Последняя треть XVII в. и начало XVIII в

Последняя треть XVII в. и начало XVIII в

Весьма глубокие следы на средней и нижней Волге оставила разинщина. Марксистские и либеральные историки трактовали ее как движение угнетенного крестьянства Поволжья против крепостничества и самодержавия. Однако движущими силами бунта были вовсе не поволжские крестьяне.

«Учала им (казакам) на Дону быть скудость большая — на Черное море проходить им не мочно, учинены от Турских людей крепости, и они… пошли на Волгу, и с Волги на море без ведома войскового атамана Корнила Яковлева… да к ним же приставали на Волге и на Яике из Астрахани и из иных городов всякие вольные люди».

Действительно, в это время турки перекрыли выходы с Дона в море, становилось все больше крепостей, которые следили за порядком на Волге. Это обстоятельство касалось не только ногаев и калмыков, но и русских разбойников, ходящих в походы «для зипуна».[298]

Исследователи не видят в это время абсолютного обнищания крестьянства поволжского региона. Напротив, описи имущества показывают у него определенную степень достатка. Так, в дворцовой Теньковской волости, в Свияжском уезде, в среднем у крестьян по 2 коровы и по 2 лошади, по 5 и более овец и по нескольку свиней.

У дворцовых крестьян Царевококшайского уезда число скотины не уступает теньковским.

В Кукарской слободе, чьи земли не отличались плодородием, крупного рогатого скота в среднем хозяйстве было поменее: 2 коровы с лошадью или 2 лошади с коровой, зато имелось несколько десятков овец.

Барщина у владельческих крестьян выросла действительно до 0,69 десятины на душу (1660-е гг.). Однако барщинная повинность еще страшно далека от своих исторических максимумов.

Скорее всего, корни мятежа находились за пределами региона.

Последние десятилетия XVII в. — самые холодные в письменной истории России. Снижение урожаев сильнее всего затронуло северные районы страны. Там по оскудевшим хозяйствам больнее всего ударял рост податей, связанный с затяжными войнами, и переход на подворное обложение, не учитывающее имущественное расслоение.

Но, в отличие от европейских собратьев, русский мужик всегда знал, что страна его огромна. Крестьяне, в том числе владельческие, уходили из регионов, где падали урожаи, на юг и юго-восток.

Насколько служилые люди центра были заинтересованы в прикреплении крестьян, настолько служилые люди окраин — в приеме беглых.

В Саранском уезде, на Симбирской черте, в 1660-х гг. сыщики сообщали, что «саранские помещики и вотчинники и всяких чинов люди многих беглых людей у себя укрывают и таят».

Беглые, безусловно, способствовали разжиганию разинского бунта — избавляясь таким образом от появления сыщиков.

В распространении бунта сыграла роль и шаткость стрельцов. Стрельцы не сильно отличались от казаков по своему происхождению, вербовались из гулящих людей, «которые ни в каких службах не бывали и в тяглах ни за кем не бывали», что по тем временам нередко означало разбойное прошлое.

К Разину могли примкнуть и работники с различных промыслов в низовье Волги — рыбаки, речники и т. д. Долгое время таких людей на Руси также именовали казаками, даже если они занимались совершенно мирными промыслами.

Обширность русского фронтира, где власть проявлялась лишь точечно, способствовала скоплению здесь огромного числа вольницы. В Европе ее казнили или ссылали в цепях за моря, под угрозой виселицы отправляли в работные дома, под угрозой голодной смерти — в шахты и на мануфактуры. А у нас она сбивалась в артели для какого-нибудь промысла, вербовалась на службу в стрельцы, казаки или начинала молодечествовать. Но писатели истории из числа столичной интеллигенции внушали публике (видимо, исходя из своей психологии), что можно быть удалым и задиристым, если только тебя обидела власть.

Как отмечали иностранцы, в «народном характере русских лежит известная легкость и подвижность… они любят риск».[299] Бунташность русской окраины, которая была так заметна в XVII–XVIII вв., была обратной стороной быстрого расширения государства. Можно сказать, что колонизация создавала государство, но она могла его и погубить.

