В тупике?

В тупике?

Обе «лазейки» – тайные сделки и с Гульбенкяном, и с Меллоном, – оправдали себя лишь частично. Они так и не помогли радикально изменить экономическую ситуацию в Советском Союзе, которая продолжала стремительно ухудшаться.

Еще весной 1930 года стало очевидно, что выполнение пятилетнего плана натолкнулось на труднопреодолимые препятствия, о которых никто вовремя не подумал.

Катастрофически не хватало квалифицированных строителей-бетонщиков, монтажников, электриков, водопроводчиков. Неграмотным вчерашним крестьянам, даже занимавшимся прежде сезонными строительными работами, срочно требовалось овладевать новыми для себя профессиями. Теперь им приходилось иметь дело не с привычными топорами, пилами, лопатами, деревянными тачками, простейшими копрами, а с бетономешалками – немецкими «кайзер» или американскими «ренсом», с экскаваторами из США и Великобритании «марион» и «бюкайрес», мощными гусеничными тракторами «катерпиллер», с кранами портальными (грейферами) и поворотными, купленными в Германии у фирмы «Генц». Даже тачки – «стерлинги» – теперь оказались иными, железными.

Проработавшие на стройке полгода уже считались опытными, настоящими рабочими. Чаще всего именно из них и выдвигали десятников, бригадиров. Остальные – и завербованные из всех регионов страны, и доставленные под конвоем для принудительных работ уголовники, раскулаченные, растратчики, басмачи – с трудом осознавали необходимость трудовой дисциплины, долго не могли избавиться от извечных разгильдяйства, лености, склонности к прогулам, пьянству, хулиганству.

Мало того, всех их после окончания строительства предстояло еще обучить труду у токарных, фрезерных, строгальных станков, у штамповочных прессов, конвейера, мартенов возведенных ими же металлургических комбинатов и заводов.

Еще сильнее не хватало инженеров. Старые, «буржуазные» специалисты, получившие высшее образование до революции, плохо или совсем не знали новую технику, технологию, появившиеся только после мировой войны. Ко всему прочему, они слишком привыкли к благоустроенной, спокойной, размеренной жизни, к своим удобным квартирам в больших городах с залитыми огнями улицам, театрам. Потому эти люди и не слишком желали ехать на новостройки куда-то в неизвестность, в чистое поле, где не только нормального жилья, а вообще ничего не было, и все это еще только предстояло возвести.

Новая, советская техническая интеллигенция лишь начинала формироваться. Она еще только училась в новых узкопрофессиональных, с сокращенным до четырех и даже трех лет сроком обучения ВТУЗах – высших технических учебных заведениях, и промышленных академиях, созданных по постановлению ЦИК и СНК СССР от 23 июля 1930 года при ВСНХ.

Ощутимую нехватку инженеров до некоторой степени компенсировали работавшие в СССР по контракту иностранные специалисты из США, Великобритании, Германии, Италии. Они монтировали сложные агрегаты, купленные у них на родине, порой даже работали на тракторах, экскаваторах, кранах. Однако обходилось это стране очень дорого: зарплату им приходилось платить в валюте, да к тому же предоставлять комфортабельное, со всеми привычными им удобствами, жилье.

Еще больше специалистов с высшим и средним специальным образованием потребовало осуществление тех наиважнейших реформ, которые сопровождали выполнение пятилетнего плана и без которых невозможно было рассчитывать на дальнейшее поступательное развитие Советского Союза.

С 1 сентября 1930 года в стране впервые в ее истории вводилось обязательное всеобщее бесплатное начальное – четырехлетнее – образование. Кроме того, на оседлый образ жизни переводили кочевников-скотоводов Средней Азии – казахов, киргизов, туркмен, каракалпаков. Все это вынуждало срочно подготовить десятки тысяч учителей, врачей, ветеринаров, агрономов, зоотехников.

Тогда же обрушилась на власть еще одна, не менее острая проблема. Нехватка средств заставила проводить режим строжайшей экономии абсолютно во всем, кроме того, что требовало собственно выполнение пятилетнего плана, хотя бы в предельно урезанных размерах. Особенно наглядно, ощутимо проявилось это в сокращении управленческого аппарата, названном «чисткой», в массовых увольнениях, вполне справедливо обоснованных необходимостью борьбы с вековечным российским бюрократизмом.

