Глава третья

Глава третья

Продолжение царствования Петра I Алексеевича

Два фельдмаршала. — Петр в Полоцке. — Происшествие в униатском монастыре. — Поражение Шереметева при Гемауертгофе. — Петр в Курляндии. — Огильви и Меншиков. — Паткуль в Саксонии. — Дело о передаче русских войск в австрийскую службу. — Паткуль схвачен саксонскими министрами и заключен в Зонненштейн. — Посольство Шенбека к царю с объяснениями по этому делу. — Поход Карла XII в Литву. — Зимовка русского войска в Гродно. — Выступление его оттуда. — Увольнение Огильви. — Петр и Меншиков в Киеве. — Неудачная осада Выборга. — Битва при Калише. — Король Август заключает отдельный мир с Карлом XII. — Петр в Жолкве. — Сношения с польскими вельможами и кандидатами на польский престол. — Матвеев в Англии. — Предложение герцогу Марльборо русского княжества. — Сношения с Франциею и Австриею. — Петр предлагает польский престол принцу Евгению Савойскому. — Деятельность Толстого в Константинополе. — Посольство князя Куракина в Рим. Приготовления Петра к встрече неприятеля в России. — Башкирский бунт. — Булавинский бунт.

Встретивши Новый, 1705 год в Москве, Петр в феврале отправился в Воронеж, где провёл два месяца, спустил 80-пушечный корабль «Старый Дуб», велел Апраксину к будущей весне приготовить десятка два с лишком судов и в конце апреля возвратился в Москву; здесь был задержан сильною лихорадкою и в самом конце мая отправился в Полоцк, где уже было собрано большое русское войско — тысяч шестьдесят. У Петра было два фельдмаршала — Шереметев и Огильви. Последнему хотелось быть одному главнокомандующим, но это было противно основной мысли Петра — не давать иностранцу главного начальства, упражнять своих, и он разделил войско между двумя фельдмаршалами. Огильви был очень недоволен; князь Репнин писал Меншикову: «Слышал я неподлинно, будто господин фельдмаршал писал о разорении от наших войск к полякам; истинно не могу я признать, какого нраву стал человек перед прошлым годом; зело неприступен, живет в кляшторе езувицком, и по всяк час они у него. Дай боже, милость твоя к нам изволит приехать и все сам увидит. А разорения поляков, если б какое было, милость твоя уже давно сам здесь изволил бы слышать и видеть». Но кто бы ни были вожди и как ни расхваливали иностранцы русское войско, Петр требовал одного, чтоб отнюдь не давали генерального боя шведам.

Петр начал в Полоцке очень весело: приходили известия, как шведам не удалось напасть на Петербург с моря и сухого пути. Но окончилось пребывание в Полоцке печальным происшествием. Петр был раздражен против униатского духовенства, которое имело тайные сношения с шведами и сапежинцами ко вреду русского войска: один из монахов, бывший прежде православным, отличался сильными выходками против русских, возбуждал народ к тайному побиению царских солдат, бранил Петра и короля Августа. Петр молчал, потому что считал неблагоразумным, вступя союзником во владения республики, начать преследованием униатов и тем возбудить подозрение в правительстве и католическом народонаселении Литвы и Польши. Но судьба хотела иначе. Вечером 30 июня, накануне отъезда из Полоцка, он зашел с своими приближенными посмотреть униатский монастырь. Масло было подлито в огонь, уже существовавшее раздражение усилилось, когда монахи не пустили его в алтарь как противника их веры. Петр сдержался, однако, и тут. Увидавши образ, отличавшийся особенными украшениями, он спросил: «Чей это образ?» Монахи отвечали: «Священномученика нашего Иосафата (Кунцевича), которого ваши единоверцы умертвили». Тут Петр уже не выдержал и велел своим приближенным схватить монахов. Но монахи, видя малочисленность царской свиты, не сдались, начали кричать о помощи, сбежались послушники вооруженные, началась свалка, и некоторые из царских приближенных были ранены; наконец русские одолели, четверо униатов были смертельно ранены. В этой схватке раздражение Петра достигло высшей степени, и он велел повесить монаха, отличавшегося своими выходками против него в проповедях. Этим печальным событием воспользовались, с одной стороны, католики, не преминувшие раскрасить его своими красками; с другой стороны, внутренние враги Петра, которые также раскрасили событие своими красками: в 1708 году каторжный колодник, бывший солдат Иван Архипов, говорил: когда Петр был в Полоцке, и в то время день Петра и Павла пришелся в пятницу; государь заставлял благочестивой веры чернецов есть мясо; они не согласились, Петр позвал их в церковь молебен слушать, и как стали молебен служить, государь вынул палаш и двух человек убил до смерти, третьего ранил. В это время было видение: Иисус Христос в облаках, держа в одной руке копье, в другой огненные стрелы, говорил с гневом: «Время его за такое дело покарать!» Но богородица упросила ждать покаяния.