Среди примкнувших к Разину было немало и кочевников, которые под его руководством занимались тем, чем и 500 лет до этого, — ударным грабежом деревень и сел…

После удачного похода на Персию (1670) атаман Разин приносит повинную в Астрахань и даже сдает имущество, награбленное у русских купцов. Видно, раскаивается после несправедливого утопления им персидской княжны. Однако ушлый астраханский воевода старается спровадить разинцев в Царицын. А там, по сообщению местного воеводы, отовсюду «гулящие люди к нему Стеньке идут многие», однако «кормиться им нечем, никаких добыч не стало».

Последствия не замедлили себя ждать: Разин овладел Царицыным и всеми его припасами.

Описаний разинского бунта в исторической литературе более чем достаточно. Отмечу только, что вождь народного восстания возил с собой «царевича Алексея Алексеевича», коего выдавал за умершего сына царя Алексея Михайловича, а также «патриарха Никона» номер два. И причиной тому — вовсе не холопский характер русского народа, а понимание того, что без сильного государства (тогда однозначно объединяемого с фигурой государя) Русь погибнет. Можно смело утверждать, что, завершись разинский бунт успехом, он воссоздал бы в стране традиционную монархическую государственность, разве что с новой династией. Ведь, по сути, так оно и произошло в Смуту…

Восстание хоть и было подавлено, но принесло крестьянам сокращение среднего уровня барщины. В 1670-е гг. она снизилась почти вдвое и составила 0,36 десятины на душу.[300]

Однако самым положительным следствием разинского мятежа было усиление колонизационных процессов в Поволжье.

После разорений, связанных с бунтом, начинается усиленное испомещение служилых людей в Поволжье, особенно на Симбирской черте.

Желающие верстались на службу в приказе Казанского дворца, а затем сами искали себе «за валом на Крымской стороне порозжую землю, дикое поле, которое в поместье и на оброк никому не отдано». Так люди «выборнаго солдатского строя полку Агея Шешелева» получили по 75 десятин земли.

С документальным оформлением земельного владения мало кто торопился. Бывало, что служилому приглянется какой-нибудь участок, но лишь спустя много лет его сын начнет ходатайствовать перед государем о землеотводе.

При заимке земель за «валом» служилые действовали артелями, селились кучно. Названия многих деревень, появившихся в то время, носят имена детей боярских и солдат, свидетельствуя о том, кто первым распахал тут поле. Здесь возникали и дворцовые слободы, крестьяне которых не пахали десятинную пашню, а вместо того несли военные обязанности. Такие крестьянские поселения мало чем отличались от деревень, населенных служилыми.[301]

Земли, защищенные Симбирской чертой, быстро обрели достаточно густое население, затем служилые отправились вниз по Волге.

Для защиты колонистов, селившихся южнее Симбирской черты, в верховьях Суры была построена Пенза.

В 1681 г. по царскому указу в восточную часть Пензенского уезда переводятся служилые люди из Саранска и поселяются в слободе на реке Луевке «на проходное место для сбережения от приходу воинских людей». Они создают товарищество, распределяют между собой земельные участки.

Одной из точек притяжения была Самарская Лука.

В 1683 г. симбирский воевода Г. Козловский на южной ее стороне, на возвышенности между реками Сызранкой и Крымзою, ставит город Сызрань.

Через год сюда было переведено несколько сот солдат с семьями из Казани, Тетюш и Чебоксар. Им выдали по 4 руб. на дворовое строение, а в 1685 г. «вместо денежного и хлебного жалованья» выделили земли по Симбирской, Корсунской и Самарской дорогам.

Печерскую слободу в юго-западной части Самарской Луки населили казаки, несущие станичную службу. Они получили пахотные земли вдоль Самарской дороги, а сено косили на противоположной стороне Волги.

Полк под началом Козловского прокопал-прорубил протяженную Сызранско-Пензенскую черту — от села Усолье в Жигулевских горах до реки Суры.[302]

В семи верстах южнее Сызрани возникло Кашпировское укрепление, имевшее четырехугольную дубовую крепость, с гарнизоном из 188 солдат. Вместо денежного и хлебного жалованья им отвели сельскохозяйственные угодья.