«Чистку» начали во исполнение решений XVI партконференции «прежде всего и главным образом на основании оценки качества работы, а не только по признакам классового происхождения». Ведь соответствующая резолюция предписывала: «Пролетарское происхождение и принадлежность к компартии ни в коем случае не должны превращаться в страховку от чистки»[155].

Сокращения начались прежде всего с центральных аппаратов наркоматов. Так, численность Наркомфина СССР уменьшили на 12 %, Наркомата путей сообщений – на 33 %, Наркомпроса РСФСР – на 30 %. Всего же к ноябрю 1930 года было уволено почти 140 тысяч чиновников, или 11 % всех служащих.

Вынужденной, но ударившей на этот раз по всему населению мерой стало введение нормированного снабжения: карточек на хлеб и крупы, масло и мясо, молоко и яйца, рыбу, талонов на одежду и обувь. Более чем нелегкое положение ухудшалось и из-за значительной инфляции. Постоянные эмиссии практически обесценили твердый еще год назад червонец – денежную единицу СССР, введенную в октябре 1922 года взамен совзнаков и приравненную к золотой десятирублевой монете царской чеканки весом 7, 74 грамма. Прежде червонец обеспечивался всеми золотовалютными запасами Госбанка, но после колоссальных трат как в валюте, так и в золоте, платине он стал всего лишь банкнотой, равной десяти рублям.

Все эти многочисленные недоработки Госплана, просчеты и ошибки ВСНХ, Внешторга, Наркомфина и объясняли то, почему ни на XVI съезде партии, прошедшем в июне 1930 года, ни на каком-либо пленуме ЦК никто больше не вспоминал о решающем: об источниках финансирования пятилетки. А если и говорили о чем-то подобном, то ограничивались предельно обтекаемыми формулировками. Так поступил Я. Э. Рудзутак, выступая на съезде, который, казалось бы, и должен был подвести промежуточный (за половину срока выполнения плана) итог, установить, что же удалось сделать, а что нет и, главное, почему.

«Эти два с половиной года, – предельно просто констатировал Рудзутак, не вдаваясь в детали и подробности, – протекали в интенсивной работе, потребовали напряжения всех сил внутри страны, внутри партии, внутри рабочего класса для разрешения тех задач строительства, которые стояли перед нами»[156].

Вот так, только – «напряжение всех сил», и не больше.

Ни слова не было сказано на съезде и о самой значительной за последние пять лет реорганизации правительства. Она началась сразу же после закрытия съезда и наверняка была предрешена руководством задолго до начала его работы. Реорганизация была вызвана, несомненно, ошибками, допущенными некоторыми наркомами, что и привело к срыву выполнения планов пятилетки, столь опрометчиво разработанных и со слишком большим оптимизмом утвержденных.

В июне Я. Э. Рудзутак – официально для того, чтобы он смог сосредоточиться на руководстве экономическим блоком наркоматов, – был освобожден от практически дополнительной для него должности наркома путей сообщений. Наркомом же НКПС утвердило М. Л. Рухимовича, до этого заместителя председателя Президиума ВСНХ.

В июле подал в отставку в знак протеста против проводимой Политбюро внешней политики Г. В. Чичерин, возглавлявший НКИД почти двадцать лет. Его преемником стал М. М. Литвинов, в то время его первый заместитель.

Август и сентябрь, время отпусков, прошли спокойно, но затем смена членов правительства продолжилась и даже пошла по нарастающей.

В октябре изменился статус уже семи человек. Г. Л. Пятакова утвердили первым заместителем председателя ВСНХ вместо снятого М. П. Томского, а председателем правления Госбанка СССР и заместителем наркома финансов назначили М. И. Калмановича, ранее возглавлявшего Зернотрест, занимавшего пост замнаркома земледелия. Г.К.Орджоникидзе направили руководить ВСНХ, а на его прежний пост – наркома РКИ – был поставлен А. А. Андреев, прежде занимавшийся исключительно партийной работой. В свою очередь В. В. Куйбышева, возглавлявшего ВСНХ, повысили, утвердив заместителем председателя правительства СССР. Н. П. Брюханова, наркома финансов, сняли и понизили до должности заместителя председателя Мособлисполкома, а на его пост, оказавшийся вакантным, перебросили Г. Ф. Гринько, прежде заместителя Госплана, заместителя наркома земледелия.