1 июля царь вместе с полками отправился из Полоцка в Вильно, отпустивши за несколько дней Шереметева против шведов, находившихся в Курляндии под начальством генерала Левенгаупта. 22 июля царь получил известие, что Шереметев разбит при Мурмызе, или Гемауертгофе, 15 июля: Шереметев, русский фельдмаршал, которого имя было связано с первыми успехами над страшными шведами, русский фельдмаршал, которого Петр решился поставить рядом с рекомендованным за границею Огильви! «Сия потерка, — по словам Петра, — учинилась таким образом: фельдмаршал Шереметев с кавалериею, когда приблизился к неприятелю, а пехота и пушки еще не поспели, тогда, не дождався оных, старым обычаем бесстройно ударили на неприятельскую кавалерию, которую так сломили, что некоторые из них явились в Прусах: тогда генерал Левенгоупт с пехотою отступил к лесу, и наши вместо того, чтоб дожидаться пехоты и атаковать неприятельскую пехоту, ударились обоз грабить неприятельский, а тем временем наша пехота приспела, которую Левенгоупт атаковал и с поля сбил, а кавалерия, увидя то, ушла, а пушки наши неприятель назавтрее нашел. И тако сами своей потерки виноваты». Это известие составлено не очень удачно: выражение «старым обычаем бесстройно» скорее может относиться к последующему, чем к начальному, действию русской конницы, ибо хотя она ударила и старым обычаем бесстройно, однако сломила неприятеля; преобразователь не удержался от желания укорить старый обычай. Но преобразователь не изменил своему величию в ответе Шереметеву; здесь он стал в уровень с тем великим народом древности, который благодарил своих разбитых полководцев за то, что они не отчаялись в спасении республики. Петр писал Шереметеву: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободрять».

1 августа Петр выступил из Вильны в Курляндию: ему хотелось перенять Левенгаупта, которого Шереметев должен был отрезать от Риги. С этою целию он послал Шереметеву наказ: «Пойти как можно скорее и отрезать неприятеля от Риги; отрезав, отнюдь бою не давать, но на переправах держать, а если сильно захотят перейти, то закопать пред собою, чтоб им конечно пресечь путь, и на каждый день посылать к нам письма, что чиниться будет, чтоб нам о всем быть известным, и потому немедленно поспешать. Сказать всем под смертью, чтоб по тем статьям делали, каковы даны 703 году, когда шли на Кронгиорта; також отнюдь бы не скакать за неприятелем, хотя оный бежать будет, но шагом или по нужде малою грудью, под смертью же». Поручение было трудное; Шереметев отвечал: «Тебе, государю, известно, что неприятель с пехотою и пушками: если пойдет на нас всею силою, как будем управляться с фузеями против пушек? А у меня никаких окопных припасов нет: все отосланы с пехотными полками в Полоцк». Но дело не дошло до управления с фузеями против пушек: Левенгаупт успел перебраться за Двину к Риге, к большому неудовольствию Петра, который писал Головину: «Мы здесь великое несчастие имеем, понеже господин Леингопт, яко Нарциз от Эхо, от нас удаляется».

Приказавши Шереметеву сторожить шведов на левом берегу Двины против Риги, Петр пошел отобрать у них Митаву. После семнадцатидневной осады шведы сдали столицу Курляндии 2 сентября, вслед за тем сдали Бауск. Петр писал о Митаве Ромодановскому: «Сие место великой есть важности: понеже неприятель от Лифлянд уже весьма отрезан и нам далее в Польшу поход безопасен есть».

Мы видели, что в Митаве Петр получил известие об астраханском бунте, вследствие чего один из фельдмаршалов, Шереметев, был отправлен на восток. Но от этого другому фельдмаршалу, Огильви, оставшемуся теперь единственным в западной армии, не стало легче: при войске находился любимец государя принц Александр, т.е. Меншиков, к которому все обращались, особенно русские генералы, и которому Петр доверял больше, чем иностранному наемнику. Разногласие между Огильви и Меншиковым началось по поводу выбора места для зимних квартир. Огильви самым удобным местом казался Меречь, Меншикову Гродно, как более укрепленный природою, где и с небольшими силами можно долго держаться против неприятеля; Меншиков писал Петру: «Я рассуждаю: зело не рад он (Огильви) моему приезду, и все делается вопреки мне». Петр согласился с Меншиковым, и войско введено в Гродно, куда отправился из Митавы и сам царь. В октябре сюда же приехал и король Август, которому Петр дал главное начальство над войском, а сам в декабре отправился в Москву.

Таким образом, сильное русское войско введено было в Литву для соединенного действия с войсками Августа против шведов. Исполнилось то, чего так желал Паткуль, но он не радовался исполнению своего желания. Мы оставили его в Саксонии в очень затруднительном положении относительно русского войска, ему вверенного.

В Москве жалобы князя Д. М. Голицына производили впечатление, и Паткуль в начале 1705 года счел нужным оправдаться. «У меня нет намерения, — писал он Головину, — отставить всех московских начальных людей, потому что я нахожу между ними таких, которых, когда хорошо выучатся, не отдам и за многих немцев; с московским человеком лучше иметь дело, чем с немцем, потому что первый лучше знает, что такое послушание, а второй очень много рассуждает; над немцами должно наряжать большие военные суды, а москвичи в своих квартирах так покойно живут, что жалоб на них почти нет, и для всей земли они гораздо сноснее, чем свои саксонские солдаты; удивительно, что я по сие время ни одного московского солдата не предал смертной казни. Господин князь Голицын теперь лучше стал себя вести, и, ваше превосходительство, будьте благонадежны, что я с радостию ему угождаю ради его изрядной фамилии».

