой, и умом. За сказанное не сердись, это правда. Погоны и медали тебя украшают, но дури в твоей голове еще много. Ты не умеешь ценить и любить женщину, почитай Пушкина — на какой высочайший пьедестал он поставил женщину. А ты… Через месяц ты забудешь и Лену, и меня. (Кажется, я забыл их раньше, чем через месяц.) Не расстраивайся, ты еще очень молод. Если будет худо, пиши!

Я выслушал монолог Нели отнюдь не спокойно. Стало не по себе — неужели таков мой портрет?.. Пройдет еще много лет, прежде чем я пойму истинный смысл сказанного Нелей — доброту ее слов.

Мужской разговор

На седьмой день моего отпуска папины друзья пригласили нас в ресторан Дома архитекторов. За столом собрались близкие люди, все испытывали радость дружеской встречи. Нас ждало необычное событие: рядом занимал столик знаменитый артист Александр Вертинский со своей красивой женой, они недавно вернулись из эмиграции, на ковре возле их столика играли две маленькие девочки, его дочки, в будущем ставшие актрисами.

Кто-то из сидящих за нашим столиком сказал:

— Москва полна слухов о Вертинском. Выманивают эмигрантов поодиночке, чего только не обещают, ставят в пример графа Алексея Толстого. Но пока из крупных птиц решился только Вертинский. Ходят слухи, и Куприн собирается в дорогу. А Бунин — непреклонен. Возвращение эмигрантов в Россию — это большая политика, дело тонкое…

После встречи отец предложил мне немного прогуляться, и у нас состоялся разговор.

— Ты вырос, возмужал, — сказал папа. — Молодец, что маме часто пишешь, твои письма для нее — как воздух. Благодарим тебя и за денежный аттестат. (После войны, когда в сорок шестом я вернулся домой, меня просто ошеломило известие, что с сорок второго — года получения аттестата — родители не сняли с него ни копейки.)

— А я, папа, горжусь твоим кыштымским подвигом.

— Не преувеличивай. Мое мнение: ты молодчина. Считай, что в армию пошел добровольцем. Я тогда одобрил твое решение, хотя и понимал, что скоро попадешь на фронт. В Кыштыме ты выдержал первый экзамен. Второй — на фронте: стал офицером. Тяжело тебе там?

— Бывает. Но я уже втянулся. Дважды был ранен.

— Ты не писал.

— Маму берег.

— А самое тяжелое?

— Наверное, первый бой. Из роты в строю нас осталось восемь. Понятно, комсорг полка, подальше от переднего края, но на самом деле — не всегда так. До меня погибли два полковых комсорга и четыре батальонных. Но, папа, фронт — это не только бои…

Что я мог рассказать отцу?! Разве можно объяснить, что хуже всего — это состояние непрерывного напряжения и бесконечный тяжкий физический труд. И еще страх смерти, гибель товарищей, изувеченные люди — когда боль и страдания за гранью возможного и, не в силах перенести муку, человек молит об одном: «Лучше бы я погиб!» А холод, и голод, и нестерпимая жара, и сон в снегу, в грязи и воде. Сложные взаимоотношения с подчиненными и начальством. Но фронт — это еще и бесценная солдатская дружба, и вера в оружие в твоих руках. И конечно, еще два обстоятельства — они вне общего перечня. Это высокое чувство воинского долга перед Отечеством. А с другой стороны — предательство.

Сейчас я думаю: как человек мог вынести все это? Наверное, помогала молодость. В юности человек сильнее и гибче, ему легче приспособиться к обстоятельствам. Да, только молодость позволяла выдержать и справиться с этим адом.

— Хочу поговорить с тобой по одному житейскому вопросу. — Папа закурил очередную папиросу. — Меня просила об этом твоя мама. Ты сейчас в таком возрасте, когда всякая девушка кажется необыкновенной. Прошу, пойми нас правильно: не спеши с выбором и женитьбой. Тебе надо учиться, приобрести специальность, найти себя в жизни. Пока я здоров, постараюсь помочь. Сколько разбитых судеб — юноши спешат, а потом раскаиваются. Не обижайся, дети чаще взрослых попадают в сложные ситуации, ищут выход — и легко поддаются внушению.

— Я уже не ребенок, папа.

— Только не для нас с мамой. Ну хорошо, давай не будем больше об этом. Как тебе Москва?

— Честно говоря, не очень. Меня всюду представляют как человека с фронта, но никто ни разу серьезно не поинтересовался фронтовыми делами: как мы воюем, о чем думаем, как живем. Мне кажется, Москва бесконечно далека от фронта, это совершенно другой мир, военная бюрократия…

— Ты не прав, — перебил отец. — Если бы все было так, как ты утверждаешь, фронт не продержался бы и дня. По твоей логике — и я бюрократ.

— Я понимаю, и в тылу живут трудно. Но меня раздражают эти бесконечные разговоры о дровах, карточках, лимитах и поисках куска мыла, лампочки. Идет война!

— Опять ты не прав. Да, война. Но именно тыл освобождает фронт от многих забот. А человек не может существовать вне быта. Людям очень тяжело. Без света, без тепла. Ты обратил внимание, что в Москве исчезли все заборы?..