22 ноября последовало новое решение. Наркомат торговли разделили на два (как то и было до конца 1925 года) – внешней торговли, во главе которого поставили А. П. Розенгольца, и снабжения (внутренней торговли и пищевой промышленности), руководство которым сохранил А. И. Микоян. А 29 ноября сняли с поста наркома труда одного из четверых лидеров «правых» Н. А. Угланова. Его отправили в Астрахань всего лишь директором местного Рыбтреста, заменив малоизвестным партийно-профсоюзным деятелем А. М. Цихоном.

19 декабря Политбюро приняло последнее, решающее постановление: А. И. Рыкова на посту председателя союзного правительства сменил В. М. Молотов, член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б).

Так был сформирован Совнарком СССР, из которого были полностью исключены «правые». Теперь он состоял в основном из убежденных сторонников Сталина: людей, готовых не за страх, а за совесть отстаивать его центристскую политику, любой ценой доводя до завершения пятилетний план, и прежде всего создание тяжелой промышленности.

Рудзутаку предстояло осуществлять общее руководство, координируя работу всех экономических наркоматов. Орджоникидзе следовало в самой жесткой форме добиться в кратчайшие сроки завершения строительства и пуска металлургических комбинатов в Запорожье, Кузнецке и Магнитогорске, автомобильных заводов в Нижнем Новгороде и Москве, тракторных – в Сталинграде, Харькове и Челябинске, комбайновых – в Ростове-на-Дону и Саратове, искусственного каучука – в Ярославле, турбинного – в Харькове, машиностроительных – в Свердловске и Краматорске, Днепровской и Свирьской гидроэлектростанций. Гринько необходимо было по возможности снизить уровень инфляции и восстановить устойчивость рубля. Розенгольцу – выправить положение с экспортом, обеспечив выполнение пятилетнего плана необходимой валютой.

Таким образом, напрямую причастными к вывозу за рубеж и продаже там музейных ценностей теперь оказалось три человека во власти. Прежде всего Рудзутак – не только, как и прежде, отвечавший за все без исключения, что имело хоть малейшее отношение к выполнению пятилетнего плана, но еще и утвержденный 31 декабря председателем Валютной комиссии. Затем Бубнов – он сохранил пост наркома просвещения РСФСР, и потому по решению Политбюро от 19 декабря, когда завершилась реорганизация правительства, стал нести персональную ответственность за экспорт антиквариата. Наконец, Розенгольц после назначения Хинчука полпредом в Берлин был вынужден взять в свои руки все внешнеторговые операции.

Аркадий Павлович Розенгольц, родившийся в 1889 году в семье торговца, окончил Витебское коммерческое училище и в 16 лет вступил в партию большевиков. После Февральской революции он занял пост в президиуме Моссовета, в октябре 1917 года был членом военно-революционного комитета. В годы гражданской войны был членом Реввоенсовета республики и ряда армий. После краткого пребывания в 1922 году в коллегии Наркомфина вернулся в армию, возглавив Главное управление воздушного флота. Затем, в 1925 – 1927 годах, Розенгольц занимался дипломатической деятельностью, в частности, был и.о. полпреда в Лондоне. А с 1928 года работал в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции, где дослужился до заместителя наркома.

Прежде всего Розенгольцу пришлось разгребать те авгиевы конюшни, что оставил ему в наследство Хинчук. Знакомясь с совершенно новым для себя делом, он должен был одновременно попытаться разобраться в нем. Требовалось самостоятельно, не очень полагаясь на подчиненных, изыскать любые возможности, дабы незамедлительно получить как можно больше валюты и тут же расплатиться по не терпящим отсрочки долгам. А их накопилось немало.

Продолжая выполнять пятилетний план, ВСНХ с согласия Политбюро только в течение 1930 года через Внешторг закупил – разумеется, в кредит, – оборудования, сырья, материалов более чем на 1, 5 миллиарда золотых рублей (примерно 750 миллионов долларов) сверх утвержденного Политбюро в январе импортного плана на 1929 – 1930 хозяйственный год. А ведь такие же неотложные заказы имелись и у других наркоматов: у НКПС – на 50 тысяч тонн железнодорожных рельсов, на четыре танкера для экспорта нефти; у Наркомзема – на тракторы для создаваемых машинно-тракторных станций (МТС), призванных обслуживать недавно образованные колхозы; у Наркомздрава – на лекарства, медицинские инструменты; у Наркомпроса – на краски и карандаши, бумагу для школьных тетрадей…

За то, что не просто было заказано, но уже поступило или находилось в дороге, следовало заплатить как можно быстрее, но средства для оплаты еще предстояло изыскать.