Вслед за этим письмом новые жалобы на худое состояние русского войска: «Мы сидим здесь в тесноте, и царского величества вспомогательные войска худую фигуру представляют, потому что почти нагие ходят и при дурном своем уборе и негодном ружье никакой службы показать не могут; русские деньги принуждены мы разменивать с большим убытком, и те скоро издержатся, и не знаю, каким способом будем содержать этих бедных людей? Король польский часто попрекает мне за такую плохую помощь, тогда как он исполняет все условия союза и наследственные свои земли разорил: я против явной истины не могу ему ничего говорить. Из Литвы приходят великие жалобы на царские войска, там стоящие; король об этом сильно скорбит и вместе с благонамеренными поляками опасается, что эти вспомогательные войска произведут ненависть и вместо ожидаемой пользы навлекут на королевскую шею беспокойство и насчастие. Ваше превосходительство требует, чтоб русским войскам скудости в провианте не было: но я уже доносил, что в здешней малой земле провианту мало и очень он дорогой; вскоре опасаются совершенного голода; офицеры продали лошадей, обоз, платье и все прочее, и часть их уже ходит по дворянским дворам и просит хлеба. Артиллерию невозможно с места сдвинуть, потому что все станки и телеги очень дурно сделаны и железом дурно окованы, очень стары и негодны; большая часть лошадей от скудости кормов и трудного похода померли, так что до начала нового похода ни одной не останется; то же самое и с мушкатерскими лошадьми, у которых телеги все переломаны, а здесь их нельзя так дешево сделать, как на Москве, потому что ни куска дерева даром не получишь. Король еще здесь, в Дрездене, и неизвестно, скоро ли и пойдет ли когда в Польшу. Здесь по всех делах большая смута, думают только о забавах, а важные дела оставлены. Если можете, ваше превосходительство, от двора этого меня избавить, то буду вам вечно благодарен. Бог ведает, что из этого всего выйдет? Король прусский уже дважды собственноручно писал сюда к своему министру, приказывая ему меня остеречь, чтоб я не дался в обман, потому что тайно устраивается мир; я королю польскому об этом говорил, но в ответ получил одни неты. Что тогда делать, если король шведский будет нас держать в постоянной осаде и войскам царским ни за деньги, ни без денег пропитаться будет нельзя? Могу ли я тогда передать их другому государю?»

В апреле Паткуль в письме к Головину выразил отчаяние в счастливом исходе войны и угрозу покинуть царскую службу, приправив все это упреками в дурном ведении дела со стороны Петра, который не послушался его и соединил ранее свои войска с королевскими: «Ведомости отовсюда приходят, что шведский король в нынешнем году будет иметь больше 40.000 войска в Польше, и если б в прошлом году не пренебрегли соединением войск, то в нынешнем году мы бы могли иметь определенный воинский поход, а теперь мы посмотрим, что из этого будет, и кто исправит те ошибки, которые дадут себя чувствовать при окончании войны; я исполняю свое дело как добрый человек и пишу все это для того, чтоб вина не пала и на меня, когда игра будет испорчена, чего я очень боюсь, ибо дело делают не так, как следует. Паткуль имеет в мыслях выйти вон из этих танцев и оставить честь другим, которые могут лучше его делать, особенно когда при всех своих тяжких трудах он получает вместо благодарности вонь. Напоминаю, что шведов надобно в Курляндии разорять безо всякого замедления. Стыд перед целым светом, что царское войско в нынешнюю зиму ничего не сделало, и если и впредь будут поступать так же, заботиться только о многочисленных, а не об устроенных войсках, упускать удобное время и во всем опаздывать, то увидят печальное окончание этой комедии, и всякому надобно будет заботиться о себе. Паткуль просит о своем расчете и после ни о чем уже более просить не будет, это последнее его желание». Причина раздражения вскрывается в конце письма: «Ваше превосходительство пишет, что царское величество приказал капитанов и ротных офицеров из русских только употреблять, потому что русские офицеры у вас свое дело очень хорошо исполняют, и что фельдмаршал Огильви нашел русских вовсе не хуже немцев. Я сказал об этом королю, который совершенно другого мнения». Пред самою отсылкою письма Паткуль был опять страшно раздражен: король велел его спросить: для чего он доносит царю, что он, король, кроме забав, ничем на занимается. Паткуль отвечал, что, как добрый человек, не может запереться. В письме к Головину Паткуль жалуется на князя Григорья Долгорукого, который, по его мнению, из соперничества разгласил то, что Паткуль писал ему по секрету. «Я не хочу иметь с Долгоруким больше никакого дела, и не извольте поручать мне с ним вместе ничего», — писал Паткуль.

В начале августа Паткуль опять стал писать о переводе русского вспомогательного отряда в австрийскую службу в случае крайности, если никак нельзя будет вырваться из Саксонии. Тут же Паткуль давал знать о каком-то чуде, вследствие которого русское войско, находившееся в таком жалком состоянии, вдруг преобразилось в отличное. Долгорукий в письме к Головину объяснял это чудо: «Писал ко мне князь Дмитрий Голицын, что солдаты московские великую нужду в Саксонии терпят, а паче офицеры жалованья не имеют, а которое и дано было солдатам, Паткуль давать им не велел, а приказал на те деньги покупать им рубахи, галстуки, рукавицы, башмаки, чулки, а покупают иноземцы ценою дорогою, и, живучи, он, князь Димитрий, никакого себе приятеля по се время в Дрездене не имеет, и что будто саксонцы к нашей стороне мало склонны и будто с московскими офицерами гнушаются с одного блюда есть». «Король, — писал Паткуль в конце сентября, — отнюдь не хочет позволить, чтоб вспомогательные русские войска в службу другого государя пошли; король ими чрезвычайно доволен, никто их не узнает и не поверит, чтоб это было то самое войско, которое в прошлом году сюда пришло. Но в деньгах большая скудость». В октябре Паткуль написал решительно: «Дайте мне окончательную резолюцию, что делать с вспомогательными войсками, потому что без денег им жить невозможно. Если мне дастся знать, что денег к ним прислано не будет, то я им это объявлю и тотчас их распущу; могут они в божие имя разбежаться; что из этого выйдет, царское величество увидит: известно, что тогда эти бедные люди принуждены будут доставать себе пропитание грабежом и разбоями и наполнят собою виселицы и колеса, к бесчестию русского народа. Вы пишете, что весною перевели сюда по векселю 40.000 ефимков, но до нас дошло только 33.000; между тем я до сих пор промышлял платья, оружие, припасы и ежедневное пропитание людей на мой кредит, но уже больше делать этого не могу, не хочу потерять кредит и честь, обанкрутиться, будучи царским министром и генералом».