К югу от солдат стали селиться дворяне, начиная с некоего московского жителя Семена Дмитриева, который завел сенокосы на обоих берегах Волги.

После челобитной, поданной государю в 1685 г., Чудов монастырь заводит на участке волжского берега от Ташевых гор до Хорошенского Перебора несколько деревень и село Архангельское — вдобавок к давним рыбным ловлям «в Самарских тихих Сосновых водах».

В менее приятном положении оказались поселенцы в Закамском крае.

Документы, составляемые после очередного набега на закамские поселения, пестрели записями, что их жители «были пожжены, а иные посечены и в полон пойманы».[303]

В царской грамоте, данной Преображенскому монастырю, говорится о том, что в сентябре 1666 г. «изменники Башкирцы Закамскую вотчину Преображенского монастыря, деревню Чертык, разорили». (Слово «изменники» означает, что кочевники нарушили присягу, данную государю.)

Деревню, однажды уже разоренную калмыками, теперь постигло не меньшее несчастье. «В полон взято 42 человека, да побито 7 человек… сожжено 4 крестьянских двора; а в людей в тех дворах сгорело: посельской старец да 20 человек крестьян».[304]

Поселки, находившиеся на открытом месте, подвергались особой опасности, поэтому патриаршие крестьяне на Майне и Утке к концу 1660-х гг. полностью исчезают.

Правительство, державшее руку на пульсе всех процессов, идущих в огромной стране (и в этом очередной плюс централизации), начинает принимать меры по укреплению Закамского края ратными людьми.

На реках Утка и Майна, на земли исчезнувших патриарших сел, перевели «полоцкую шляхту», полк во главе с Гаврилой Гаславским из Полоцка, временно занятого в ходе русско-польской войны. После Андрусовского перемирия эти шляхтичи могли вернуться домой, но обоснованно побоялись репрессий со стороны польских властей. (В Речи Посполитой за переход на сторону Москвы карали смертью.)

Из состава полка в 532 человека лишь старшине — полковнику, ротмистрам, поручикам, хорунжим — были переданы земли с земледельцами из числа дворцовых крестьян (не более 12 дворов). Поскольку в те времена московское правительство никогда не передавало православных крестьян во владение иноверцам, можно предположить, что полоцкая шляхта, русская по происхождению, но окатоличенная при польской власти, вернулась к вере отцов. Остальные полочане получили в 1668 г. по 75 десятин земли — обрабатывать собственными руками — дело обычное для русских служилых, но для шляхты очевидный нонсенс. Сенные покосы и лесные угодья были положены «всем им помещикам вопче», то бишь в общее пользование — чего опять-таки в Речи Посполитой не могло быть, там шли непрерывные межевые войны.

Как сообщает документ: «Многие без крестьян земель принять не похотели». Неиспомещенная шляхта стала служить в Казани за денежное жалованье.

Впрочем, 54 шляхтича в 1669 г. передумали и все же согласились взять землю без крестьян, прослышав, наверное, от своих устроившихся товарищей о пользе физического труда на свежем воздухе.

Около слобод полоцкой шляхты, на реках Майна и Утка, решено было поставить остроги. Большой Майнский острог (на месте сгинувшего патриаршего села) имел 900 саженей в длину и 200 в ширину, 18 башен. Надолбы с караульными вышками стояли от реки Майны до озера Булгакул и реки Красной.

После укрепления безопасности Закамского края сюда снова пошли беспокойные русские крестьяне. Некоторые переселенцы, пользуясь местным земельным изобилием, становятся настоящими сельскими предпринимателями. В1682 г. крестьянин Алексей Чертищев со товарищи из поселка Свиные Горы, принадлежавшего казанскому монастырю Раифские Пустыни, попросил у правительства «порозжие» земли на Каме ниже устья Вятки, на речке Соколке. И получил их с условием уплаты ясака (оброка).