Для этого следовало попытаться получить за рубежом новые долгосрочные, лет на пять, займы либо кредиты; продать Германии запланированные 560 тысяч тонн зерна; постараться достигнуть соглашения с объединением американских нефтяных фирм «Сокони», «Вакуум ойл», «Стандарт ойл оф Нью-Йорк» и «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» о возможном увеличении советской квоты. Нужно было сбыть в Великобританию как можно больше леса, пиломатериалов, льна, пушнины; учесть, сколько и почем Госбанк СССР продаст золота и платины. И конечно же надлежало разобраться, что и почему скопилось на берлинских складах «Антиквариата».

Разумеется, Лазарев оказался прав, – впрочем, как и все его коллеги, критиковавшие методы работы внешторговцев. Непонимание специфики антиквариата привело к переизбытку его на мировом рынке (и без того страдавшего от депрессии), к затовариванию средних по качеству произведений искусства, которые при других условиях обычно по низким ценам быстро раскупались на аукционах. Тайные сделки с Гульбенкяном и Меллоном породили у Внешторга неуемное желание сбывать теперь преимущественно шедевры мирового класса. Еще бы, их продать гораздо проще, да и прибыль они приносят огромную! Однако «Антиквариат» не собирался отказываться и от привычных изъятий вещей заурядных: ведь это не создавало в музеях проблем, не вызывало сопротивления искусствоведов.

Весь 1930 год внешторговцы продолжали засыпать Эрмитаж далеко не всегда выполнимыми требованиями. Вот лишь некоторые из них, наиболее показательные.

Январь.

«Предлагаю в ближайшее же время закончить выделение тех золотых и платиновых предметов, которые не нужны Эрмитажу, и передать эти предметы согласно данным указаниям».

«Прошу допустить представителя „Антиквариата“ т. Богнара Э. И. к отбору совместно с представителями Эрмитажа следующих предметов для экспорта:

1. 250 картин стоимостью не ниже в среднем 5 тысяч рублей каждая (фламандской, голландской, французской и итальянской школ).

2. Оружие из арсенала Эрмитажа на сумму 550 тысяч рублей (доспехи, шлемы, щиты и различного рода оружие).

3. Из особых кладовых государственного Эрмитажа скифское золото на сумму по соглашению с правлением Эрмитажа.

4. Из отделения гравюр вторые и третьи экземпляры в пропорции 75 процентов и 25 процентов третьих экземпляров. Обращаю Ваше внимание на необходимость срочного разрешения вопроса о выделении гравюр, которые могут быть реализованы в течение ближайшего времени.

5. Из запасов Эрмитажа – книги экспортного значения и не связанные непосредственно с экспозицией и научной работой (библии, манускрипты, инкунабулы и т. д. из Голицинского собрания».

«В связи с ожидаемым приездом крупных антикваров из Парижа Вам надлежит в срочном порядке наметить возможные выделения для нужд „Антиквариата“ предметов, относящихся к античному искусству, эпохи ренессанса и готики, преимущественно изделий из золота, эмали, слоновой кости, других драгоценных металлов, мебель, гобелены, бронза, ковры».

Июль.

«Сектор науки Наркомпроса предлагает Вам передать незамедлительно Всесоюзному объединению „Антиквариат“ (Ленинград, набережная 9 января, 18) выделенные ударной бригадой предметы согласно акта от 24 февраля 1930 года на сумму рублей 364 500. Из перечисленных в акте предметов следующие №№ не передаются „Антиквариату“: №№ 6 – 17, на сумму рублей 100 000, выбранные же вещи согласованы с „Антиквариатом“.

Сентябрь.

«Согласно утвержденного для „Антиквариата“ плана на четвертый квартал Вам необходимо выделить для реализации гос. конторе „Антиквариат“ Сасанидское серебро на сумму 50 000 рублей, скифское золото на сумму 50 000 рублей и два французских портрета на сумму 200 000 рублей»[157].