В следующем письме Паткуль дал знать, что Август II на днях отправляется на свидание с царем, и потому просил его съехаться с некоторыми из его верных советников и написать, чего королю домогаться у царя и каким образом надобно будет продолжать войну. Паткуль написал пункты по соглашению с королевскими министрами, но дал знать Головину, что сделал это неискренно, принужденный с волками выть по-волчьи. «Я уже открыл вашему превосходительству, — писал Паткуль, — какие причины я имею остерегаться, потому что я здесь в когтях злых людей; меня отравят или изведут каким-нибудь другим способом, если проведают, что я неискренно потакаю их планам. Поэтому я принужден выть с этими волками, но напоминаю вам, чтоб вы особенно не полагались на артикулы: 1)о порабощении королевства Польского; 2) о политике с Пруссиею; 3) о намерении относительно Данцига; 4) о продолжении войны. Не верьте, хотя бы вам показывали и собственноручное мое писание. Все это химеры людей, у которых в руках дело польского короля; сам король втайне не согласен с ними, но я принужден их ласкать и соглашаться на их безумные мнения, потому что чрез них все проведываю. Король польский прежде сильно добивался самодержавия в Польше, но теперь от этого отстал, потому что война его умягчила и он был бы очень рад с честию от нее освободиться и быть в покое; теперь он видит также, как дурно ему советовали ссориться с прусским двором, и он теперь много дал бы, чтоб ему мало-помалу можно было войти с ним в дружбу. Напоминаю, что царское величество больше всего должен заботиться об истинной дружбе с королем прусским, ибо если мы с ним дружбу потеряем, то все пропадет, и вам не следует удивляться, что я этот двор так ласкаю».

Петр поручил Паткулю съездить в Берлин и скрепить дружбу России с тамошним двором. В инструкции говорилось: «Объявить, что Паткуль имеет полную мочь постановить договор, по которому прусский король принял бы сторону России и Польши и сильным посредничеством своим выхлопотал бы им благополучный и честный генеральный мир; или если швед заупрямится, то принудил бы его к тому силою и угрозою воинскою. За это царское величество обещает прусскому королю польские Пруссы (Западную Пруссию), сколько ему их будет потребно, а короля польского к уступке их уговорит, в чем тот уже склонность свою явил. Царское величество обещает также с королем прусским заключить взаимный гарантийный трактат — с своей стороны об Ингрии и Эстляндии, а с прусской о польских Пруссах — против всех наступателей и неприятелей. Если король прусский объявит, как писал к нам посланник его Кейзерлинг, что швед обещал ему больше прибыли, то обнадеживать его, что царское величество по мере возможности его пользы искать будет, и вовсе ему в том не отказывать. Если же король прусский не может или не захочет вступить в такой договор, то по нужде изволь домогаться, чтоб хотя нейтральный трактат заключить».

Паткуль поехал в Берлин и, возвратившись оттуда, писал Головину в ноябре, что король прусский хочет жить и умереть в верной дружбе с царем и готов служить ему всюду, у шведов и союзников. Прусские министры горько жаловались, что в прошлом году не состоялось соглашение единственно по зависти и ненависти короля польского, который думает только об одном, как бы покончить войну с честию или бесчестием и потом действовать против короля прусского. «Злоба в Пруссии против короля польского страшная, — писал Паткуль, — король и советники его имеют главным правилом, что ни один человек на свете не может верить королю польскому, который от своих людей и от всех потентатов считается фальшивым человеком. Я прилагал все труды к искоренению этого мнения, но напрасно и боюсь дурных последствий от такого расположения берлинского двора. Прусские министры дали мне ясно знать, что они склонны признать польским королем Станислава Лещинского, и хотели от меня проведать, как царское величество на это посмотрит. Я объявил, что не имею указа говорить об этом, но думаю, что это сильно потревожит царское величество. Когда я сказал, что все пошло бы прекрасно, если б три державы — Россия, Польша и Пруссия вступили в тесный союз, то они отвечали: как можно с королем Августом предпринять что-нибудь путное? Кроме того, что этот государь по природе непостоянен, лжив и скрытен, все его министры полушки не стоят, кто из них не плут, тот ничего не знает; как бы честно союзник с ними ни поступал, в конце непременно будет обманут. Курфиршество Сакернское так дурно управляется, что в короткое время подвергнется крайнему разорению, и король Август не способен оказать помощь своим союзникам; все дворы европейские им гнушаются, никто с ним никакого дела иметь не хочет, а потому он всеми оставлен. Видя такую ненависть к польскому королю, — продолжает Паткуль, — я принужден был обещать, что король Август, по настоянию царского величества, всех злых советников своих отставит и короля прусского во всем удовлетворит. На этом основании все примирено. Но не знаю, как я сдержу свое слово, разве царское величество приведет к тому короля польского; если же этого не сделается и король польский с прусским опять поссорятся, то не знаю, что тут делать, и пусть тогда дело идет, как хочет».