Мы подходили к дому, и отец сказал:

— Что ж, я рад, что встретил не того юношу, которого провожал в декабре сорок первого, скорее — почти зрелого человека. Как нам с мамой хочется дождаться и увидеть тебя вернувшимся с войны. Конечно, победителем.

— Ты забыл добавить: и холостым!

Папа рассмеялся.

Прощальный вечер

Заканчивался восьмой день отпуска, завтра утром вокзал и… Родители устроили прощальный ужин. Пришли Львовы с Нелей, Ханнан Затучный, старый друг отца; из Тулы приехал давний друг семьи Лева Коростышевский — объявился, как всегда, внезапно. Мама пригласила Розу. Накануне я съездил на интендантский склад, получил сухой паек за девять суток, в том числе американские продукты, вышла приличная добавка к столу.

Вечер, благодаря Львову, вышел необычным и очень сердечным, хотя и печальным. Я узнал, что погиб Сеня, сын Коростышевского, мой друг детства, погиб в первые дни войны, на западной границе. Не радовало и близкое расставание с родителями.

Затучный, перехватив инициативу у Львова, пустился в рассуждения о Втором фронте:

— Всем хочется, чтобы союзники поскорее высадили войска на европейском континенте. Но союзники не готовы к этой операции. Известно, чем закончился бросок в сорок втором под Дьепом — огромными потерями. Что же, союзники сидят без дела и ждут, пока мы с немцами переколошматим друг друга, как большинство представляет себе?

Вот мой ответ. Постепенно наращивая силы в Британии, американцы и англичане вторглись в Северную Африку и под Эль-Аламейном разгромили трехсоттысячную армию итальянцев и немцев. Фактически победа эта означает срыв немецкого блицкрига на Суэцком канале. Было взято в плен двести семьдесят тысяч человек, фельдмаршал Роммель едва успел скрыться на самолете. Значение этой победы в нашей печати умалчивается.

Планы союзников? Отвечаю. Перемещение из Африки — скорее всего на Сицилию. Оттуда, видимо, — в Италию и затем — во Францию. Думаю, таков примерный стратегический план союзников. Знают о нем немцы? Знают, но не могут справиться с воздушной и морской мощью союзников. Армады американской и английской авиации ежедневно бомбят Германию, превращая в руины немецкие города, разрушая их коммуникации. Скажите, разве это не война с нашим общим врагом — фашизмом?

Закончив фактически целую лекцию, заставившую гостей оторваться от еды и внимательно слушать, Затучный обратился ко мне:

— Что думает о моей концепции человек с фронта?

— Я не в порядке упрека, но, пока они разрабатывают свои стратегические планы, каждый год, день, час продолжения войны — это новые и новые жертвы. В первую очередь — наши! Разве это справедливо?! Открытие Второго фронта волнует всех — в тылу и на фронте, но дело затягивается, что заставляет сомневаться в верности и искренности союзников.

Но словоохотливый Затучный уже переключился на другую тему.

— Куда мы движемся? — глубокомысленно вопросил он, воздев правую руку. — От социалистических идей — к панславизму. От советского образа жизни — к служению Отечеству. От красных командиров — к офицерам и солдатам с погонами. Все громче гудят колокола во вновь открываемых в России церквах…

Я не очень разбирался в тонкостях сталинской политики, знал только, что в Москве прошел Всемирный съезд славянских народов.

Мы с Нелей вышли покурить на лестничную площадку. За все дни пребывания в Москве я не выкурил ни одной папиросы, но сегодня, волнуясь, надеясь на встречу с Розой, я закурил. С Нелей мы опять спорили.

— Твой отец рассказал мне, что ты упрекаешь москвичей, будто их не интересует жизнь на фронте, назвал это мещанством. Это правда? — спросила Неля.

— Правда! — упрямо подтвердил я.

— Очень жаль! Неужели ты не понимаешь, как люди устали. Посмотри на эти исхудалые зеленые лица, эти сгорбленные фигуры, отвислые женские груди, я уже не говорю об одежде. Народ отдает фронту все, что может: мужей, сыновей, дочерей, духовные и физические силы — а конца войны все не видно. Не суди по Лене о жизни рядового москвича, Лена ежедневно моется свежими огурцами, а один огурец на рынке стоит двадцать рублей.

А молодежь! Она в страшном положении! Двенадцатичасовой рабочий день на заводе — без выходных, без нормального сна, нормальной еды. Ужасные жилищные условия — миллионы людей живут в бараках. И каждую ночь все эти ребята дежурят на крышах… А молодость проходит! А каково девчонкам! Им хочется любви, личной жизни, надеть приличное белье, а не застиранный до черноты лифчик, иметь хотя бы пару незаштопанных чулок. Я не говорю о куске мыла, духах, — это запредельные мечты! Но хуже всего — старикам, они помирают, как мухи! А нас все призывают и призывают к патриотизму…

Ошарашенный, я слушал Нелю молча, как человек без языка, и думал: кто же из нас прав? Конечно, фронтовику трудно понять, чем живет тыл. Но и людям тыла нелегко понять нас, фронтовиков. Что происходит со всеми нами?.. Захотелось поскорее переменить тему, закончить этот неприятный для меня разговор, и я спросил:

— Зачем ты повела меня на Леонова?

— Пьесу в печати называют самым серьезным откликом на Отечественную, интересно было услышать мнение человека с фронта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.