Подобным предписаниям сотрудники Эрмитажа сопротивлялись далеко не всегда. Они беспрекословно выделили из дублетного фонда отдела нумизматики 347 золотых и 17 платиновых монет, предоставили для экспорта кирасу и шлем, полный комплект рыцарских доспехов работы немецких оружейников XVI века. Музей передал представителям «Антиквариата» полторы сотни гравюр – вторых и третьих экземпляров, которые тут же были отправлены в Лейпциг для аукционной фирмы «Бернер», и большую партию не представлявшего ценности для музея фарфора (парадные сервизы «Парижский», «Орловский», «Малтыковский»). Нашлись и картины: французов Ю.Робера, А. Ватто. Ж. Б. Грёза, Л. Лагрене, Ф. Лемуана, Ж. Лоррена, – голландцев Ф. Ван Мириса, Г. Беркхейде, А. Ван Остаде, Г. Ван Хонхорста, М. Ван Хемскерке, а также иных известных и малоизвестных живописцев XVII – XVIII веков.

Однако такую покорность музейные работники проявляли далеко не всегда – в ряде случаев они категорически возражали, сопротивлялись и даже добивались сохранения того, что полагали самым ценным, неотделимым от сложившегося, существующего собрания.

Именно так реагировал С. Тройницкий на требование комиссии Ленинградского областного финансового отдела передать в ее распоряжение раку Александра Невского, незадолго перед тем переданную в отдел прикладного искусства Эрмитажем из лавры. Он направил Леграну продуманную, мотивированную докладную:

«Ввиду того, что имеется предположение использовать раку Александра Невского в качестве металла, считаю своим долгом высказать нижеследующее:

Рака Александра Невского является исключительным художественным произведением середины XVIII века и в настоящее время почти единственным в мире памятником такого рода. Она была выполнена русским мастером по проекту, несомненно принадлежащему знаменитому зодчему Растрелли. Вместе с тем, рака представляет собою и культурно-исторический памятник исключительного значения и широко используется по линии антирелигиозной пропаганды. Вес ее несомненно далеко не так значителен, как это принято думать, так как самая крупная часть сооружения состоит из тонких листьев, положенных на дубовую основу.

Следовательно, такой уникальный и вошедший в музейную работу памятник может оказаться уничтоженным для получения сравнительно ничтожной суммы, что, конечно, вряд ли может считаться целесообразным»[158].

Как ни странно, но Легран, прежде всегда безоговорочно поддерживавший любые требования и Внешторга, и Наркомфина, на этот раз стал на сторону своих подчиненных: поддержал позицию Тройницкого и добился отмены требования.

Далее борьба разгорелась за изделия из золота и серебра, найденные археологами в конце XIX века и представляющие величайшую научную и художественную ценность отнюдь не как драгоценный металл, а сами по себе, в своем первозданном виде.

1 сентября 1930 года в Эрмитаже с пометкой «весьма срочно» получили очередное предписание «Антиквариата»: «Просим весьма срочного распоряжения о выдаче нам прибывших из провинции и находящихся у Вас на ответственном хранении предметов так называемого Сасанидского серебра. Заместитель председателя правления Самуэли»[159].

Так как не только музей, но и его директор никак не отреагировали на столь безапелляционное послание, 11 сентября Легран получил депешу уже от своего непосредственного начальника: «Согласно утвержденного для „Антиквариата“ на четвертый квартал плана Вам необходимо выделить для реализации государственной конторе „Антиквариат“ Сасанидское серебро на сумму 50 тысяч рублей, скифское золото на сумму 50 тысяч рублей и два французских портрета на сумму 200 тысяч рублей. И. о. заведующего сектором науки, руководитель художественной группы Вольтер»[160].

Внешторг жаждал как можно скорее стать обладателем, пусть даже и на самый непродолжительный срок, поистине уникальных вещей – ведь таких не имел ни один музей мира – завладеть ими во что бы то ни стало, дабы тут же, без промедления, продать их зарубежным антикварам и… выполнить квартальный план.

Что же на этот раз стало яблоком раздора?

Сасанидское серебро – это неповторимая по полноте эрмитажная коллекция редчайших образцов искусства Ирана периода правления династии Сасанидов (III – VII веков нашей эры). Держава Сасанидов, раскинувшаяся от Индии до границ Византии, охватила практически весь Средний Восток до завоевания его арабами и воцарения там ислама, коренным образом изменившего культуру многих народов. Коллекция включала блюда и чаши, бутыли и кувшины, водолеи и курильницы из полновесного серебра. Сосуды были украшены тончайшей чеканкой, непревзойденной по мастерству исполнения и сумевшей передать сцены царской охоты, сражений, женских танцев, изображения фантастических птиц и зверей в обрамлении гирлянд невиданных цветов.