Паткуль слыл между современниками за очень умного человека: если это на самом деле было так, если смелость, хлопотливость, задор и самонадеянность не принимали за действительные способности, как часто бывало и бывает, то странно предположить, что Паткуль до такой степени не понимал прусской политики, не понимал, что Пруссия никогда не могла согласиться на усиление Саксонии, никогда не могла согласиться на деятельный союз с царем, когда царь не смыл еще с себя пятно нарвского поражения и потому считался ненадежным союзником; польские Пруссы — желанная добыча, но, чтоб получить ее, нужно было победить непобедимого шведского короля! Вместо того чтоб понять такие естественные, простые отношения и уяснить их русскому правительству, Паткуль внушает последнему, что все препятствие к прусскому союзу заключается в нерасположении прусского короля к саксонскому, и для уничтожения этого нерасположения он, Паткуль, обещал, что царь заставит короля Августа прогнать всех злых своих советников; смысл письма был таков: «Или принудить Августа отставить всех своих министров, или прусского союза вам не видать, и делайте, как сами знаете, я умываю руки». Таким образом, сильное желание царя заключить союз с Пруссиею Паткуль хотел употребить как средство для свержения саксонских министров, своих непримиримых врагов. Но быть может, он был уверен, что этим он проложит путь и к прусскому союзу? Если он был в этом уверен, то современники сильно ошибались насчет его способностей.

Во всяком случае Паткуль поворачивал круто, и враги его поворотили так же круто, действуя по инстинкту самосохранения. Ненависть саксонских министров к Паткулю достигла высшей степени; недоставало только предлога отделаться от него; предлог представился в передаче Паткулем русских войск в австрийскую службу. Мы уже видели, что Паткуль представлял русскому двору необходимость этой передачи, и наконец Головин отписал ему 3 октября 1705 года: «Если после всех ваших усилий вывести русские войска из Саксонии окажется невозможным, от чего боже сохрани, в такой крайней нужде предоставьте их цесарю на возможно выгодных условиях, но с тем, чтобы без воли царского величества они не были удержаны цесарем долее одной кампании; возвратиться же легко могут чрез Венгрию».

Не говоря ни слова о переводе в австрийскую службу, Паткуль, чтоб снять с себя ответственность, 8 ноября предложил князю Голицыну и всем начальным людям в русском войске следующее: «Так как его царское величество неоднократно повелевал указами войско все из Саксонии вывести в Польшу, то предлагается на генеральный суд: 1) каким путем идти, чрез Бранденбургскую ли землю и Великую Польшу или чрез цесарскую к Кракову? 2) Откуда взять продовольствие во время похода? 3) Который путь безопаснее, чтоб не попасться в полон? 4) Можно ли идти без конницы и откуда ее взять? 5) Не сыщется ли кто, чтоб указать лучший и безопаснейший путь в Польшу? Тому дано будет тотчас 1000 червонных и обещается повышение в чине». В ответе князя Голицына высказалось оскорбленное чувство человека, которым до сих пор пренебрегали, а теперь, в крайности, чтоб сложить с себя ответственность, спрашивают совета. Голицын отвечал: «На 1-е: совета дать не могу: дадут ли позволение и можно ли пройти? Что требует двух степеней, генеральской и министерской, которые обе вручены от царского величества вашей верности; на 2-е: есть указ царского величества, что, по договорным статьям, войска должны кормить королевские комиссары; если путь будет свободен, солдаты могут взять провианта у комиссаров и на себе нести; на 3-е: ссылаюсь на первый пункт; на 4-е: по договору должны провожать конные саксонские полки; на 5-е: не ответствую для того: понеже не есть моя повинность в таких делах советовать за деньги». Все начальные войсковые люди объявили, что полкам пройти в Польшу невозможно.

Чрез несколько дней Паткуль снова предложил на генеральный суд: 1) удобны ли настоящие квартиры? 2) Есть ли у князя Голицына казна на пищу и одежду для войска? Тут же объявлено было повеление государя: если пройти в Польшу нельзя, то отдать войска на службу другому государю. Ответ на оба вопроса был отрицательный, и изъявлена готовность идти всюду для исполнения указа государева. 15 декабря Паткуль заключил с императорским послом в Дрездене договор, по которому русское войско передавалось в австрийскую службу на один год для опыта; употреблять его на Рейне и в Нидерландах и только в крайнем случае в Италии.