Чертищев с другими свиногорскими крестьянами завел деревню Соколовку. На другой стороне речки поселились служилые «инородцы» из Ижбулатовой сотни. Впоследствии Соколовка досталась Донскому монастырю.

Много переселенцев в закамские земли дает Нижегородский уезд конца века. Притом причиной выселения является вовсе не высокий оброк — тот не превышал 5–6 алтын. Крестьянин села Грязнухи в 1690 г. свидетельствует, что он «Нижегородского уезд Княгинской волости, жил в бобылях и сошел из той волости от хлебного недорода лет с десять».[305]

В старых населенных районах на Волге начинается переход к демографической фазе сжатия. Нехватки земли как таковой нет, однако в районах с неплодородными почвами поля уже выпаханы, истощены.

Чем выше по Волге, тем хуже были условия для земледелия. Так, крестьянин закамского селения Кандалы показывает: «родина его Костромского уезда… сошел с племянником от голоду и пришел в Кандалу», другой сообщает: «родина его в Вязниковском уезде… сошел из той деревни от голоду и пришел в село Кандалу».

Уходят на новые земли не только черносошные и дворцовые, но и владельческие крестьяне. Поиск беглеца вряд ли завершится успехом: слишком много путей у него, предостаточно землевладельцев и сельских общин, которые с радостью примут его. В Закамском крае достаточно и «порозжих» земель, не имеющих вообще никакого владельца. Да и крепостная зависимость в конце XVII в. распространяется только на хозяина двора, находящегося на владельческой земле, все остальные люди, живущие «за ним», вольны уйти.

В 1682 г. на закамские земли, с такими трудами осваиваемые русскими, мордовскими, татарскими земледельцами, с большими трудами защищаемые правительством, обрушился новый кочевой ураган.

«Люкай и иные тайши, собрався с своими ратными людьми, пошли под Казанские и Уфимские уезды войной… а пошло де с ними воинских людей Калмыков и Татар с сорок тысяч».[306]

Калмыки во главе с Люкаем двинулись через Закамскую черту с южной стороны. Башкиры с востока — на Мензелинск, Заинек, Новошешминск и Билярск. Сил для отражения набегов не хватало, служилые привлекали для обороны крестьян. Не взяв Мензелинский острог, степняки разгромили людное село на Каме — Чалны. Крестьян из 35 дворов, как сообщал правительственный документ, «в прошлом в 190 (1682) году изменники Башкирцы и Татары порубили и в полон взяли с женами и детьми, а их дворы выжгли».[307]

Башкиры прошли от Билярска по Малому Черемшану до чувашской деревни Ахметевой. Как свидетельствовал документ: «Та деревня разорена и выжжена, и люди от башкирского разорения разбежались». В устье Майны село Грязнуха было полностью «разорено от Башкирцев». Схожая участь постигла и село Кременки на Урени.[308]

У вышеупомянутой полоцкой шляхты даже те немногие крестьяне, что жили на их землях, сгинули или разбежались во время калмыцкого нашествия.[309] Одни шляхтичи переписались служить по Симбирску и Казани за денежное и хлебное жалование, другие пытались обменять свои поместья на более безопасные места, пусть и с меньшим количеством земли. И нашлись отчаянные русские служилые, которые пошли на этот обмен.

Как пишет Перетяткович: «Невозможно исчислить тех потерь, которые наносились хозяйству трудового окраинного населения в Поволжье вторжением кочевых обитателей степи, — не говоря о физических и нравственных страданиях людей, оставшихся в живых после таких разорений».[310]

Фронтир защищал остальную Россию, но сам истекал кровью…

У современной либеральной публики, так много ратующей за повышение достоинства человека, упоминать страдания русского мужика принято в очень избирательном плане. Только если можно куснуть государство. Там где укусить нельзя, события замалчиваются, чтобы не пострадала «дружба народов». Но вот французам ничего не стоит написать о тех убийствах и грабежах, которые устраивались английскими солдатами во время Столетней войны, — несмотря на всю дружбу, НАТО и ЕС.

Укрепления в Закамском крае, на которые было потрачено столько усилий и средств, не помогли отразить нападение степняков. Правительство продолжило перевод сюда служилых людей.