Все эти предметы когда-то были найдены в Иране, затем они попали в частные собрания князей Юсуповых, графов Строгановых, что и могло привести к ошибке (возможно, сознательной) в требовании «Антиквариата»: мол, сасанидское серебро «прибыло из провинции», находится всего лишь «на хранении». В конце XIX века все эти предметы соединились под прозрачным стеклом витрин торжественных залов Эрмитажа, где им только и следовало находиться.

Еще более ценной (прежде всего для науки) была коллекция золотых изделий, характеризующих культуру скифов – ираноязычных племен, в эпоху античности обитавших на степных просторах Северного Причерноморья от берегов Азовского моря до устья Дуная. Они оставили после себя погребальные курганы, некоторые из которых – Чертомлыкский, Солоха, Куль-Оба, Майкопский, Келермесский – стали всемирно известны благодаря раскопкам русских археологов. Во второй половине XIX века им посчастливилось обнаружить там великолепные изделия древних греческих и скифских мастеров. Гребни и фибулы, браслеты и серьги, височные подвески и ожерелья, сосуды, блюда и чаши, оружие и фрагменты конской сбруи, орнаментированные в так называемом зверином стиле или украшенные чеканными жанровыми сценами, позволили ученым отчасти воссоздать и облик исчезнувшего народа, и образ его жизни.

Такого рода вещи уникальны по своей сути. Кроме того они имеют высочайший художественный уровень и почтенный возраст: от 17 веков для сасанидского серебра до 26 – для скифского золота. Потому и восстали решительно сотрудники Эрмитажа против кощунственных, с их точки зрения, покушений «Антиквариата» на бесценные сокровища – восстали впервые все без исключения. В акте, составленном в декабре 1930 года по распоряжению Леграна, Тройницкий и молодая заведующая отделом Запада Т. Л. Лиловая безапелляционно отметили: «В Скифском отделе золота и серебра немузейного значения не обнаружено»[161]. Несколько позже уже сам Легран, обращаясь к начальнику Главнауки И. К. Лупполу, столь же требовательно писал:

«Я Вам неоднократно докладывал, что считаю величайшей и непоправимой ошибкой выделение Сасанидского серебра на экспорт. Обесценение наших восточных собраний – неизбежное, если мы допустим это покушение „Антиквариата“ – уничтожит последнее и единственное теперь (после того, что испытало наше собрание картин) основание, дающее нам право занимать место в ряду мировых музеев. Я бы хотел обойтись без этой формулы, которая, к сожалению, успела стать сакраментальной фразой, но здесь ее нечем заменить.

Я не согласился допустить «Антиквариат» к составлению списков до выяснения в Наркомпросе принципиального вопроса о том, является ли допустимым вообще расширение экспортных операций «Антиквариата» за счет ценностей Восточного отдела, которые одни лишь и поддерживают в настоящее время мировую репутацию Эрмитажа в целом. Очень прошу Вас срочно поставить этот вопрос в Наркомпросе и дальнейших инстанциях и добиться соответствующего ограничения антиквариатской экспансии.

До ваших указаний я буду строго держаться занятой позиции, несмотря на то что она грозит и новыми осложнениями с «Антиквариатом», и, быть может, новым обращением его в областную контрольную комиссию, на этот раз уже с жалобой не на Капман (сотрудника Эрмитажа, секретаря местной партячейки. – Ю. Ж. ), а на меня, но иных способов поведения в моем распоряжении нет»[162].

Как ни странно, но на этот раз Главнаука не поддержала «Антиквариат», как прежде. Даже Бубнов, обязанный решением Политбюро делать все для выделения на экспорт произведений искусства из музейных фондов, не использовал своих прав наркома, административной власти над подчиненными – он признал правоту директора музея и не стал вмешиваться.

Однако победа далась нелегко. Сотрудникам Эрмитажа все же пришлось отчасти компенсировать «потери» внешторговцев, которым пришлось передать: восемнадцать средневековых свитков Торы; разнообразное западноевропейское оружие XVI – XVII веков; византийские золотые ювелирные изделия; фарфор конца XVIII – начала XIX века отечественных мануфактур; картины западноевропейских живописцев преимущественно XVIII века из поступивших в Эрмитаж только в начале 1920-х годов собраний Семенова-Тян-Шанского, Юсупова, Горчакова, некоторых иных.