Тайный совет, управлявший Саксониею в отсутствие короля, не соглашался на эту передачу: Паткуль не соглашался отменить ее; министры нашли, по их мнению, самое верное средство прекратить вредную деятельность Паткуля: 19 декабря он был арестован и отвезен в крепость Зонненштейн. Князь Дм.Мих. Голицын подал немедленно сильный протест. Вопиющим образом нарушено было народное право, но разве оно не было нарушено, когда по совету Паткуля схватили Собеских в чужих владениях? И что ж за это было? Ничего. Расчет на безнаказанность был верен и в деле Паткуля: царь, разумеется, будет протестовать, будет требовать выдачи Паткуля, но из-за него не рассорится с королем, своим единственным и необходимым союзником, а если рассорится — тем лучше: скорее будет заключен желанный для Саксонии мир с Швециею. К царю отправился королевский камергер Шенбек, который должен был обстоятельно описать наглость всех действий Паткуля и королевское долготерпение: описать, как Паткуль не только в домашние дела королевские вмешивался, но и со всеми министрами ссорился, а некоторых офицеров так бесчестил словами, что если б те не щадили его посольского характера, то дело могло дойти до самых печальных крайностей, как, например, с графом Денгофом и генералом Шулембургом. При чужих дворах и их министрах и в партикулярных местах порицал королевские поступки и явно приказывал выдавать пасквили, что должно быть всему свету известно. Явно хвалился, что король шведский в собственноручных письмах к нему обещает исполнить все его требования. Без ведома и воли королевского и царского величества, по своенравию или из частных выгод, перевел вспомогательные московские войска в цесарскую службу, несмотря на то что старались всячески его утолить и всякие обещания давали, а прежде только и проповедовал, что о походе в Польшу и соединении с главным царским войском, сам подписал решение об этом военного совета: для чего же он в такое короткое время отступил от всех, своих прежних советов и мнений и пришел к пагубной мысли ослабить войска в Саксонии и вступление в Польшу сделать невозможным? Для предупреждения дальнейшего зла, для охранения нашего общего благосостояния, для прекращения опасных замыслов Паткуля принуждены были арестовать Паткуля впредь до будущего решения царского величества. Легко могло бы случиться, если бы саксонцы стали москвичей от похода удерживать, а москвичи по приказу генерала Паткуля захотели пробиться силою, то дело дошло бы до битвы, позорной в глазах неприятельских и дружеских; чтоб Паткуль не успел выдать приказа к походу, единственное средство было овладеть его особою, причем Паткуль арестован не как царский посол, но как генерал, находящийся под фельдмаршалскою командою.

Петр не был удовлетворен объяснениями Шенбека; в его убеждении поступок с Паткулем был поступок «зело жестокий, против всех прав учиненный». Головин писал ему: «Каковы, государь, я письма получил от Паткуля из-за аресту тайно писанные к тебе и ко мне, в которых пишет, оправдая себя, что будто то по указу учинил, и просит освобождения из-за аресту себе, с тех списки для донесения вашему величеству послал я к Гавриле Ивановичу (Головину), понеже у него со всего дела о заарестовании его, Паткулеве, списки обретаются, и, выписав подлинно из посланных к нему указов о перепуске войск, отметил на поле: из того изволите яснее увидеть, что он то учинил весьма противно вашего величества указу; однако ж изволишь, государь, приказать кому говорить о нем, чтоб его из-за аресту свободить и привести к тебе, и тогда он какое может оправдание о себе показать, в чем буди воля твоя». Воля Петра именно состояла в том, чтоб постоянно требовать присылки Паткуля в Россию для исследования дела, но Паткуля не прислали. Расчет саксонских министров был верен: царь должен был ограничиться одними протестами, особенно когда Карл XII обратился против русского войска.

В то время, когда Петр занимал Курляндию и сосредоточивал свое войско в Гродно, Карл XII стоял около Варшавы, где короновался его польский король Станислав. Пришла осень. Карл не двигался; король Август приехал в Гродно к Петру; царь, поруча ему свое войско, при котором были фельдмаршал Огильви и Меншиков как генерал над кавалериею, уехал в Москву. Но вдруг в конце декабря сказан был шведам зимний поход; в жестокие морозы Карл спешил к Гродно. Туда же в январе 1706 года спешил из Москвы больной Петр, встревоженный известием о походе врагах огорченный тем, что должен был оторваться от финансовых и других нужных распоряжений в Москве, где, по его словам, было «все добро, трудились во всех делах как возможно». Верный своему основному плану — бить шведов по частям для школы русским и не давать ни под каким видом генерального сражения, Петр, выезжая из Москвы, писал к Меншикову, что всего лучше войску выйти из Гродно к своим границам, чтоб не быть окружену шведскими войсками, если с Карлом соединится, с одной стороны, генерал его Реншельд из Польши, а с другой — Левенгаупт из Лифляндии. «Тогда мы, — писал Петр, — от единой нужды (в продовольствии) принуждены будем исчезнуть; того для лучше здоровое отступление, нежели отчаемое и безызвестное ожидание; того ради советую, чтоб заранее, не допуская неприятеля, уступить; також и митавское войско, по подорвании замков обоих, к себе привлечь; надлежит же и то смотреть, чтоб магазейны все, из которых уступать будут, сжечь, дабы неприятелю не достались. Того смотреть, чтоб неприятеля отнюдь не допустить зайтить сзади себя. Буде же изволите пожалеть пушек больших (которых ни пятнадцати нет), и затем для бога не раздумывайте, мочно их в Неман кинуть, а потом полковые лошади есть: ибо лучше о целости всего войска (заботиться), в чем по боге все состоит, нежели о сем малом убытке». Меншиков по письму Петра должен был выехать к нему навстречу.