На верхнюю Майну были отправлены служилые иноземцы из Свияжского уезда, которые основали села Верхнюю Майну и Богацкое.

У озера Чердаклы, где недавно зимовала орда во главе с тайши Дидюбаком Бокаевым, появилась деревня Уренбаш, населенная служилыми татарами. На верховье реки Красной возникает село Урайино, также населенное служилыми «инородцами» — выходцами из Свияжского и Алатырского уездов. В верховьях Кандалы поселяются служилые «инородцы», выходцы из Симбирского уезда.

В конце 1690-х гг. на реки Утку, Майну и Урень устремляется новая партия служилых иноземцев (рейтары и др.), находящихся в ведении приказа Казанского дворца. Более 300 из них подали челобитья главе приказа князю Борису Голицыну на испомещение. Как и полоцкая шляхта в 1660-х гг., земли они получали в основном ненаселенные. В 1700 г. около 150 иноземцев обзавелись поместьями на реке Бездне.

Немалую часть переселенцев в Закамском крае, а также на Большом Иргизе и в Астрахани теперь составляли старообрядцы.

К началу XVIII в. прилив новых поселенцев в Поволжье севернее Самарской Луки останавливается — ввиду истощения удобных почв, оскудения лесных промыслов. Сюда приходит демографическое сжатие. Оно проявляется и в том, что все больше крестьян ищут себе приработок в несельскохозяйственной деятельности.

Крестьяне села Нижний Услон Свияжского уезда занялись добычей извести. В деревне Шумкове Казанского уезда местные кормились кузнечным и крашенинным мастерством. Их изделия неплохо продавались и на астраханском рынке, ориентированном на восточные страны.

А колонизационный поток целиком идет на нагорную сторону Волги южнее Самарской Луки.

К селам на нагорной стороне обычно приписывались многоверстные угодья на луговой стороне, в первую очередь сенокосные луга, как, например, в Камышине.

Но полной безопасности не было ни на одной стороне.

Иностранный путешественник, проехавший по Волге до Сызрани, отмечал: «Калмыцкие татары делают набеги из этих мест вплоть до Казани и захватывают все, что могут или сумеют, людей, скот и прочее». На Каме в 1708 г. башкиры напали на село Сокольи Горы Донского монастыря, находившееся на ее правом берегу: «Село разорили и церковь сожгли и многих крестьян побили».[311]

На лугах левой стороны Волги в 1710 и 1711 гг. крестьяне с правобережья не смели появиться — «им на тех сенных покосах в те годы было разорение от приходу Башкирцев». Жители монастырских поселений Малыковки и Терсы свидетельствовали перед правительством, что угодья на левой стороне остались даже не меряны, потому что кочующие по Иргизу степняки «их (крестьян) колют и грабят, и от того их воровства они на луговой стороне пашни не пашут и сена не косят; а в округу де той земли дикая порозжая степь, а жилья ничего нет».[312]

А по поводу волжского правобережья автор начала XVIII в. И. Кириллов пишет, что жители «при городах Царицын и Саратов ничего сеять в полях и степях не смели, за опасением внезапных приходов Кубанской орды».[313]

Ответным шагом петербургского правительства, наконец одолевшего Швецию, стало строительство в 1718–1720 гг. укреплений 60-верстной Царицынской линии со рвом, валом и 4 крепостями, идущей от Волги к Дону. Для охраны этой линии было создано Волгское казачье войско.[314]

В течение XVIII в. создавались новые оборонительные линии для защиты поселений. Одна из них, на волжском левобережье, прошла по рекам Самара и Сок (1732). Другая протянулась от Волги в районе города Камышин к реке Большой Узень (1770). Обе были связаны с Оренбургской системой оборонительных линий.[315]

Лишь к концу XVIII в. Среднему и низовому Поволжью были созданы надежные условия безопасности.

А в конце XIX в., едва прошло столетие после прекращения набегов, по берегу Волги гуляли под ручку с восторженными барышнями господа-товарищи интеллигенты и ненавидели наступивший покой…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.