Более значительными оказались утраты, понесенные отделом нумизматики. Ему в начале 1931 года пришлось передать Советской филателистической ассоциации, торговавшей как внутри страны, так и за ее пределами, почтовыми марками и бонами (бумажными денежными знаками, главным образом печатавшимися на территории бывшей Российской империи в годы революции и Гражданской войны), значительную – свыше 16 тысяч штук – партию монет. Среди них имелись довольно редкие, античные, чеканенные в Сиракузах, Афинах, Пантикане, Македонии, Армении, Иудее; встречавшиеся значительно чаще римские и восточные; западноевропейские – от Средневековья вплоть до XX века; наконец, интересные своей полнотой коллекции монет древнерусских княжеств, а также новгородские гривны.

Помимо действительно музейных предметов тогда же расстался Эрмитаж и с тем, что оказалось в его хранилищах совершенно случайно: с золотыми и серебряными окладами икон, паникадилами, лампадами, потирами, дарохранительницами, различными крестами, прочими предметами религиозного культа, ценными лишь драгоценным металлом, из которого они и были изготовлены в последние несколько десятилетий.

Но Эрмитаж уже не только выдавал (чаще всего по принуждению), но и начал получать. Он пополнил свое собрание живописи и прикладного искусства благодаря явному провалу прошедшего в мае 1931 года и ставшего последним для «Антиквариата» берлинского аукциона «Рудольфа Лепке». Согласно каталогу, на аукционе выставлялись предметы исключительно из Строгановского дворца.

Собственно, в провале аукциона не было ничего неожиданного: усиливавшийся с каждой неделей в Германии экономический кризис разорил не только коллекционеров, но и вообще всех обычных посетителей «Рудольфа Лепке». Только потому и оказалась непродана половина из 150 картин.

Дороже всего ушла картина Лукаса Кранаха «Адам и Ева», давшая устроителям чуть больше десяти тысяч долларов. Остальные холсты, такие как «Святое семейство» Андреа дель Сарто, «Портрет Триеста» Антониса Ван Дейка, «Портрет Воронцовой с дочерью» Джорджа Ромни, другие такого же художественного уровня, ушли почти за бесценок – в среднем от 500 тысяч долларов.

Так и не обрели новых владельцев «Портрет Николаса Рококса» и «Портрет Балтазарины Ван Линник» кисти Ван Дейка, блестящая картина Рембрандта «Христос и самаритянки у колодца», холсты Пуссена, Буше, Лорена, Виже-Лебрена, Берне, Роббера, Грёза, Беллини и другие. Все они были возвращены аукционной фирмой «Антиквариату», а тот поспешил отправить их в Ленинград, где и передал Эрмитажу.

Такая же судьба постигла и произведения прикладного искусства, представленные фирме «Рудольф Лепке», – бронзу, скульптуры, гобелены, мебель Строгановского дворца. Из 148 предметов удалось продать, причем по крайне низкой цене, всего 101. Оставшиеся вещи также вскоре пополнили фонды Эрмитажа.

В целом майский аукцион принес «Антиквару» всего 613 326 долларов.

Все происходившее несомненно свидетельствовало о каких-то новых тенденциях: и то, что Наркомпрос вдруг стал на сторону Эрмитажа в его тяжбе с «Антиквариатом» из-за сасанидского серебра и скифского золота, и прекращение изъятий подлинных мировых шедевров живописи для Гульбенкяна и Меллона, и совершенно неожиданная передача Эрмитажу всего, что так и не удалось продать в Германии.

Не менее показательным стал и очередной циркуляр Наркомпроса, разосланный в первых числах февраля 1931 года во все заинтересованные учреждения. Он устанавливал возвращение к практике трехлетней давности: теперь вновь передавать «предметы музейного значения» Наркомвнешторгу и Наркомфину следовало лишь после предварительного изучения и утверждения соответствующих списков в секторе науки. То есть рекомендовалось соблюдать процедуру, установленную Совнаркомом еще 20 августа 1928 года.

Правда, вполне возможно, что новый циркуляр отнюдь не преследовал цель защитить, обезопасить культурно-историческое наследие. Скорее всего, Бубнов таким образом спешил закрепить за собой права, которые предоставляло ему решение Политбюро от 19 декабря, возложив именно на него, а не на наркома внешней торговли Розенгольца, всю полноту ответственности за экспорт антиквариата.

Но как бы то ни было, происходившее явно свидетельствовало о наметившихся весьма серьезных переменах.