Между тем 9 января в Гродно держали тайный военный совет, на котором предложены были три вопроса: 1) идти ли навстречу неприятелю и напасть на него прежде, чем он соединится с Реншельдом? 2) Или ожидать неприятеля в укреплениях в Гродно и крепко защищаться? 3) Или отступить, и куда? Два иностранные генерала русской службы объявили, что нельзя ни идти навстречу к неприятелю, ни дожидаться его в Гродно, а надобно отступить к Полоцку; Репнин и Меншиков отвечали, что если король не соединится с Реншельдом, то дожидаться его в Гродно, если же соединится, то отступить к Полоцку. Фельдмаршал Огильви был того мнения, что во всяком случае надобно оставаться в Гродно, ибо защищаться можно до тех пор, пока саксонская армия зайдет в тыл неприятелю, отступление же к Полоцку опасно, вредно и постыдно, ибо надобно будет пожертвовать артиллериею, а по суровости погоды, и людьми, и, кроме того, отступление произведет всюду очень неблагоприятное нравственное впечатление. Таким образом, двое генералов были за безусловное отступление, двое за условное, фельдмаршал хотел оставаться во всяком случае: король решил отправить протокол совета к царю для немедленного и прямого решения. При отсылке протокола Меншиков писал царю, что только мнение двоих генералов из иностранцев, мнение, которое поддерживали еще двое польских вельмож, находившихся при короле, сдержало Огильви: иначе он чуть-чуть не решил выступить войску в глубь Польши для соединения с саксонскими войсками. «Фельдмаршал стороны саксонской, — писал Меншиков, — не изволь, государь, его писем много рассуждать и оным подлинно верить. Для бога, не изволь ни о чем сомневаться: все у нас управно; только желаем вас здесь видеть».

Но вместо Петра 13 января явился у Гродно Карл, совершивший переход от Вислы до Немана с необыкновенною быстротою. 14 он перешел Неман, прогнавши русских драгун, хотевших было мешать переправе; 15 числа шведы подступили к Гродно, вызывая русских на бой, но те не приняли вызова, ожидая приступа. Карл, не имея никакой надежды на удачный приступ, начал отступать от Гродно все на дальнейшее расстояние, побуждаемый к тому недостатком в съестных припасах, и окончательно стал в Желудке, в 70 верстах от Гродно, довольствуясь рассылкою сильных партий, чтоб не пропускать съестных припасов к русскому войску. Таким образом, это войско было отрезано от своих границ, а главное, нуждалось в провианте. Король Август, взявши четыре русских драгунских полка, ушел к Варшаве, обещая дать скорую помощь Огильви; Меншиков, исполняя приказание царя, еще прежде выехал из Гродно и встретил Петра в Дубровне. Узнавши, что шведы уже под Гродно и проехать туда нельзя, царь возвратился в Смоленск в самом печальном состоянии духа, ибо не было никаких известий, что делается в Гродно. Приказывая Головину, оставленному в Москве, распоряжаться самому насчет низовых дел (астраханского бунта), Петр писал: «Письма Шереметева посылаю до вас, извольте учинить по рассмотрению, также и впредь извольте вы его дела делать (для которых я вас в Москве и оставил), ибо мне, будучи в сем аде, не точию довольно, но, ей, и чрез мочь мою сей горести. Мы за бесчастьем своим не могли проехать к войску в Гродно». В Гродно Петр написал оставшемуся там русскому генералу, князю Репнину: «Зело удивляемся, что по ся поры от вас жадной (никакой) ведомости нет, что нам зело печально; также объявляем, ежели, конечно, надеяться можно, и совершенную подлинную ведомость о приближении саксонских войск имеете, к тому же провианту месяца на три имеете и конский корм (хотя с небольшою и нуждою), то будьте у Гродни; буде же о приближении саксонских войск верного известия нет, а обнадеживают польскою правдою, то, хотя и Реншильда не чаят, и довольства в провиантах и кормах конских есть, отступить к русской границе всеконечно не испуская времени, куды удобнее и безопаснее, и сие учинить конечно, и объявить о том всем генералам, наченши от фельдмаршала; ибо неприятель уже почитай что отрезал войско наше от границ, когда идет к Вильне, и потому в Гродне ждать нечего, ежели верной ведомости о саксонцах нет, как выше объявлено: однако же все сие покладаю на ваше тамошнее рассуждение, ибо нам, так далеко будучим, невозможно указ давать, понеже пока опишемся, уже время у вас пройдет, но что к лучшему безопасению и пользе, то и чините со всякою осторожностию. Тако ж не забывайте слов господина моего товарища (т.е. Меншикова), который приказывал вам при отъезде своем, чтоб вы больше целость войска хранили, неже на иных смотрели. О пушках тяжелых не размышляйте; ежели за ними трудно отойтить будет, то, оных разорвав, в Неметь бросить».

Наконец, в феврале, когда Петр переехал в Оршу, получено письмо от Огильви. Фельдмаршал писал, что прочел царское письмо к Репнину, но не может вывести войско, потому что реки еще под льдом и неприятель осилит конницею; также надобно будет пожертвовать артиллериею и саксонскими войсками, которые уже в походе, и потому он, Огильви, решился остаться в Гродно до лета и ожидать или большего удаления неприятельского, или прибытия саксонских войск. Огильви в своем письме не пощадил Меншикова. «Не знаю, — писал он, — как могут оправдаться пред вашим величеством и пред честными людьми те, которые меня здесь покинули без денег, без магазинов, без артиллерийских и полковых лошадей, замутили всем войском и, как скоро неприятель пришел, убежали, не сказав мне ни слова». Огильви жаловался на дурное состояние войска, на непослушание князей Репнина и Ромодановского, на распоряжения Меншикова помимо его, фельдмаршала.

Письмо не могло понравиться, а тут еще были получены письма Репнина к Меншикову, где говорилось, что фельдмаршал доносит несправедливо о состоянии войска, что Огильви в постоянной переписке с королем Августом, но, о чем идет у них дело, никто не знает, что носится слух о походе из Гродно к Варшаве. Петр отвечал Репнину: «Как слышим, что иттить к Варшаве — весьма не надобно, и отнюдь того не делать; тако ж ежели о саксонцах такой подлинной ведомости не получите (при принятии сего письма), что оные конечно Вислу перешли и идут к вам, а неприятель от вас тем часом ежели отдалится так, что вам возможно будет без всякого труда отойтить, тогда, для бога, не мешкав, подите к рубежам, куда удобнее; тако же буде недалеко ушли те четыре полка, которые с королем пошли, взять с собою же, буде возможно; артиллерию, тяжелые пушки, ежели везть невозможно, то, разорвав, бросить в воду. Буде же о саксонцах получите подлинную ведомость, а провианта можете доставать и надеетесь, что до весны или приближения саксонского станет оного, то будьте в Гродне. О! зело нам печально, что мы не могли к вам доехать, и в какой мысли ныне мы есть, то богу одному известно». То же самое написал Петр и Огильви; начало письма замечательно: «Мы с немалою прискорбностию от вас письма выразумели, в которых такие необъятые тягости наваливаете, сами ж единою бумагою и пером щититесь и во всем нас, винных, творите, что мы не по вашей воле чинили, и не точию настоящее, но прошедшее паки повторяете и вместо веселости тугу прилагаете: однако ж, все сие презирая, прошу, чтоб вы по сему учинили, за которое я вам буду надмеру благодарен и, когда прибуду к вам, так учиню, что вы никогда жаловаться не будете». Тогда же Петр написал Августу: «Ни о чем ином, точию о сем просим, дабы ваше величество не изволили наших в сем опасном случае оставить, но ак скорее с войском приближиться, паче же провиантом как возможно скорее удоволить, что вашему величеству не трудно учинить, будучи ныне свободной стороны, где неприятель прешкодить (нанесть вреда) не может. Ежели при сем малом провианте какое зло сему нашему главному войску случится, то уже нечего вашему величеству с нашей стороны уповать». Август оправдывался, что выехал из Гродно для того, чтоб придвинуть войско свое к этому городу, и выехал уже тогда, когда неприятель отступил. Петр отвечал: «За сие благодарствуем, однако ж не без сомнения, дондеже делом сие исполнится». Август представлял, что нельзя этою зимою опасаться вторжения неприятеля в Московское государство, и просил поспешить присылкою субсидий, без которых ему ничего нельзя будет сделать. Петр отвечал: «Про неприятеля подлинно ведать невозможно, но то ведомо, что уже он наших отрезал от наших границ. Ожидаем со стороны его величества о войсках подлинного слышать о сикурсе нашем, в чем его величество или вечно разорит, или обяжет нас».

Чтоб дать гродненскому войску сикурс повернее саксонского, Петр велел гетману Мазепе двинуться из Волыни к Минску и писал к Репнину 17 февраля: «Гетман в скорых числах будет к Минску; станем мы также в три или четыре дни в Минске; Козаков несколько тысяч уже в Бресте, и для того зело потребно, чтоб провиант из Бреста чрез Козаков привезть к вам, для чего пошлите и от себя и о сем, для бога, трудитесь, и если возможете до половины марта провианта, то лучше вам быть у Гродни; ибо мы, с помощию божиею, надеемся, вскоре случась с гетманом, вам добрый ответ дать. С восемь тысячь имеем старых солдат, кроме рекрут, а с рекрутами более пятнадцати, кроме курляндских». К Огильви написал: «Слышим о великой скудости у вас провианта; гетманские козаки уже давно в Бресте, и для чего оттоль не велите провианта привезть, не знаю. Для самого бога сие как наискорее учините, чтоб людей в довольстве содержать, которое паче многих добрых дел вам почтено будет, и я зело буду за оное благодарить вам».

«Рубежи наши зело голы, а наипаче всего конницею», — писал Петр Апраксину и потому велел от Смоленска до Пскова везде, где леса есть, зарубить рядом на 300 шагов широтою; ежели в котором месте валом легче, нежели лесом, тут не рубить, а делать вал по первой ростали. Эту линию весть, не смотря, чья земля, наша или литовская, только смотреть, где скорее, удобнее и легче можно сделать. Где воды глубокие или болота непроходимые, тут, для скоростей, не делать засеки. Делать это поголовно, с великою поспешностию, ближайшими уездами, русскими и польскими.

Среди этих распоряжений настигла страшная весть, что на саксонский сикурс не может быть никакой надежды; в начале февраля при Фрауштадте саксонское двадцатитысячное войско под начальством Шуленбурга было разбито в прах шведским генералом Реншельдом, у которого было не более 12.000 войска; большая часть русского вспомогательного отряда, находившегося у Шуленбурга, была варварски истреблена шведами, не хотевшими щадить и сдававшихся. Это изумительное при такой разнице в числе людей поражение Петр сначала приписал измене, зная, как саксонцы недовольны войною короля своего с шведами, и в этом смысле писал Головину 26 февраля: «Ныне уже явна измена и робость саксонская, так что конница, ни единого залпу не дав, побежала, пехота, более половины киня ружья, отдалась, и только наших одних оставили, которых не чаю половины в живых: бог весть какую нам печаль сия ведомость принесла, и только дачею денег беду себе купили. Сим же случаем и измена Паткулева будет явна, ибо совершенно чаю, того для он взят, чтоб сей их изменной факции никто не сведал. При сем прошу вас, чтоб вы в добром числе рекрутов москвичей (а паче конных, хотя б и еще из людей боярских по небольшому положить) и в прочем трудились. Мы меж тем будем стараться о выручке своих гродненских (которые, слава богу, еще в довольстве обретаются), и уже полки отсель пошли к Минску, куда и мы завтра поедем и там случимся с гетманом Мазепою».